Запад, коммунизм и русский вопрос

Журнал «Москва». 1995. № 6.

В связи с возвращением А.И. Солженицына

Возвращение Солженицына на родину в столь смутное время вызвало смуту и в оценках его возможной роли в российской жизни. Прозвучали не только приветствия (к которым автор этих строк присоединяется), но и немало сомнений и даже обвинений с самых разных сторон.

Однако в общем знаменателе этой сумбурной критики стоит важный вопрос, обращенный ко всем нам, эмигрантам-антикоммунистам, вернувшимся на пепелище проигранной Советским Союзом «холодной войны». А. Зиновьев сформулировал его так: «Целились в коммунизм, а попали в Россию»?..

Солженицыну, быть может, тоже придется задуматься над этим. Сделать это стоит не ради самооправдания (заслуги писателя перед Отечеством велики), а ради выяснения: в чем заключаются уроки трагического коммунистического периода для будущего России? Тем более что крах коммунистического режима позволяет анализировать его спокойно, без эмоций недавнего противоборства.

«Наше дело – бороться с черносотенной национальной культурой великороссов»

Однако начать придется с напоминания, чем был коммунистический режим. Ибо вопрос ставится: надо ли было ему сопротивляться – или же он был явлением неоднозначным, а порою даже «меньшим злом», например, в годы Отечественной войны и послевоенных достижений, так что борьба с ним шла уже во вред русскому народу? Кое-кто в полемике с эмигрантами даже утверждает, что сталинизм был «высшим этапом развития русской государственности вообще» и что отрицать это могут только «русофобы» («Правда», 22.12.93).

В ответ напомним, что в «Манифесте коммунистической партии» Маркса-Энгельса, который КПСС всегда считала «первым программным документом научного коммунизма», было провозглашено насильственное уничтожение таких «пережитков», как семья, частная собственность, нация, государство, религия – эти цели коммунисты отстаивали и в 1917 году. Для захвата власти в России они предательски, на вражеские деньги, привели ее к поражению в тяжелейшей оборонительной войне. Нарушили свои обещания народу («учредительное собрание», «фабрики – рабочим», «земля – крестьянам»). Напекли советских республик, щедро прирезав к ним русские земли – все равно нациям предстояло «отмереть». Убили десятки миллионов людей, не желавших жить по коммунистическому учению. И прежде всего целенаправленно уничтожили духовенство и те социальные слои, которые были носителями русской национальной культуры («Наше дело – бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов» – Ленин).

Лишь постепенно компартия отказывалась от утопических целей «Манифеста», как и от своих наиболее антирусских вождей. Это было ее отступление под натиском реальной жизни. Сталин, в отличие от Троцкого, понял, что без опоры на русский народ нельзя ни удержать власть (в 1920-е годы были тысячи восстаний!), ни выиграть внешнюю войну. Здесь-то наши оппоненты и проводят водораздел: когда коммунизм был «плохим» и когда он стал «хорошим». Нынешний коммунистический лидер Г. Зюганов даже изначально делит коммунистов на «правильных» (считая свою партию их преемницей) и «неправильных» (за преступления которых поэтому и каяться нет необходимости).

К этой национальной метаморфозе коммунизма мы еще вернемся. А сейчас возразим: кто среди коммунистов был «хорошим», а кто «плохим» – это их внутрипартийное дело; народу было не легче от того, что одни его держали в рабстве для «неправильных» целей, а другие для «правильных». Не легче было и от того, что в годы войны свои палачи оказались меньшим злом по сравнению с палачами чужими; после войны и от своих досталось по новому кругу… Оттепель, ограничив репрессии, вернула партию к интернационалистическому курсу и преследованиям Церкви. Для этого периода «достижений» показательны не только безпаспортные крепостные колхозники, Новочеркасский расстрел или испытания атомной бомбы на собственном населении (на Урале), но и то, что партия восхваляла всю «славную советскую историю», замалчивая кровавый разгром Церкви и крестьянства, искусственный голод – и даже в 1980-е годы наказывала лагерем и психотюрьмой за попытки выяснить правду об этом. Да и Зюганов (который в книге «Держава» высказывает много трезвых мыслей) признает, что в конце концов у кормила власти оказались «плохие» коммунисты, «предавшие страну»…

Так неужели русские люди, в том числе в эмиграции, не должны были бороться против этой власти – предательской от начала и до конца ее существования? Эта система, ведшая постоянную войну со своим народом и опиравшаяся на ложь, была обречена на поражение. Вопрос был лишь в том – когда это произойдет и как уменьшить наносимый ею ущерб.

Впрочем, были эмигранты, сотрудничавшие с большевиками как с «меньшим злом». Однако была ли нужна такая эмиграция нашему народу? Долг русской эмиграции был – способствовать возрождению исторической России. Только в этом могло заключаться нравственное оправдание самой эмиграции, бывшей «не со своим народом, там где наш народ к несчастью был»… Тому, кто жил за границей именно так, есть что ответить требовательным соотечественникам: важно не кто где находился, а кто что делал.

«Целились в коммунизм, а попали в Россию»

Но даже если против этого режима надо было бороться – был ли допустим союз с иностранными противниками нашего государства? Не им ли в конечном счете пошла на пользу оппозиция, целившая в коммунизм, а попавшая в Россию?

Что ж, даже против неправедной власти нельзя бороться любой ценой. Если банда террористов захватила самолет с заложниками – не следует сбивать его ракетой или доверять освобождение соперничающей банде. В любой ситуации надо исходить из национально-государственных интересов своего народа (конечно, для этого надо их верно понимать). В этом отношении противники режима КПСС были очень разными.

– Влиятельные круги Запада изначально целились не в коммунизм, а в Россию. Они сразу поддержали большевиков именно как антирусскую силу, наряду с сепаратистами и прочими революционерами. Антанта предала союзницу-Россию в Первой міровой войне, поощрив масонский Февраль; затем предала Белое движение в гражданской, ибо большевики ей были выгоднее. Далее, в годы жесточайших репрессий, демократии обезпечили индустриализацию «прогрессивного» СССР – чтобы использовать его против «реакционного» фашизма. После Второй міровой войны выдали на расправу Сталину миллионы антикоммунистов… Лишь после всего этого Запад стал «целиться в коммунизм», сочтя, что его национальная мутация и возросшее влияние в міре делают окрепший СССР врагом. Однако это была борьба не столько против коммунистического СССР, сколько против его возможного превращения в национальную Россию – это ясно видно из принятого в США в 1959 году закона P.L. 86-90[1].

– Другие противники, действительно, целились в коммунизм, а попали в Россию, не проводя особого различия между ними. Этим отличилась «третья эмиграция», легально возникшая в 1970-е годы. Для оправдания своего бегства она нередко чернила русских как «природных тоталитаристов» и «антисемитов». Даже ее русский «хвостик» (выражение Солженицына), прицепившийся к эмиграции еврейской, нередко впадал в нигилизм из-за недостатка патриотизма и духовного образования. (Не хватало его и Зиновьеву.) Запад щедро финансировал верную службу такой эмиграции: радио «Свобода», «Сахаровские слушания», «Интернационал сопротивления», множество изданий вроде журнала «Страна и мір». Они добились своего: люди с подобным кругозором господствуют в нашей стране – и теперь уже с ними Запад смыкается в деле удушения русского патриотизма.

– Третьи противники – и это была традиционная часть русского Зарубежья – всегда подчеркивали, что коммунистический режим противоречит национальным интересам России. Они призывали Запад отличать режим от народа; пытались в иностранном міре искать друзей русского дела – но вступали в неизбежный конфликт с влиятельными силами Запада. Именно отстаиванием этой позиции объясняется большой авторитет Солженицына в эмиграции, ибо голос известного писателя трудно было заглушить. Впрочем, досталось и ему («реакционер»). Видимо, поняв, что Запад не переубедить, он ушел в вермонтский затвор служить России за письменным столом.

Ибо миссия русской эмиграции заключалась прежде всего в осмыслении и передаче в Россию национальной идеологии на основе опыта ХХ века. Конечно, для тоталитарного режима КПСС любые альтернативные идеи были опасными, «стреляющими». В том числе русские национальные ценности – почему за их отстаивание и были брошены в лагеря Осипов, Огурцов, Бородин… Подлинно русская эмиграция занималась изданием именно такой литературы, стремилась защищать арестованных патриотов. И если бы у нее были достаточные мощности для «стрельбы» такими книгами – может быть, и сформировалась бы в России национальная элита, не допустившая нынешнего развала.

Ведь правая эмиграция всегда считала, что в переходный период после краха КПСС спасительной была бы национальная авторитарная власть – своего рода «декомпрессионная камера». Солженицын уже в «Письме к вождям» (1973) предлагал такую компромиссную программу реформ – именно не «любой ценой», соглашаясь терпеть у власти тех же вождей, лишь бы народу стало легче дышать. Тогда же ходила в самиздате статья В. Осипова (редактора патриотического журнала «Вече»), призывавшего партию отказаться от идеологических догм хотя бы в Сибири – в виде нового «нэпа», чтобы по-настоящему обжить эти земли. Но Солженицына выслали, Осипова отправили в лагерь… Да и могли ли те вожди отказаться от идеологии? Ведь это вскрыло бы всю ложь системы и неизбежно поставило бы вопрос: почему же у власти должны оставаться именно эти вожди, столь кроваво эту идеологию насаждавшие?.. И позже многие патриоты надеялись на союз с «единственным гарантом стабильности», структурами КПСС – столь же безуспешно. В этом – ответ на вопрос, был ли другой выход, кроме борьбы: если и был, то его отвергла все та же КПСС. [См. главу «Холодная война и капитуляция КПСС» в книге «Вождю Третьего Рима». – Прим. ред. сайта «РИ», 2006.]

Именно вожди КПСС упорным отказом от реформ довели свой режим до краха. Последние их преемники (Горбачев, Шеварднадзе, Яковлев) попытались спасти систему ее «перестройкой», но со своими лакейскими западническими иллюзиями и играми в «демократию» лишь ускорили процесс самоубийства, заодно разрушив страну, вместо мудрого проведения национальных реформ в условиях сильной власти. Кандидат в члены Политбюро Ельцин – их плоть от плоти – оказался победителем в соперничестве за личную власть; но на государственном уровне он продолжил дело предшественников в еще более разрушительном русле.

Поэтому абсурдно обвинять Солженицына (или Шафаревича) в нынешней российской разрухе. Как и в том, что писатель «умудрился восстановить весь Запад, всю остальную часть глобуса против русских… ГУЛаг стали во всем міре ассоциировать с нами – с русскими» (Э. Лимонов в «Книжном обозрении», 1994, № 23). Запад практиковал такое отношение к русским давно, и Солженицын изо всех сил старался препятствовать этому.

На Западе и до Солженицына было много публикаций о советских лагерях, но ему, бывшему лагернику, впервые удалось сказать об этом в самой России – отсюда его міровая известность. Конечно, Запад поддерживал в России далеко не всех противников режима (патриотический ВСХСОН в 1960-е годы был вообще замолчан), и Нобелевские премии давались не только за писательские заслуги. Тут совпало время, место, биография и талант самого писателя. В двух выдающихся деятелях диссидентской эпохи – Солженицыне и Сахарове – Запад увидел важные точки приложения своих сил. Сахаров оправдал эти надежды, ибо был и остался западником. Солженицын – нет, ибо высланный за границу, он обратил свой авторитет на критику именно антирусских тенденций в западной политике – как «не выгодных для самого Запада». Характерно название одной из его ценных статей: «Чем грозит Америке плохое понимание [ею] России» (1980).

В чем, однако, трудно согласиться с Александром Исаевичем – что правящие круги Америки, лидеры западного міра, «плохо понимали» свое отношение к России. И вообще, имея столь богатый опыт безуспешного переубеждения этих кругов и столь огромный авторитет – давно было бы желательно проанализировать и предупредить свой народ: чем грозит России плохое понимание ею Америки.

«Чем грозит России плохое понимание ею Запада»

Отсутствие этого анализа в солженицынской публицистике первых лет изгнания понятно. Вероятно, он теперь и сам найдет нужным многое в ней уточнить. Сейчас все видится яснее (в том числе и любителям критики задним числом…). Но тогда приходилось принимать решения в условиях тревожной неизвестности.

Коммунистическая система, душившая свой народ, и во внешнем міре угрожающе прибирала к рукам одну страну за другой, открыто заявляя о «закономерной неизбежности» своего мірового господства (Хрущев: «Мы вас похороним!»). Запад же, казалось, особо не препятствовал этому, и даже предал своего союзника – Вьетнам. Поэтому призывы Солженицына к Западу: «имейте мужество к сопротивлению!»; «пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела!»; «хотя бы не помогайте нашим рабовладельцам!» (1975) – с нравственной точки зрения были оправданны. По сути Солженицын призывал Запад не предавать процесс самоосвобождения внутри России, который шел наперегонки с глобальной экспансией коммунизма: какой из этих процессов победит – тот и определит судьбу планеты, подчеркивал писатель.

Но с политической точки зрения тогдашние оценки Солженицыным (как и многими антикоммунистами) міровой раскладки сил теперь выглядят упрощенно: «Накануне планетарной битвы между міровым коммунизмом и міровой человечностью… так много уже уступлено, отдано и расторговано, что сегодня Запад уже не может устоять даже при единении всех западных государств, – а лишь в союзе с порабощенными народами коммунистических стран» (1980)…

Запад, как видим, устоял и перешел в наступление – предпочтя союз с частью коммунистических поработителей, объявивших себя «демократическими» президентами на обломках прежнего, совместно разрушенного ими государства. Видимо, для такого исхода уже тогда имелись предпосылки как на Западе, так и в России.

Прежде всего Солженицын (как поначалу и автор этих строк) переоценил порядочность «міровой человечности», которая активно поддержала диссидентов в СССР. Конечно, на Западе есть немало порядочных людей. Но в демократии (как заметил Солженицын позже) всегда господствует «денежная аристократия» – она-то и определяет политику Запада (И.А. Ильин называл ее «міровой закулисой»). Для нее защита прав человека в СССР была лишь инструментом геополитической войны с сильным противником, ибо, например, нарушения в компрадорских диктатурах «третьего міра» западную совесть не волновали. Да и в самих США, как мы теперь знаем, на эти «права» при необходимости плевали – вплоть до тайных военных экспериментов с облучением своего населения («Der Spiegel», 1994, № 2).

Очевидно, правящие круги Запада имели больше информации, чтобы судить о действительной опасности СССР и чтобы определять свою долгосрочную стратегию. Эта стратегия, во избежание планетарной атомной катастрофы, ставила целью мирную победу над Советским Союзом, в расчете на его идеологическое самоизживание – чему Запад и стремился всячески способствовать. Система, основанная на несвободе, представляла собой удобную мишень: на естественном стремлении людей к свободе Запад мог умело играть. В этом был замысел и поддержанной Сахаровым «теории конвергенции», и пробного шара «разрядки», и Хельсинкского процесса, и западного влияния на «перестройку».

То есть Запад, не рискуя войной, ждал прихода к власти в СССР более покладистого, обуржуазившегося поколения номенклатуры. Оно уже было на виду. Поэтому, подобно кутузовской тактике, выгоднее было дать советскому режиму выдохнуться самому (доктрина Зонненфельдта). Ведь новые бедные члены соцлагеря в Азии и Африке, не так уж нужные Западу (нужные страны он держал крепко), ложились на СССР все бόльшим бременем. Логично было умножить заботы СССР и разыгрыванием «китайской карты»; а что Китай был коммунистическим (за это Солженицын тоже стыдил Америку) – для Запада было столь же неважно, как и союз со Сталиным во Второй міровой войне…

Поэтому западные лидеры могли лишь с усмешкой воспринимать эмоциональные упреки русского писателя в «60-летней упорной слепоте к природе коммунизма». Солженицын пытался убедить их нравственными аргументами, тогда как в западной политике был голый расчет. Даже если Александр Исаевич надеялся таким способом повлиять на общественное мнение Запада (и сделал для этого очень много) – оно было не в силах изменить политику правящих кругов.

«Міровая закулиса» видела в русском самосознании более опасного противника, чем интернациональный коммунизм – чувствуя с последним то материалистическое «родство», которое Солженицын вскользь отметил в Гарвардской речи. На этом и строились планы «конвергенции» (она была бы невозможна с православной Россией). Поэтому и говорилось: «советский балет» – но «русские в Афганистане». То есть в отрицательном смысле на Западе намеренно смешивали «русское» с «советским» для мобилизации общественного мнения и для политподготовки своих армий: облик врага должен быть простым и цельным. Этим объяснялось и упорное «непонимание» Западом призывов русской эмиграции отделять режим от народа.

Видимо, Солженицын понял это и замолчал, уйдя в работу над «Красным колесом». Но он, кажется, не предполагал, как агрессивно поведут себя демократии при крушении власти КПСС. Похоже, у него не было знания тех целей «міровой закулисы», о которых в 1950-е годы провидчески предупреждал И.А. Ильин в «Наших задачах»…

«Мы сейчас создаем жестокое, зверское, преступное общество»

В годы «перестройки», когда разрушительное вмешательство Запада во внутренние дела нашей страны – с циничным попранием своих же «демократических», да и международных норм! – стало очевидно, прицел эмиграции на один лишь коммунизм был уже явно недостаточным. Надо было одновременно противостоять и западному натиску, с учетом того, что коммунистическая идеология агонизировала, а внешний противник усиливал свою активность в опоре на свою «пятую колонну» в России – западников. «Перестройка» открыла для этого эмигрантам небывалую возможность – внутрироссийские средства массовой информации; тогда еще у патриотов были солидные тиражи, и интерес к эмиграции был огромен… Но из русской национальной эмиграции этим воспользовались единицы – рискуя осуждением коллег («неэтично критиковать антикоммунистический Запад в советской печати»[2])…

И Александр Исаевич, видимо, все еще считал главной опасностью коммунизм. Он уклонился от поддержки российских почвенников в их оборонительных боях с западниками (а ведь его слово было бы весомо), запрещал использование своей антизападнической публицистики («Наши плюралисты» и др.) и ждал, пока народ изучит многотомное «Красное колесо»… Даже первое выступление Солженицына в советской печати (1990), содержавшее много верных мыслей, выглядело академично, «над схваткой»; характерны тут перекликающиеся заглавия статей того времени: «Как нам обустроить Россию?» Солженицына и «Можно ли еще спасти Россию?» Шафаревича…

Эта инерция оказалась свойственна огромной части русского зарубежья. При господстве режима КПСС мы относились к нему по пословице: страшнее кошки зверя нет. Наш внутренний враг, с такой кровавой историей, многим казался врагом единственным. Поначалу и Шафаревич, выделив в социализме тенденцию к смерти, не учел, что к смерти ведут все ложные идеологии, в том числе и формально противоположная социализму либеральная демократия (позже он уточнил: это «две дороги к одному обрыву»). Поэтому и Солженицын подчеркивал уникальность коммунизма как «раковой опухоли», которую не вылечить реформами; в нем «концентрируется Міровое Зло, огромной ненависти и силы», так что «решающего конфликта с коммунизмом западному міру избежать не удастся»; «Коммунизм нельзя остановить никакими уловками детанта, никакими переговорами – его может остановить только внешняя сила или развал изнутри» (статьи и речи 1975-1980).

Его развалило сочетание многих внешних и внутренних факторов, на которые рассчитывал Запад. И развалило так, как эмигранты-антикоммунисты явно не ожидали… Не они, конечно, «попали в Россию», потому что от них мало что зависело. Но они недооценили этой опасности. Тем удивительнее, что многие и сегодня видят в побежденной «кошке» главного врага, не замечая все более наглых победителей – и уже вместе с ними «стреляя» по России. Организацию НТС занесло в этом столь далеко, что в октябре 1993 года некоторые ее эмигрантские лидеры рвались лично стрелять в «коммунистический» парламент и призвали Ельцина разгромить всю (даже православную!) оппозицию…

Подобная инерция борьбы, видимо, сказалась и в оценке Солженицыным октябрьских событий 1993 г. как «совершенно неизбежного и закономерного этапа в освобождении от коммунизма… теперь, может быть, народ станет жить хоть немного лучше» (интервью российскому телевидению; напечатано в «Русской мысли», Париж, 3.11.93). И накануне возвращения в Россию писатель назвал Верховный Совет «сторонниками тоталитарной власти» («Новый мір», 1994, № 7). Но тоталитаризм ли отстаивали защитники «белого дома», который был согласен на одновременные досрочные перевыборы парламента и президента? Был ли «совершенно неизбежен и закономерен» расстрел танками людей, в большинстве безоружных, на основании незаконного указа?

Конечно, надо было переизбрать обе ветви власти. Но больше всего этого не хотела коррумпированная команда Ельцина – ведь многим пришлось бы отвечать перед судом. Главное же: даже если парламент был плох, то расстрелявшие его «демократы» давно проявили себя как сила гораздо худшая, разрушительная и во внутренней, и во внешней политике – почему ей и сопротивлялись многие честные люди, а не только парламент (кстати, постепенно умневший). В этом была суть конфликта. Показательно, что программа ельцинского «Выброса» [«Выбора России»] получила на декабрьских выборах лишь 8 % списочного состава голосов. Жаль, что эти перекрасившиеся партократы, развалившие страну и разграбившие народное достояние, показались Александру Исаевичу меньшим злом… Впрочем, это не удивительно, если вспомнить, как освещался конфликт во всем міре: или «демократ Ельцин», или – «коммунизм-тоталитаризм»… [См. статью «Российско-американская совместная революция» в книге «Тайна России». – Прим. ред. сайта «РИ», 2006.]

Этим ложным предлогом ельцинская команда оправдала и удушение всей оппозиции. Поэтому слова писателя о «закономерном этапе» вызвали в патриотических кругах наибольшую критику. Как раз в тех кругах, на которые Александр Исаевич, по-моему, только и мог бы опереться в своих планах обустройства России; это способствовало бы и созданию авторитетного, достойного патриотического движения…

Будем надеяться, что в России он уточнит свои оценки. Ведь если уже сказано [Солженицыным в одном из выступлений] «А»: реформы «безмозглые», их единственные результаты – нищета, небывалая демографическая катастрофа, разгул мафии, «мы сейчас создаем жестокое, зверское, преступное общество» – то отсюда должно логично следовать «Б»: как назвать тех, кто развязал эти реформы и за сопротивление им расстрелял сотни людей?

Думается, однако, чтобы оценить подлинную опасность тех или иных сил, действующих в посткоммунистической России, чтобы разобраться в причинах странных «бело-красных» патриотических союзов и чтобы собрать народ в истинно русскую силу – нужен не только политический, но и историософский анализ событий ХХ века. Поэтому для следующего подзаголовка возьмем название еще одной статьи Солженицына, которое все еще кажется актуальным.

«Коммунизм у всех на виду и не понят»

И ельцинская команда, и президенты «независимых республик» проявили общность интересов с Западом в том, чтобы поскорее задвинуть коммунистический период в прошлое, не разбираясь в его сути. Недавним номенклатурщикам не хочется по-настоящему вскрывать преступность режима, в иерархии которого они были на высоких постах (и каяться не намерены). Западу тоже хочется замолчать свою роль в установлении этого режима – и поддержать бывших коммунистических лидеров как выгодную компрадорскую власть.

И тем и другим хочется свести уроки коммунизма лишь к тому, что он, мол, «от обратного» доказал истинность западной капиталистической системы как единственно приемлемой; доказал ценности либеральной демократии с ее освящением эгоизма как двигателя прогресса. Кто этому противится – тот «красно-коричневый». Перекрасившиеся идеологи независимых республик – в целях самооправдания – вообще перелагают вину за коммунистические преступления на «русский империализм», и Запад с удовольствием поддакивает в этом…

Однако коммунизм доказывает многое «от обратного» и с христианской точки зрения. В этом смысле, вспоминая название давней статьи Солженицына «Коммунизм у всех на виду и не понят», зададим вопрос: достаточно ли он понят нами сейчас?

Для христиан не бывает безсмысленных катастроф. Российская трагедия имеет свои духовные причины и свой смысл. Это наказание за наш отход от Божьего замысла, от идеала Святой Руси. Но не Бог нас за это наказывает – Он не мстителен. Уважая нашу свободу, Он лишь попустил нас (прежде всего – политически активную часть народа) соблазниться на ложный путь, на котором мы наказываем себя сами, отрываясь от Истины. Цель такого попущения – чтобы мы сознательно вернулись к Истине, поняв свое падение. И тот факт, что мы за весь страшный ХХ век не погибли, мучительно выстрадав свой соблазн – оставляет надежду на выздоровление.

Однако, больны не только мы. Болен весь мір, отошедший от должного, от Божьего замысла о себе – этот процесс отхода называется апостасией. Только в рамках этой всемірной духовной энтропии можно понять уроки коммунизма, которые имеют не только русское, но и всемірное значение.

Не Маркс и не Ленин придумали создать «рай» на земле без Бога, «своею собственной рукой» – что и привело к разгулу сил зла. Это вечный соблазн своеволия созданных свободными Божьих тварей: в этой цепи и бунт ангелов, ставших бесами – соперниками Бога в деле міроустройства; через них – грехопадение первых людей, возомнивших стать «как боги» и впустивших в земной мір бесовское зло; и грехопадение избранного народа – отвергшего Небесного спасителя Мессию-Христа и ждущего своего земного мессию-царя (перед концом истории этот лжемессия-антихрист будет править міром так, как это сатана безуспешно предлагал Христу в пустыне); и далее – грехопадение христианского Запада, поддавшегося этой идеологии (масонство). Порыв к антихристу проявляется в любых подобных соблазнах, почему вызванные ими катастрофы и ощущаются как апокалипсические времена – даже если это лишь «репетиции» апокалипсиса.

Наша революция была, возможно, его генеральной репетицией. Ибо она произошла в стране-оплоте истинного христианства («Третий Рим»), имея заметную связь с соблазном наиболее антихристианского народа – и в кадровом активе революционеров, и в их финансировании еврейскими банками, и в идеологии: марксизм стал секуляризацией еврейского мессианского сознания – в чем соглашались и еврейский философ М. Бубер, и православные богословы. Символична и перенятая большевиками масонская пятиконечная звезда, которой царь Соломон отметил краеугольный камень своего Храма: в нем, восстановленном, и воссядет антихрист… («Концентрация Мірового Зла» – это верно сказал Солженицын о коммунизме, хотя и не имел в виду такой его смысл.)

Однако западный марксизм не приобрел бы такого влияния в России, если бы не воспользовался некоторыми чертами русского характера. Причем не только худшими, но и лучшими чертами, воспитанными православием: аскетизм (отсюда иное, чем на Западе, отношение к собственности и к богатству), душевная цельность и нравственный максимализм (который остается и тогда, когда абсолютизируется нечто ошибочное), соборность (на которой паразитировал тоталитарный коллективизм), смирение и жертвенность (отсюда знаменитое русское долготерпение). Важно и традиционное неприятие западного буржуазного мещанства – в этом сходились социалист Герцен и «реакционер» Леонтьев; так что и большевицкая революция в чем-то была реакцией на буржуазно-западнический дух петербургского периода (это отметили в эмиграции евразийцы; отсюда их сближение с большевиками).

Главное же, что было в русском характере: измерение всех ценностей в міре критерием не материального процветания, а спасения души для Царствия Божия. И если западного человека можно было соблазнить сытостью, то русского – только утопией создания царства справедливости на земле, утопией земной победы над злом, которое было «научно открыто» в классовой эксплуатации… Даже русский атеизм отличался от скептического западного и исходил из ошибочного толкования проблемы теодицеи: «русские из жалости, из сострадания, из невозможности выносить страдание делались атеистами.., потому что не могут принять Творца, сотворившего злой, несовершенный, полный страдания мір. Они сами хотят создать лучший мір» (Бердяев). Русские марксисты превратили марксизм в своего рода мессианскую псевдорелигию – тогда как в секулярном и равнодушном западном обществе он не мог приобрести такого значения… (Лишь в этом отношении верна книга Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», в которой он перегибает палку, трактуя коммунизм не как паразитирование на описанных качествах русского характера, а как «деформацию» самόй русской идеи при «верности некоторым исконным русским традициям»).

Таким образом, как отмечали многие православные мыслители, в социализме-коммунизме поначалу были и «правда» (стремление к социальной справедливости, протест против эксплуатации – в те времена воистину жестокой на Западе), и «ложь» (бездуховность и насилие, перечеркнувшие эту «правду»). Сегодня, на фоне циничного насаждения рыночной идеологии и нарастающего хаоса – частичная «правда» коммунистов вновь обретает основание, тем более что теперь они не отрицают ни частной собственности, ни Православия (если Зюганов это имеет в виду серьезно, то его партии следовало бы покаяться в коммунистических преступлениях и переименоваться). Быть коммунистом сейчас связано уже не с привилегиями, а с неприятностями – то есть люди участвуют в коммунистической оппозиции по своим искренним убеждениям. При этом именно положительные русские черты, на которых паразитировал коммунизм, нередко ощущаются нынешними коммунистами как признаки самого коммунизма. Тогда как коммунистические преступления оказались вытеснены из их памяти, поскольку русским свойственно прощать нанесенное зло… Даже красное знамя, пропитанное кровью миллионов жертв, осталось символом государственности для тех, кто проливал под этим знаменем свою кровь.

Конечно, никак нельзя принять этого нового смешения «правды» и «лжи»: восстановление исторической России невозможно без честного анализа ее истории. Тем более, что немало коммунистов так ничему и не научилось (группы Н. Андреевой, Анпилова…). Но что важнее нам: продолжать бить по голове уже побежденных противников (побежденных самим ходом истории) или переубедить хотя бы часть из них – ведь они часть нашего народа? Тут применимо универсальное христианское правило: отделять грех от грешников, то есть бороться против первого и спасать вторых. Для этого надо отделить их «правду» от «лжи» и показать, что не только с коммунизмом нужно отождествлять эту «правду», что она была исконной целью православной России. Только так можно предотвратить и коммунистические рецидивы, и удушение западниками русской «правды» под видом «борьбы с коммунизмом».

Как заметил один из наиболее глубоких современных авторов, о. Тимофей Сельский, шансы переориентировать жертвенность многих коммунистов для служения истинным ценностям сейчас выглядят бόльшими, чем шансы обращения компрадорских демократов («Посев», 1993, № 2). Это особенно видно на фоне духовного состояния западного міра, с которым наши демократы себя связали, став его частью.

Между коммунизмом и апостасией

Революция помогла нам распознать сущность западной системы совсем в другом смысле, чем твердят наши западники. Они ринулись к тому же «обрыву» по соблазнительно гладкой дороге, не понимая, что в демократии есть свои «правда» (свобода) и «ложь» (злоупотребление этой свободой). Россия и Запад, конечно, родственны в принадлежности к цивилизации, основанной на христианстве, с ее уважением свободы личности, «созданной по образу и подобию Божию». Но в историософских рамках эти две части Европы избрали себе разные пути.

В русской идее наиболее осознанно выражено ответное, свободное постижение народом Божьего замысла о нас как нашего национального идеала, Святой Руси. Одновременно этот идеал представляет собой и всечеловеческое должное – именно отсюда универсализм, вселенскость русской идеи.

Запад же, обожествив личность в ее земной гордыне, склонился на апостасийный путь «свободного» (в отличие от насильственного коммунистического) отхода от Замысла Божия, вплоть до легализации греха. Запад не понимал православную Россию, измеряя ее особенности своими критериями; например, толкуя свободное смирение перед ценностями Царства Небесного – как «русское рабство». При этом «прогрессивным» считалось все, что перерождало Россию в западном духе (отсюда превознесение «великих» Петра и Екатерины); а реакционным и враждебным – все, что хранила Россия от вселенского христианства Византии (Второго Рима).

В чем русский дух был действительно враждебен западному – что он препятствовал господству «денежной аристократии». Деньги могли стать главной ценностью и властью только в міре ослабленных духовных ценностей – что и поощряла «міровая закулиса» во всем міре. Но Россия всегда оказывалась непригодна для таких западнических реформ: ни при Петре I, расколовшем русское общество; ни в Феврале 1917-го, вызвавшем кровавую большевицкую катастрофу. Поскольку духовный склад России не пригоден и для нынешних неофевралистских реформ – они отторгаются русским обществом и сейчас более, чем в других посткоммунистических странах.

Таким образом, России Божьим промыслом был уготован удерживающий путь, о котором апостол Павел (имея в виду антихриста) говорил: «тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих, и истребит явлением пришествия Своего» (2 Фес. II, 7-8). Этим удерживающим аспектом русской вселенскости (значимости для всего міра) и объяснялась ненависть к нам антихристианской «міровой закулисы»: она много потрудилась для нашей катастрофы, видя в России главное препятствие своему міровому господству.

Конечно, никто в этом не виноват больше нас самих. Мы согрешили, поддавшись апостасийным процессам (наше масонское дворянство и социалистическая интеллигенция), не отличив затем и в коммунизме «правду» от «лжи». Но мы вправе разобраться и в том, как Запад воспользовался нашими грехами. Ибо сейчас та же борьба за Россию, а тем самым за «удерживающего», возобновляется с новой силой. К счастью, теперь нам больше открыт ее смысл.

В этом и заключается значение русской эмиграции: познав суть разных общественных систем, она смогла лучше понять наступление апокалипсической эпохи и – главное – удерживающую роль России (см., например, работы архимандрита Константина Зайцева). Это самосознание существовало уже в Московской Руси («Москва – Третий Рим, а четвертому не быти»), но было утрачено в петербургский период. Четкого понятия о таком вселенском призвании России не было ни у славянофилов (видевших особую роль России в оптимистичном ходе истории), ни в предупреждениях нашей литературы о грядущих «бесах». Так что восстановление «удерживающего» самосознания – тоже один из итогов нашей революции.

В историософском смысле ее результаты вообще оказались иными, чем надеялись ее инициаторы и вожди. Интернационалистический марксизм подвергся на русской почве непредвиденной мутации, не выдержав конкуренции с тысячелетней русской историей. В этой генеральной репетиции апокалипсиса, вопреки первоначальному сатанинскому замыслу, обнаружился иной, провиденциальный смысл: перехватив у февралистов власть, большевики ценою огромных жертв невольно удержали Россию от присоединения к западному апостасийному процессу, оставив нам шанс на иной путь после освобождения.

Это, повторим, не заслуга большевиков. Это сам Божий промысел может обращать в свою противоположность даже, казалось бы, победный разгул сил зла. В России так получилось именно потому, что наш народ сопротивлялся этому злу, и от зверств коммунистов явился сонм святых Новомучеников, спасающих теперь Россию своими молитвами…

Уже в 1918 году С.А. Аскольдов предчувствовал в сборнике «Из глубины», что такие революции «наиболее реализуют религиозный смысл истории, состоящий именно в разделении добра и зла в их созревших формах». И что, возможно, в сопротивлении злу в народной душе одновременно с навыками зла созревают «и другие, святые навыки к той борьбе, которая должна разыграться в последние дни… когда принять участие в антихристовом государстве будет уже непрощаемым грехом, окончательным переходом под знамя противника Христа… Так строящийся град князя міра сего… выявляет и обособляет другой град, град Божий. И ныне Россия именно есть главная арена этих противоборствующих созиданий».

Далеко не все, конечно, обрели в этих испытаниях положительные навыки. Но на поведение народа решаюшее воздействие всегда оказывала его элита. Такие духовно зрелые люди сегодня есть в Православной Церкви. Если они получат возможности влияния – то нам, «на фоне общего увядания… быть может, предстоит пережить кратковременную счастливую осень жизни». Это будет «то целостное обнаружение христианского идеала общественности, которое предчувствовали многие мистики христианства… Если это произойдет именно из тех посевов добра, которые произведены бедствиями, мученичествами и другими испытаниями и научениями русской революции, то в этом будет… ее важнейший положительный результат и наибольшее религиозное значение».

Эта интуиция Аскольдова – в апреле 1918 года! – совпадает с предсказаниями наших святых о восстановлении православной России перед концом истории – на короткое время, чтобы дать міру последнюю возможность выбора между Христом и антихристом…

Конечно, поскольку человеку дана свобода воли выбирать между должным и недолжным – будущее точно не предсказуемо. Неопределенное состояние может продлиться еще долго. Но можно ли без историософской координаты – то есть без православного учения о смысле истории – верно понять уроки коммунизма и духовные процессы нынешнего времени?

«»Русский вопрос» к концу ХХ века»

Таковы, с нашей точки зрения, рамки для рассмотрения «русского вопроса» к концу ХХ века. Разумеется он имеет и конкретные политические аспекты, которые рассматривает Солженицын в одноименной статье («Новый мір», 1994, № 7) – программной, совпавшей с его возвращением. Хотя многие из его ценных соображений эта историософская координата могла бы только подкрепить.

Так, отмеченные им пороки петербургской эпохи – растрата народных сил на насильственные западнические реформы Петра, затем на помощь неверным союзникам в Европе – как раз и объясняются нечувствием западной апостасийности, отходом правящего слоя России от русского пути. И именно в постепенном обращении к русскому пути заключаются отмеченные писателем (наперекор и либеральной, и советской историографии) достоинства наших «реакционных» монархов Николая I и Александра III – это была реакция на отрезвляющие атаки прозападных сил (восстание масонов-декабристов, убийство Александра II). Еще большее, мистическое, ощущение опасности было у св. Государя Николая II, но при усилившемся либеральном разложении общества он уже не сумел организовать политическую оборону; ему, преданному почти всеми, достался путь самопожертвования – для вразумления нас, потомков…

Духовный смысл Февраля 1917-го был бы более обнажен, если бы Солженицын отметил и масонскую принадлежность членов Временного правительства, связанного с Западом. Ведь масоны тоже строят «рай на земле», прямо связываемый ими все с тем же Храмом Соломона, где воссядет антихрист… (С учетом этой историософской координаты «Красное колесо» могло бы быть написано экономнее, был бы лучше понят и облик последнего Государя, который более всех сопротивлялся апостасийному давлению; ведь и его политические ошибки часто объяснялись трагическим противоречием между тем, что ему диктовала совесть – и реально возможным…)

Что касается предложенных Солженицыным территориальных границ – Великороссия, Белоруссия, Малороссия и Казахстан – то это, видимо, наиболее реальные контуры нашего государства: и с учетом народного волеизъявления (Россию не воссоздать силой), и с точки зрения экономики (нам уже не по силам содержать чуждые нам народы), и по соображениям демографии (если сравнить рождаемость у славян и у мусульман). Но и с точки зрения удерживающей миссии России: она зависит не от географических размеров. И.А. Ильин тоже писал, что при выборе между сохранением части территории и духовной жизнью «истинный патриот не будет колебаться, ибо нельзя делать из территории, или хозяйства, или богатства, или даже простой жизни многих людей некий фетиш и отрекаться ради него от главного и священного – от духовной жизни народа» («Путь духовного обновления»).

Поэтому во многом верны и солженицынские оценки не нужных России территориальных приобретений ХVIII-ХIХ веков (Польши, Финляндии, Средней Азии), которые уже тогда стоили немалых усилий – при оскудении русского центра. Правда, настаивание Солженицыным на вывозе всех русских из Средней Азии и Закавказья выглядит нереальным. Столь крайнее решение вообще имело бы смысл, лишь если бы у России не было иных средств, чтобы защитить права и интересы русского населения в любой из республик бывшего СССР (воссоздав свою сферу влияния). Но таких средств, экономических и политических – достаточно (другое дело, что нынешним правителям РФ на это наплевать). Переход на подлинно рыночные межгосударственные отношения отменил бы и проблему дотаций (которые сейчас продолжаются в иной форме: военная помощь, энергоносители, выкуп за бывшее союзное имущество, перенятие на себя союзных долгов, аренда космодромов и т. п.).

Однако при этом стоило бы учесть и важные ньюансы в историософских рамках: нельзя применять к Российской империи западные мерки. В отличие от западных колониальных империй, жадно деливших заморские территории по всему земному шару, Российская империя создавалась не для эксплуатации слабых народов или их искоренения (сравним судьбу американских индейцев и наших сибирских племен). Она возникла в ходе естественного расширения до четких геополитических рубежей – в сопротивлении постоянным внешним угрозам (степняки, крестоносцы, татары и набеги остатков орды, экспансия католической Польши и мусульманской Турции, шведы, антирусские интриги Англии в Азии). Перехлестов за эти естественные рубежи было не так много. В то же время в нашей империи не было неравенства по национальному признаку, немало народов вошли в нее добровольно. Не ущемляя их самобытности, Россия обезпечивала им защиту от агрессивных соседей, несла умиротворение в вековых конфликтах (что особенно очевидно на Кавказе).

Солженицын не без оснований порицает то, что на плечи русского народа легло основное бремя общеимперских тягот, в то время как «инородцы» нередко пользовались привилегиями (отсутствие воинской повинности и др.). Но в безкорыстном несении этого бремени было и нечто духовно неизбежное для такого народа, как русский. Российская православная империя – уникальное нравственно-политическое явление в истории, прообраз некоего подлинно вселенского единения народов перед лицом высшей Истины. Это геополитическое чудо воочию отразилось и в уникальных размерах России – невозможно было бы освоить шестую часть суши одной лишь силой, без великодушия (хотя бюрократическая практика не всегда была удачна). Даже если это сообщество народов уже невосстановимо и рецепт Солженицына будет единственно реальным – в его осуществлении и объяснении мы не должны терять память о величии своего прошлого. Знание о нем поможет всем народам – входившим в Российскую империю, совместно страдавшим от коммунизма и захлестываемым теперь волной апостасии – поможет лучше осознать трагичность происходящего. Вероятно, это осознание (а не только экономическая взаимозависимость) и определит новые границы Российского союза.

В любом случае в нашей истории нельзя ставить на одну доску покорение дальних мусульманских территорий – и защиту близких православных народов. Вспомним слова на русской медали за освободительный поход 1877-1878 годов на Балканах: «Не нам, не нам, а имени Твоему». Поэтому приговор Солженицына, что российская помощь Сербии и кавказским христианам была «ложной и заклятой идеей» – звучит слишком категорично. Идея эта не была нравственно ложной, как и стремление вернуть прежнюю столицу православного міра – Константинополь: завоеванный турками лишь за четыре столетия до того, он еще не исчез из нашей историософской памяти (и Трапезунд не «коренная турецкая территория»). В те времена постоянных переделов міра эти цели не были недостижимыми. Другое дело – что к ним нельзя было стремиться без учета реальности.

Эти неудачи российской политики историософски более понятны в роковом треугольнике сил, столь очевидном именно на Балканах: многовекового сопротивления Православия – исламскому натиску (это был противник, не знавший Истины и сравнимый со стихийной силой природы как наводнения, землетрясения, эпидемии – «бич Божий») – при постоянном предательстве апостасийного «христианского» Запада. В отличие от мусульманства Запад знал Истину и отказался от нее, требуя того же от России. (Поэтому, в частности, евразийцы более резко относились к западному предательству, чем к мусульманскому неведению…) Россия проиграла, поскольку недооценила этот западный фактор.

Возникает опасение, что подобную недооценку допускает и Александр Исаевич (как и весь так называемый «просвещенный патриотизм», чурающийся православной историософии и не сознающий принципиальной несовместимости России с апостасийностью Запада). Выдвигая верную цель: «сбережение русского народа», восстановление его духовного здоровья – Солженицын, к сожалению, не выявляет в должной мере, какие мощные міровые силы нам противостоят на пути к этой цели.

Так, сосредоточиваясь лишь на внутреннем «обустройстве» и верно призывая не копировать западные модели, писатель приводит пример: «Япония… вошла в міровую цивилизацию, не потеряв своеобразия». Но сами японцы все чаще думают иначе. Можно ли его не потерять, если, как отмечает сам Солженицын, «по всему земному шару катится волна плоской, пошлой нивелировки культур, традиций, национальностей, характеров»? То есть надо ли нам вообще входить в эту цивилизацию, которой Солженицын уже в Гарвардской речи дал столько апостасийных характеристик: «В сегодняшнем западном обществе открылось неравновесие между свободой для добрых дел и свободой для дел худых… свобода разрушительная, свобода безответственная получила самые широкие просторы… совсем поблекло сознание ответственности человека перед Богом и обществом»…

Хуже, что это неравновесие увеличивается, ибо варваризация поощряется и легализуется (чего не было в столь явном виде раньше) в глобальном масштабе всесильным Молохом рынка. Капиталистическая экономика основана на непрерывной экспансии – «росте» – для чего и сминает ограничительные этические нормы. Взять хотя бы американскую говядину с человеческими генами или искусственные выкидыши живых младенцев для их коммерческой утилизации на пересадочные органы (практикуется американцами в ельцинской Москве – см. «Stern», 1993, № 6)… Одновременно растут возможности компьютерного контроля над людьми, как и контроля «міровой закулисы» над народами. В этих целях, с прекращением разделения на два враждебных блока, начата особенно активная нивелировка и дехристианизация міра под видом его демократизации. Ее цель – объединение общечеловеческой массы на животно-потребительской основе, с иерархией стран лишь по уровню потребления («хлеб и зрелища» – метод, предлагавшийся Христу дьяволом…).

Это отмечено и в недавнем Послании Архиерейского Собора Русской Зарубежной Церкви (май 1993): «Мы отчетливо чувствуем в современном міре действие системы зла, контролирующей общественное мнение и координирующей действия по уничтожению Православного христианства и национально устойчивых народов».

В этот Новый міровой порядок и толкают Россию ельцинские «демократы». С этим и надо сравнивать, был ли опаснее расстрелянный парламент – в защиту которого именно поэтому выступила группа духовенства. Даже Зюганов пишет об угрозе Нового мірового порядка – вот одна из основных причин нынешних «красно-белых» союзов. Понять это – не значит оправдать их. Тут надо вообще понять большее: в нынешней борьбе между «демократами» и «коммунистами» обманутые сегодня борются против обманутых вчера (как это отметила О. Сокурова в сборнике «Русский крест», СПб., 1994)…

Эту направленность «реформ» и внешней политики «демократов» Солженицын все еще не подвергает должному анализу. Он, правда, признает: «Несомненна живая заинтересованность многих западных политиков в слабости России и желательном дальнейшем дроблении ее»; приводит примеры «безтактного» вмешательства США в украинский референдум и в вопрос Севастополя. Отмечена и вопиющая незаконность переноса Хельсинкского Акта о нерушимости государственных границ на административные границы внутри СССР…

Но тут же Александр Исаевич все еще пытается втолковать западным политикам, что они это делают не целенаправленно, а «бездумно», «безтактно». Полагает, что еще в 1990 году они «больше всего боялись развала СССР». Предупреждает: «скажу уверенно: эти политики плохо просматривают дальнюю перспективу ХХI века», в котором будут «ситуации, когда всей Европе и США ой как понадобится Россия в союзники»…

То, что Россия нужна Западу в качестве расчлененного на части «союзного» сырьевого придатка, мы и так знаем – например, из попавшей в «Нью-Йорк таймс» (8.3.1992) директивы ЦРУ на 1994-1998 годы. Там заявлено, что США должны быть единственной сверхдержавой, не допуская восстановления России как соперника; поэтому недопустимо воссоединение Украины и Белоруссии с Россией; это определяется американской целью «установления и защиты нового мірового порядка», для чего не исключается применение силы… Но нужны ли такие союзники самой России? И не может ли случиться, что в сопротивлении Новому міровому порядку нашими союзниками окажутся другие, не столь «развитые» страны?..

Перед глазами самый близкий нам пример такого сопротивления – все та же православная Сербия. Однако Александр Исаевич, отмечая и там «бездумность» с границами, не считает Сербию союзницей нашей совместной обороны; не считает оправданной и российскую помощь ей (как и кавказским христианским народам). Но ведь главная помощь – отстаивание правды (правом вето и т.п.) в международной политике, где принципы России должны быть столь же христианскими, как и во внутренней жизни. Может ли без этого получиться та «Россия нравственная», которую призывает строить Александр Исаевич?

Быть может, когда-то и удавалось сберечь народ добротным самообустройством в духе евангельской Марфы. Это необходимо, но недостаточно. Сейчас наш народ надо сберегать от Нового мірового порядка: именно его «крестоносцы», вооруженные всеми средствами міра сего, переняли у коммунистов эстафету разрушений. В российском же сопротивлении этому – хотим мы того или нет – решается вопрос сбережения альтернативы для всего міра. Поэтому напрасно Александр Исаевич намеревается сделать Россию страной «как все», отвергая русское «мессианство» – это не гордыня. Еврейское слово Мессия (Помазанник Божий) в переводе на греческий звучит – Христос, и русское мессианство есть не что иное, как христианство: трудное следование Христу с осознанием своей ответственности. Сейчас в міре идет противоборство между полярными мессианизмами: следованием Мессии-Христу – и лжемессии-антихристу. Россия стала главной ареной этого противоборства, от которого нам невозможно уклониться. Осознать это – и значит «спасти наш исторический путь».

Нынешнее откровенное насаждение Нового мірового порядка на основе американских «общечеловеческих ценностей» обнажает для нас, возможно, последний этап борьбы сил добра и зла в земном міре. Эсхатологические отблески видны и в высказываниях раввинов о скором приходе их «мессии», и в провозглашенном мондиалистом Ф. Фукуямой «конце истории» – хотя все они, конечно, вкладывают в свои откровения иной смысл, чем это делали Христос, апостолы и святые отцы.

Именно православные подвижники всегда сознавали истинный масштаб этой борьбы: и во времена послепетровского отхода русского правящего слоя от русской идеи (прп. Серафим Саровский, свт. Феофан Затворник), и накануне революции (о. Иоанн Кронштадтский), и совсем недавно – например, в более консервативной части православной эмиграции: архиепископ Аверкий (Таушев), архимандрит Константин (Зайцев), иеромонах Серафим (Роуз). Их традицию продолжают современные авторы в России, например: о. Тимофей Сельский, Т. Игнатич, А. Тускарев и др. – знающие, что ничего существенно нового в этой области уже открыть нельзя (это показывают и проповеди на те же темы митрополита Иоанна С.-Петербургского). Можно лишь на нашем трагическом опыте нагляднее изложить давно открытые нам в Православии истины о смысле міровой истории, лучше понять удерживающую роль России в ней (это главное, что нам открывает опыт ХХ века) и соответственно ставить задачи русского возрождения.

М.В. Назаров
Август 1994 г.

Газетный вариант: «Литературная Россия», 1994, №№ 37 и 38. Отрывок – в «Православной Руси» (Джорданвиль, 1994, № 19). Полностью – в журнале «Москва», 1995, № 6.

ПС 2014 г. Должен признать, что высказанные в статье надежды «переориентировать жертвенность многих коммунистов для служения истинным ценностям» – оказались несбыточными. КПРФ упорно (лукаво и цинично) продолжает восхвалять революцию и своих вождей-сатанистов, особенно воспрянув в последние годы, при президенте-ресоветизаторе, увидевшем в преемственности своей власти от СССР единственную ее легитимацию и «патриотическую скрепу»…

---