ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРАФИМ И МОНАРХИЧЕСКАЯ ИДЕЯ.

ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРАФИМ И МОНАРХИЧЕСКАЯ ИДЕЯ.

Князь Петр Сергеевич Лопухин

Мы вышли из пыли и смрада гражданской войны. Это самая страшная война, ибо это есть борьба мировоззрений и психологий, борьба душ и, может быть, потому эта война так удивительно безжалостна и жестока к самому человеку, к его телу и жизни.

Победители ликовали победу и говорили, что изгнав Бога из людей, они изгонят Его и с небес. Но они ликовали напрасно: — они не изгнали Бога ни с небес, ни с земли, и Бог живет в душе русских людей, и об этом есть неопровержимые доказательства даже в большевисткой переписи.

Да, живет, но жизнь общественная и государственная вот уже 20 лет проходит на основах закона не Божьего, и на русской земле по-прежнему тяжелое раздвоение жизни: цели жизни государства, его задачи, планы, перспектива и смысл противоположны пониманию христианскому. Государство живет идеями и психологией атеизма, оно возвеличивает и воспитывает человека противоположного и враждебного христианину, жестокого, самолюбивого, бессовестного, классово и лично эгоистичного, холодного и безжалостного. Христианин гоним и отвержен. В России страшное и соблазнительное раздвоение жизни для всех людей, ибо мало- мальски сносную жизнь люди могут получить только ценой большего или меньшего компромисса, большего или меньшего отступления от Бога и законов жизни, добра и правды.

И несмотря на это Христос жив в душе людей, душа жива и несмотря на гонения и соблазны народ исповедует веру во Христа, в правду и добро. В России не только пребывает Христос, но там есть и рост духовный человека: там есть исповедники невероятной духовной силы, которых уже ничем нельзя сломить и соблазнить. Но это не значит, что с точки зрения христианства там все обстоит благополучно. Там повторяется то же, что было во времена первых гонений христиан: тогда также как и теперь были мученики и исповедники, но также как и теперь тысячи слабых духом падали и отрекались. Если бы шла речь только об этих немногих праведниках, если бы Церковь, христианство думало только о них, то правда, взгляд на гонения был бы иным. Ведь им уже ничего не нужно, ни государство, ничего. Но для Церкви дороги не только праведники, а все люди. Христос пришел призвать к покаянию и спасению не праведников, но грешников; и также и теперь Церковь думает о них, о всех, слабых и грешных: их надо спасти, им страшны гонения и соблазны и раздвоение жизни. Мы не были бы христианами, если бы забыли о них и были в эгоистическом самодовольстве якобы познавших истину — «якобы» потому, что как много бы мы не знали, но если в нас нет любви, мы ничто, в нас нет Христа и мы далеки Ему.

И наоборот, наша вера, наша церковная причастность Богу, вызывает в нас настоятельное, неутолимое желание спасения русского народа от соблазна и жажду возрождения его во Христе.

Христианство усваивается через усвоение учения Христа о спасительной жизни, или через усвоение самого существа этой жизни, ее силы и энергии. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Иоан. 13, 35). И потому перед нами две задачи: быть христианами и знать христианство. Для соблазненных мы должны принести в себе новую жизнь и мы должны показать смысл, цели, основы, план и перспективы православной жизни, цельной, нераздвоенной, не соблазняющей малых и слабых, а укрепляющей их в правде и добре.

В этом наш первый долг. Мы предвидим, что на это у кого-то есть готовый ответ: «Нет, наша первая задача и долг — свержение большевиков». Это ответ ходульный, ибо это есть общее место. Это мы все знаем, но, по совести, наши возможности так малы, этот вопрос стал прочно и давно уже в плоскость вопросов международных, что в разрешении его мы можем принимать участие только постольку, поскольку мы будем духовно живы и целы: по положению дела, наше участие в русском деле и возрождении России практически возможно только после свержения их, и именно в тот момент, когда станет вопрос о строительстве жизни, о ее основах, целях и перспективах, и к тому моменту и надо готовиться. В этот момент победит идея самая ясная и законченная, исторически оправданная, самая полнокровная, ибо в борьбе идей побеждает именно такая идея. Когда мы теперь говорим о православии, мы говорим об учении и мировоззрении самом полном, философски оправданном и законченном; мы говорим о православном человеке, о его душевном укладе и настроении, мы учимся, как создается этот человек — русский православный человек, столь духовно привлекательный, сильный, духовно чуткий, искренний, готовый на подвиг, и самоотверженный. Мы вникаем, какова должна быть цельная, нераздвоенная русская жизнь, нам становится ясна психология православной русской жизни, ее основы, пути, план и перспективы. Когда мы исповедуем и проповедуем православие, мы создаем его и раскрываем основы, пути, план и смысл русской жизни, мы создаем подлинную творческую силу, которой строилась и жила Россия и которой она должна жить. И это ли не наш первый долг и разве не духовно ленивы возражения против этого?

Итак, о православии, о православном русском человеке, о русской жизни и русском православном пути.

Люди русские, знайте: если вы прошли мимо преп. Серафима и его образ вас не взволновал и не поразил, знайте, что душа ваша спит. Если вы на минуту остановились, а потом отошли и забыли, знайте, что вы не горячи и не холодны, вы слабы, духовно ленивы и ничтожны. Люди русские, знайте: — если вы не полюбили преп. Серафима, и духовное общение с ним вас не привлекало, знайте: вы не понимаете России, русской истории, русской нации, вы денационализованы, вы только говорите по-русски, но вы не знаете и не понимаете Руси.

Когда Митрополита Антония спросили о духовном вожде народа и указывали, что теперь так много говорят о вождях и хотят видеть в возглавителе русской нации, в государе, духовного вождя; он ответил, что это совершенно произвольно и неверно, что от государя надо желать иных добродетелей: храбрости, справедливости, этого, можно сказать, внимания к совести или разума совести, мудрости сердца и преданности Церкви, но что «духовным вождем должен быть совсем другой человек». «Патриарх?» — спросили Владыку «Да, — отвечал он, — если это патриарх Никон, потому что занятие этой высокой должности не обеспечивает того, что носитель этого высокого сана непременно будет духовным вождем народа. Таковым вождем может быть преп. Сергий Радонежский, преп. Серафим Саровский»…

Русский народ века жил православием, во всех нас есть следы влияния его, и нашим вождем духовным может быть тот, кто проникнут христианством и кто может нас научить ему и вести по пути христианства.

Преп. Серафим ярче всех за последние века сказал нам, в чем сущность христианства. Он сказал о нем так, чтобы его наиболее ясно могли понять, словами самыми понятными; он это мог сделать потому, может быть, что уже знал, чем испорчено наше религиозное сознание. А оно испорчено западным христианством, католическо-юридическим мировоззрением. Последнее вызывает в людях такое представление: Бог установил юридическое, правовое отношение с людьми: если вы будете делать такие-то и такие дела, то за них вам на том свете будет дано то-то и то-то. Это как в юридической сделке страхования: вносите ежемесячно деньги и в случае несчастия вам будет уплачено, что полагается. Такое формально-правовое сознание для христианства поистине пагубно, ибо оно уничтожает его в корне, оно вынимает из христианства всю душу, все содержание и сущность, остается только видимость, скорлупа, внешность и форма. Христианство есть вера в существование божественного мира, новой благодатной богочеловеческой, Христом созданной, жизни, к которой человек может приобщиться не когда-то потом, а сейчас, в данную минуту. Вот об этом и учил преп. Серафим, и его проповедь была проникнута чувством реализма этого Христова мира, в ней в образах, им приводимых, вы чувствуете самое живое ощущение им этого мира. К этому миру он звал и теперь зовет нас.

Он учил людей внимательно и заботливо, как мать с любовью и лаской учит ребенка. Он учил, что вера в Бога есть, прежде всего, вера, что Он есть, затем в то, что существует этот невидимый нам мир или жизнь, где нет смерти и страдания, и наконец, в то, что люди, живя на земле, могут начать жить этой жизнью, быть ей причастными и настолько ей природниться и ею проникнуться, что человек станет готов жить только этой жизнью «и на суд не приидет! но прейдет от смерти в живот». Человек должен узнать этот мир, узнавать его каждый раз, когда он коснется человека. Это прикосновение приходит, как благой дар и это прикосновение преподобный называл благодатью. Смысл жизни, говорил он, в том, чтобы «стяжать благодать», в том, чтобы все чаще и чаще она касалась нас, чтобы мы ее усвоили, чтобы наконец, как высшая цель, всегда быть в общении с Богом, всегда пребывать в Нем, сделаться Ему родным, стать сыном и наследником.

Но как узнать, коснулся ли меня божественный мир, как научиться распознавать благодать Св. Духа, — спрашивали преподобного, и он отвечал, что она познается по душевному миру, по тому, что сердце согревается любовью и радостью, а иногда своим собеседникам прямо говорил: «вот мы сейчас в благодати».

«Вам всегда говорили, ваше боголюбие, — говорил он своему ученику Мотовилову, — что смысл жизни в том, чтобы творить милость, соблюдать посты, ходить в церковь, но вас не так учили», и далее объясняет, что эти дела только средство для направления внутренней жизни, только средство для утверждения в Боге и благодати, это только «масло в лампаде, чтобы горел огонь», это только «товар, которым мы торгуем, чтобы собрать капитал» — силу благодати, и что дела надо обменивать, как обменивают товар и ищут более выгодного, что надо делать те дела, от которых больше «стяжания» благодати и ярче разгорается огонь любви.

Вот в чем смысл и учение преподобного о том, как надо жить. И, Боже мой, как он жил!

Божественный мир, огонь божественной любви, благодать Св. Духа — вот что всецело, всей душой, всем сердцем полюбил преп. Серафим. Это стало для него «единым на потребу», и за этим огнем он уходил в пустыню и затвор. Это не значит, что божественную жизнь можно узнать только там. Нет. О. Иоанн Кронштадтский в затвор не уходил, и нет в православии для всех одинакового внешнего пути — есть только один внутренний путь — это Христос Спаситель, но как к нему приблизиться, по каким внешним жизненным дорогам идти — девства или материнства, отшельничества или жизни в миру — на это нет расписания, и каждый идет своим путем и своим товаром торгует, но во всех должна быть хоть в малой степени Серафимова любовь к огню божественной жизни и Серафимова готовность все в жизни поставить на второй план, подчинить себя, свои желания стремления и мысли единому на потребу, найти божественный мир любви, жизни и природниться ему. Такова задача христианина и такое понимание жизни и ее смысла у всех верующих православных было, есть и будет, и на таком понимании жила Русь, жила и Россия, и русский человек.

Когда мы сейчас смотрим на подвиги Серафима, то мы яснее всего видим эту его преданность Богу. 27 лет он прожил отшельником и затворником. Вот он в лесу один, 17 лет. Раз в неделю ему приносят пищу, он ее принимает молча, стоя на коленях, закрыв голову покрывалом. Он не только не говорит с людьми, он не хочет их видеть. Как он живет, в чем содержание его жизни? Этого нельзя передать словами. Писатели, поэты, — чувствуете вы, как бедны ваши возможности? 17 лет живет один из самых великих людей России, и вы бессильны описать хотя бы один день или час его напряженнейшей духовной жизни и горения. Когда он был еще иродиаконом, однажды во время литургии, когда он, наведя орарем, хотел воскликнуть «и во веки веков», он вдруг весь изменился видом и остановился. Монахи поняли, что с ним «Божие посещение», взяли его под руки и ввели в алтарь, где он стоял 3 часа, постоянно меняясь в лице: оно то сияло, то вспыхивало румянцем, то бледнело. Он увидел Господа Иисуса Христа, идущего по воздуху от западных дверей к алтарю, и окруженного ангелами, как роем пчелиным. «И бысть тогда мое сердце, как воск, тая от огня, от неизреченной радости, — говорил после преп. Серафим. Точно также в пустыньке, на работе, он вдруг останавливался, топор падал из его рук, и он подолгу стоял сосредоточенный в умной молитве, ничего вокруг не замечая и не слыша.

Но касается ли человека, нас немощных, благодать Господня вдруг и незаслуженно? Да, так она касается всех нас. Но когда человек ее познал, тогда Господь хочет от нас любви к ней, любви верной, преданной, постоянной и всецелой. Он хочет, чтобы человек искал благодатную жизнь и всего себя, по одной любви к ней, перерождал для того, чтобы быть в ней. И вот это даром не дается. И не может даваться. Человек встречается с Богом, будучи не бескачественным, а грешным и смертным, и вот он должен снова родиться в жизнь вечную и божественную. Это рождение происходит с трудом, человек переплавляется и перерождается. Тут нужны подвиги и труды, нужна воля личности, стремление к Богу, они нужны, как масло в лампаде, чтобы горел огонь. Вот эти труды и нес преп. Серафим. Тысячу ночей он молится на камне, вся его воля направлена к тому, чтобы быть с Богом. Что делается в его душе и сердце в эти 1000 дней нам даже представить трудно. Мы можем только едва- едва догадываться об этом, глядя на него в алтаре, когда его лицо то сияет, то горит, то бледнеет.

Еще на один момент нам как бы приоткрывается завеса внутренней жизни преподобного — окончание затвора. Епископ Иона приехал в Саров, чтобы видеть о. Серафима. Подходят с игуменом к его келлии, зовут, стучат, — ответа нет. Игумен испугался, что он умер, хотел ломать дверь, но архиерей не позволил: «как бы нам не согрешить», и уехал. А через неделю приехал губернатор, подходит к келлии, и преп. Серафим без стука сам открывает дверь и благословляет гостя. Он живет теперь с открытой дверью, но в беседы ни с кем не вступает. Так длилось довольно долго, и мы можем только догадываться, что так осторожно он прекращал затвор потому, что он в это время испытывал себя, — может ли он быть в общении с людьми, не прерывая своего общения с Богом.

Сколько смирения, сколько бесконечной преданности Божьему царству любви открывает нам в преподобном это молчаливое, осторожное испытание.

После этого он кончил затвор, и к нему вошли люди, вошла верующая, любящая Святая Русь. Вошла к нему, своему духовному вождю, своему отцу и учителю. Вошла в радости, что есть на земле праведник, живой свидетель и причастник божественного мира любви, молитвенник и печальник за всех, кто милости Божией и помощи требует, великий, смиренный и пламенный Серафим.

Пойдемте в его келлию, пойдемте издалека, из Петербурга, вот за этой молодой, измученной женщиной, с глазами полными горя и ужаса. Ее зовут Анна. Красавицей невестой за месяц до свадьбы она видит сон: к ней входит отец с каким-то старцем монахом и, показывая на нее, говорит: «вот она». Старец посмотрел и сказал: «Напрасно она замуж выходит, ее муж через 3 месяца умрет». В слезах и рыдая проснулась девушка. Пролежала 2 дня, плакала, насилу успокоили, а потом все забылось. А вот и свадьба, и радость, и счастье. Была так счастлива, что земли под собою не слышала. Через месяц ее муж почувствовал недомогание. Ничего не болит, а как-то слабеет, тает день за днем. Жена испугалась. Доктора не помогают. Чувствует Анна, что происходит что-то исключительно серьезное. И начинает вспоминаться этот страшный сон; она гонит это воспоминание, но здоровье мужа все слабеет. Она понимает умом, что ему надо готовиться к смерти, что надо приобщиться Св. Тайн, но — как это бывает у неглубоких верою, душевных, а не духовных, она боится его испугать, не говорит ему, а он все тает и тает, и вдруг, как всегда «вдруг»… ее муж умирает .

Это внезапное, но где-то в подсознании ожидаемое горе ее сокрушило, сердце ее омертвело, и над всем этим безмолвным ужасом стояла мысль, что она знала, что он умирает, что она знала, к чему он идет, не помогла ему, что она виновница его смерти безъ покаяния. Бедная Анна: она как-то замерла в своем горе, в ужасе. Кто же вернет ее к жизни? Кто оживит этот живой труп, кто освободит ее от холодного ужаса? Все беспокоятся, кто говорит — докторов, консилиум, кто — на воды… Но жива еще вера на Руси, и вот из далекого Петербурга, на долгих едет она в Саров к о. Серафиму. Приехали ночью. Гостиница. Утром она встает и видит в окно, что между собором и какими-то домами стоит сплошная толпа народа. Все без шапок и смотрят в одном направлении. Она быстро сошла, смешалась с толпой и узнала, что вся эта толпа ждет возможности войти к о. Серафиму. Медленным потоком втекала в его келлию толпа богомольцев, и Анна отдалась этому потоку веры и любви. Вот она, наконец, у самой келлии. В ней очень жарко. Горит множество свечей и лампад перед иконой Божией Матери. Аналой, обрубок дерева, у стен груда полотен и сухарей. Один за другим подходят к нему люди; кто падает на колени, кто так подходит. С некоторыми он говорит, с некоторыми нет, только благословляет, некоторых целует — «иди с миром, радость моя». Один вошел, поклонился до земли, и не встает. О. Серафим поднимает его, но тот стоит на коленях, бледный. О. Серафим нагнулся к нему, разговаривает шопотом. Потом о. Серафим поднимается, берет бутылку со св. водой и говорит: «молись, молись, сокровище мое, за нее молись и поговей, и вот это ей свези, и простит тебя Господь». Поднимается человек, стоит и слезы текут из его глаз. «Иди, радость моя, гряди с миром». Следующий. Но вдруг о. Серафим посмотрел на одного из толпы и строго говорит ему: «А ты чего лезешь»? Замешательство, тот смущен, испуган, бледнеет и вдруг падает на колени: «Батюшка, прости», — и вслух признается: пришел сюда, чтобы в тесноте воровать. Так идут люди сплошной вереницей, один за другим и, наконец, подходит наша Анна. Преподобный смотрит на нее одно мгновение, дает горсть сухарей и говорит: «Приобщается раба Божия Анна Божией благодати»… Он ее назвал по имени. «Приобщается благодати Божией», благодатной жизни, но ведь именно этого ей и нужно: жизни нужно ее омертвелому сердцу… Но волна людская оттирает ее в сени. Там, нащупав ногами какие-то поленья, она становится на них и с волнением жадно смотрит на чудного старца, и вдруг вспоминает, что его-то она и видела во сне. А он дальше принимает народ. Вот две женщины ведут к нему третью, больную, изуродованную водянкой.

Приехали издалека, плачут… преподобный благословляет больную: «ты больна очень тяжко, родная моя, омойся и воды испей». «Уж омылась, батюшка ты наш, омылась и пила, молитвенник ты наш». «Еще, еще испей, радость моя, вот тебе водицы, гряди с миром, завтра опять приходи», и завтра она придет к нему здоровая — в ночь вся вода сошла… Он благословляет ее и вдруг дает ей и ее спутницам три палочки: одной, больной, с крючком, другой с тремя отростками, а одной гладкую. Почему? Это выяснится через много лет: все три стали монашками, причем, больная станет игуменией, а одна пострижется с тремя дочерьми.

Наконец, преподобный прекращает прием: «грядите с миром, грядите с миром», — говорит он, подвигаясь к двери, и уже берется за ручку, но вдруг протягивает руку, берет Анну, вводит ее к себе, закрывает дверь и говорит ей: «что, сокровище мое, ты ко мне убогому приехала? Знаю — скорбь твоя очень велика… Но Господь поможет понести ее». Горячо, торопясь, она говорит ему обо всем. Он велел ей отговеть и исповедоваться у такого-то иеромонаха. Когда она это исполнит, он благословит ей ехать домой, и только тут скажет не сокрушаться, что умер муж без причастия Св. Тайн: не думай, что из-за этого одного погибнет душа его; иногда бывает и так, что на земле приобщается, а у Господа остается неприобщенным, а другой хочет приобщиться, но если это желание помимо него не может почему-либо осуществиться, то такой и невидимо сподобляется причастия». Самой Анне он скажет 40 дней подряд ходить на могилу мужа и говоритъ: прости мне елико согреших перед тобою, а тебе Бог простит и разрешит». И растопится лед в душе Анны, снова мир будет в ней и снова начнет она жить…

До ночи принимал и утешал людей о. Серафим. Наконец, они ушли, а он? Нет, он и теперь не ушел от них: он становится на молитву, он молится о чем?

Он молится, как молятся святые, но веруем, что он молился и о них, об этих людях, приходящих к нему с раскрытым сердцем, о них, кого он так любил — «сокровище мое, радость моя». Он молится долго. Но вот он кончил. Что же, уснет он теперь? Нет, вышел на крыльцо. Зачем? Или ждет кого-то?

А в это время из далекой Вятской губернии по Саровской дороге вскачь гонит тройку лошадей купец Гурий Воротилов: его жена смертельно больна, что ни делали, ничего не помогает, гаснет на глазах, умирает… Бросил все Воротилов и помчался к о. Серафиму, гонит лошадей во всю мочь, скачет третьи сутки. Прискакал. Бежит к нему… Не его ли ждал преподобный? Подбегает Гурий, рассказывает свое горе. Выслушал его о. Серафим: «Да, радость моя, да, должна умереть». Так и рухнул ему в ноги Воротилов: «Батюшка, помолись». Минут десять сидел о. Серафим молча, углубившись в умную молитву, вдруг: «Вставай, сокровище мое, дарует Господь жизнь супружнице твоей. Гряди с миром». Воспрянул горячий сердцем молодой Гурий, перекрестился и поскакал назад. Выздоровела его жена.

О, этот дивный образ русского человека. Какая сила, какая вера, какое дерзновение, какая любовь и какое смирение. Недаром говорят, что дерзновенная молитва — это молитва смирения. Так просить, так молить, как просил Воротилов, это значит вложить в молитву всю свою душу и силу, все свое существо. Но как жить тогда, если молитва не будет услышана? Можно жить только при том условии, что каков бы ни был ответ, ты все ровно не отступишься от Бога, при условии полного смирения и отдачи всего себя Богу. Вот почему маловеры и не могут так молиться, не могут все свое существо вложить в молитву: у них не хватает ни силы любви, ни силы, ни преданности Богу. Поэтому-то они и любят, и молятся, и просят только отчасти, «постольку-поскольку», они оставляют вне этой любви и мольбы часть своей души, чтобы в случае отказа, опираться на эту часть, чтобы «сохранить свою личность», свое «я». Но настоящие русские люди любят и молят не так, как этот боязливый маловер, нет, они как этот Гурий, отдают всего себя, и потому они так сильны и так дерзновенны. И именно поэтому они так откровенны, потому у них нет мелких чувств, потому они не стыдятся, например, слез. Один из самых сильных людей России, повернувший ее историческую жизнь, Димитрий Донской, перед Куликовым боем на глазах всего войска молился и плакал горячими слезами. Это та же сила и дерзновение, как у этого Воротилова.

«Радость моя», «сокровище мое», «Христос Воскресе», «родная моя» — эти слова постоянно на устах преп. Серафима, и в их свете, в свете любви, нам видится его образ. И какой это русский образ! Последние годы жизни он иногда выходил в лес, желая быть в одиночестве, но и там его искали богомольцы. Приехали в Саров богомольцы Аксаковы, и тоже со всеми пошли искать его. Зовут — ответа нет. Тогда кто-то говорит, что надо вперед пустить детей, пусть они зовут, им он откликнется. Послали детей. Порубка, пни с побегами и среди них высокая трава. Идет 6-летняя Верочка и кличет: «Батюшка Серафим, батюшка Серафим», и вдруг над травой показалось его лицо: он манит ее и знаком показывает, чтобы она молчала. Он стоял на коленях, она бросилась к нему с криком: «вот он», и он обнял и целовал маленькую предательницу и говорил: «радость моя, сокровище мое». Вот этот образ преподобного в его всегдашней белой одежде, в траве, на залитой солнцем поляне, целующего и ласкающего ребенка — какой это русский, свято­русский образ…

Зачем шли к нему русские люди? Они «подышать святостью» шли, чтобы ощутить сущность новой Христовой жизни, о чем мы упоминали выше, коснуться ее силы и энергии, шли, чтобы найти эту жизнь, как пришла Анна, чтобы найти Бога, как приходил к нему Мотовилов, записавший его учение о смысле жизни. И мы теперь приходим к о. Серафиму за тем же. Мы приходим к нему для того еще, чтобы проверить наши идеалы, наши пути, ибо не верен тот путь, по которому не пойдет и не благословит идти преп. Серафим. И тут мы имеем в виду не только вопросы чисто религиозные, не только вопросы морали, но именно вопросы путей, начал и перспектив жизни, и тут он будет нам учитель.

Мы видели преподобного в свете любви, молитвенника, сердцеведца, провидца, чудотворца, богослова и учителя духовной жизни. Но не полон будет его облик, если мы не продумаем одного случая в его жизни. Мы запомнили его в свете любви, но один раз в жизни его видели в гневе. Он стоял с монахом у родника. Вдруг родник забурлил и весь замутился. Они стояли и смотрели, как в мутной воде вздымались и мелькали мелкие камни и песок. Вдруг они слышат шаги. К ним подходит молодой офицер и просить благословения. В гневе и весь взволнованный преподобный оттолкнул его руки: «Отойди от меня. Такое дело задумал и благословения просишь! Отойди от меня». Офицер побледнел и быстро ушел. Тяжело дыша, взволнованный, стоял преп. Серафим и, указывая на замутившийся родник, сказал недоумевающему монаху: «Вот так вся Россия замутится от того, что задумал этот человек». По преданию, этот офицер был один из декабристов.

Какая поразительная картина: в начале прошлого столетия у источника сошлись две России: православная, свято-русская, многовековая, верующая и духовная в лице преп. Серафима, и новая, неглубокая, душевная, лишь наполовину русская, а наполовину уже нерусская — неправославная, уже оторвавшаяся от начал и идей России православной. Эта новая, уже отчасти денационализованная, она другого духа. Про нее нельзя сказать, что она сознательно враждебна России православной, нет, вот и этот офицер пришел просить благословения, у нее есть свой идеализм, но не духовный, а гуманитарный, западно-европейский, она неглубокая, она не холодная, но она и не горячая. И каково же ее легкомыслие — прийти просить благословения пламенного Серафима на свое дело, на свой идеал! Этот офицер не умел искать Бога, благодатной жизни, этой силы, за которой приходил в Саров народ, он не искал глубокого смысла жизни и не умел свою жизнь подчинять этому смыслу, божественной истине и Христу Спасителю, и не Его он искал. Преп. Серафим как бы говорит: «единое на потребу, ищите прежде Царствия Божия, и тогда все это: государственность, национальные и общественные интересы и жизнь вам приложится, потому что прежде всего надо найти основные пути и смысл жизни». Нет, — отвечает офицер, — то, что у тебя на втором плане и что должно приложиться, для нас это самое главное, и мы сами создадим свою жизнь государственную и общественную, а искать высшего смысла жизни, это дело индивидуальное, это как кто хочет». Строить государственную жизнь — это наше дело, а не твое. Мы хотим построить ее разумно, и мы хотим всем дать свободу, и я пришел к тебе, чтобы ты благословил мое желание потрудиться для народа, и это доброе желание ты и должен благословить».

Но мы видели, как ответил ему преп. Серафим: какая у него ясность сознания, какое глубокое понимание коренной, основной ошибки русского революционного движения, а именно, разделения жизни на религиозную, вечную, осмысленную, и на отдельно от нее находящуюся государственную и общественную, которая будто бы должна развиваться и рассматриваться самостоятельно, а не в связи с вечной целью и смыслом человеческой жизни. Это взгляд в существе своем уже атеистичен, в нем уже заложен бунт против Бога, бунт революционный. Это есть стремление пока только в одной области жизни освободить человека от Бога, и это есть только начало. Надо поражаться, как остро и чутко было сознание преп. Серафима, как он сразу понял духовную сущность задуманного офицером дела, как его возмутило отречение этого «русского христолюбивого воина» от русского, свято­русского, благословенного пути, как больно ему было видеть эту самодовольную самоуверенность, с которой этот изменник православному пути пришел к русскому монаху в святую Саровскую обитель просить благословения на свою измену, как больно было видеть эту духовную тупость… И в гневе стоял преп. Серафим.

Так началась революция, так начался отход части русской интеллигенции от Святой Руси. Дети и внуки офицера боролись против нее и за благословением в обитель уже не ходили. Его правнуки, соединясь с еврейством, масонами и атеистами всего мира захватили власть в России, убили царя, замучили Патриарха, перебили епископов и миллионы православных русских людей, и поработили Россию.

В притче о потерянной драхме женщина метет свой дом, чтобы найти ее, и радуется, когда найдет. Какой смысл этой притчи? На драхме изображение великого царя и этот образ она утратила. Так и мы, когда в нашей душе утерян образ Бога, мы метем и чистим свою душу, чтобы в ней опять засиял Его образ, и найдя его, мы как эта женщина бежим к близким поделиться своею радостью.

Но когда народ забывает образ великого Царя — Бога, и смысл жизни, тогда Господь посылает великие исторические бури, вздымающие пыль житейской суеты. Вот эту бурю и послал нам Господь. Эту страшную бурю провидел преп. Серафим и в глубокой печали говорил, что «будет такое время на Руси, когда ангелы не будут успевать принимать души умирающих». Сказав это, он долго сидел, созерцая внутри себя страшную бурю России. Потом он поднял голову и с глубоким убеждением и силою сказал, что Россия не погибнет, что Россию спасет Господь, что за Россию православную, царскую будут молить Бога все праведники, мученики и святые, что в очах Божиих нет на земле лучше жизни народной, как управляемая православным царем, и говоря это, и созерцая сущность православной монархии, «он был в восторге и всплескивал руками».

Почему преп. Серафим так относился к православной монархии?

Ведь не ему она была нужна, и не могло быть тут известного романтизма в отношении красоты монархии, и ведь дело здесь не в привычке. Нет, тут более глубокие мотивы. Преп. Серафим, как мы видели и знаем, жил в Церкви Христовой. Но ведь и эта благодатная жизнь тоже не нуждается в монархии для себя, ибо Церковь в этом смысле ни в чем не нуждается, она полна и совершенна. Она может быть всегда и везде, даже при гонениях, и слова Спасителя «врата адовы не одолеют ее» как раз и говорят, что сущность благодатной жизни, ее энергия и сила, всегда будет на земле. Когда говорят об отношении Церкви и государства, то часто говорят в том смысле, что государство дает возможность существованию Церкви. Это выражение, конечно, не точное: существовать она может везде и всегда, и это понимал не только преп. Серафим, но и мы, грешные. Поэтому вопрос об отношении

Церкви и государства есть в сущности вопрос об условиях миссии Церкви, об условиях ее деятельности, о том, чтобы она могла привлекать людей к себе, к богочеловеческой спасительной жизни. Речь идет о малых и слабых, о всех грешных, о том, чтобы жизнь была так построена, чтобы зло и соблазн не губили их. В жизни всегда будут соблазны, и это допускает Господь промыслительно, чтобы люди сознательно выбирали свой путь и боролись за путь истинный. Но в жизни не должно быть непереносимого для слабых соблазна, раздвоения. Надо чтобы государство, нация и народ признавали один и тот же высший закон жизни и высшую правду ее. Чтобы не было гонений и соблазна непосильного, государство должно защищать Церковь и бороться против зла, одолевающего слабых, бороться силою. Единство или согласие между Церковью и государством будет тогда, когда государство признает самодовлеющую и высшую ценность Церкви и когда оно будет почитать злом то же самое, что почитает Церковь и будет руководиться одним мировоззрением с Нею. Ведь даже большевики хватают воров и убийц, и в этом смысле тоже борются со злом, но одновременно они его же и насаждают в гораздо большей степени. Значение единства мировоззрения особенно понятно, когда мы возьмем современное государство, которое признает существование Церкви и предоставляет ей права такие же как торговле и индустрии. Такое государство стоит на принципе равенства религий, и люди даже не сразу понимают, какое противоцерковное значение имеет этот принцип: он настойчиво проповедует, что истина людям недоступна, что людям не дано ее знать, что преп. Серафим, говоря о том, что человек может и должен знать Бога и божественный мир, говорил неверно, — это только его субъективное настроение, а у католика или магометанина другое понимание и восприятие, и все эти религиозные переживания равноценны, одной истины нет, и не так близко подходит Бог к человеку, чтобы последний мог узнавать и знать Его единственного. Вдумайтесь, какое разрушительное значение имеет этот принцип, как он незаметно вселяет скепсис и как охлаждает религиозную жизнь всего народа, какой это соблазн, раздвоение и дело антицерковное. Наоборот, единство будет тогда, когда государство признает главенствующее исповедание, и внутреннее значение такого признания для религиозного сознания народа огромно, и оно вовсе не сводится к практическим и материальным благам, как недавно писал один из т. наз. «парижских» богословов, проявляя свое испорченное революционной работой и отнюдь не глубокое религиозное сознание.

Если государство признает высшим законом жизни тот же закон, что и Церковь, то оно будет признавать ценность православного человека и опираться на него. Это имеет огромное значение для всей национальной жизни. Мы видели, что даже под большевиками русский народ сохранил веру. Вера и Церковь по-прежнему влияют на русского человека, на его мировоззрение, на его внутренний уклад, характер, психологию, взгляды, стремления и идеалы. Это влияние до крайности затруднено, русский человек во внутреннем и духовном отношении живет сейчас, как дерево заваленное грудой камней. Но Церковь влияет на национальную жизнь даже при таких условиях. Мы знаем, что в истории России Церковь в сильнейшей степени влияла на национальную жизнь. Сила этого влияния выражается в общепринятом в истории России понятии Святая Русь. Это понятие говорит, что нация не только почувствовала себя как факт, но она еще и поняла смысл своего существования и свое содержание: поклонившись святости, она нашла себя, свою личность и смысл существования. Это явление поразительной глубины, и, можно сказать, остроты русского ума, который понял, как мало признать свое национальное бытие как биологический факт. Просто национальность — это такая же ценность моральная, как единство рыжих или скуластых, или косоглазых брюнетов-монголов. Такое единство не есть никакая ценность. Нет этой ценности и в национализме в смысле отстаивания своих экономических интересов; тогда пришлось бы искать такую ценность и в акционерной компании, а за нее не умирают и во имя ее не живут. В национализме есть только воля к жизни, но такая воля есть и у большевиков, и потому пока не сказано во имя чего хочешь жить, ценность этой воли весьма условна. Поэтому, когда просто говорят: «нация, национальные задачи, национализм», это недодуманная мысль, краткое условное выражение, подразумевающее определение, всем само собою понятное. Однако теперь, когда так много говорят о национализме расовом, надо говорить полностью. Национализм племенной, фактический, со всеми своими дарованиями и особенностями получает свою ценность и привлекательность только тогда, когда эта природная сила, Богом данные дарования, Божий замысел и творение отданы на служение высшим ценностям, когда они как бы крещены и вдохновлены высшей идеей и служением.

Русские православные, вместе со своим духовным вождем преп. Серафимом, любят, ценят и дорожат Святою Русью, понимают, что все лучшие стороны русской исторической жизни и русского человека созданы на началах Св. Руси. Это есть великая ценность, и это явление наполняет наши сердца радостной надеждой. Но скажем со всей силой: если бы даже в России вера сейчас была совсем забита гонениями, мы, православные, не изменили бы наших взглядов на пути и задачи русского народа, ибо для нас вера народа не есть только факт, с которым надо считаться — если она есть, то один путь, нет — другой; нет, вера есть нечто должное, и отсутствие веры не есть самодовлеющий факт, это не есть отсутствие дарования, как, скажем, музыкальности, отнюдь нет: отсутствие веры есть следствие духовной приниженности, вялости или моральной апатии, или озлобления и ненависти. Вера есть должное и отсутствие веры есть грех и духовная тупость.

Из изложенного ясно, что государство России должно быть построено так, чтобы оно соответствовало русской нации, Св. Руси, чтобы сын Руси был опорой и желанным сыном России и наоборот. Вот это и достигается русской православной монархией, и потому ее так любил преп. Серафим.

Русский православный царь — защитник Церкви. Не Церкви как учреждения — это опять недодуманная или недосказанная мысль, ведь и в демократических государствах ее защищают, как индустрию. Нет, он защитник Церкви, как благодатной жизни, и защитник миссии Церкви. Он и возглавляемое им государство высшим смыслом жизни признают богообщение, причастность в богочеловеческой жизни, Церковь; а высшей ценностью признают православие, как мировоззрение и учение о жизни, и православного человека, как дорогого сына Церкви и государства.

Смысл русской монархии лучше всего раскрывается в одном моменте коронации: в Успенском соборе все стоят — иерархи, воинство, народ, — это есть Церковь, это есть Святая Русь, и венчающийся на царство царь кладет земной поклон пред Богом и Церковью. Потом он встает, и все кланяются ему до земли, — это признает его власть Церковь, и кланяется ему Св. Русь. Они признают его власть и покоряются ему, потому, что он поклонился Богу и Церкви.

Отсюда наше отношение к царю православному может быть выражено такой формулой Митрополита Антония: «от верности царю меня может освободить только его неверность Христу».

Выражаемое в этих словах, во всем чине коронации взаимоотношение Церкви, царя и нации так глубоко, так удивительно высоко, это такое высокое достижение человеческое, что становится понятно, почему преп. Серафим в таком восторге думал о православном царе, и почему он так горячо верил, что в очах Божиих нету народной жизни лучше, чем управляемая православным царем. Это такое достижение, такая глубина философии и такая красота, что люди, даже не могущие все понять, но если у них есть малейшее духовное чутье, невольно отдаются чувству восторга во время коронации и ликуют так же, как ликовал преп. Серафим, созерцая сущность православной монархии, и в восторге, как царь Давид пред ковчегом, всплескивал руками.

Народ на коронации так ликует, так текут слезы умиления, его охватывает такая радость, что для описания его состояния Митрополит Антоний берет картину сошествия Св. Духа, и как тогда сторонние наблюдатели изумленно и испуганно спрашивали другъ друга: «что убо хощет сия быти», так и тут иностранцы изумленно, кто со страхом, а кто с невольным сочувствием, смотрят на взволнованный народ, ожидающий видеть царя, и как бы задают тот же вопрос. И Митрополит Антоний отвечает, что «хощет быти» великое ликование, ибо государство в лице царя, поднятого на вершину человеческой славы, сейчас склонится пред законом божественным, которым живет Русь, что Русь сольется с Россией, и царь, глава Руси и России, снова поведет их по тому пути, по которому их сотни лет вел и ведет Господь.

Вместе с тем тот же Митрополит Антоний говорил, что монархизм не догмат, что чисто теоретически можно представить выборного православного главу государства, как выбирают главу обители. Это нужно понять, чтобы значение и ценность монархии была нам ясна в реальном освещении. Теоретически об этом можно говорить, но практически нельзя этого провести. Даже в тех же обителях выборы не проходят без разделения и страстей. Для производства выборов православного главы государства нужен такой высокий духовный уровень, которого не бывает и не может быть. Теоретически можно ставить вопрос и так: а если бы в государстве все были на таком уровне, как преп. Серафим, тогда можно провести выборы? Да, можно, но ясно, что это вопрос чисто теоретический. Православный монарх вынашивается всей нацией, всей историей. Владыка Митрополит Антоний объяснял, что вообще люди дают то, что от них просят, и вот, общее народное желание, обращенное к наследнику, воспитывает в нем те черты, которые нужны для того, чтобы быть православным государем. Таким образом, данный государь, наследник и, наконец, весь царский дом — это есть плод высокой национальной духовной и моральной культуры, огромная ценность национальная, которой надо дорожить. Таким образом, повторяя слова Владыки Антония, надо сказать: монархия не догмат, но наилучший образ правления по соображениям и требованиям моральным и практическим.

Но, скажут нам, если вы заговорили о практических требованиях, то позвольте вам напомнить, что Россия — империя, в ней не только православные, что для них скажет ваша монархия и коронация?

Благодарим за вопрос. Среди многих племен и народов, преобладающее влияние и ведущее значение имеет большая среди них сила, большая культура. Россия могла стать империей именно потому, что идея Св. Руси несравненно выше и полнее идей остальных племен и исповеданий России. Ведь православие есть единственная в мире неискусственная религия. Все отклонения от православия всегда есть следствие человеческого произвола, партикуляризма, страстей ума или чувств, какого-то обособления и эгоизма. Нет ничего труднее, как подчиниться произволу эгоизма или искуственности (не от этого ли было так трудно подчиниться иностранным воспитателям?). Наоборот: почти нет вопроса о подчинении, когда ты подчиняешься тому, что по совести твоя душа одобряет. Православие — единственное чистое учение Христово, для души, для духа человека оно абсолютно естественно, в нем нет ничего человечески произвольного. Все племена и народы, принимая православие, духовно расцветают, и их природные дарования не стесняются и не уничтожаются, и каждый на своем языке и в своих напевахъ славит Бога. Православный человек, с которым соприкасаются иные народы, носит в себе нечто для всех людей духовно привлекательное, он духовно чуткий человек. В этой сущности православия и православного человека и лежит основа русского империализма и умения присоединять к себе народы, не калеча их. Инородцы иногда, может быть, даже больше русских любили их идеалы, например, идею Белого царя, идею, конечно, чисто святорусскую.

Такова ее сила. И отсюда вывод: если выбросить идею Св. Руси, то русская империя неизбежно распадется. И вот иллюстрация: все народности, все части России держатся вместе сейчас только или террором, или мечтой о свержении большевизма и общей ненавистью к советской власти. Можно с большой достоверностью полагать, что с падением большевизма, повсюду возникнут племенные вожди. Но это будут вожди местные и это будет разделение. Поэтому, в частности, те, кто бросает идею вождизма — сеют идею разделения. Наоборот, вождем имперским, всех объединяющим, будет по-прежнему православный монарх, ибо только с ним, с этой идеей связана русская имперская идея. Примеры Гитлера и Муссолини отнюдь не рушат этого построения. Нигде в мире не произошло такой духовной катастрофы, как в России. Она веками жила религиозной идеей. Мы видели, что вера в России жива, несмотря на гонения. Это значит, что в России не может быть перемены жизни, чтобы при этом не была бы поставлена проблема религиозная. В России слишком высоко стояла многовековая религиозная культура, чтобы она могла сойти на нет. В России вера жива, только до крайности стеснена. Но когда развалятся мертвые камни большевизма, ничто не остановит восстановления православной Церкви, и она восстанет раньше всех и снова поднимет свой голос, и снова будет славить преп. Серафима. И снова благословит на великий подвиг того, кому Божией милостью и волею дано возглавить и Русь и Россию.

Да, именно в нем объединение русской нации, Руси, а потом и России. И вот доказательство: мы 20 лет не могли объединиться в эмиграции, и только тогда, когда было поднято знамя единения вокруг возглавителя Руси, и в будущем православного монарха России, — объединение началось, двинулось и его теперь ничем не остановишь.

Такова сущность монархии, и вот почему преп. Серафим так ее ценил. Она есть выражение целого мировоззрения, и чтобы ее понять нужна духовная активность, нужна вера; ленивые духом ее не понимают, и этому не надо удивляться.

Есть явление или, лучше сказать, состояние «религиозного идиотизма», по острому определению религиозной тупости у одного современного политического деятеля, конечно, левого. Он в области веры и религии просто ничего не понимает. И это совсем не такое редкое явление. Отсутствие веры есть всегда грех, вялость духовная, засоренность души всякой мелочью, приниженность интересов. Кажется, у Чехова есть сапожник, который смотрел не на лица людей, а на их сапоги. Так точно можно себе представить, что какой-нибудь пекарь, побывав в Сарове, будет с восторгом рассказывать, какая там хорошая пекарня, а человек, занятый тем, что всору и на свалках откапывает всякую мелочь и ею торгует, на вопрос о том, что такое Саров, скажет: «До чего ж хорошо там, просто золотое дно — народу много, теснота, чего только там не наберешь: и платки, и пуговицы и всякого добра…»

Точно также будут разные понимания и православной монархии. Преп. Серафим будетъ в восторге всплескивать руками, Митрополит Антоний будет говорить о народном ликовании, о том, как Русь сливается с Россией, покланяясь закону Христову, а такой духовный подметальщик, копаясь в сору, будет говорить: «Монархия? — это пуговицы с орлами». Митрополит Антоний будет говорить о том, что за православной монархией стоит целое мировоззрение православное, которое дает смысл жизни и открывает перспективы жизни, а этот духовный подметальщик будет говорить: «Православная монархия? — это форма! только форма правления, но она не говорит о содержании жизни. А вот мы, новые люди, мы придем в Россию «с социальной программой» (как будто кто-то может придти без социальной программы). Ну хорошо, ну вы проведете все страхования жизни, старости, все обеспечения, кассу для помощи при болезни, похоронную, зимнюю помощь и т.д., и что же? это все? это то, из-за чего люди живут? Или вы скажете, что высший смысл жизни — частное дело, как тот офицер в Сарове? И вы не укажете национальной миссии России? и вы не будете думать о единстве жизни, о симфонии Церкви и государства? вы ни на что это не ответите? Ну, разве это не духовные подметальщики?

Эти новые люди еще говорят, что не надо теперь говорить о монархии, что мы все-таки не так страдали, как в России, так пусть эти люди скажут. Так говоря, они чувствуют даже самодовольство: вот какие мы хорошие и лояльные. Не знаю, как бы отнесся к ним преп. Серафим. Разгневался? Засмеялся? Стал бы их срамить? Вероятнее всего. Потому что срамить за это надо. Надо указать, что стыдно так омельчать, чтобы серьезно считать добродетелью лояльность кооператора: вот какой я хороший — я не принимаю никаких решений без моего сочлена, и тем охраняю его интересы. Но перед нами не открытие кооперативной лавочки, а вопрос построения жизни, жизни по правде, по Богу.

Мы видели, как много нужно духовного труда для того, чтобы разрешить этот вопрос, что надо быть христианином, и надо понимать, как строить православную жизнь. Именно это лояльный кооператор и хочет переложить на тех, кто жил в условиях невероятно тяжелых именно для того, чтобы быть христианином и чтобы понять основы построения христианской жизни. Какая тупость, какая безсердечность, какая лживость стоит за этим лояльным предложением. Не знаю, но может быть тоже с гневом посмотрел бы преп. Серафим и на этих кооператоров.

Не кооперация, а брак предстоит у нас с теми, кто остался в России. Перед нами задачи национального и духовного единства во имя Бога. Нам надо, как на брак с девушкой, принести всю любовь, все внимание, всю веру и исповедание, принести все свое существо, да «будут два во едино». Надо именно так придти, ибо перед нами подвиг жизни во имя Бога, ибо только тогда брак будет честным, будет единство, и «славою и честию» венчает нас Бог. Надо придти в новую жизнь с той цельностью, верой и дерзновением, с которыми примчался Воротилов в Саров, и с которыми молился Димитрий Донской. Тогда мы принесем в Россию подлинное русское сокровище и подлинную русскую творческую силу, тогда мы исполним свой долг. Но если мы придем лояльными кооператорами, с пошлым самодовольством вместо духовной чуткости и внимания, с мелкобуржуазным кругозором, вместо дерзания, и с моралью лояльного кооператора, вместо духовного горения, веры и исповедания, тогда это будет позор. Русская девушка, — не выходи за такого кооператора, он зовет тебя не на святой брак и единство в Боге, а на кооперацию и сожительство, у него нет дерзания любви, а есть дерзость, и вместо силы — грубость, смотри, как он оттолкнул Святую Русь и как посмеялся над ее любовью и сокровищем.

Когда молодежь не понимает православной России, когда она не загорается желанием иметь душу, силу, любовь и дерзновение Воротилова, когда она не смеется над копающимся в мусоре, а рукоплещет ему, тогда эта молодежь духовно пришиблена и денационализована, у нее нет духовной энергии и она измельчала. И какая ирония: при такой слабости и духовной анемичности она говорит о своем активизме и укоряет других в отсутствии его. О, юный врач — исцелися сам.

Когда мы видим эту духовную денационализацию, эту пришибленность и вялость в части русской молодежи, мы должны ей это сказать так, чтобы она поняла, что не дурное чувство к ней нами руководит, но что нам больно, когда мы видим это вырождение, это русское духовное дезертирство, потому что хотя на нас много грехов, и один только Бог знает, сколько мы в них каялись и будем каяться, каковы мы ни есть, но милостию Божией мы все-таки держим знамя Святой Руси, а передать его некому. И это нам больно. А передать его надо русской молодежи и, поймите, хоть поэтому она нам дорога. Мы должны сказать о неправде ее пути, ее непонимании православия, Святой Руси и православной монархии. Об этом мы должны ей сказать с гневом преп. Серафима против неправды, против соблазна и соблазнителя, но не против нее самой.

Мы должны сказать это с гневом, но так, чтобы молодые, ошибающиеся и обманутые люди почувствовали в наших словах, что мы хотим им добра, чтобы почувствовали хоть в малой степени любовь преп. Серафима, и нашу боль за их ошибки, за них, потому что им надо придти в Россию так, чтобы Святая Русь им сказала: «радость моя, сокровище мое».

1939 г.

«Православная Жизнь». 1992. №10. С. 3-19.