Анна Казакова (Болдырева). РЫЦАРЬ СВЯТОГО КРЕСТА

В конце октября 2017 года я, как редактор сайта Алтайского отдела СРН, получил по электронной почте письмо следующего содержания:

«Ваше Преподобие!  Примите мои слова благодарности, за добрую память и за публикацию материалов о Дмитрии Васильевиче Болдыреве, родном брате моей бабушки, Ольги Васильевны Болдыревой — Карповой. В память о трагически ушедшем из жизни брате, его сестры сделали всё возможное, чтобы его дела и имя не были преданны забвению: его именем моя бабушка назвала своего первенца Дмитрием, также поступила её сестра Наталья Васильевна Болдырева-Секавина, — её единственный сын, Дмитрий Александрович Секавин, был мне за отца, человек с большим и добрым сердцем.
Анна Васильевна Болдырева-Казакова была бездетной, и сделала всё что смогла,- её печатный труд я предлагаю Вашему вниманию.
С искренним уважением, Аркадий Карпов, внучатый племянник Д.В.Болдырева».

Нечего и говорить, что меня, большого поклонника творчества и идей Дмитрия Васильевича и Николая Васильевича Болдыревых, работы которых во многом помогли мне выработать собственное мiровоззрение, старающегося в меру сил, поведать об их идеях и трудах русскому читателю, это письмо очень порадовало. Аркадий Николаевич любезно предоставил мне право публикации на нашем сайте и работы Анны Васильевны и своего письма. К сожалению, загруженность на приходе и бытовая текучка не позволили поработать над текстом и опубликовать работу ранее. Да и сейчас нет полной уверенности в отсутствии ошибок в нем, так как ранее сканированный с не очень хорошо сохранившегося бумажного носителя текст был конвертирован мной из PDF в Word с неизбежными в таких случаях искажениями, которые  я, возможно, не все устранил, хотя и просматривал его не один раз. Прошу всех, кто увидел ошибки в тексте, сообщить по адресу Алтайского отдела СРН, указанному на сайте.

Аркадию Николаевичу Карпову приношу самую искреннюю благодарность.

Прот. Георгий Титов

 

 

                       РЫЦАРЬ СВЯТОГО КРЕСТА.

 

Свѣтлой памяти брата и духовнаго наставника.

Прибой годов неуклонен. Вот уже шестнадцать лѣт прошло со смерти моего брата профессора Пермскаго университета по кафедрѣ философіи — Д. В. Болдырева, в 1920 году, умершаго 35 лѣт от роду от послѣдствій тифа в Иркутской тюрьмѣ, куда он был заключен большевиками.

Сравнительно небольшой круг лиц знал моего брата, как философа, писателя и общественнаго дѣятеля, так как он только начинал свою работу, но немногочисленныя  талантливыя статьи его, появившіяся в печати, начиная с 1915 года («Огненная Купель», «Брант и Засима» — в «Русской Мысли», статьи о церкви и духовенствѣ в «Русской Свободѣ», публицистическія статьи в Омских газетах и т. д.) были в свое время отмѣчены критикой и публикой, как проявленіе большого художественнаго и философскаго дара, обѣщавшаго носителю его большую будущность.

Мнѣ кажется потому, что литературно-философская дѣятельность Д. В. и героическая трагедія его послѣдних дней, так тѣсно связанная со всей его жизнью и идеями, заслуживают того, чтобы еще раз быть помянутыми.

Трудно писать о родном и близком для чужих и дальних. Живѣе всего помнишь мелочи и детали, дорогія тѣм, что они звенья одной цѣпи, связывающей собственную жизнь с жизнью блазкаго, звенья, проэкціонным аппаратом на экранѣ, освѣщает на миг прошлое, и для чужого глаза и уха они большей частью мертвы.

Когда я думаю о братѣ, воспоминанье пробирается назад в прошлое по двум тропинкам. Одна — это исторія жизни нашей семьи — её я лучше всего знаю, другая та, на которой я вижу брата внѣ атмосферы семьи, внѣ моей сестринской к нему привязанности, таким, каким его знали тѣ, кто сталкивались с ним на полѣ его дѣятельности. Для посторонних один,  для меня два: Митя —любимый брат и профессор Дмитрій Васильевич Болдырев.

Всегда для меня была какая то граница между этими двумя образами и если при жизни брата главное, самое теплое, самое дорогое заключалось в сложной совокупности однородных, общих переживаній, воспоминаній и чувства кровнаго родства, которое связывает  брата и сестру, то послѣ ero смерти второй Митя, и yже не Митя даже, a профессор Д. В. Болдырев. выдвинулся на первый план.

Мертвый стал он для меня больше брата. Сила его творческаго духа, равно проявлявшаяся как в его писаніях, так и в дѣятельности и в жизни до самаго послѣдняго конца, та сила, которая научила людей к тюрьмѣ вмѣстѣ с ним ожидавших смерти, спокойствію и вѣрѣ, побѣдила личную скорбь и поддерживает огненной и крѣпкой память о нем.

Я не собираюсь излагать здѣсь подробно философскія идеи брата — все, к чему я стремлюсь — это сдѣлать образ его, таящійся в нѣдрах памяти осязаемым для, других, его не знавших. Только нѣкоторыя черты и линіи хочется мнѣ намѣтить, тѣ, гдѣ философія перекрещивается с жизнью.

Самая большая философская работа Д. В., его диссертація, не была вполнѣ закончена, но большая часть ея имѣется в рукописи. Хочется надѣяться, что она еще увидит свѣт и найдет должную оцѣнку, так -как труд этот был любимым дѣтищем Д. В., о которой он молился в самыя послѣднія минуты свои.*)

 

Для характеристики Д. В., как философа, хочется мнѣ цитировать слова профессора Лосскаго, его учителя и друга.

В своем некрологѣ о моем братѣ профессор Лосскій писал: — «…B нем была первозданная оригинальная творческая душа в том еще неослабленном видѣ, в каком она выходит из рук Величайшаго Творца, Господа Бoгa. Умѣніе видѣть вещи но новому, не так, как их видят другие люди, и выразить свое видѣніе ярким словом, принадлежало ему в высшей степени.

Пояснить эту форму  оригинальности я могу лишь сравненіем с лицом всѣм извѣстным — В. В. Розановым, — с тѣм, однако, высоким отличіем, что в мышленіи и характерѣ Д. В. не было ничего патологическаго, все дышало здоровьем и привлекало безупречной чистотою; к тому же мысль его, при художественности выраженія, развивалась тѣм не менѣе строго послѣдовательно.

Если — бы ему суждено было пожить еще на землѣ, он, вѣроятно, создал бы особый вид литературных произведеній, сочетающих в себѣ задачи искусства с задачами философіи. Недаром, приступая, к обоснованію своего философскаго міровоззрѣнія, он поставил в центр его ученіе о фантазіи, утверждающее, что фантазія не есть чисто субъективная дѣятельность, что она есть способность проникать в сферу объективнаго бытія, однако, бытія иного типа, чѣм окружающая нас среда, несоизмѣримаго с нею.

Взгляд этот мог бы дать пышный плод в философiи религіи, особенно философіи мифологіи, и послужить для оправданія конкретных сторон религіи, столь  цѣнимых православным религіозным сознаніем».

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что характернѣйшей чертой филофскаго міровоззрѣнія Д. В. была его борьба против отвлеченнаго идеализма и механизма. Так называемый «реальный мір» был для него лишь одной стороной бытія, и объемлющая нас «пустота» глубиной ослабленнаго и так сказать потеряннаго для нас иного вида бытія, т. е. в сущности величайшей насыщенностью и полнотой.

Бесплотному идеализму русской интеллигенцiи противопоставлял он крѣпкую плоть Христовой церкви. Вот нѣсколько выдержек из его статей, которыя дают яркое представленіе об его отношеніи к Православной церкви.

Говоря о несостоятельности и крушенiи идеалов русской интеллигенціи:

— «Церковь Христова есть благоуханіе святости и плоть воскресенія…

Для исцѣленія идеализма нашей интеллигенціи хорошо бы проникнуться духом Фомы Невѣрнаго : невѣріем в идеал и довѣріем к плоти реальнаго. Тогда только «вольные сыны эфира» поймут истинную природу Камня Петра. Они увидят, что его твердость, принимаемая за мертвенность, есть на самом дѣлѣ признак его кипучей дѣятельности.

Камень этот подобен тысяче лѣтнему древовидному папоротнику: лежит огромная неказистая глина, поросшая мохом, во всяком случаѣ нѣчто на поверхностный взгляд неорганическое, и… зеленѣет побѣгами.

Такова и церковь: за ея внѣшней мертвенностью скрывается тысячелѣтняя жизнь огромной напряженности и уплотненности, которая дѣйствует не вспышками, но медленно, тяжеловѣсно и вѣчно, сама почти не измѣняясь, но заставляя вокруг себя закипать. Поистинѣ очаг міра, Гестія, пламенная и цѣломудренная Святая Софія Премудрость Божія.

Церковь питается духом воскресенія, т. е. величайшаго напряженія, сгущенія и воплощенія жизни. Воскресеніе, т. е. непрерывный напор жизни — вот начало и корень Христіанства и Церкви».

И дальше о церковной культурѣ: «Отличительная особенность всякой церковности есть цѣльность и полнота. Поэтому церковная культура поражает своим цѣльным характером. Церковь не дробит дух человѣческій на спеціальности, но заключает в себѣ всѣ проявленія его полноты: и науку, и живопись, и архитектуру, и музыку, и поэзію, и даже театр, и все это в живом единствѣ, в гармоніи, в стилѣ…

Только в Церкви можно жить в теплотѣ, величіи, и полнотѣ, т. е. в гнѣздѣ. Ибо все то, что алмазной пылью разсыпано по міру, в Церкви заключено в cгyщеніи и в единстве. В ней ничто не стоит особняком, в ней нѣт ничего лишняго, в ней все дополняет и продолжает друг друга.

Эта необыкновенная цѣльность церковной культуры вытекает из церковнаго культа. Достаточно войти во время богослуженія  напримѣр, в Успенскій Собор, чтобы почувствовать это. В нем как бы мѣсто средоточія и ощущенія всей красоты, всей глубины и всей мудрости Божьяго міра.

Он подобен золотому сказочному яйцу, заключающему в себѣ цѣлое царство: покатить это яйцо — и глубина его купола развернется  глубиной небеснаго свода, иконостас — зорями, склоненность ликов угодников — согбенностью туч, бѣлыя полукружия — стволами берез, глубина Символа Вѣры — глубиной мудрости. Но весь то Успенскій Собор — только яичко в большом гнѣздѣ Церкви. Да и само оно — только видимое выраженіе невидимой полноты.

Поэтому, как и Бoгa, Церковь можно опредѣлять только отрицательно, апофатически: она не университет, не академія, не искусство, не музыка, не поэзія, не наука, не философія — она все это носит в себѣ будучи всего этого выше…

Церковь тѣм и отличается от всѣх других учрежденій, что удовлетворяет всей душѣ человѣка, будучи исполнена духом Цѣлаго или просто Духом, т. к. цѣльность, полнота и есть Дух.

Только в Церкви живем мы в духѣ и истинѣ, т.е. вообще живем, ибо жизнь дается от полноты Духа, и только ей может быть отдана. И, напротив — нѣт такого предмета внѣ Церкви, с которым можно было бы связать свою жизнь…

Но Церковь не только дух. т. е. полнота. Она есть Дух воплощаемый, не только гнѣздо, но и камень. Ея полнота не есть только блѣдная глубина успокоенiя, но и мѣсто напряженія, воскрешеніе красок жизни.

Вот почему в исторіи она представляется Духом и ростом, благоуханіем и одервенѣніем, oгненным раскаяніем и окаменѣніем.

Горчичное сѣмя, посѣянное Христом, не заглохло, как это многіе думают видя Церковь проросшей в міру, и, помня, что «Царство Божіе не от міра ceгo». Да именно оно происходит не от міра сего, как только и можно понять предлог «от», отвѣчающій на вопрос «откуда», а не на вопрос «гдѣ». Поэтому из того, что Царство Божіе не от міра, не слѣдует, что его нѣт в мірѣ.

Оно взошло міровым Древом Церкви, которое зацвѣтало царствами и осыпалось эпохами, столько веков давая людям кров, питаніе и усладу…»

Удивительна была вѣра Д. Б. в Воскресеніе и безсмертіе наше. Вѣрил, что у каждаго безсмертіе свое личное, по сущности его. Даже у лягушки. «Лягушкѣ безсмертіе лягушечье».

Прощаясь с женой в послѣдніе дни Омска, словно предчувствуя, что здѣсь на землѣ это послѣднія минуты вмѣстѣ, сказал твердо: «Помни, не встрѣтимся здѣсь, встрѣтимся Там».

Над умиравшим отцом читал отход ную молитву спокойно, но с такой силой, словно  больше

чѣм вѣрил, знал Tо, куда уходит отец.

Есть у меня интересная запись предсмертной бесѣды матери жены Д. В. — М. В. Шостаковской — с самим Д. В. М.В. умирала от рака долго и физически мучительно. Всю жизнь церковные обряды не строго соблюдала, но вѣрила в Бога, а во время тяжелой болѣзни ея было в умиравшей удивительное спокойствіе и ощущеніе Того міра еще здѣсь.

От отрывочных слов, которыми она обмѣнялась с Д. В., вѣет торжественной нездѣшней тишиной:

М. В. — И страшно и радостно… Покидаю мір…

Д. В. — Вы не покидаете…

М. В. — Я раздѣляю Ваш взгляд, что не покидаю мір, но некоторый мір покидаю… Мнѣ больно это раздѣленіе.

Д. В. — Это временно. Вы, будете со всѣм, что Вы любили и чему радовались…

М. В. — Я говорю не о физическом раздѣленіи…

И дальше во время самых тяжелых за всю болѣзнь физических мук:

М. В. — Как, я рада за эти два дня — столько дали спокойствія. —

И еще о себѣ удивленно: «Кто это кашляет, кто лежит, кто болен… Господи. Вы устали… не знаю я ли больна или кто другой… Тихо как… »

***

Смерть, как конец,  не была страшна для Д.В. Смерть лишь начало, врата. Но было у него смѣшанное чувство мистическаго ужаса и восторга перед тѣм, что за этими вратами.

Самые черные дни революцiи, когда мы всѣ  ждали самаго страшнаго от надвигающихся событій, повторял нам близким: «Помните, что в этой жизни ничто не должно быть страшно, страшное только Там».

Это двойное чувство и сладости и жути постоянно у него, когда он только касается видѣній высшаго. Вот описаніе восхода солнца над южным побережьем Франціи в первые дни войны:

— «Зазолотились сѣрые, песчаные холмы с клочками зелени… в блѣдном небѣ разлился лимонно-желтый и розовый свѣт, отворились Царскія двери. Ангелы Господни поставили золотую чашу на гору и держат розовый плат для утиранія губ. И к краям чаши пригубились алые рододендроны… И сладко, и жутко…».

Когда начинаю думать о дѣтствѣ, о нашей семьѣ, что особенно связывалось в тѣ годы с Д. В., — ясно выступает: Митя — значит весело.

Нас было семь человѣк дѣтей — четыре брата и три сестры. Между старшими и младшими громадная разница в годах. Старших побаивались и тянулись к ним восторженно. Если старшіе снисходили до нас, маленьких, мы были счастливы.

Всѣ затѣи сверху принимались с восторгом, а Д. В., второй по старшинству брат, затѣйник был большой. Уже одна комната его, занимавшая совершенно изолированное положеніе в нашей большой казенной квартирѣ в Петербургѣ, представляла для дѣтей громадную притягательную силу.

Чего, чего только там не было: и книги с иллюстраціями, и коллекціи уральских камней и мрамора, и бабочки, и чучела диковинных птиц и даже  невиданной пышности хвост от какой то рѣдкой породы коровы. Все это были слѣды увлеченія Д. В. естественными науками еще в годы пребыванія, в кадетском корпусѣ, и большинство рѣдкостей были собрано им собственноручно во время частых экскурсiй по Россіи.

Еще будучи кадетом, Д. В. с одним из своих преподавателей исходил  пѣшком во время каникул наши сѣверныя губерніи. Не за эти ли годы своих странствій полюбил он крѣпкой, не измѣняющей любовью землю родную и душу народную, плѣнился  и остался плѣненным на всю жизнь русской стариной.

Монастыри наши древніе, скромныя церковки и пышные соборы, святые старцы в забытой глуши, бесѣдовавшіе с ним о Богѣ и дьяволѣ, сказители «в полутемной избушкѣ с красным от зари оконцем» на берегу пустыннаго озера, передававшіе ему народныя сказанія — все это заворожило его душу. Русская земля казалась ему большим гнѣздом, домовитым и теплым, под оберегающим крылом церкви.

В комнатѣ своей отдаленной жил Д. В. как то на отлетѣ, словно на маленьком собственном островкѣ. Была эта комната странная, как и вся старинная петербургская квартира наша, состоявшая из ряда громадных высоких комнат и массы маленьких закоулков, проходов, простѣнков,  комнатушек без окон и т. д.

Комната Д. В. помѣщалась на антресолях, была совершенно круглая и, чтобы попасть в нее, надо было сначала подняться по темной деревянной лѣсенкѣ, пересѣчь большую, совершенно темную комнату без окон, в которой стояли сундуки и старыя вещи.

Для нас дѣтей это было цѣлое путешествіе, и мы рѣдко  отваживались пускаться в него без приглашенія, тѣм болѣе, что пугал нас еще череп, стоявшій у брата на шкафу. Но когда брат нас звал, мы летѣли с восторгом, т. к. знали, что он что-то придумал для нас.

Так, раз в год, Д. В., вмѣстѣ со старшим братом, устраивал придуманную им «безплатную очистительную лотерею». Всякое ненужное старье, которое за год накапливается в каждой семьѣ стаскивалось в один прекрасный день в комнату Д. В.

Затѣм на всѣ старыя вещи наклеивались билетики, составлялась программа, и рассылались приглашенія всѣм домашним и близким друзьям.

Перед началом лотереи брат держал импровизированную рѣчь и зачитывал список вещей, фигурировавших под громкими названіями: напр., этрусская ваза — старое ведро из бересты, цѣнный медицинскій препарат — простая касторка, остатки  допотопнаго животнаго — знаменитый коровій хвост. и, наконец, таинственный «гвоздь» лотереи — громадный настоящій гвоздь.  Присутствовавшіе должны были торжественно клясться, что унесут с собой все выигранное и начинался розыгрыш. Каждый с ужасом ждал, что скрывается за роскошным названіем вещи, выпавшей на его долю.

Знаменитый коровій хвост, предмет восторга, дѣтей и ужаса мамы, увѣрявшей, что он разводит моль, был выигран одним почтенным профессором, который добросовѣстно забрал его вмѣстѣ со всей другой выигранной дребеденью, но потом, возвращаясь домой, в темнотѣ подкинул его извозчику и бѣжал как тать в нощи.

Без Д. В. такія выдумки но удались бы, но с ним было  так весело, что до упада хохотали и дѣти и взрослые.

У Д. В. была богатѣйшая фантазія и его забавляла (видимо, пропущено слово, напр., «возможность»  -ред сайта) ухватиться за какой нибудь пустяк и, подобно фокуснику, из маленькаго факта воздвигнуть цѣлое фантастическое зданіе. Помню, напримѣр, когда отец, выйдя в отставку, вздумай строитъ дом, Д. В. полушутя, полусерьезно умолял выстроить вмѣсто дома барку на Невѣ, а так красочно описывал, как вся наша семья будет жить  пловучем домѣ и разъѣзжать по каналам, рѣкам и озерам, что серьезные разговоры о постройкѣ дома прекращались, и всѣ начинали обсуждать «барочный проект».

Д. В. всю жизнь любил и умѣл смѣяться и заставлять смѣяться других. Он умѣл во всем и во всѣх находить смѣшныя стороны, но смѣх его не был обиден. B смѣхѣ его была радостная и живительная сила, сообщавшаяся и окружающим.

Сколько веселых моментов, помню я, наполненных его шуткой и смѣхом: недаром, наша пожилая учительница — англичанка, посмотрѣв, как Д. В. раз изображал какую-то сцену при розыгрышѣ шарад, проронила утирая выступившія от смѣх слезы: «ох, еще бы раз так посмѣяться перед смертью».

И сколько тяжелых дней бы смягчено его бодростью. Как часто, в тягучіе томительные дни революціи, полные смертельной тоски и отчаянія, мы, не только семья его, но и тѣ, кто привык общаться е ним постоянно, ждали его прихода, его мудраго утѣшающаго слова, как спасенія. В нем не было и слѣда страшной болѣзни нашей интеллигенціи — неврастеніи.

Это понятно: он сам постоянно утверждал, что «неврастенія, кромѣ физіологических условій, имѣет главным образом метафизическій корень, она в разобщенности души с полнотой, т. е. в отсутствіи Бога в душѣ», a в нем все было цѣлостно и полно.

Радость струилась из него, и в то же самое время, взглянешь на него — лицо аскета: высокій, худой, сухое острое лицо с проницательными, глубоко сидящими  глазами. Он и жил как аскет. Но всё что он дѣлал, он дѣлал радостно. Христіанство его было свѣтлое.

Мать наша часто недоумѣвала, когда в ея Митѣ пробудилась творческая самобытность. В дѣтствѣ и отрочествѣ ничѣм особым он себя не проявлял, не выказывал особой религіозности, был слѣпком со старшаго брата Николая, от котораго впослѣдствіи сильно рознился и характером и идеями. А мальчиком постоянно повторял:  «Я, как Коля». Из корпуса вслѣд за братом Николаем потянулся в университет, не захотѣв посвятить себя военной службѣ, и только уже в университетѣ начался его самостоятельный путь. Идеи его зрѣли в нем в тиши, и в тиши выковывался его своеобразный характер.

Занятія его на историко-филологическом факультетѣ Петербургскаго университета, посѣщеніе германских университетов, гдѣ он прослушал цикл лекцiй по германской философіи, петербургскіе религіозно-философскіе кружки, близкое общеніе с такими видными представителями русской науки, как историк Лаппо-Данилевскій, профессора Лосскій, Карташев, Карсаівин и другіе, путешествіе в юности по Алтаю, болѣе позднія странствованія по Россіи, неоднократныя поѣздки заграницу, — все это питало и ростило его душу, для которой ни одно впечатлѣніе не пропадало даром.

И уже вскорѣ по окончаніи Д. В. Петербургскаго университета, о нем говорили в петербургских кружках, как о крупном талантѣ, и профессор Лаппо–Данилевскій, его учитель, знакомясь с молодой  женой Д. В., сказал: «Вот ученик, переросшій своего учителя».

***

Лучше всего помню я брата в послѣдніе два года его жизни, когда уѣхав в 18 году из Петербурга, он начал читать лекціи в молодом Пермском университетѣ, т. к. это было время, когда я сама перестала быть ребенком.

Крѣпко запечатлѣлась в моей памяти жизнь в Перми во вторую половину суроваго неулыбчатаго 18 года: страшная скудость продуктов, большевисткій террор, обыски, аресты… Молодежь голодала, мерзла и училась. В бѣдной студенческой столовой, куда приходили за обѣдом студенты и профессора, давали тарелку, похожаго на бурду супа, без мяса с кусочками овощей, и порцію гречневой каши, это было все на весь день.

Для подкрѣпленія «мѣшочничали»; несмотря на запрет властей, шли пѣшкой и стужу в дальнія деревни верст за 20 — 40, чтобы вымѣнять у крестьян на одежду, или «романовскія» краюху хлѣба или бидон молока. Вечерами, как на отдых, охотно шли на факультет на лекціи и практическія занятія, или собирались у кого-либо из профессоров, уходя от безрадостных будней в отвлеченные философскіе споры. Хозяева выставляли на угощеніе жидкiй чай без сахара, а гости робко, ни с кѣм не дѣлясь, вынимали из карманов собственные запасы — кто печеную картошку, кто сырую морковку.

В эти трудные дни, когда мы всѣ грезили о булкѣ и кускѣ мяса, как о сказочно прекрасных нереальных вещах, когда вечерами болѣзненно напряженно прислушивались к каждому звону и шороху за дверью, — не прозвучит ли за нею грозное «из чрезвычайной комиссіи, открывайте», — в эти дни Д. В. читал лекцiи в университетѣ по психологіи. работал над своей диссертаціей и неизмѣнно поддерживал нас своей вѣрой, своей бодростью, своими шутками. Способность видѣть во всѣх сторонах жизни комическую сторону, дѣлала для него житейскія тяготы словно невѣсомыми.

Как акробат дѣлает труднѣйшiя акробатическія упражненія, требующія сильнѣйшаго напряженія, так Д. В. с ясным смѣхом преодолѣвал всѣ трудности, которыя жизнь тогда ставила на каждом шагу.

Казалось, всѣ эти трудности не были для него ощутимой тяжестью, т. к. подлинно реальными были для него лишь высшiя  цѣнности.

Идет, напримѣр, Д. В. вмѣстѣ с младшим братом B деревню за продуктами усталый, полуголодный, но балагурит над собственным своим видом, валенками, мохнатой шапкой, мѣшком с товарами для обмѣна, какими-то ситцевыми платками, старыми брюками и т. д. Возвращается такой же веселый и с раскатистым смѣхом рассказывает всѣ перипетіи путешествія: как заблудились в полѣ, как ночевали на полу избы незнакомой крестьянской семьи, как чуть не попались в руки агента  Чрезвычайки.

Был такой случай: ѣхали братья в теплушкѣ, а рядом старичок такой степенный, в очках в серебряной оправѣ, книжку читает — не то псаломщик, не то бывшій лавочник. Ну, и подумали братья, что это коллега «мѣшочник» и давай ему разсказывать, что вот неслыханная удача — масло достали и сметаны и хлѣба. А старичок слушал, слушал, поддакивал, а потом снял очки и так же степенно: «А не угодно ли, товарищи, ваши документы, и пожалуйте-ка со мной, как пріѣдем, на допрос…». Так только ловкость спасла, выскользнули незамѣтно на полустанкѣ, да под теплушку сосѣдняго поѣзда.

25 декабря по старому стилю, студеным утром, вошли в Пермь заиндевѣвшіе солдаты с зелеными хвойными вѣточками на ушастых шапках, похожіе на зеленых лѣсных человѣчков в дѣтских книжках, и, послѣ короткаго боя Пермь была освобождена от большевиков сибирской арміей генерала Пепеляева.

Город разом ожил: как по мановенію волшебной палочки, рынок переполнился продуктами. Изголодавшіеся люди шли на базар, как в театр, чтобы взволнованно посмотрѣть, убѣдиться что это не сон — на мѣшки с крупчаткой, громадныя мясныя туши, бочки масла, возы овощей — всѣ эти богатства матери-земли, которыя научаешься цѣнить только послѣ больших лишеній. На улицах стало больше народа, темп жизни, усилился, люди заулыбались.

Оживилась жизнь и в университетѣ. Незадолго до прихода бѣлых в помѣщеніе университета был введен на постой особый карательный отряд, и комиссар отряда грубо приказал профессорам и студентам очистить немедленно зданіе. Теперь снова начались занятія.

Образовалось нѣсколько студенческих кружков и объединеній под руководством профессоров, и люди охотнѣе и свободнѣе общались друг с другом.

Мы в эти дни жили в полуподвальном помѣщеніи, в небольшой бѣдной квартиркѣ, все убранство которой заключалось в столах и стульях, вмѣсто кроватей стояли корзины для овощей, и только в столовой была драная кушетка. Как бѣженцы нз Петербурга, мы имѣли только необходимое. Эта убогая наша квартирка стала центром, гдѣ собирались профессора юридическаго и филологическаго факультетов.

Д. В. привлекал всѣх. Я не помню дня, чтобы у нас не сидѣл кто-нибудь из профессуры или студентов, чтобы не слышались громкіе споры на философскія и политическія темы. Д. В. любил спорить на отвлеченныя темы, и его увлекал не только предмет спора, но и самый процесс словеснаго фехтованія. Когда начинались такіе разговоры, отвлечь его от них было невозможно, и тщетно тогда мама взывала, что пора кончать, так как спорят уже пять часов и пора идти обѣдать, или ужинать.

Часто происходили засѣданія религіозно-философскаго общества «Братства Св.Софіи». Оно, если не ошибаюсь, было основано в Петербургѣ в 17 году при участіи профессоров Карташева, Карсавина, Лосскаго, Аскольдова и др.  Д. В. всячески пропагандировал идеи братства в Перми, и там образовалось  как бы отдѣленіе братства.

Собиралось, у нас также много народа просто для бесѣды и веселой шутки. С легкой руки Д. В. среди университетской молодежи и профессоров — да и профессора то всѣ большей частью были молоды в этом чуть ли не самом молодом Россiйском университетѣ — пошло повѣтріе на писаніе эпиграмм и шуточных стихов друг на друга. Добрая половина этих эпиграмм была придумана Д. В., недаром на него самого было составлено двустишіе:

«Всѣ мы прекрасно знаем,

Что| Болдырев неподражаем».

В  это же самое время Д. В. все больше и больше начала захватывать политическая обстановка в Сибири. То был для многих період больших чаяній и устремленій. Д. В. всегда мыслившій религіозно-націоналистически, с самаго момента прихода к власти большевиков занял в отношеніи их рѣзко непримиримую позицію. Терпимый и мягкій в обыденной жизни, с интересом прислушивающійся к внутреннему міру каждаго, он был фанатически рѣзок и активен, когда что-нибудь касалось «Святого Святых» его души. В эпоху борьбы он не мог оставаться пассивен. Из Омска шли письма, призывавшія его на работу. Д. В. рѣшился: бросил научныя занятія, оставил жену и ребенка, и ринулся в Сибирь, чтобы отдаться своей  идеѣ и… погибнуть.

Войну и революцію воспринял он, как грозное Божье явленiе,  как, момент, когда каждый должен забыть свое личное и откликнуться на зов свыше:

«Случилось, — пишет он еще в самой началѣ войны, что-то подобное тому, будто Архангел протрубил среди ночи, и всѣ оставили то, от чего, казалось, ни под каким видом нельзя было отстать, и явились на суд с свободно опущенными руками. Многія заботы и сожалѣнія стали слабнуть, и то к чему онѣ привязывали начало удаляться… Настал грозный праздник, вѣдь и Страшный Суд праздникам праздник, т.е. глубочайшее освобожденіе от дѣл и полная потеря вкуса к дѣлам». («Огненная Купель»).

Лѣтом 19 года мы, т. е. жена. Д. В. с маленьким сыном и я с матерью возсоединились в Омскѣ с Д. В., который занимал там мѣсто директора бюро печати. Пермь снова перешла в руки большевиков и нам пришлось срочно эвакуироваться вмѣстѣ с Пермским университетом. Взятіе Перми, отступленіе белой арміи переживались как катастрофа. Десятидневное путешествіе в наполовину забитой багажом теплушкѣ, гдѣ должны были еще помѣщаться 28 человѣк, измучило, будущее нависало темной тучей. В первый же день пріѣзда, словно грозное предзнаменованіе будущих могил — похороны. Дорогой, во время остановки на какой-то маленькой неизвѣстной станціи, погиб, купаясь в озерѣ, профессор ботаники Вейхарт, друг нашей семьи, талантливый музыкант. Тѣло его довезли мы до Омска.

Встрѣча с братом была единственной радостью в эти мрачные дни. Уж от одного его веселаго голоса, становилось легче, а бодрыя рѣчи будили надежду. Первым долгом, отвез он меня с матерью в заранѣе приготовленную комнату. В Омскѣ, переполненном до отказа правительственными чиновниками, военными, бѣженцами, найти свободное помѣщеніе было рѣдкой удачей.

Теперь даже трудно представить себѣ, каким счастьем казалась послѣ десятидневнаго сидѣнiя в полусогнутом видѣ (спать, вытянувшись во всю длину, в нашей теплушкѣ нельзя было из-за обилія вещей и народа), возможность лечь, хотя бы без кровати на полу, но зато во всю длину, в просторѣ, ни кого не давя.

На другой же день по пріѣздѣ, брат отправился, со мной по омским учрежденіям, чтобы помочь мнѣ найти работу. Удивительное то было время: обход наш закончился тѣм, что мнѣ сразу же предложили службу в пяти мѣстах, чему, до нѣкоторой степени, способствовало мое хорошее знаніе иностранных языков. Я долго важно выбирала, гдѣ лучше и, наконец, остановилась на главной штабѣ.

Всѣ наши чаянія, всѣ волненія, всѣ надежды и разочарованія во время нашего четырехмѣсячнаго пребыванія в Омскѣ носят на себѣ отблеск идей и мыслей Д. В.

Как часто теперь приходится слушать об ошибках «Омска» и как мало о его свѣтлых сторонах. Как часто, за дымной завѣсой политических интриг и страстей не замѣчают тѣх идей и порывов, которые являлись сваями борьбы. Для большинства, побѣжденные всегда неправы, и не дѣло-ли того, кто помнит и знает, заботливо очищать златыя крупинки правды от окутавших их грязи и пыли. Впрочем, даже, если мы этого не сдѣлаем, время, мудрый и безпристрастный судья, вынесет их наружу.

Борьба против большевиков   была для Д. В. шире борьбы политической — это была борьба религіозная. Он ужасался на кампанію безбожничества, поднятую совѣтской властью. Он видѣл, что «Это уже нѣчто большее, чѣм озорство и хулиганство. Это цѣлая школа, цѣлая система утонченнаго сатанизма, разсчитанная на искорененіе в народной душѣ путем кощунства всѣх христіанских ростков и воспоминаній. Это заговор против Христіанства, слѣдовательно всей той кѵльтуры, которая вскормлена на Христіанствѣ»… (Статья: «Сила Креста»).

Он понимал, что у русской интеллигенціи, помимо Церкви, нѣт достаточно сильных идеалов, которые она могла бы противопоставить большевизму, и вот в другой статьѣ «Религія брюха и религія  духа» он пишет:

— «В сущности, в духовном обиходѣ современнаго не церковнаго человѣка нѢт никаких сколько нибудь надежных оплотов, которые бы его предохранили от большевистской заразы, т. к. она явилась слѣдствіем этого духовнаго обихода, совершенно так же, как тлетворный дух является слѣдствіем гніющаго организма…

«Но вот я вижу Успенскій пятиярусный иконостас с суровыми и склоненными ликами апостолов и пророков, совершающих чин деисуса, и сразу нахожу в нем то, чего нѣт во всей современной культурѣ: нерушимую стѣну против безчинства. Вся Церковь есть такая стѣна, своим великолѣпіем и своим смиреніем, своим величіем и своей темнотой, своей тысячелѣтнею святостью и тысячелѣтними грѣхами, словом всѣм земным и небесным тѣлом своим Церковь есть воплощенное, отрицаніе всѣх бѣснованіи, всѣх хаосов, всѣх разрушеній и разложеній, словом, всѣх революцій, под каким бы названіем онѣ ни появлялись в исторіи».

А вот еще другія слова из статьи «Сила Креста», отрывки которой я цитировала выше:

— «Истинные масштабы борьбы с большевизмом шире тѣх классовых и національных рамок, в которыя мы все еще пытаемся уложить эту борьбу…

«Безспорно мы боремся за возрожденіе русской національности, но весь вопрос в том, гдѣ искать сущность и душу этой національности? Думается только в Христіанствѣ и именно в той его формѣ, в какой она исторически сложилась — Православной Церкви…

«Проникаясь христіанским сознаніем мы тѣм самым возлагаем на себя и его внѣшнее выраженіе — знак Креста. Мы, борющіеся против большевиков, естественно становимся крестоносцами. Сила Креста и есть наша сила, и другой силы в борьбѣ с большевизмом нѣт и не будет у нас. Крест есть наша защита от большевистской заразы, ибо мы подвержены ей только через ослабленіе христіанскаго духа; Крест и наш меч против большевіков, ибо сатанинская сила разсыпается перед силой Креста. Крест наш путь. Крест наше воскресеніе». (Статья «Сила Креста»).

Так, Д. В. мечтал поднять новый крестовый поход в дни, когда Омское правительство начало шататься. Д. В. огненно вѣрил, что движеніе будет имѣть успѣх, что, начавшись в Омскѣ, оно распространится повсюду. Он надѣялся, что в первую очередь, удастся привлечь всю ту громадную массу бѣженцев из оккупированных большевиками мѣстностей, которая переполняла Омск и его окрестности и, что за ними на защиту  Святого Креста встанет крестьянство обширной Сибири, Он вѣpил, что в глубокой и темной душѣ русскаго человѣка крѣпки корни православной вѣры даже в эпохи помутнѣнія религіознаго духа. Об русской душѣ он так чудесно писал:

«Ничто божеское и ничто звѣриное мнѣ не чуждо, может сказать про себя эта удивительная русская душа, в которой Бог борется со звѣрем, и иногда уживается в нем в непостижимом согласіи. Божій старец Серафим Саровскій, кормящій медвѣдя, чуждый людям, но близкій Богу и звѣрям, не есть ли самое трогательное и величественное выраженіе этого согласія, а слѣдовательно и русской души. Но часто согласіе это нарушается бореніем и колебаніем между Божеским и звѣриным, между Серафимом Саровским и Ванькой Каином. И дѣйствительно вся наша исторія, весь   наш быт есть симфонія из звѣринаго рева и пѣнія серафимов».

Идеи Д. В. о крестовом походѣ и образованіи добровольческих дружин встрѣтили сочувствіе у адмирала Колчака, с которым брату неоднократно приходилось лично встрѣчаться. Meжду этими двумя людьми протянулись крѣпкія нити духовной близости, которым суждено было оборваться разстрѣлом одного и смертью от тифа другого в одной и той же тюрьмѣ, куда они оба были заключены в одно и то же время.

В праздник Преображенія, облаченный в стихарь, выступил Д. В. в соборѣ с пламенной проповѣдью, призывая народ подняться на защиту родных святынь. Мнѣ не удалосъ быть в тот день в соборѣ, но люди, бывшіе там и слышавшіе брата, разсказывали о том глубоком впечатлѣніи, которое произвели  его огненныя слова. Он умѣл заставлять трепетать людскія сердца — толпа плакала, и сей час же вслѣд за его проповѣдью двинулся поток людей к столику, гдѣ принималась запись в «крестоносцы». Формированіе дружин было поручено генералу Голицину. В короткое время удалось набрать и послать на фронт болѣе 6000 человѣк.

Из кого набирались эти добровольцы? Не из тѣх ли людей, которых видѣла я как-то поздно вечером, возвращаясь с прогулки в лѣсу под Омском? Было темно, и вдруг в отдаленіи, среди густых деревьев, я и мои спутники увидѣли огоньки и услыхали церковное пѣніе. Огоньки становились все ярче, пѣніе громче, и, когда мы приблизились, мы увидѣли поразившую нас картину: на небольшой полянѣ среди темнаго лѣса большая толпа простых людей со свѣчами, многіе на колѣнях, у маленькаго алтари священник проникновенно читает молитвы, а кругом за деревьями — телѣги, палатки, бѣдный скарб людей, выгнанных из родного гнѣзда.

Эта лѣсная церковь, гдѣ ночное звѣздное небо было сводом, деревья — колоннами, блики на листьях — мерцаніем икон, казалась неземным видѣніем. Мы стояли молча. Было хорошо и отчего то немного жутко. И думалось: эти люди пойдут защищать свою церковь. И они шли: шли бородатые пожилые крестьяне, потерявшіе кров, шли старообрядцы, шли мусульмане, вставшіе за свою вѣру, шли с воодушевленіем и надеждой. Первыя же дружины, брошенныя на фронт, дрались с отчаянной храбростью. Движеніе росло, и, Бог знает, м. б., ему удалось бы побѣдить, если бы оно было начато раньше.

Д. В. сам готовился идти на  фронт в качествѣ простого солдата с одной из своих дружин, как только его присутствіе в Омскѣ перестанет быть необходимым. Помню, как он в первый раз пришел к нам в унтер-офицерской формѣ, со знаком креста на фуражкѣ, его немного торжественное взволнованное лицо, тихія, покорныя, умиленныя слезы мамы. Он часто повторял в тѣ дни: «Каждая идея должна быть омыта кровью. Чтобы познать какую-нибудь идею, надо ее разыграть, т. е. воплотить в своей душѣ и в своем тѣлѣ».

Между тѣм, дѣла на фронтѣ шли все хуже и хуже, армія отступала, Омск готовился к эвакуаціи. Эти послѣдніе перед сдачей дни, Д. В. все еще надѣялся, что Омск можно отстоять.

Как он волновался и убѣждал в необходимости обороны города до послѣдней возможности. 4-го ноября, за нѣсколько дней до паденія Омска, мы женщины уѣхали. Д. В. остался со своими дружинами. Прощались мы горько, но с надеждой встрѣтиться.

Что было потом с Д. В. — знаю уже по разсказам. Знаю, что Д. В., несмотря на запрещеніе генерала Голицина, желавшаго сберечь его жизнь, не уѣхал с поѣздом, а вышел из города одним  из послѣдних, походным порядком со своими дружинами. Тогда генерал Голицин отдал приказ об его арестѣ.

Позднѣе, брат попал в поѣзд, адмирала Колчака. Знаю дальше, что послѣдніе дни своей свободы, адмирал почти не разставался с Д. В. и постоянно бесѣдовал с ним, знаю, что брат не пожелал уйти от Колчака, когда гибель стала окончательно явной. Знаю, наконец, от очевидцев, что в Иркутской тюрьмѣ, в общей камерѣ, гдѣ сидѣло 30 человѣк, ждавших  смерти и охваченных отчаяніем, Д. В. ежедневно читал лекціи и разсказывал о страданіях святых мучеников и патріотов. Стража грозила ему, приказывая замолчать, но он продолжал читать. Послѣ его рѣчей тюрьма словно преображалась. Измученные люди обрѣтали силы, затихали. Спасшіеся вспоминают о нем со слезами.

В тюрьмѣ Д. В. заболѣл сыпным тифом, перенес его, но начались осложненiя, от страшнаго изнуренія пошли нарывы. Во время болѢзни за ним самоотверженно ухаживала жена адм. Колчака и неизмѣримо много сдѣлал для него его коллега по Пермскому университету, профессор К., который забыв об опасности для себя, доставлял ему в тюрьму с трудом добываемые продукты. Спасти брата при тюремном режимѣ было невозможно. Да если бы и спасли — все равно большевики его не   выпустили бы. Умер он в полном сознаніи, вспоминая семью, и молясь Пресвятой Богородицѣ о спасеніи его философскаго труда.

Есть смерть, ничѣм не связанная с жизнью и личностью человѣка, словно чужая ему — с ней тяжело примириться, — и есть смерть, которая вытекает из данной жизни и является послѣдним самораскрытіем личности здѣсь на землѣ.  Брат умирал так, как жил; с тѣми же мыслями, с тѣми же чувствами, с той же непоколебимой вѣрой, погибая за идею, за которую хотѣл погибнуть. Смерть его — вѣнец его жизни, прекрасный плод на древѣ, возросшем на русской землѣ, питаемом соками родной страны, и пусть преждевременно опал плод, пустъ вѣтер лихолѣтія развѣял сѣмена, знаю, не всѣ они потеряны и дадут еще новые ростки в сердцах, готовых к воспріятію Божествеиной полноты.

А. КАЗАКОВА

^*) – Работа издана в  Харбинѣ 1 декабря 1935 г. «Знанiе и бытiе».

Фото Дмитрия Болдырева из архива А.Н. Карпова