„Да будут все едино как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино” — этими, во всей их глубине почти непостижимыми, словами молился о чадах Церкви Своей Сын Человеческий, Который „победил мир” — молился в последние минуты Своей земной жизни, накануне крестных страданий и позорной мучительной смерти. Сын Божий по существу Своему и брат каждого из нас по человечеству, — Иисус Христос положил в Церкви, как таинственном Теле Своем, основание единению и единству между людьми, при котором только и возможны и полнота развития человеческой личности и действительное осуществление общего блага: „я” и „ты”, как отдельные личности, и все „мы”, как общество, соединяемся во Христе…

Полнота духовного роста и совершенства всякой человеческой личности как отраженного Лика Божия и как члена мистического тела Церкви Христовой, с одной стороны, и служение всех и каждого общему благу в духе соборности, с другой, — вот основное и руководящее христианское начало для устроения земной жизни человечества и, в то же время, мерило становления данного общественного организма Христовой Церковью. Ибо самое высокое и ценное „в мире сем” ценно, и высоко лишь своею внутреннею, духовною значимостью, своею сопричастностью Всевышнему: вне этой сопричастности всякая высота и ценность становится неминуемо пустотой. Русская православная идея, идеал Святой Руси, прочно зиждется на этой

  • такой простой, но и такой неколебимой истине Христианства, к сожалению, постоянно забываемой, а нередко и попираемой человеком. От каждого из нас она требует поступать „по-божески”, являть „божескую милость”, жить „по правде” и действовать „по совести”, помня, что в условиях земной действительности единственная реальность
  • это человеческая личность в ее отношении к Богу и к ближнему. К ней сводятся в конечном итоге все проблемы культурной, политической, общественной и хозяйственной жизни.

Нет „нравственной” или „безнравственной”, „религиозной” или „безбожной” культуры, политики, экономики и общественности как чего-то отвлеченного от человека, единственного реального носителя и выразителя тех или иных духовных и религиозно-нравственных начал. Есть нравственные люди и где политика осуществляется ими, там она на деле покоится на принципах нравственности. Есть верующие христиане, и если они живут по вере своей и по совести христианской, то и все области жизни насыщаются этой верой и духом Христианства. Есть братство между людьми, и где оно воплощается в действительности, там осуществляется и полнота развития отдельной человеческой личности и общее благо личности соборной — общественного организма.

Все естественные формы человеческого общежития — семья, род, племя, народность, нация — имеют в ,,мире сем” некое свое, благословенное Богом место. Но никогда русское православное сознание не мирилось со стремлением придавать той или иной из этих высоких, но относительных „мирских” ценностей абсолютное, самодовлеющее значение: абсолютен только Бог, подлинно реальна лишь жизнь во Христе, т. е. внутри Церкви Его, и степень ценности естественных форм общежития обусловливается исключительно мерой сопричастности их „Божьему делу”, превращения их самих в члены мистического тела Церкви Христовой. С точки зрения русской православной идеи, как она отражается не только в творениях русской религиозной мысли, но и в народном сознании, существенным представляется:

  1. обеспечение для отдельной христианской личности — в ее абсолютном значении отраженного Лика Господня — полноты ее духовного развития и совершенствования внутри данной общественной клетки, ячейки или организма;
  2. целеустремленность личности и общества к общему благу, к братству во Христе, к СОЕДИНЕНИЮ всех внутри Церкви Христовой.

                                                                     *

Основная ячейка естественного человеческого общежития — это семья; в отличие от всех других видов мирского общежития, она зиждется на одном из таинств Церкви — на таинстве брака и есть непременная предпосылка христианского общества и государства, и не удивительно, что именно на разложение семьи и на ее разрушение направлены бывают в первую очередь все усилия богоборческих „благодетелей” человечества, превращающих великое таинство брака в дикое или „зарегистрированное” сожительство, а самую семью — в лучшем случае — в „юридическое понятие” или „социальный институт”, лишенные не только всякого религиознонравственного содержания, но и какого-либо духовного и культурного значения.

Между тем, семья — это та живая и животворная клетка, из которой вырастают все естественные формы человеческого общежития, и в ней уже заложены основные начала людских взаимоотношений, определяющих отношения общественные. Для русского православного сознания христианская семья — исходный пункт оцерковленья общества, государства, нации, человечества. Для русского православного сознания семья — это носительница и хранительница культурных навыков, заветов и традиций, духовного наследия поколений, становящегося бытом: она — первая ступень православно-христианского религиознонравственного воспитания, основанного на любви, но и на власти и авторитете родителей, на чувстве долга и послушания, но и на взаимном доверии, как первом зародыше общности духовных и материальных интересов, направленных на общее благо. В христианской семье потенциально содержится прототип христианского общества, прообраз которого — родная Православная Церковь.

Православие, одухотворило естественные кровные связи между людьми, дало им религиознонравственный смысл и содержание, вдохнуло в них христианский дух, претворяя братство и родство по крови в братство и родство Духа, Веры и Любви в лоне Церкви Христовой.

Идеальная христианская семья — прототип идеального христианского общества: в ней заложены уже основные начала культурного, политического и социального устройства и отдельных христианских народов и всего христианского человечества. Русская православная идея, во всяком случае, покоится на такой предпосылке и строит все культурные, политические, социальные и хозяйственные взаимоотношения в рамках естественного человеческого общежития по образцу христианской семьи. И именно эта точка зрения оказывается безусловно „приложимой” ко всем без исключения сторонам „общественной” жизни Христианства в „мире сем”.

Так, христианская семья зиждется на взаимной любви и на взаимном доверии всех членов ее; но в то же время внутри семьи родители — прежде всего отец — представляют собой власть и авторитет. Правда, христианское, а тем более православное христианское сознание не знает власти без ответственности: всякая власть, как и всякое владение, есть в условиях земного бытия только временное управление „достоянием Божьим”. Власть же над личностью человеческой, которой, как образу и подобию Божию, присуще абсолютное религиозное значение, на „власть имущего” возлагает и все бремя нравственной ответственности за свободу, неискаженность, и всесторонность ее духовного творчества, роста и совершенствования. Поэтому и русское православное сознание живет представлением и постоянным ощущением подвига власти, а русскому народному сознанию было свойственно даже своеобразное чувство „жалости” к каждому „власть имущему”, ибо „кому много дано, с того много и спросится”: чем больше власть, тем больше и ответственность, — власть от Бога и ответственность перед Богом. При этом подчеркиваю еще раз: христианская семья, как первоначальная ячейка естественного человеческого общежития, заключает в себе, в сущности, все основные элементы социологически более сложных форм христианского общества. И если бы слова и идеи не были так обесценены, а порой и „затасканы” в наш „просвещенный” век —

„с его безнравственной душой,

себялюбивой и сухой,

мечтанью преданной безмерно,

с его озлобленным умом,

кипящим в действии пустом”, —

то такие привычные, но давно уже не говорящие ни уму ни сердцу современного человека выражения, как „большая семья” в отношении племени и народа, или „семья народов” в отношении человечества, не утратили бы своего подлинного смысла и жизненного и живого значения. А ведь если по-настоящему вдуматься в эту мысль, то и „простонародные”, чуть ли не „вульгарные” обращения, как „сынок”, „брат”, „сестра”, „дядя”, „тетка”, „отец”, „мать”, „дед” или „бабушка” в отношении „посторонних” людей оказались бы полными глубочайшего содержания и с точки зрения христианского общества, становящегося Церковью.

                                                                       *

Отсюда ясно, что русское православное сознание подходит к ГОСУДАРСТВУ, как к своего рода „телесной оболочке” соборной личности — народа или даже нации, „душа” которых — их духовная культура. Христианское государство, объединяющее все естественные формы человеческого общежития внутри данного народа или данной „нации” в известное закономерное целое, должно, в свете русской православной идеи, давать каждой в его составе личности возможность религиозно-нравственного совершенствования, а следовательно — по завету Спасителя — и право свободного духовного творчества. Государственная власть должна быть христианской не только по имени и по титулу, но и по действиям и поступкам своим. В основу же государства, которое само по себе не более, как вспомогательный организм для „богоугодного благоустроения жизни” народа, клалось русским православным сознанием начало „отеческого правления”. Защита слабого от посягательства и произвола сильных и злых, внесение правды и справедливости в политические, общественные и частноправовые взаимоотношения, укрепление праведности и благочестия (без впадения в показное лицемерие) — такова задача государственной власти, по существу совпадающая с ролью отца в православной семье. „Власть имущий” в государстве должен неизменно помнить, что управляемое им — это „собственность Божья”, за которую он обязан дать отчет и ответ перед Всевышним. И чем благочестивее государственная власть, тем совершеннее и вся государственная организация, вся общественно-политическая и хозяйственная жизнь страны, тем здоровее социальные отношенияу тем шире и богаче возможности для роста и расцвета духовной культуры.

Повторяю: нет самих по себе христианских форм государственного устройства и правления; нет вообще христианских форм „мирского” человеческого общежития, как таковых, ибо лишь внутреннее духовное, религиозно-нравственное содержание жизни как единичной, так и соборной личности существенно и решающе. Христианскими по внутреннему существу, по духу своему могут быть и монархия, и олигархия, и демократическая республика.

Если русская православная идея была органически связана с идеей православной монархии, с образом „Помазанника Божьего” — „батюшки Царя” в народном сознании, то это было обусловлено прежде всего российской исторической действительностью. Но самоочевиден и самый факт, что принцип подвига власти и начало ответственности государственной власти перед Богом, находившее свое мистическое выражение в „помазании на царство” (т. е. в таинстве миропомазания) — наиболее отвечали подлинному характеру христианского, православного властвования и владения. И, конечно, не подлежит сомнению, что единовластие, самодержавие, ближе, чем какой-либо иной вид государственной власти, духу и идее Православия, особенно — если налицо органическое сочетание начала самодержавия с принципом соборности, — подобно тому, как в земной организации св. Православной Церкви власть и авторитет Патриарха должны гармонически сочетаться с соборным началом. Иными словами: на вопрос, мыслима ли подлинно-православная демократическая республика, ответ может быть только утвердительным. Но так же несомненно, что всякая республика, став подлинно-православной, органически и безболезненно превратится, духовно „вырастет” в православную монархию, — опять же подобно тому, как Церковь Православная может действовать и жить — хотя и неполной жизнью — и без Патриарха, но, свободно определяя свое устройство, неизбежно и естественно встанет на путь установления Патриаршества.

Историческая российская действительность знала православную монархию. Но русское самодержавие, создавшееся под сильным византийским и даже монгольским влияниями, а в период „европеизации” России подпавшее под губительное влияние идей и приемов западноевропейского — так называемого „просвещенного” — абсолютизма, нередко и во многом страдало пороком самоутверждения, удаляясь тем самым от воплощения русской идеи в жизнь. И, тем не менее, как в исторической России жил, несмотря на постоянные искажения свои, идеал Святой Руси, так и у православной русской монархии были уже все предпосылки подлинной христианской власти, а подготовлявшееся Государем-Мучеником восстановление Патриаршества на Земле Русской, несомненно, было бы огромным шагом вперед на пути к осуществлению ^Правды в области государственного и общественного устройства Российской державы и духовного возрождения Святой Руси.

*

Пора, наконец, называть вещи своими именами. Русское православное сознание стремилось последовательно к оцерковлению общества и государства, как формирующего начала в земном бытии русского народа и нарождавшейся нации российской. Однако, ему определенно были чужды какие-либо тенденции теократические — в духе римского католичества. Оно лишь исходило из твердого убеждения народного, что осуществимы еще здесь, на земле, и христианская государственность, и христианское общество, и христианская культура, и хозяйственный строй, согласный с духом христианства, — осуществимы потому, что носители их — верующие православные христиане, готовые жить по вере своих отцов и своей, по велению христианской совести, по Правде Христовой. Оно лишь не сомневалось, что ко всем без исключения формам человеческого общежития может и должно быть предъявлено требование: ставить волю Христа и каноны Его Церкви законом государственной, общественной и даже хозяйственной жизни.

Само собой разумеется, что христианство не выдвигает никаких политических, социальных или экономических „программ” и „планов”: христианин должен искать Царствия Божия и Правды Его, а остальное все „приложится”, по слову и обетованию Спасителя. Ибо все члены христианского общества — прежде всего члены мистического тела Церкви Христовой и служат Ей, а через Нее — Богу, т. е. — в „мирской” перспективе — своему и общему, что нераздельно. Ибо если заповедь Христа: „Возлюби ближнего твоего как самого себя” есть нерушимое основание братства между людьми и, тем самым, единственное мерило отношения отдельного христианина к каждому человеку как к брату своему во Христе, то этим дается идеальное решение любого из вопросов человеческого общежития, поскольку ясно определяется поведение христианина в духе Евангельской Истины. Здесь нет места ни оговоркам, ни кривотолкам, ни двусмысленностям. Оговорки, кривотолки и двусмысленности начинаются там, где речь идет не об отдельной христианской личности, а об обществе и государстве, когда они именуют себя христианскими, но упорно забывают о том, что заветы Спасителя, вечные основы Христианства и каноны Церкви Христовой так же нравственно обязательны для них, как и для отдельных христиан.

Русская православная идея постоянного, непрерывного и напряженного оцерковления всей общественной и государственной жизни была и остается страстным напоминанием о Правде Христовой и обществу и государству у но и не менее страстным обличением малейшего лицемерия в этом смысле со стороны власти и авторитета.

Так, Христос и Церковь Его заповедуют каждому из нас смиренно „нести крест свой”. Но в безнравственный софизм впадают общество и государственная власть, если они этой заповедью пытаются оправдать свои действия и установления, противные Евангелию и духу Христианства. Не подлежит сомнению, например, что верующий христианин должен безропотно нести свой крест раба, крепостного — в буквальном и переносном смысле — или злостно эксплуатируемого рабочего — „пролетария”. Но так же несомненно, что ни христианское общество, ни христианское государство не могут строиться на рабстве, на крепостном праве или на эксплуатации человеческого труда вообще, — равно как не может быть рабовладельцем или бессовестным эксплуататором христианин, действительно живущий по заветам Христа. Государственный строй, социальные и хозяйственные отношения христианского общежития не могут зиждиться на нарушении и попирании Правды Христовой, именоваться „христианскими”, но быть „языческими”, антихристианскими и даже антихристовыми в действиях и установлениях своих.

Все естественные формы человеческого общежития — семья, род, племя, народность, нация, человечество — не самоцель: благословенные Богом или даже, как семья, освященные Церковью через таинство, они не могут, не должны впадать в грех самоутверждения. Соблазну и греху самоутверждения русское православное сознание чуждо безусловно, и даже пафос „мессианства”, его пронизывающий, — это пафос самоотдачи себя Божьему делу, жертвенному подвигу служения Правде Христовой и ее осуществлению в „мире сем”…

Три столетия так называемой „европеизации”, планомерная и порой насильственная секуляризация культурной и общественной жизни страны, наконец — более шести десятилетий явного царства Антихриста на Земле Святорусской, несомненно, отравили целые поколения ядом неверия или, в лучшем случае, религиозного безразличия и равнодушия. На наших глазах рационалистическое словоблудие теоретического нигилизма Запада выросло на русской почве в воинствующий нигилизм практического его осуществления. И стала Святая Русь снова „невидимым градом Китежем”, мечтою и чаянием. Взбаламутилась русская темная стихия, поднялась Не-Русь разгульная, своевольная, богохульная, — Лже-Русь Васьки Буслаева и Соло- вья-Разбойника, оборотней, самозванцев, воров и охальников. Страшная повседневность российской действительности стала в глазах многих той политической и социальной „реальностью”, с которой мы и должны ныне считаться:

„Человек иль злобный бес

в душу, как в карман, залез,

наплевал в ней и нагадил,

все испортил, все разладил

и, хихикая, исчез”…

Не стало больше ни таинства, ни тайны, ни чуда. Голос совести — „предрассудок”, христианское смирение — „раболепство”, „любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам”, живая органическая связь настоящего с прошлым — со славным историческим прошлым — „мракобесие”…

*

Самодовольный и плоский рассудок, бессильный преобразиться в верующий разум или строптиво этому противящийся, восстал против живой — не постижимой рассудком — тайны Божьей, — скорее всего по недомыслию, но самохвально и кощунственно. „Современный” и „прогрессивный” человек растерял, а то и просто „промотал” свои святыни, а потом еще и надругался над ними. Конечно, святыни от этого не исчезли, не перестали быть; они по-прежнему реальны. И. А. Ильин, один из глубоких и ярких русских мыслителей, в 1927 г. в издававшемся им тогда в Берлине журнале „Русский Колокол” писал:

„Человек стал способен постигать только внешнюю поверхность предметов и отвлеченную сторону мыслей. Любопытствующий наблюдатель стал успешно обслуживать прозаического корыстолюбца (в его как „капиталистическом”, так и „коммунистическом” обличии — добавим мы от себя), и оба вместе соединенными усилиями воспитали самодовольного резонера. И когда резонер и плос- кодум обернулся назад и увидел внешние покровы заброшенных им святынь — он иронически и кощунственно засмеялся… То, к чему тянется масса современного человечества, не священно; а мимо священного она проходит — безразличная и равнодушная, или же буйствующая и кощунственная… Богопустынная душа бессильна перед напором дьявола”.

Религиозная слепота стала в наше время критерием просвещенности — „образованщины”, по уничижительному и меткому выражению А. И. Солженицына. И поэтому, конечно, прав Вадим Борисов, автор статьи „Личность и национальное самосознание” в сборнике „Из-под глыб”, когда он говорит в ней: „Последние десятилетия нашей жизни многих привели к пониманию давно известной, но постоянно пренебрегаемой истины, что для гибели народа совсем не нужно его полного физического уничтожения, — довольно только отнять у него память, мысль и слово — и душа народа будет убита”… — И еще одна небольшая цитата из той же статьи: „Дух самоуничтожения и небытия”

  • вот имя истинного двигателя и регулятора „общечеловеческого прогресса” без Бога и человека… Под всякими кличками появлялся он в истории, неизменно творя свою разрушительную работу, но не раз его опознавали, и ему вновь и вновь приходилось маскироваться, потому что его могучим противником была сама ЖИЗНЬ. В России его узнал и назвал Достоевский, но прогрессивное общество не поверило ему, объявив его исповедание „реакционностью”, и это недоверие дорого обошлось России…”

Не только России, но и Европе, но и всему миру дорого обойдется, если в Александре Солженицыне, Вадиме Борисове — и многих, многих других — Запад усмотрит в конечном итоге исповедников якобы присущей России и русской мысли „реакционности”, а то даже и поборников „русского великодержавного империализма”. И опять невольно вспоминаются слова И. А. Ильина:

„Мы для Запада — как книга за семью печатями. Он не разумеет нашего языка, не чует нашей души и нашего духа, не разумеет нашей судьбы… Он не хочет видеть нашей трагедии и нашего предназначения. И если на Западе начинают изучать что-нибудь русское, то — за малыми исключениями

  • только для целей своей торговли или своей стратегии… смотрят на Россию глазами коммивояжера и завоевателя. Вот почему, когда мы, временно изгнанные и рассеянные, слышим их суждения о нас… мы всегда чувствуем себя — то как взрослый перед самодовольным и пренебрежительным недорослем, то как временно беззащитная жертва перед метко нацеливающейся хищной птицей…”

Когда А. И. Солженицын в своей Нобелевской лекции сказал в самом общем виде:

„Нации — это богатство человечества, это — обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла” — то, по его словам, „это было воспринято всеобще-одобрительно:               всем понятный общий реверанс. Но едва я сделал вывод, что это относится также и к русскому народу; что также и он имеет право на национальное самосознание, на национальное возрождение после жесточайшей духовной болезни — это было с яростью объявлено великодержавным национализмом… За русскими не предполагается возможности любить свой народ, не ненавидя других. Нам, русским, запрещено заикаться не только о национальном возрождении, но даже — о „национальном самосознании”, даже оно объявляется опасной гидрой…”

Два понятия, более того — две категории русской самобытной мысли — личность и нация — становятся постепенно центральными в процессе духовного преодоления атеизма и тоталитаризма. Личность, по утверждению Вадима Борисова, — и в этом он всецело сливается с традиционным потоком русской религиозно-философской мысли — неизбежно обезличивается вне живой связи с абсолютным источником своих прав и достоинства. И разве не знаменательно, что — в свою очередь — и американские поселенцы, впервые провозгласившие „вечные права человека и гражданина”, обосновывали их тем, что каждая человеческая личность носит в себе образ и подобие Бога и потому (!) имеет абсолютное значение, а следовательно — и право на уважение к ней со стороны всех других? В коммунистической же действительности „право”, лишенное своей религиозной и нравственной сущности, оторванное от Бога, неминуемо превращается в насилие и бесправие бесчеловечности, — так же, как извращенная правда становится ложью, искаженное добро превращается в зло, а „безбожная” свобода вырождается в рабство, произвол или анархию.

                                                                          *

Итак, что же такое нация в ее русском православном восприятии? В своем определении нации Вадим Борисов, в сущности, присоединяется к религиозному и художественному — совсем не „научному! — восприятию ее Солженицыным. Но в записной книжке Достоевского он нашел такие слова: „Нация нет ничего больше, как народная личность”, т. е. в восприятии Достоевского это — духовная реальность, связующая в единое целое все конкретные исторические и эмпирические проявления народной жизни. В. Борисов приходит к выводу, что нация — это „собирательная или, на традиционном языке русской мысли, соборная народная личность”.

Не скрою: я испытал большое удовлетворение, прочитав эти слова молодого русского мыслителя: еще совсем юным студентом я выступал в конце двадцатых годов перед „первой” — так называемой „старой” — русской эмиграцией в Вене с таким же определением. И вдруг — из нынешнего СССР (под этой кличкой еще жива Россия) — молодой русский голос, говорящий то же самое. А ведь, в сущности, это была мысль Ф. М. Достоевского — вернее: зародыш мысли!

Нужно сказать, что понятие соборности шире и глубже как понятия „обобщенности”, так и понятия „собирательности”… В Символе веры говорится об „единой святой соборной и апостольской Церкви”. Восприятие нации как личности не переводимо до конца на язык рациональных понятий. Конечно, и Солженицын и Борисов это прекрасно сознают. В. Борисов утверждает, что личность в своем подлинном значении — „понятие специфически христианское”. А у Солженицына мы читаем, что каждая — даже самая малая — нация „таит в себе грань Божьего замысла”. И, конечно, прав Борисов, говоря, что если нация — соборная личность, получившая от Бога свое бытие и свое призвание, то ее нельзя определять ни как „историческую общность людей”, ни как „силу природную и историческую” (Вл. Соловьев). В конечном итоге Вадим Борисов дает определение нации, единственно возможное в наше время для русской мысли, черпающей свои духовные силы из вечного источника воды живой:

„Нация есть один из уровней в иерархии христианского космоса, часть неотменимого Божьего замысла о мире. Не историей народа создаются нации, но нация-личность реализует себя в истории народа или, другими словами, народ в своей истории осуществляет мысль Божию о нем ”.

Нельзя не согласиться с В. Борисовым, что в этом смысле нация отлична от эмпирического народа. Но несомненно и другое: для миллионов и миллионов русских людей — в соборном восприятии России, как единого государственного и национального (точнее: всенародного) целого — понятие нации, как ,,соборной личности”, просто — или еще — не существовало. До Октябрьской революции 1917 г. духовной реальностью живого и конкретного единства еще не осознанной до конца нации был осознаваемый органически и вполне реально ощущаемый русский (не „великорусский”) народ. И если нация есть христианская идея соборной (многоплеменной) личности, то никакая „атеистическая” идеология национализма не могла из нее вытекать. Христианскому восприятию нации глубоко чужд как национал-большевизмi, так и национал-социализм.

В том же сборнике „Из-под глыб” я (да и не я один) с чувством недоумения прочел такие слова Игоря Шафаревича: ,, … есть и типично-русс кий порок в нашем отношении к другим народам. Это — неумение видеть границу, отделяющую нас от других наций (Шафаревич пишет не „национальностей”, а „наций”), отсутствие внутреннего убеждения в их праве существовать именно в их самобытности. Как часто приходилось мне слышать, что русские с каким-то наивным недоумением пытались понять, почему украинцы, белорусы или литовцы не хотят хорошенько выучить русский язык и превратиться в настоящих русских”.

Спрашивается: что бы сказал Игорь Шафаревич, если бы ему пришлось в каком-либо печатном органе прочесть на английском языке следующие строки: „Неоднократно приходилось слышать, как американцы с каким-то наивным недоумением пытались понять, почему испанцы, итальянцы, или порториканцы (граждане США!) не хотят хорошенько выучить английский язык и превратиться в настоящих американцев ”?

Напрасно Игорь Шафаревич валит в одну кучу украинцев, белорусов и … литовцев! Во время и в первые годы после после войны 1914-18 гг. тысячи и тысячи украинцев и белорусов были убежденными поборниками национального и государственного единства с „великорусским” племенем. Я уже не говорю о карпатороссах, которых на протяжении семи веков немцы, венгры, а потом и чешские социалисты пытались превратить в „карпатоукраинцев” и которые остались русскими. Теоретически вполне возможно, что за последние полвека образовались и украинская, и белорусская нации, а литовская — бесспорно. Но ни Игорь Шафаревич, ни я — мы не можем оперировать голословными утверждениями. Сами украинцы и белорусы должны решить свободным волеизъявлением свою судьбу, — и не только они. Нужно лишь дать им право и — главное — возможность это сделать. Споры между нами по этому вопросу бессмысленны и неуместны, ибо в данный момент и при данных условиях он беспредметны. Сами украинцы и белорусы, повторяю, должны решить свою судьбу свободно, но не штыками и не танками чужеземных войск. Это должно быть бесспорным.

Мне могут поставить ребром вопрос: Не слишком ли одностороння в наше время тема православного восприятия нации? Русские (имеются в виду только великороссы) составляют в Советском Союзе ныне уже „национальное меньшинство” по отношению к численности всех прочих „национальных меньшинств”, вместе взятых. Что же касается „православных”, „русских православных”, то не приходится, мол, сомневаться, что они-то теперь составляют явное и существенное меньшинство населения СССР — преимущественно РСФСР.

Сознаюсь: моя статья действительно посвящена православному и русскому восприятию нации.Но этим не решается вопрос: входят ли или войдут ли так называемые „иноверцы” (но и не-право- славные, так называемые „инославные”) в составе населения России, бывшей Российской империи, в состав единого государственного целого, существующего ныне под кличкой „СССР”? Дать ответ в отношении России, имея перед собой факт „СССР” и коммунистической диктатуры в нем, далеко не так просто, как думают пресловутые „клеветники России”, говоря словами Пушкина. Маленькая иллюстрация: В конце 1943 года, еще во время Второй мировой войны, русский немец, бывший на Восточном фронте переводчиком (сам он, бывший преподаватель немецкого языка в одном из южно-русских кадетских корпусов и пламенный российский патриот) рассказал мне следующее:

На регистрационном пункте для только-что попавших на регистрацию немецкий фельдфебель спрашивает пленного черкеса в советской военной форме: „Какой национальности?” — „Черкес, национальность: русский”. Немецкий фельдфебель в полном недоумении: „Так кто же ты наконец?” — „Черкес, но ты пиши: русский”… И снова начинается сказка про белого бычка: „Но ты же черкес?” — „Черкес”, — подчеркнуто ясно произносит пленный. — „Ну, я и пишу: черкес”… — „Уф, какой глупый! Пиши: русский черкес”, — повышает голос пленный, вольный сын черкесского народа среди других „народов России”, „Российской империи”, ставшей какой-то „С-С-С-Р” под властью безбожных коммунистов. И таких, по словам Гарри Ивановича Вальтера, немецкого переводчика, сердце которого принадлежит России, было немало среди так называемых „националов”. Они не чувствовали и не сознавали себя членами российской нации (которая еще только зарождалась на смену нации русской). Но они были и сознавали себя полноправными сынами Русской империи…

Итак, мы столкнулись с чрезвычайно любопытным и знаменательным явлением: До того, как родилось реальное и конкретное восприятие русской православной нации, в которую входили все ветви русского народа-племени и все так называемые „инородцы”, принявшие православие, уже органически выросла и стала конкретной реальностью ИМПЕРИЯ РОССИЙСКАЯ, народы и народности которой начали сознавать себя равными перед лицом верховной власти, равноправными подданными „Белого Царя” и, тем самым, полноправными гражданами многонациональной России. Российская Империя была прочной реальностью еще до рождения росси йеной нации… И можно себе вполне представить, что мощный расцвет возрожденной русской (православной) нации может предшествовать и способствовать рождению многонациональной российской нации (стержнем которой останется нация русская) на базе возрожденной и обновленной Империи (но еще не монархии) Российской.

Вопреки видимому торжеству лжи и зла, мы верим в чудо, в чудо воскрешения и воскресения России, ибо мы веруем во Христа Спасителя, воскресшего из мертвых, ибо мы знаем, что в этой глубокой, истовой и пламенной вере — вся животворная сила русского народного гения и его идеала Святой Руси, русской православной идеи. Вся история России чудесна, все взлеты русского духа — подлинное, рассудком не постижимое и не объяснимое чудо: и подвиг власти святого князя Александра Невского, и Куликовская битва, и Смута, и нашествие Наполеона, и „восточный поход” Гитлера, и начавшееся духовное возрождение Святой Руси и России, — все это становится ясным и осмысленным лишь в сиянии восьмиконечного креста, которым Истинно-Православная Церковь осеняла грешную Землю Святорусскую. Напротив, пуста и бессмысленна „русская история”, не знающая даже имен преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского, патриархов Гермогена и Тихона… Не перечесть святых, на Земле Русской просиявших!

Да, мы верим в милость Пресвятой Богородицы к оставшейся Ей до конца верной России-Святой Руси. Мы верим, что рождается Новая — Светлая — Россия. Нет, воскресает и возрождается ВЕЧНАЯ Россия-Святая Русь; что Святая Русь уже победила Не-Русь окаянную в душе возвращающегося к родному Православию народа русского; что в подводном граде Китеже уже гудят на дне озера колокола; что одолел Илья Муромец и Соловья-Разбойни- ка и Идолище Поганое, ибо „Бог поругаем не бывает”, ибо таинство, тайна и .чудо Всевышнего сильнее „зеленого дуба” Васек Буслаевых. Мы верим, что

„из крови, пролитой в боях,

из праха обращенных в прах,

из мук казненных поколений,

из душ крестившихся в крови,

из ненавидящей любви,

из преступлений, иступлений

ВОССТАНЕТ ПРАВЕДНАЯ РУСЬ!”

Верую, Господи! Помоги моему неверию…

Источник: Вече. Независимый русский альманах,1982.№1, сс. 121-142