Белая Гора (Статья из журнала «За железной завесой» 1948 г.)

Белая Гора„Молодым везде у нас дорога Старикам везде у нас почет».
Из советской песни „Широка страна моя родная»,
(Письмо очевидца)
О каторжном подневольном труде в СССР теперь многие знают даже заграницей. Но мало кто даже в СССР знает о том, как живут, страдают и уми­рают несчастные одинокие старики и инвалиды, помещаемые, ввиду их одиночества, в „специальные дома для стариков и инвалидов».
В этом письме я хочу рассказать только то, что я видел своими собственными глазами.
У меня был дядя, одинокий старик, который про­живал на Урале. В январе 1933 года я. получил от него письмо, в котором он писал, что он попал в „дом для стариков и инвалидов» и просил меня, во что бы то ни стало, приехать. „Жить мне осталось теперь недолго, приезжай, если можешь. Хочется перед смертью повидаться с тобой и проститься».

Я жил в то время в Ростове. Наскоро собрав­шись, я на второй же день выехал. Закона о за­креплении рабочих за предприятиями тогда еще не было и ехать можно было куда угодно. С продук­тами в Ростове, в этот год, было плохо. По карточ­кам давали столько, чтобы рабочий не мог уме­реть с голоду. Через знакомых я с большим тру­дом достал 2  кило кровяной колбасы, захватил мешочек сухарей, присланных мне из деревни, и отправился в путь.
До города Кунгур, на Урале, я добрался благопо­лучно, проехал еще три станции и вышел. Даль­ше железной дороги не было. Оставшиеся 65 ки­лометров до Белой Горы надо было итти пешком. Глушь, лес, мороз, тайга.. На сотни верст живой души не встретишь. С большим трудом на второй день дошел я, наконец, до места. Здесь когда-то, вдали от мирских сует, среди девственной приро­ды, уединялся монастырь. Теперь здесь, в дали от глаз людских, находится своеобразный концлагерь (с сторожевыми будками, с колючей проволокой, с охраной НКВД) именуемый „Домом для стариков и инвалидов». В лагерь меня не пустили, а вызвали дядю в проходную будку. Минут через 20 ко мне пришло какое-то волосатое чудовище, похожее на первобытного человека. Это был мой дядя, кото­рого я не видел только 2 года.и которого теперь узнать было совершенно невозможно. Весь зарос­ший, грязный, длинные нечесанные волосы лежали по спине какими то свалявшимися клочьями, седая, борода спутанными неровными прядями спуска­лась почти до пояса. Глаза горели каким то не­естественным болезненным блеском и изливали обильные слезы. Куртка и брюки его состояли из. сплошных разноцветных заплаток, на ногах были лапти, обмотанные тряпками из мешка. Это „чудо­вище» упало ко мне на грудь и несколько минут безудержно рыдало и тряслось всем телом. Отор­вать и утешить его не было сил.
После долгих» и настойчивых просьб, мне в виде какого-то особого исключения разрешили войти в лагерь. В комнате, куда мы вошли, , помещалось около 40 человек. Большинство сидело на нарах и дрожало от холода, некоторые неподвижно лежали. Нары были насланы из тонкого круглого ельника. Сверху лежала старая, уже потертая солома. Ког­да я поздоровался с обитателями этого „жилища» и спросил о их жизни, они вдруг все расплакались и стали на перебой рассказывать и жаловаться на свою горькую судьбу. Суточное питание этих не­счастных состояло из 200 гр. хлеба и 1 до 2 литра супа. Картофеля и крупы им совсем почти не по­падало, это почти все забирала себе охрана (она, тоже не была сыта). В комнате было холодно, грязно и неприглядно.
Я развязал свой мешочек с сухарями и стал угощать голодных. Все они с явной поспешностью покидали нары и подходили ко мне с протянутыми руками. Получив по сухарю, они снова взгромоздившись на нары,, и стараясь не уронить ни одной крошки, бережно отламывали кусочки и клали в рот. Положенные в рот кусочки они не жевали, а сосали как сахар.
Тут я узнал о том, как в этом лагере от голода, холода и болезней люди вымирают. И несмотря на это лагерь должен был „сам себя обслуживать».
200 человек, которые были покрепче, назначались в наряд на „самообслуживание». Этот наряд раз­бивался на три группы: первая, самая большая группа, рыла большие ямы; вторая группа собира­ла по комнатам мертвых, укладывала их как дрова на сани и свозила в общую яму; третья группа за­сыпала мертвецов мерзлой землей. В этом и со­стояла главная работа лагеря по самообслужива­нию.
На место умирающих прибывали новые несчаст­ные обреченные старцы. Сколько их там замуче­но и умерщвлено—никому не известно. Начальник лагеря и охрана смотрели на это совершенно спо­койно и хладнокровно. Это было как бы в порядке вещей. Для этого, видимо, этот лагерь и предназ­начался. Сюда поступали старики и инвалиды из концлагерей и неудобные с воли, которые не мог­ли больше быть использованы на „строительстве социализма» и дальнейшая жизнь которых вызы­вала только непроизводительные расходы „социалистического государства». Все так просто… и ужасно. С большим трудом мне удалось моего дя­дю вырвать из лагеря и увезти с собой.
Выдав мне дядю, с меня (и с дяди тоже) в НКВД взяли подписку в том, что мы о всем виденном в лагере не должны говорить нигде, никому и ни при каких обстоятельствах Этой же подпиской мы предупреждались, что в случае несоблюдения это­го обязательства мы будем привлечены к отвественности по закону о разглашении государствен­ной тайны, карающему вплоть до применения выс­шей меры наказания—расстрела.
Я думаю, что этот „Дом» существует и поныне. Конвеер умерщвления стариков и инвалидов рабо­тает, видимо, и по сей день и „обслуживается» са­мими обреченными. Вот его адрес:
Уральская Область г. Кунгур Белая Гора.
И. Корольков.

«За железной завесой» 1948 г.