Марина БИРЮКОВА: “И уже не скроют убитых наших”

 

Эти слова из Книги пророка Исаии (Ис. 26, 21) — вспоминаются каждый раз, когда мы говорим о христианских мучениках ХХ века, о новомучениках и исповедниках Российских, когда узнаем новые имена, новые подробности их подвига.

А еще эти слова приходят на память тогда, когда кто-то вновь и вновь пытается скрыть кровь в земле: убедить нас в том, что никаких репрессий не было, что жизнь при «вожде народов» была прекрасна и созидательна, что все эти народы просто купались в новом советском счастье, а если где-то кого-то и расстреляли, то за дело…

Что нужно делать, чтобы не восторжествовала неправда? Не столько спорить, сколько работать, открывая все новые имена, разыскивая сведения о пострадавших, увековечивая их память.

Нам порой кажется, что эпоха репрессий, эпоха мученичества русских христиан ХХ века — уже где-то далеко в прошлом, что ее живых голосов уже не услышать. Меж тем в городе Балашове живет женщина, которая помнит, как уводили из дома ее отца — протоиерея Василия Вечтомова, служившего в единственном уцелевшем из всех балашовских храмов — Успенской кладбищенской церкви.

— Они подняли нас среди ночи. Один из них сидел в дверях, а другой — за столом и что-то писал. Папа сидел на стуле посреди комнаты. Мой старший брат Володя — ему было десять лет — прильнул к отцу, а мама собирала чемодан. Чемоданоткрытый стоял на табуретке. Я не понимала, конечно, что происходит. Только на следующий день встала к окну, посмотрела… и вдруг поняла, что папы с нами больше не будет никогда…

Мама очень удивилась потом, через много лет, когда я рассказала ей, как помню эту ночь: «Да, вот так все и было, но как ты могла запомнить, тебе ведь было три года…».

Нашу собеседницу зовут Зоя Васильевна Тарасова. Она учительница математики, много лет работала в балашовской школе № 5, а сейчас там же трудится ее дочь, Людмила Николаевна Ишутина, учитель биологии. Чуть позже мы увидим, как умеют в этой семье хранить память; а сейчас послушаем Зою Васильевну.

— Первые дни мама носила передачи, а потом ей сказали, что отца перевели в Саратов. Долгое время мы ничего о нем не знали. Со мной, пока я была маленькой, мама об этом не говорила, эта тема вообще стала запретной у нас дома, слово «папа» было исключено. Жилось нам, конечно, очень трудно. Слава Богу, люди помогали — к отцу в Балашове очень хорошо относились, многие его помнили. Дом, где мы жили, принадлежал церкви. После ее закрытия был отобран и он. Поэтому пришлось купить полуразвалившуюся хибару, по-другому ее не назовешь. В сентябре 42‑го года, когда я пошла в первый класс, маму забрали рыть окопы. Она была самый незащищенный человек — жена арестованного священника, — она не могла спорить и доказывать, что ей не с кем оставить детей. Мы с братом — а ему только что исполнилось 14, и он поступил в техникум — остались вдвоем. Не знаю, чем бы мы питались, но завуч техникума, в котором учился Володя, устроила так, что я тоже стала получать там питание. Там всех кормили галушками. И я приходила в столовую со своим бидончиком, и до сих пор помню женщину-повариху, которая старалась как можно гуще налить мне этих галушек. Глаза ее, когда она меня видела, были полны слез. А мама вернулась только в декабре.

 

После войны мама подала на розыск отца. Ее вызвали в НКВД и сказали: ваш муж жив, он приговорен к десяти годам без права переписки. И мы стали ждать: в 47‑м году кончатся эти десять лет, и папа приедет! Но он не приехал. В 47‑м или 48‑м году (точно не вспомню) с нами стали происходить какие-то странные вещи. Мама работала на автобазе — как раз напротив нашего бывшего дома, — дома, из которого забирали отца. Во дворе этого дома нас все хорошо знали. Там жили две монахини Покровского монастыря, который давно уже закрыли и разогнали. И вот, эти монахини увидели маму и закричали: «Нина! Иди скорее сюда!». Она подбежала, и они стали ей рассказывать: «Тебя только что спрашивала женщина, которая вернулась из заключения, она видела там отца Василия, работала с ним вместе. Она только что ушла на вокзал, у нее сейчас поезд…». Мама сломя голову бросилась на вокзал, но никакой женщины там не нашла, и поезда в это время тоже не было.

А еще через некоторое время, когда мама была на работе, а я как раз собиралась в школу и гладила пионерский галстук, к нам в дом пришли две женщины: одна — управдом, а другая не была мне знакома. Незнакомая женщина сказала, что она из горисполкома, что горисполком, возможно, окажет нам материальную помощь, спросила, в чем мы нуждаемся. Я ответила, что у меня нет пальто. Тут другая, глядя на галстук, спросила: «А ты пионерка?» — «Да». — «Вот как! А мама тебя не ругает за это?» — «Почему ругает? Она мне сама и галстук купила». После этого они ушли, а мама как раз пришла на обед. И вот, я рассказываю ей про этих женщин, а она мне в ответ: «Дочка, если я сегодня не приду ночевать, значит, меня забрали. Ты иди тогда к тете Дусе, она обязательно тебя к себе возьмет жить. Только в детдом не попади».

…Нам понятно то, что не было понятно тогда 14‑летней Зое Вечтомовой. Это был обычный способ энкавэдэшной провокации. К родственникам репрессированных, зачастую расстрелянных людей, приходили таинственные гости, якобы сидевшие с их близкими в одной камере или работавшие с ними в одной бригаде. Нередко эти гости обладали достаточной информацией о загубленном уже человеке, могли описать его внешность, рассказать о каких-то его привычках и особенностях. Как правило, они уверяли, что заключенный просил их передать что-то близким; что он замечательный, чудесный человек; что там, в заключении, между ним и гостем сложились доверительные отношения… и т. д. Измученные тоской, страхом и бесплодной надеждой родственники верили пришельцам: начинались слезы, откровенные речи — людей, что называется, прорывало. А за всем этим следовал донос в органы: «Жена такого-то, репрессированного тогда-то, в разговоре со мной утверждала, что ее муж ни в чем не виноват, что органы внутренних дел неправы и что в нашей стране многих людей сажают зря…». В данном случае, как мы видим, в целях провокации пытались использовать девочку-подростка: стоило ей сказать, что мама, как человек верующий, недовольна ее пребыванием в пионерах, — это тоже пошло бы в донос.

…Домой в тот вечер Нина Николаевна Вечтомова не вернулась. Ее дочь Зоя всю ночь стояла на коленях перед иконами; она по много раз перечитала «все молитвы, которые знала».

— А утром рано стук в окно: «Зоя, открывай, не бойся, это я. Меня отпустили…».

* * *

 

Однако мы еще не обо всех обстоятельствах жизни этой осиротевшей семьи сообщили. Нина Вечтомова (в девичестве Орлова) была не только женой, но и дочерью и сестрой репрессированных священников.

Ее отец, Николай Яковлевич Орлов, родился в 1863 году в вятской глуши, в семье сельского дьячка. Учился в Вятской семинарии. Священником стал в 1895 году. Служение свое начинал под Елабугой. Много учительствовал — преподавал Закон Божий и все иные предметы в деревенских школах грамотности, в миссионерских школах для крещеных татар. Свободно владел татарским языком, мог объясниться и на марийском. Жена его, Лариса, в девичестве Титова, также происходила из духовного сословия. У них было шестеро детей, Нина, вышедшая замуж за священника Василия Вечтомова, — младшая. Сыновья отца Николая, Константин и Алексей, также стали священниками. По всей видимости, эта многодетная семья жила не только доходами приходского священника, но и натуральным хозяйством, что дало новой власти повод считать их еще и кулаками: Орловых сначала обложили непомерной контрибуцией, а затем раскулачили.

Вот судьба старшего из сыновей отца Николая, Константина Николаевича Орлова. Родился в 1890 году. Священником стал, скорее всего, в начале 20‑х. Служил в Удмуртии, в селе под названием Люк. Там же в 1934 году (уже после расстрела отца!) был арестован первый раз: в приговоре фигурировал «отказ от сотрудничества с ОГПУ». Провел три года на Колыме. Вернувшись в Удмуртию, тайно служил по домам. В 1937 году вновь был арестован. Из приговора: «Бродяжничал по селениям, вел контрреволюционную фашистскую агитацию». Мера наказания — 10 лет. Умер в ноябре 1941 года в «инвалидном» лагере в Хабаровском крае.

— Мне повезло, меня хотя бы из школы не выгнали, — продолжает Зоя Васильевна,— а моих двоюродных сестер, дочерей моего дяди по матери, отца Константина Орлова, в Ижевске исключили из школы…

Что же касается судьбы самого отца Николая, доводящегося Зое Васильевне дедушкой по материнской линии, и отца Алексия, его сына, — пусть обо всем расскажет обвинительное заключение 1930 года. Мы приводим его здесь с некоторыми сокращениями, однако сохраняя все безграмотные, несвязные фразы и абсурдные формулировки: пусть этот документ говорит сам за себя.

Обвинительное заключение

По обвинению попов села Гарей Елабужской волости Орлова Николая Яковлевича по ст. 58-10, и Орлова Алексея Николаевича по ст. 58-10 ч. 2 УК.

В распоряжении ГПУ по Челнинскому кантону поступили данные, указывающие на наличие в дер. Гарях Елабужской волости Челнинского кантона к‑р деятельности священниками Орловыми Николаем и Алексеем, которые ставили своей целью противодействовать мероприятиям советской власти вообще по коллективизации и закрытии церкви в частности.

В целях пресечения к‑р деятельности попов Орловых последние были арестованы и заключены под стражу, а по делу произведено предварительное следствие.

Производством предварительного следствия установлено следующее:

На протяжении существования советской власти вышеуказанные попы — отец с сыном проводили агитацию и пропаганду с целью послабления мощи советской власти, проводя таковую под видом богослужения и чтения проповедей в церкви.

Священник Орлов Николай, разлагающе действовал на молодежь, запугивая ее всевозможными нелепыми небылицами, говорил одной гражданке, матери комсомольца: «До чего ты дожила, что твой сын стал безбожником, не стал ходить в церковь, так не хорошо — Бог накажет». После этого нравоучения вызвал самого сына-комсомольца, говорил ему: «Зачем записался в комсомол — ты молод, не понимаешь, перевернется власть, тебе будет плохо, т. к. коммунистов перережут» (л. д. 27 н/об).

(…) Орлов Алексей с целью срыва собраний вообще, в частности женских и родительских особенно, он параллельно с проведением вышеуказанных собраний в с/совете устраивал таковые в церкви, где учил женщин выступать в с/совете против проводимых мероприятий советской власти вообще, в частности против закрытия церкви, благодаря этому несколько женских собраний и собраний по коллективизации были сорваны (л. д. 27/об и 28).

На протяжении существования советской власти попы Орловы непрестанно вели скрытую к-р агитацию и пропаганду, тем самым терроризировали активность бедняцким масс.

(…) За к‑р деятельность Орлов в 1926 году привлекался с судебной ответственности и был осужден на три года лишения свободы, но благодаря близких связей с секретарем с/совета, который дал ему фиктивную справку о его благонадежности и лояльном отношении к советской власти, которая при разбирательстве кассационной жалобы в ЦИКе сыграла судьбу Орлова — последний был помилован и наказания не понес (л. д. 18, 30 н/об).

Преданность попа Орлова монархическому строю подтверждается тем, что он по приходе белых банд в д. Гари встречал их хлебом-солью, служил молебны и призывал массы к борьбе с красной армией (л. д. 24).

В годы революции поп Орлов облагался контрибуционным налогом в десять тысяч рублей (л. д. 35).

В 1921–22 году когда производилось изъятие церковных ценностей, тогда поп Орлов был застрельщиком препятствий к добровольной сдаче их и агитировал духовенство за несдачу ценностей (л. д. 24 н/об).

В силу вышеизложенного попы Орловы Николай и Алексей (…) обвиняются в том, что они, занимая сан попов использовали свое положение в к‑р целях, агитируя и пропагандируя против мероприятий советской власти в вылавливании и избиении красноармейцев, тем самым терроризировали активность бедняцких масс, т. е. в преступлениях, предусмотренных Орлов Николай по ст. 58–10 и Орлов Алексей по ст. 58–10 ч. 2 УК.

(…) Принимая во внимание, что разбирательство данного дела в открытом судебном заседании повлечет за собою разглашение сведений, не подлежащих разглашению, как Госуд. тайна, при это руководствуясь приказом ГПУ и постановлением ЦИК СССР полагал­бы данное дело предать в ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ при КОЛЛЕГИИ ГПУ для внесудебного разбирательства.

 

ОСО (Тройка) приговорила отца Николая к расстрелу, а отца Алексия — к семи годам лагерей: он, по всей видимости, отбыл срок и погиб в 1942‑м на фронте. Подробных сведений о его смерти у Людмилы Николаевны пока нет, но это вопрос времени.

Вот такие родственные связи были у Нины Вечтомовой и ее детей.

— Мама по своему гимназическому образованию могла работать учителем, но никто бы ее на педагогическую работу не взял, и она работала где придется, — говорит Зоя Васильевна.

Нина Николаевна Вечтомова, в девичестве Орлова, до конца своих дней оставалась глубоко верующим человеком, пела в церковном хоре. У ее дочери, ставшей уже учительницей, были на работе проблемы в связи с этим.

* * *

Как уже сказано, в этой балашовской семье умеют хранить память. Все исторические сведения, все документы, которые здесь приведены, вышли из-под спуда благодаря Людмиле Ишутиной — дочери Зои Васильевны, внучке протоиерея Василия Вечтомова, расстрелянного в 1937‑м, и правнучке священника Николая Орлова, расстрелянного в 1930‑м.

Людмила Ишутина, дочь Зои Васильевны, о расстрелянном дедушке и прадедушке знала, по ее словам, с юности:

— Подспудно это всегда во мне присутствовало и всегда волновало. Узнать о них как можно больше — это, безусловно, духовная потребность… Хотя это трудно выразить словами. А еще хочется оставить память своим детям, чтобы знали и помнили… В Елабуге, где мой дед служил до первого своего ареста, его поминают по сей день.

Людмила Николаевна стала искать сведения в Интернете, познакомилась с людьми, которые помогли ей собрать информацию. И однажды на уроке (а преподает Людмила Николаевна, напомним, биологию) у нее возник такой незапланированный разговор с учениками — о том, как важно помнить те страшные годы, знать имена жертв. А немного позже к ней обратилась ее ученица, одиннадцатиклассница Юля Моловичко, и сказала, что хотела бы подготовить доклад для школьной научно-просветительской конференции «Православие на Балашовской земле». Балашовская и Ртищевская епархия организовала такую конференцию впервые (она ведь и сама существует совсем недавно), но начало оказалось очень интересным и многообещающим. Работа Юли получила заслуженную награду.

— Юля, чем вас привлекла именно эта тема: репрессированный священник?

— Как-то душе этого захотелось… Трудно словами выразить, — почти повторяет Юля слова своей учительницы. Словами трудно сказать бывает — именно о том, что где-то очень глубоко в человеке рождается.

Из подготовленного Юлей доклада о протоиерее Василии Вечтомове можно узнать, что родился он 31 декабря 1892 года в селе Мещеряково Елабужского района Татарской республики (бывшая Казанская губерния, ныне Республика Татарстан), в русской семье псаломщика и просвирницы. В 1914 году окончил Вятскую семинарию. Служить в священном сане начал в 1915 году. Первый раз был арестован в Елабуге в 1931 году и осужден Тройкой ОГПУ Татарской республики по ст. 58-10 УК РСФСР на 10 лет заключения за «контрреволюционную агитацию». Здесь мы, пожалуй, проиллюстрируем сведения из архивно-следственного дела 1931 года цитатой из тогдашнего обвинительного заключения:

«Вечтомов… вел обработку ученика Волкова Петра и других; а именно великим постом незадолго до Пасхи говорил им «скоро воскреснет Христос, распятый на Голгофе»; вообще, о религии говорил много и беседы его имели положительные результаты. Перед Пасхой 1931 года, когда в школе проводилась беседа на антирелигиозную тему, ученик Волков Петр сказал “Учительница объясняет о Христе неверно, Христос был распят на Голгофе” и после этого обстоятельно обрисовал по священному писанию жизнь и мучения Христа. После индивидуальной с ним беседы Волков сознался, что все это ему внушил поп Вечтомов (бедный Петя! —М. Б.) (…) В противовес даваемому Советской властью воспитанию учащимся в школе, Вечтомов, ведя среди их работу, дошел до того, что использовал ученика Волкова Виктора для ходьбы с иконами по домам, которому также предложил учавствовать (именно так! — М. Б.) в церковном хоре…».

Вместе с отцом Василием по этому делу проходил 60‑летний Матвей Иванович Березцов, из кряшенов — крещеных татар, бывший приходской староста, а на момент ареста член церковной «двадцатки». Его обвиняли, как и Василия Владимировича, в агитации против колхозов, много в чем еще и, в частности, — сохраняем, опять же, неповторимую стилистику и орфографию — в том, что он «разлагающе действует на учеников, стараясь внушить им религиозный дурман в противовес преподаванию в школе явления природы, истолковывает ученикам, своей внучке Анне и другим по-своему, говоря, что гром и молния от Бога исходят, а коммунисты, говоря, что это явление природы, обманывают».

Отец Василий по этому делу был приговорен к 10 годам лагерей. Как следует из доклада Юлии Моловичко, он около года находился в Елабужском лагере, а затем, до 1933 года, отбывал наказание на строительстве Беломоро-Балтийского канала. В 1933 году заключение было заменено ссылкой в Саратовскую область в село Терновка сроком «до 1941 года» (именно в Терновке родилась наша собеседница — Зоя Васильевна, младшая дочь Вечтомовых. — М. Б.). После закрытия церкви в селе отец Василий переехал с семьей в Балашов, где стал служить священником кладбищенской церкви в честь Успения Божией Матери — единственной оставшейся в городе.

Далее — выдержка из доклада Юлии: «Второй раз отец Василий был арестован уже в Балашове 16 декабря 1937 года. В графе “Паспорт” “Анкеты арестованного” указано, что отец Василий вместо этого документа имел справку за № 27071, выданную 28 июля 1936 года (напомним, Балашов для него был местом ссылки. — М. Б.). Из показаний обвиняемого, составленных 25–26 декабря 1937 года, видно, что протоиерей Василий Вечтомов был обвинен в “антисоветской деятельности”, в “распространении провокационных слухов”, в “контрреволюционной критике Сталинской Конституции”, в “восхвалении жизни капиталистического строя и дореволюционной жизни”, в “контрреволюционных измышлениях о колхозах”, в “антисоветской агитации против займов, выпускаемых советской властью”. Эти обвинения были построены на материалах нескольких доносов (в протоколе указаны две фамилии доносчиков). Отец Василий категорически отверг эти наветы. В дополнительных показаниях от 26 декабря 1937 года следователь впервые назвал отца Василия “активным участником антисоветской церковной группы”. Из протокола заседания ОСО (Особого совещания, или Тройки) при Управлении НКВД по Саратовской области от 31 декабря 1937 года узнаем, что Василий Владимирович Вечтомов был приговорен к расстрелу. Из опубликованного Списка репрессированных по Саратовской области ясно, что он был расстрелян 10 января 1938 года, место погребения неизвестно. Справку из Саратовской прокуратуры о реабилитации Василия Владимировича родственники получили лишь в 1995 году».

— Мама до самой своей смерти не знала, что с отцом, — вспоминает Зоя Васильевна Тарасова. — Она ездила к какому-то старцу, спрашивала, как мужа поминать, за здравие или за упокой, и этот старец сказал ей: «За упокой поминай».

Нашим исследовательницам — Людмиле Николаевне и Юле — удалось найти след двух монахинь Балашовского Покровского монастыря, репрессированных вместе с отцом Василием. Сегодня, когда Балашовская Покровская обитель возрождается, так важно найти и собрать все, что можно еще собрать — о ее насельницах, о тех из них, кто удостоился мученического венца. Из последнего раздела доклада: «…отец Василий знал некоторых монахинь бывшего Балашовского Покровского женского монастыря, живших в Балашове. Он называет Бесчетнову Наталию Васильевну, которая показала ему квартиру, где можно было починить обувь. Хозяином этой квартиры был Юрий Дмитриевич Карпович. Из обвинительного заключения, составленного также 26 декабря 1937 года, можно узнать, что Наталия Васильевна Бесчетнова родилась в 1882 году в селе Большой Карай Романовского района Саратовской области; на момент заключения в тюрьму ей было 55 лет. Что интересно, в списках Балашовской Покровской трудовой артели, образованной в 1919 году монахиней Марией (Мандрыкой) из бывших насельниц монастыря, фигурирует переплетчица Бесчетнова Наталия. Вторая монахиня бывшего Балашовского Покровского женского монастыря Смотрова Агафья Ильинична родилась в 1881 году в селе Рассказань. В 1928 году она была приговорена Тройкой ОГПУ к 4 годам лишения свободы “за контрреволюционную агитацию”. На момент ареста обе монахини находились на службе в кладбищенской церкви в качестве уборщиц, проживали в церковной сторожке. По воспоминаниям родных протоиерея Василия Вечтомова, Наталия Васильевна Бесчетнова была крестной матерью Зои Васильевны Вечтомовой». К сожалению, иных сведений о судьбе этих двух монахинь пока добыть не удалось.

Источник: http://ronsslav.com/marina-biryukova-i-uzhe-ne-skroyut-ubityh-nashih/