Имперія Россійская и Святая Русь

Есть ли у Россіи будущее? Въ прошломъ ключъ нашего будущаго — только въ немъ. Прошлое наше умерло? — Нѣтъ тогда у насъ будущаго. И не только у насъ. Кончилась тогда Исторія. Если же мы хотимъ дѣйствительно строить будущее — опредѣляя этимъ судьбу не только нашего отечества, но и всего міра — должны мы отчетливо понимать, почему именно историческаго будущаго мы строить не можемъ, не возвращая къ жизни прошлаго. Трезво должны оцѣнивать мы наше прошлое — и въ его промыслительномъ значеніи общемъ, и въ ходѣ его конечнаго развертыванія, приведшемъ къ катастрофѣ. Вотъ почему возвращаемся мы къ темѣ, смущающей нерѣдко наше сознаніе — къ разсмотрѣнію духовной качественности Россійской Имперіи, въ сопоставленіи съ тѣмъ заданіемъ нашего отечества, выполненіе котораго украсило наименованіе «Русь» эпитетомъ привычнымъ — «Святая».

Императорскую Россію нерѣдко противупоставляютъ Россіи допетровской по признаку, якобы утраты Имперіей присущей ранѣе Россіи благодати, дававшей ей право именоваться Святой Русью. Это сужденіе искажаетъ природу Имперіи Россійской, призванной къ жизни именно съ заданіемъ продолжать нести святую миссію, воспріятую Московской Русью. Поскольку даже уходила отъ Православія Имперія, она продолжала все же быть хранилищемъ могущественнымъ Святой Руси, въ этомъ обрѣтая промыслительный смыслъ своего бытія. Независимо отъ преходящихъ замысловъ смѣняющихся вождей и строителей Россіи Императорской, въ нѣдрахъ ея, уходя корнями въ глубь незыблемо-стойкаго народнаго быта, продолжала жить Святая Русь. Взаимоотношенія съ ней Имперіи мы и попытаемся бѣгло разсмотрѣть.

+ + +

Упираемся мы въ проблему петровскихъ реформъ. Предметное ихъ содержаніе надо прежде всего уяснить — въ отдѣльности отъ оцѣнки личности Петра. Тутъ надо различать интересъ къ Западу внутренній, по мотиву увлеченія его культурными достиженіями, и интересъ внѣшній, прикладной, утилитарный, по мотиву инструментальнаго использованія этихъ достиженій для самоусиленія — въ цѣляхъ, въ конечномъ счетѣ, усиленія своей сопротивляемости той же Европѣ. Трудно точно измѣрить соотношеніе этихъ двухъ мотивацій, но эту двойственность надо имѣть всегда въ полѣ зрѣнія. Вынужденная стать ученицей Европы, Россія, пусть и увлекаясь въ той или иной мѣрѣ Европой, не становилась слѣпой ея подражательницей. Больше того: она могла помышлять о времени, когда, побивая Европу ея же оружіемъ, въ силахъ она будетъ повернуться къ ней и спиной. Еще больше. Она могла помышлять и о томъ, чтобы повелительно сказать Европѣ нѣкогда и свое слово…

Въ своихъ реформахъ Петръ не былъ ужъ такимъ новаторомъ. Москва привычно пользовалась уроками Европы, и это не только въ дѣлѣ военномъ: Нѣмецкую слободу не вычеркнешь. Вліяніе Запада наблюдалось замѣтно при дворѣ Алексѣя Михайловича — и не только чрезъ посредство выходцевъ съ русскаго Запада, но и въ непосредственномъ общеніи съ Европой. Петръ лишь заострилъ этотъ двоякій интересъ, создавъ двоякій же конфликтъ: внѣшній, между новаторствомъ «ведущихъ» и охранительствомъ «ведомыхъ», съ одной стороны, и внутренній, между церковной совѣстью и гражданскимъ долгомъ, съ другой.

Первый конфликтъ общеизвѣстенъ въ своей грубости. Ее можно извинять какъ эксцессъ въ борьбѣ разумнаго реформаторства съ коснымъ сопротивленіемъ. Но такова была сила впечатлѣнія отъ ея чрезмѣрностей, что ихъ результатъ можно уподобить «душевной травмѣ», затрудняющей иногда даже для отдаленнаго потомства объективную оцѣнку петровскихъ реформъ. Основной конфликтъ все же не здѣсь. Не въ общественныя формы онъ облекался, для всѣхъ наглядныя: онъ возникалъ и зрѣлъ въ душѣ русскаго человѣка.

Реформы Петра были актомъ самосохраненія не отъ униженія, а отъ уничтоженія европейской агрессіей: глубокій смыслъ заключался въ перенесеніи мощей св. благовѣрнаго князя Александра Невскаго въ Невскую столицу. Поучительно въ этомъ отношеніи ознакомленіе съ церковной службой установленнаго по этому поводу праздника (30 авг.), когда одновременно праздновалась и побѣда надъ шведами. Но какъ, подъ этимъ угломъ зрѣнія, благопріятно ни оцѣнивать дѣло Петра, оно, въ цѣломъ, не могло не ранить церковной совѣсти русской и не сѣять внутренней смуты. Да, сохранена была Россія, но не малой цѣной. Продолжала она быть Православнымъ Царствомъ, но лишь въ разрозненныхъ его элементахъ, объединяемыхъ Православнымъ Царемъ: не въ прежней монолитной цѣлостности.

Имперія продолжала быть Третьимъ Римомъ, осуществляя, преемственно отъ Византіи Россіей взятую, миссію охраны въ мірѣ Православной Церкви. Но была Москва Православнымъ Царствомъ въ смыслѣ болѣе глубокомъ. Въ ней симфоническое единство Церкви и Царства означало нѣкое и органически-созвучное, намѣренно-согласованное со-бытіе, обнимавшее все. Свѣтскости, отчужденной отъ Церкви, не знала Москва. Обособленнаго отъ Церкви на Москвѣ ничего не найдешь, какъ ни шарь по самымъ потаеннымъ закоулкамъ. Если что и оказывалось какъ бы внѣ Церкви, то не въ смыслѣ дѣйствительной внѣ-церковности, а въ планѣ церковно-окрашенной борьбы. Равнодушной къ Церкви самобытности нельзя представить себѣ на фонѣ московской жизни.

Ко времени Петра обнаружилось, чтоь такая Русь — несовременна. Чѣмъ-то безнадежно устарѣлымъ явилась она въ столкновеніи съ Западомъ — обновленнымъ. Пока имѣла дѣло она съ Востокомъ, являла она себя Нео-Византіей, не только успѣшно отражавшей агрессію нехристіанскаго Востока, но и сумѣвшей частично вобрать его въ себя и даже ассимилировать себѣ. И съ Западомъ, пока онъ оставался церковно-средневѣковымъ, являя собою, вмѣстѣ съ тѣмъ, отрасль и порожденіе Римской имперскости, Русь оставалась на равной ногѣ, будучи въ силахъ отразить натискъ, поскольку вниманіе Запада, въ видѣ исключенія, обращалось на русскій востокъ. Церковный Западъ не былъ страшенъ Россіи. Такимъ сталъ Западъ расцерковленный, облекшійся въ образъ мощныхъ національно-государственныхъ образованій. Не «крестъ», обращенный противъ «схизматиковъ», несъ на своихъ знаменахъ новый Западъ. Свѣтское могущество устремлялось на востокъ, способное съ каждымъ поколѣніемъ повышать ударность своей агрессіи.

Облегчалась этимъ для Россіи учеба западническая, теряя всякую почти окраску конфессіональную. Но не будучи направлена противъ Церкви Православной, агрессія Запада, въ существѣ своемъ, была обращена вообще противъ Церкви. Возникалъ новый міръ — рядомъ съ Церковью, и въ этомъ мірѣ и солидарность и отталкиванія опредѣлялись уже чѣмъ то существенно инымъ, чѣмъ отношеніе къ церковной Истинѣ. Надо ли говорить о томъ, какой ядъ несла, какъ учительница, подобная Европа Россіи?

Вся жизнь въ Церкви — вотъ аксіома Москвы. Обновленный Западъ успѣшно преодолѣвалъ эту аксіому, какъ пережитокъ коснаго средневѣковья. До Петра общеніе съ Западомъ не могло поколебать эту аксіому для Москвы. Ко времени Петра мобилизація силъ личности и общества во имя организаціи «міра сего», во злѣ лежащаго, довела наступательную активность Запада до мѣры ранѣе не представимой. Россія, поскольку не хотѣла она стать легкой жертвой такой Европы, должна была стать на путь такой же мобилизаціи и своихъ силъ. Въ этомъ смыслѣ петровская эпоха равнозначна была европейскимъ «возрожденію», «гуманизму», «реформаціи», даже зачаткамъ «просвѣщенія» — не въ томъ смыслѣ, чтобы Петръ принуждалъ русскихъ людей идейно переживать эти явленія,  а въ томъ, что онъ, усваивая практическія достиженія Запада, требовалъ отъ Россіи (тутъ уже ни передъ чѣмъ не останавливаясь), чтобы она нормой признала изведеніе жизни изъ церковной ограды. То ли, или другое онъ предписывалъ, тѣми или иными мѣрами дѣйствовалъ, на томъ ли то или на иномъ участкѣ жизни, было ли тутъ даже въ какой то мѣрѣ столкновеніе, намѣренное или ненамѣренное, съ церковной Истиной, или не было этого — главное значеніе все же было не въ этомъ. Существенно важно было то, что жизнь, во всемъ ея объемѣ, выводилась за ограду Церкви.

Пусть никто не покушался отнять отъ нея ея первенствующее положеніе, пусть была она поддерживаема и охраняема — внѣ Церкви, рядомъ съ Церковью оказывалось все. Государство, армія, общество, школа, наука, искусство, свѣтская жизнь въ ея внѣшней обыденности — все, буквально все оказывалось теперь отъ Церкви обособленнымъ. Символичнымъ было введеніе гражданскаго новолѣтія, рвавшаго традицію Церкви и предоставлявшаго Церкви обособленно творить свое новолѣтнее торжество, повторяя для себя отдѣльно чинъ новолѣтія, отнынѣ служимый для всѣхъ и вся 1 января. Съ полнымъ правомъ, если говорить о заданіи, насильственно осуществляемомъ Петровской Россіей, можно отнести уже къ ней новую аксіому, имперскую, вычеканенную впослѣдствіи императрицей Екатериной, коей она начала свой Наказъ: «Россія есть государство европейское».

Открывая для Россіи новую эру, Петръ двузначнымъ дѣлалъ ея бытіе. Оставалась Россія Православнымъ Царствомъ, возглавляемымъ Удерживающимъ, но монолитность ея быта разбивалась безпощадно, и одинъ только образъ Царя-Императора, олицетворяя Православное единство этого Царства, воплощалъ идею Третьяго Рима.

Легко представить себѣ тяжесть петровской реформы для русскаго сердца. То, что съ такимъ трудомъ, съ такими жертвами, съ такимъ энтузіазмомъ вѣры, съ такой преданностью Церкви было добыто Москвой и что при всѣхъ, самыхъ неимовѣрныхъ, тяготахъ жизни сторицею вознаграждало русскаго человѣка, если только не становился онъ на путь бунта, ереси или раскола, а именно нерушимый душевный покой, было теперь утрачиваемо: рядомъ съ Церковью возникалъ нѣкій новый, ей чуждый, міръ, и надо было разбираться въ немъ, въ его многообразныхъ явленіяхъ, надо было что-то рѣшать, какъ-то дѣйствовать, съ нимъ считаясь, какъ съ повелительно и неотвратимо обнимающей со всѣхъ сторонъ атмосферой; надо было въ этомъ мірѣ — жить.

Естественно могло возникать всецѣлое непріятіе, религіозно осмысленное, а въ какой-то мѣрѣ и религіозно оправданное, этого новаго міра, а вмѣстѣ съ тѣмъ и той Россіи, которая его пріяла. При всѣхъ условіяхъ не могло не возникать настороженно-опасливаго отношенія къ дѣлу Петрову. Къ счастью, эта установка сознанія опрокидывалась не только религіозно не до конца убѣдительными соображеніями государственной необходимости, но и тѣмъ для всѣхъ яснымъ фактомъ, что нерушимой оставалась преемственность царской власти и что свершившееся принималось Церковью: и въ Петровской Россіи остаешься вѣрноподданнымъ Царя истиннаго и вѣрнымъ сыномъ Церкви истинной. Замѣну Патріаршества Сѵнодальнымъ режимомъ можно критиковать, но каноническая сила реформы была утверждена восточными патріархами, признавшими Сѵнодъ своимъ коллективнымъ собратомъ. Не отвергаема она была и русскими іерархами самой высокой духовной значимости.

Трагическая суть была не въ этомъ: сѵнодальная реформа была лишь какъ бы технически-организаціоннымъ оформленіемъ новаго режима, независимо отъ этого возникшаго и новое взаимоотношеніе установившаго между Церковью, съ одной стороны, и государствомъ и обществомъ, съ другой. Симфоническая двуглавость предполагаетъ рядомъ съ Царемъ Патріарха. Поскольку же Церковь отодвигалась отъ ближайшаго воздѣйствія на всѣ стороны жизни, удобства обѣщала коллегіальная форма возглавленія Церкви, съ тѣмъ, чтобы «службу связи» между государствомъ и Церковью осуществлялъ оберъ-прокуроръ. Не сталъ, конечно, Царь главой Церкви, но вовнѣ дѣлался онъ отнынѣ единоличнымъ представителемъ Православія, которое, повторяемъ, продолжало, и въ имперскомъ оформленіи Россіи, оставаться ввѣреннымъ ея нарочитому попеченію — промыслительному.

Было время — уничтоженіемъ Руси (Святой Руси!) грозилъ татарскій Востокъ. Какъ спасъ свое духовное бытіе, а потомъ возстановилъ и свою національно-государственную независимость Русскій народъ? Онъ принесъ въ жертву начало гражданской свободы, съ головой уходя въ дававшій Россіи потребную крѣпость сопротивленія «крѣпостной уставъ». Въ этомъ, всецѣло связанномъ, быту обрѣталъ онъ свободу духа, ибо всецѣлая вѣрность православію, всецѣлая пронизанность православной церковностью, были обезпечены народному быту всѣмъ строемъ Московскаго Царства.

Наступило иное время. Существованію Россіи сталъ грозить обмірщенный Западъ, и оказать ему сопротивленіе можно было только отказавшись отъ привычнаго уклада патріархально-крѣпостного. Къ свободѣ надо было идти, ея бремя налагать на себя, со всѣми съ ней связанными соблазнами и искушеніями. Справилась Россія съ угрозой татарщины, героически осуществивъ отказъ отъ личной свободы; устроеніемъ своего быта на монастырскій ладъ сумѣла она воплотить въ своемъ, всецѣло связанномъ, быту свободу духовную — высшее достиженіе, роднящее человѣка земного съ Небомъ. Сумѣетъ ли Россія сохранить это высшее благо, освоивъ культуру свободы, какъ цѣну своего дальнѣйшаго бытія?

+ + +

Принимая при Петрѣ «свободу» изъ-подъ палки, Россія обрѣтала ее практически только въ одной формѣ — свободы отъ Церкви. Личной свободы гражданской она еще не получала, а только втягиваема была во всѣ оттѣнки человѣческой мотиваціи, способные повысить «годность» человѣческаго матеріала въ дѣлѣ самообороны и гражданскаго устроенія. Повышеніе напряженности труда, ускореніе темпа жизни, измѣненіе самаго ритма народной повадки — вотъ чего добивался Петръ. Наново ремонтировалъ онъ исконный крѣпостной уставъ и въ его жесткихъ рамкахъ вздыбилъ Россію возжами цѣлаго комплекса новыхъ мотивовъ, въ душу вводимыхъ. Прибавка то была къ уже бывшему, но мѣняла она самую сущность этого «бывшаго» — и оно, рано или поздно, не могло не стать предметомъ переоцѣнки въ свѣтѣ цѣнностей, обрѣтаемыхъ съ Запада. Этотъ процессъ, поначалу едва замѣтный, ускорялся съ ходомъ роста Имперіи, катастрофической быстроты достигнувъ въ послѣднія десятилѣтія имперскаго двухсотлѣтія. Шелъ, правда, и встрѣчный процессъ — сопротивленія крѣпостного быта въ его духовной значимости. Но неизмѣнно, съ силой рока, совершалась «эмансипація» Россіи, осуществляемая сверху, — культурно обновляя Россію, но одновременно и духовно разрушая ее.

Своеобразенъ этотъ процессъ. Первоначально самое слово «вольность» не имѣло своего прямого смысла. «Вольность» дворянства, объявленная Петромъ III, никакъ не освобождала дворянъ отъ обязательной службы, а только продолжала линію Петра, вводя новую мотивацію въ несеніе этой службы. Отнынѣ «за честь» обязанъ былъ служить дворянинъ, причемъ могъ эту службу частично осуществлять и въ своемъ помѣстій. Но то была все та же «служба», патріархально-властно надъ крестьянами несомая, та же властная опека, та же полнота разнообразныхъ обязанностей, несомыхъ надъ управляемой «населенной землей». Переродиться надо было помѣщику, чтобы смогъ онъ на этой территоріи ощутить себя «хозяиномъ» въ смыслѣ иномъ — т. е. личнымъ собственникомъ и въ отношеніи крестьянъ и въ отношеніи земли. Корень бѣдъ лежалъ не въ фактѣ привычнаго осуществленія властной опеки помѣщиками, пусть и «вольными», надъ крестьянами, а въ фактѣ проникновенія, все большаго, въ сознаніе помѣщика «западнической» мысли о частной собственности на землю и людей. Вотъ гдѣ возникала брешь, превращавшаяся въ пропасть.

Съ каждымъ новымъ царствованіемъ укрѣплялся въ дворянствѣ, да и вообще въ русскомъ обществѣ, «новый» человѣкъ, все видѣвшій по-новому на своей родинѣ и тянувшійся уже къ европейской жизни, съ желаніемъ и въ ней быть участникомъ. Возникаютъ связи съ европейскими организаціями, часто далекими отъ хрис%D