Сергей Левицкий КРИЗИС ОБЩЕНИЯ

Сергей Левицкий  КРИЗИС ОБЩЕНИЯ

В нашу эпоху больших скоростей все более преодолевается пространственная и временная разобщенность. От Нью-Йорка до Парижа теперь стало практически ближе, чем было от Берлина до Вены сто лет тому назад. О событиях, совершающихся в далеком Конго, в тот же день становится известным не только в столицах, но и провинциях стран Европы и Америки. Президенты и премьер-министры никогда, кажется, так часто не встречались, как в наш
век реактивных самолетов. Научные конференции, литературные съезды, фестивали молодежи, спортивные олимпиады •—• все это,в международном масштабе, происходит чуть ли не каждый год.
Радио и телевидение сделали возможным присутствие лиц и событий повсюду. Круг знакомых у большинства людей, особенно горожан, значительно расширился. Ибо работа в больших предприятиях
и условия современной жизни заставляют входить в контакт со все большим количеством лиц.

Казалось бы, прежние технические преграды для общения настолько уменьшились, что должен был бы наступить расцвет общения. Однако, никогда еще человек не был внутренне столь одиноким, как в наш век масс.
Это может показаться парадоксом, ибо в нашем мире массовой продукции и массовой культуры одиночество становится все труднее осуществимым. Вся наша жизнь поневоле более «на виду», чем это было, скажем, в 19 веке, который психологически кончился с первой мировой войной.
В то же время одиночество в нашу эпоху стало невыносимее, чем прежде. Ибо нигде не чувствуешь себя более одиноким, чем на фоне чужой толпы. Одиночества всегда начинается с о т ч у ж д е н и я от мира, по крайней мере, от окружающей среды. Чуждость есть оборотная сторона обостренного чувства собственной индивидуальности, своей единственности.
Поэты давно уже с горечью констатировали, что человек утерял былую гармонию с природой, на лоне которой, по крайней мере по преданиям, он пребывал в «золотом веке». Тютчев выразил эту даогармонию в классическом стихотворении:

Откуда, как разлад возник
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море
И ропщет мыслящий тростник.
Но этот разлад с природой — оборотная сторона того факта, что человек, будучи, с одной стороны, частью природы, в то же время возвышается над нею, что он ‘способен к преобразованию природы  к творчеству своего мира культуры. Человек не только приспособляется к окружающей среде, но и творчески приспособляет ее к себе.
Подобно этому, возвышение над окружающей социальной средой является условием возможности прогресса. Кант давно усмотрел, что цена прогресса — нарушение гармонии, и Гегель говорил, что «противоречие ведет нас вперед».
Пока человек жил одной жизнью со своим племенем, он жил стадной жизнью, исключавшей возможность какого-либо прогресса. Лишь творческий почин отдельных лиц двигал человечество вперед, — в случае, если этот почин находил: последователей и постепенно
становился частью общего образа жизни.
Ребенок тоже рано или поздно нарушает семейную гармонию,
уходит из-под опеки —• сначала матери, затем отца, — и хочет
утвердить свое «я» вне зависимости от нежных родительских пут.
Тогда ребенок проходит через стадию известного «отчуждения» от
родителей. Разумеется, идеальный случай заключается в том, чтобы
выросший юноша восстановил гармонические отношения с родителями,
но уже на основе не подчинения, а дружбы, скрепленной
сыновней привязанностью.
Словом, пробуждению личности всегда сопутствует обостренное
ощущение своей особенности, обретения своей свободы. А этот процесс
неизбежно чреват временным, по крайней мере, отчуждением
от окружающей человеческой среды.
Совсем иной характер носит, однако, кризис общения и ощущение
отчуждения в наш массово-индустриальный век.
Если нормальное отчуждение есть негативный симптом становления
личности, то тот род отчуждения, о котором мы будем говорить,
является скорее симптомом утери личности, или, по крайней
мере, понижения степени ее икдивидуации.
Это самоотчуждение коренится в небывалой прежде стандартизации
и бюрократизации почти всех аспектов социальной жизни,
сопровождающих сзерхиндустриализованную культуру. Человек
все более втягивается в гигантские аппараты, которыми является
большинство современных предприятий, и его труд, хотя и осво-
бождаемый от прежней материальной тяжести, дает все менее возможностей
творческого оамопроявления. Человек все более становится
автоматически реагирующим объектом производимых над
ним манипуляций, хотя манипуляции эти настолько анонимны, что
при этом не производится прямого давления. Современная реклама,
с ее методами воздействия на подсознание, — один из примеров
такого манипулирования, в данном случае над подсознанием «потребителей
».
Человеку слишком часто приходится играть роли, не соответствующие
его индивидуальному своеобразию, вступать в контакты
с чуждыми ему людьми; его время все более берется на учет, он
имеет все менее возможностей подлинного индивидуального выбора.
В наш век электронных машин и автоматизации, сама личность
поневоле становится склонной к механизации и автоматизации.
Подлинное же общение невозможно на механическом, автоматическом
базисе, оно может происходить лишь спонтанно, на основе
свободного взаимодействия воль.
Верно, что никогда, как в наше время, не было таких возможностей
расширения общения. Но это — именно расширение, за счет
утери глубины. Круг общения расширился, но интенсивность его
скорее уменьшилась. Современное общение носит более характер
обмена информацией, и менее — характер подлинного общения,
которое предполагает обмен идеями, эмоциональным опытом, родство
или полярность душ. К сообщению информации способна и
электронная машина, которая может выполнять эту функцию даже
с гораздо большей скоростью (разумеется, машина эта должна
быть предварительно «заряжена» человеком).
Но обмен информацией — наиболее безличная форма общения.
Это же относится к социальной процедуре (формальная сторона
собраний), которая создает лишь рамки для возможного общения.
Реальное общение предполагает два основных условия: общающуюся
личность (а не только ее социальную перспективу) и наличие
некоей хотя бы минимальной связи между общающимися личностями
— общие интересы, стремление принадлежать к какому-
то «мы» и т. д. Отсюда следует, что внутренне изолированная личность,
а также личность, боящаяся быть собой, преисполнена
стремлением к бегству от себя, неспособна к подлинному общению
и не может его желать. Выполнение же социальной процедуры, —
без наличия ее смысла и общесолидарной платформы, — является
лишь карикатурой на подлинное общение.
Лишь творчески активная (или творчески воспринимающая)
личность, обладающая волей к сверхличным ценностям, способна
к подлинному общению. Это отнюдь не значит, что общение может
происходить лишь между людьми возвышенного духа: нередко
пьяницы и вообще опустившиеся люди чрезвычайно склонны к
общению. Но эта их общительность, большей частью — односто-
роння и вызвана скорее желанием найти сочувственного слушателя,
чем стремлением к своему «партнеру». Подлинное же общение
— взаимолицезрение двух или нескольких «я». Болтливость отнюдь
1не равнозначна подлинной общительности. Обычно подобные,
чересчур «общительные» люди заинтересованы более в том,
чтобы представить себя лучше и значительнее, чем они есть на самом
деле, а не в подлинном общении, предполагающем волю к самораскрытию.
Вообще, воля к самооправданию может стимулировать волю к
самораскрытию, но одержимость манией ‘самооправдания исключает
возможность подлинного самораскрытия, предполагающего
элемент суда над собой с точки зрения своей индивидуальной совести.
Откровенность еще не есть искренность, подлинное же общение
возможно лишь при условии искренности. Ибо откровенность
есть лишь тело самораскрытия, искренность — его душа.
Помимо воли к самораскрытию, общение предполагает и готовность
войти в положение или состояние другого — волю к интуиции
чужого «я», — иначе общение будет односторонним и может
вылиться, как говорится, во взаимное или одностороннее излияние
помоев.
Вообще говоря, общение имеет множество различных форм и
аспектов.
Из них необходимо выделить общение семейное, содержащее
в себе прообразы и потенции более сложных форм общения. В семейном
общении даны три основных направления общения: вышестоящих
с нижестоящими (отношение родителей к детям), нижестоящих
к вышестоящим (детей к родителям), и отношение равенства
(между мужем и женой, братьями и сестрами). Семейное общение
носит одновременно коллективный и сугубо личный характер.
Семья — прообраз и ячейка более сложных коллективов,
нередко вступающих в конфликты с внутрисемейными отношениями.
Недаром, когда хотят охарактеризовать слитность и спаянность
коллективов, говорят, что это — как бы одна семья.
Семья есть как бы интимный коллективно-личный организм, в
котором все члены интимно связаны между собой. Эта интимная
близость имеет и свою оборотную сторону: семейные раздоры
особенно болезненны, так как в них предметом нападок становятся
самые интимные стороны личности, и в семье воочию видны все
человеческие слабости, обыкновенно скрываемые в «свете».
Но становление личности неизбежно ослабляет связи с семьей,
и даже самая любовная семейная опека не должна ощущаться, как
постылое бремя. Птенцам рано или поздно пора вылетать из насиженного
теплого гнезда.
Общение на основе свободы может происходить в следующих
категориях:
общение эротическое, понимаемое во всем широком диапазоне
этого понятия — от случайных связей или эротически окрашенной
дружбы до единства общей судьбы;
общение, основанное на личной дружбе, большей частью между
лицами одного пола;
общение профессиональное (между лицами родственных профессий);
общение, основанное на превосходстве одной стороны (отношение
ученика к мастеру, педагога к учащемуся);
общение, преследующее цель «убить время» («бутылочное»,
«карточное» и иные подобные виды общения).
Разумеется, помимо того, общение может происходить и в сугубо
общественном плане — в виде участия в различных кружках,
обществах, клубах, партиях и т. д. В этом «(социальном» роде общения
нет и не может быть глубины, присущей межличному общению.
Но и назначение «социального» общения нормально бывает
другое — отношение «сотрудничества», «соревнования», «репрезентации
», когда в личности раскрывается не ее интимно-человеческая,
а социальная сторона — то, что Юнг называет «персоной». Такого
рода общение служит деловым и, главное, репрезентативным
целям. Ибо хотя, объективно говоря, «быть» важнее, чем «казаться
», каждый хочет не только быть, но и казаться.
Здесь личность, проецируя себя вовне, этим самым стремится
дополнить узость чисто личных интересов и страстей выходом на
широкую арену «чужого» мира — «выходом в свет». Ибо человек
— не только неповторимое «я», но также и член общества, понимаемого
во всей многоликости своих аспектов.
К составу личности принадлежит как интимно-личная, так и
социальная сфера, в которую входит как стремление принадлежать
к какому-то «мы», так и стремление противостоять тем или другим
формам «мы». Включаясь в социальную сферу, человек преодолевает
узость личного бытия и приобщается к социальному Космосу
— то ли путем солидаризации, то ли путем борьбы.
В идеальном плане, личность и общество дополняют друг друга.
Однако, от идеалов обыкновенно бывает далеко до действительности.
И если в 19 веке социальная сфера была, вообще говоря, недостаточно
развита, что соответствовало индивидуализму, как господствующей
философии жизни той эпохи, то в 20 веке, с его быстрыми
темпами индустриализации и развитием массовой культуры,
социальная сфера грозит поглотить индивидуальное «я».
Параллельно этому, общение вое более теряет свой межличный
характер и заменяется « с о ц и а л ь н о й п р о ц е д у р о й ».
Эта деперсонализация общения сказывается в ряде признаков:
в слишком быстрой замене родительскою авторитета авторитетом
школы, в бюрократизации самой школы, где педагог все более становится
обезличенным источником необходимой для выполнения
программы информации, чем воспитателем юношества, в упадке личной
дружбы, в вырождении литературных салонов и кружков, заменяемых
слишком широкими и потому безличными профессиональными
объединенимя, в умирании искусства разговора, в замене
традиционного гостеприимства обезличенными «приемами». Даже в
эротической области былая индивидуальная романтика уступает место
эротическому «партнерству».
Бее эти явления характерны для массово-индустриальной культуры,
когда мир оказывается чересчур переполненным, когда нет
более цветения ярких индивидуальностей, — да и сам культ личного
своеобразия становится трудно выполнимым и несоответствующим
«|Духу эпохи». Высокие темпы работы и жизни и необходимость все
более точного учета времени создают такие условия, при которых и
на индивидуальную дружбу, и на индивидуальное гостеприимство
не хватает времени. Все, что идет в глубину, а не «вперед», кажется
потерей времени. Современный же человек имеет все менее времени
для личности.
Место прежнего индивидуального общения все более занимают:
деловая коллегиальность, об(мен полезной инфогимацией, групповая
солидарность — более внешние и прагматические виды общения,
чем личная дружба стиля 19 века.
Говоря в плане культуры, особенно прискорбно вымирание литературных
и философских кружков и ‘салонов, в которых, в интимно-
дружеской обстановке, творчески обсуждались актуальные
проблемы искусства, литературы, философии. Такие кружки (подобные
кружкам любомудров, собраниям у Мережковских или «башне
» В. Иванова) играли роль как бы творческих культурных микроорганизмов,
способных производить настоящие культурные мутации.
Из интимных салонов живая мысль выходила затем на широкую
общественную арену, нередко становясь движением, заражавшим
широкие круги.
Подобные кружки могут зарождаться лишь спонтанно и предполагают
наличие как воли к творчеству, так и сравнительно спокойной
обстановки, в которой только и может происходить органическое
рождение (мысли.
Мысль рождается, в основном, конечно, в одиночестве. Некоторые
мыслители-одиночки, вроде Ницше, вряд ли делились своими
мыслями первоначально с кем-нибудь, перед тем как предать мысль
литературной гласности:. Во всяком случае, без творческого общения
с единомьпнл’енниками (или оппонентами, стоящими на родственной
платформе мысли) вряд ли можно создать общественное или культурное
движение.
Помимо того, эпистолярное наследие многих выдающихся умов
свидетельствует о том, что они испытывали живую потребность делиться
своими мыслями и своим эмоциональным опытом. Достаточно
сослаться на переписку Толстого, Достоевского, на разговоры
Гете с Эккерманом и т. д. Подобных примеров можно было бы привести
сотни.
Обобщая, можно сказать, что упадок подлинного общения в нашу
эпоху (несмотря на рост внешних форм общения) коренится в
феномене с а м о о т ч у ж д е н и я . Самоотчуждение означает деперсонализацию
личности. Современный человек более стремится «казаться
» и «функционировать», чем собственно б ы т ь . Поэтому и
общение приобретает все более показной, репрезентативный или
процедурный характер. Человек должен прежде всего быть собой
— обладать своей неповторимой индивидуальностью, нашедшей свое
м е с т о в мире. И он должен найти свой предмет служения. Ибо
по настоящему собой может быть лишь тот, кто ставит нечто выше
себя. Истинный путь личности ведет, говоря словами блаженного
Августина, «от внешнего — к внутреннему, и от внутреннего — к
высшему». Это и означает путь творчества и служения.
Лишь нашедшая себя и свой идеал личность способна как к подлинному
одиночеству, так и к подлинному общению. При отсутствии
воли к творчеству и служению человек неизбежно отчуждается
от самого себя и наполняется пустотой, ищущей и требующей заполнения
любым содержанием. Эксцессам «занятости» и погони за
«удовольствиями» подвержены обычно люди, у которых в той или
иной степени произошло отчуждение от самих себя. Такие люди
преисполняются стремлением к бегству от себя — и это бегство может
принимать тысячи форм, из которых «комплекс занятости» и
стремление к саморассеянию являются самыми распространенными.
Разъедаемость внутренней пустотой, проявляющей себя субъективно,
как скука, является неизбежной Немезидой самоотчуждения.
Хорошо говорит на эту тему Эрих Фромм:
«Рядовой человек современности, несмотря на свою занятость и обилие
форм саморассеяния, в глубине своей находится в состоянии депрессии. Депрессия
же есть сгущенная скука. Этой скуки можно избежать двумя путями:
или радикально, путем творчества, или стремясь избавиться от ее внешних
симптомов. Этот последний путь характеризуется погоней за отвлечениями
и удовольствиями. Рядовой современный человек ощущает депрессию и скуку,
которые особенно чувствительно проявляются, когда он остается один или
со своими близкими».
Фромм характеризует «самоотчужденного» человека, как потерявшего
«контакт с самим собой». Но потеря контакта с собой неизбежно
ведет к потере контакта с другими, сколько бы внешних знакомств
не имел такой человек. Ибо одна из тайн общения заключается
в умении д а в а т ь себя. Но давать можно лишь то, что имеешь.
Самоотчужденный же человек теряет свое самое главное достояние
— свою личность. Отсюда и рождается даже повышенное
стремление к внешним способам общения, в которых подлинное «я»
человека не раскрывается, а маскируется социальными масками. Подобный
психологический маскарад, где самые маски стандартизованы,
все более становится самым популярным, — ибо наименее обязывающим,
— видом общения.
Современное общение все более служит целям престижа («Смотрите,
с кем я общаюсь!») и совместного «убийства времени», а не
глубинному обмену эмоциональным и духовным опытом.
Да не поймут нас превратно: известная доля экехибищгонизма и
еще более — отвлечения от житейских и деловых забот, даже от
творческих стремлений, неизбежна, естественна и — мало того —
всегда была одним из стимулов общения. Простой инстинкт самосохранения
побуждает нас устанавливать не слишком глубокие контакты
со множеством людей, с которыми мы встречаемся в свободные
часы, наводить на себя какой-то психический грим. Нам приходится
раскрывать в общении социальные аспекты своей личности,
которые редко совпадают с ее сутью.
Дело идет об эксцессивном перевесе внешних форм общения над
его смыслом. Общение не должно быть видом бегства от себя, а дополнением
своего самобытия. Как, в идеальном плане, личность и
общества должны дополнять друг друга, так отношение взаимодополнения
должно существовать и между одиночеством и общением.
Одиночество и общение — нормальные ритмы жизни человеческой
личности.
Но деперсонализованная личность ощущает и свою душу, как нечто
чуждое — и стремится избежать себя в других, что может давать
лишь иллюзию преодоления гложущей внутренней пустоты.
Ибо пустота, помноженная на другие пустоты, все равно остается
пустотой. Общение становится тогда «близостью дальних», когда, по
слову Гейдеггера, «каждый — другой, и никто — он сам».
«Не добро быть человеку одному». Всякое подлинное общение
есть приобщение к человеческому Космосу, преодолевающее индивидуальную
ограниченность. Без такого, хотя бы частичного приобщения,
человек становится безнадежно закупоренным в своей неприкаянной
самости.
Особый вопрос — характер общения на Западе и в России (оставляя
в стороне очевидную теперь провинциальность этого, ранее «зву-
чавшего», протавопоставлегош). Одно из главных обвинений, выдвинутых
славянофилами по адресу Запада, это обвинение в его «антидушевности
»: на Западе общение людей, по их утверждениям, носило
чересчур формальный, холодный характер. Еще Киреевский жаловался
на «невыносимый холод» личных отношений на Западе. В
противоположность этому, по утверждениям славянофилов, русский
быт отличается «соборностью» — «единством в духе свободы». Общение
между русскими, по мнению славянофилов, отличается большей
человечностью, большей душевной теплотой, чем в чересчур
рационализированном Западе. Этимшдеямвторил Кейзерлинг, утверждавший,
что русский народ — «единственный, сохранивший непосредственное
отношение к душе ближнего».
Думается, что, применительно к дореволюционному времени, эта
сравнительная характеристика, будучи освобожденной от продиктованных
национализмом преувеличений, в какой-то степени приближалась
к действительному положению вещей. Конечно, нужно сделать
существенную оговорку, что традиционная западная сдержанность
в общении между людьми (собственно, в северных странах),
отнюдь не исключала сердечности с избранными близкими, и что
эта сдержанность предохраняет от эксцессов общения, нередко ведущих,
в порядке реакции, к ссорам и ненужным разрывам. Но, думается,
славянофилы и Кейзерлинг правильно отметили большую
глубину общения в русском быту.
Действительна ли эта картина теперь, после сорокалетней диктатуры
советской власти? Думается, что искуоственно^насильствен-
ное и тстойчиво-си’стематическое насаждение «панполитизма» (подведение
всего под политическую мерку) произвело ряд структурных
изменений в русской душе, в том числе изменений в стиле и характере
общения.
Эта политизация всех сфер жизни, изоляция СССР от остального
мира, не говоря про эксцессы сталинского периода, с его культом
и боязнью доносительства, и вся насыщенная пропагандными
фикциями атмосфера — все это никак не могло способствовать сохранению
душевности и общительности. За «общение» с кем не надо
в сталинское время можно было угодить в концлагерь.
Пусть теперь эта мрачная картина заметно изменилась в сторону
большей бытовой свободы. Но соцгальнснполигическая маска, которой
все еще нужно прикрываться, так сказать, вросла в лицо. Люди
научились (и теперь, пожалуй, больше, чем при Сталине) с полным
видом искренности повторять «своими словами» внушенное им свыше.
Эта «интроэкция» пропаганды, эта ее внутренняя ассимиляция
представляет, быть может, самое большое «достижение советской
власти». Двоемыслие (^oublefhink»), о котором писал Орвелл, в Советском
Союзе стало в значительной степени совершившимся фактом.
И, однако, опыт показывает, что достаточно советским людям перейти
в условия реальной свободы, как эта, вросшая, казалось бы,
маска, с легкостью снимается. Мало того, иностранцы, которые владеют
прилично русским языком и умеют подходить к людям и которые
посетили СССР в качестве туристов, свидетельствуют о многих
откровенных разговорах с советскими людьми, или о достаточно
откровенных намеках, которые ими делались. Несмотря на внешнюю
серость советских условий жизни (если мерить западными условиями),
многие такие иностранцы не только проникались глубокой
симпатией к народу, но и уносили с собой любовь к нему.
Все это доказывает, что в русских людях остались и душевность
и непосредственность в общении, и ряд других исконных русских
черт, которые режиму удалось подавить, но не выкорчевать. А «свобода
души», о которой говорил Пастернак, теперь важнее всех других
свобод.
Раны, нанесенные русской душевности, несомненны, но полагать,
что народ превратился чуть ли не в «роботов», было бы чудовищной
клеветой.
Во всяком случае, думается, кризис общения налицо как на Западе,
так и на Востоке, хотя формы его довольно различны.
Думается также, что корни этого кризиса — не только в условиях,
создаваемых нашим веком массовой индустриализации и массовой
психологии (а на Востоке — массовой диктатуры), а прежде
всего в упадке религиозного ‘сознания. Ибо только чувство своей связи
с Абсолютным является условием христианского отношения к
ближним. Любовь к человеку вне любви к Богу неизбежно скудеет
и может даже вырождаться в человеконенавистничество.
Но это уже — особая тема. Цель же данной статьи — указать,
иногда поневоле ощупью, на наличие и признаки кризиса общения
в наш век кризисов.

Мосты. ЛИТЕРАТУРНО — ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
И ОБЩЕСТВЕННО — ПОЛИТИЧЕСКИЙ
АЛЬМАНАХ , 1962,№9, сс 258-267