Кто спас советскую власть от гибели?

Кто спас советскую власть от гибели?

А. И. Деникин

С конца 1917 года поднялось Белое движение. Сначала на Юге, потом на Востоке, на Севере и Западе. Весьма разнородное —и социально, и политически —по составу своих участников, оно возникало стихийно, как естественное стремление народного организма к самосохранению, к государственному бытию, как протест против Брест-Литовского мира и распродажи России, как реакция против небывалого угнетения духа, свободы, само­ деятельности народа, против физического истребления целых классов. Значение Белого движения не ограничилось пределами России. В первое критическое время после окончания мировой войны только Белые армии остановили красный поток, угрожавший Европе; только они охранили от затопления западные новообразования и бессильную еще тогда в военном отношении Польшу. Достаточно сказать, что к концу 1918 года, когда рухнул заградительный австро-германский кордон, из 400 тысяч действовавшей советской армии 200 тысяч было сковано Белыми фронтами и только 100 развернулось более чем на 1000 километров, от озера Онежского до Орши на Днепре, против Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы и Польши.
Этим обстоятельством воспользовалась Польша и, встречая слабое сопротивление большевистских войск, продвинула свой фронт до Двины, Березины и Случа.

Рядом международных трактатов, заключенных на Версальской конференции в середине 1919 года, установлена была западная граница Польши. Что же касается восточной, то решение этого вопроса без России пред­ставляло непреодолимые трудности. И только в начале декабря Верховный Совет определил, наконец, времен­ную границу (так называемая линия Керзона), проведя ее примерно по рубежам бывшей русской Польши, без Гродно и Брест-Литовска. В этом пределе Польше пре­доставлено было ввести нормальное государственное управление, тогда как дальнейшее расширение на восток ставилось в зависимость от соглашения с Российским Учредительным Собранием.
Это решение вызвало в Польше взрыв неудоволь­ствия. В польском сейме и в печати в самой резкой фор­ме раздались требования о присоединении к польскому государству в той или другой форме Литвы, а также о захвате от России большей части Белоруссии, Волыни и Подолии. Эти домогательства имели против себя поли­тику Антанты, Белых правительств и Литвы и вооружен­ное противодействие красной армии. К созданию „Вели­кой Польши” за счет России особенно отрицательно от­ неслась Англия, и лорд Керзон самым настойчивым об­ разом советовал польскому правительству „удержать свои притязания в разумных пределах, не стремясь по­глотить народности, не имеющие с Польшей племенного родства и могущие быть лишь источником слабости и распада”.

* * *

К осени 1919 года армии Юга России, наступая на Москву, занимали фронт от Царицына на Воронеж-Орел-Киев-Одессу, прикрывая освобожденный от большевист­ской власти район восемнадцати губерний и областей — пространством в 1 миллион кв. километров с населе­нием до 50 миллионов.

Предпринимая наступление в сторону Киева, я имел в виду огромное значение — в обоюдных интересах — соединения Добровольческой армии с Польской. Это соединение автоматически освобождало бы польские войска восточного фронта и все русские войска Киев­ской и Новороссийской областей для действия в север­ ном направлении. Я предлагал польскому командованию, чтобы оно продвинуло войска только до верхнего Днепра, в общем направлении на Мозырь. Одна эта ди­версия приводила к уничтожению 12-й советской армии, не представляла для поляков никаких трудностей, не требовала никаких чрезмерных жертв и, во всяком слу­чае, стоила бы им неизмеримо меньше крови и разоре­ния, нежели предпринятый впоследствии „Киевский по­ход” и последовавшее за ним вторжение в Польшу боль­шевистских армий.
Боевое сотрудничество осенью 1919 года Польской ар­мии с Добровольческой грозило советам разгромом и падением. В этой оценке положения сходятся все три стороны.
Между тем, начальник Польского государства Пилсудский осенью 1919 года заключил с советами тайное соглашение, в силу которого военные действия на поль­ско-советском фронте временно прекратились.
История этого соглашения такова.
В сентябре 1919 года возле Луцка находилась совет­ская миссия „Красного Креста”, имевшая официальной целью обмен между Польшей и советами пленных и за­ложников. Во главе миссии стоял поляк-коммунист Мархлевский, приятель и бывший соучастник Пилсудского по революционной деятельности в России. Штаб Пилсудского поручил некоему подпоручику Бирнбауму войти в контакт с Мархлевским „для разведки об истин­ных военных целях советов”. Это взаимное „осведомле­ние” продолжалось в течение сентября и октября. Но, видимо, советское правительство или плохо понимало, или не совсем доверяло польскому „осведомлению”, ибо 3 ноября ген. Пилсудский командировал к Мархлев­скому капитана Боэрнера уже с прямым предложением приостановки военных действий и установления демар­кационной линии: Новград, Волынск—Олевск—р. Птич— Бобруйск—р. Березина—р. Двина. Боэрнер должен был лишь прочесть Мархлевскому ноту Пилсудского, отнюдь не давая в руки большевикам никаких письменных сле­дов соглашения. Факт соглашения приходилось скры­вать и от моей ставки, куда была послана польская мис­сия для фиктивных переговоров, и от Англии и Фран­ции, оказывавших политическую и материальную по­мощь Польше —вовсе не в качестве пособницы больше­виков и большевизма. С той же целью камуфляжа локальные столкновения мелкими частями должны были продолжаться, а в районе р. Двины, где линии фронтов сходились близко, Пилсудский рекомендовал советам „железнодорожные сообщения производить ночью, так как обстреливание днем не исключено”…
В сущности, приостановка польского наступления в опаснейшем для советов направлении, имея цель вполне определенную, произошла задолго до 3 ноября. Ибо в вербальной ноте Пилсудского, обращенной при посред­стве Боэрнера к советам, сказано ясно:
„Содействие Деникину в его борьбе против большеви­ков не соответствует польским государственным интересам. Удар на большевиков в направлении на Мозырь несомненно помог бы Деникину и даже мог бы стать ре­шающим моментом его победы. Польша на полесском фронте имела и имеет достаточные силы, чтобы этот удар осуществить. Разве осуществила? Разве обстоятель­ство это не должно было открыть глаза большевикам?”

* * *

В то же самое время в Таганроге, в моей ставке поль­ские военная и экономическая миссии вели фиктивные переговоры с правительством Юга России. В то же самое время начальник военной миссии, бывший генерал рус­ской службы Карницкий —хочу думать бона фиде — го­рячо уверял меня, что и начальник государства (Пилсудский), и глава правительства (Падеревский), напутствуя его „требовали во что бы то ни стало добиться соглаше­ния”, считая, что „иначе положение Польши между Гер­манией и Россией грозит чрезвычайными потрясениями”. Горячо уверяли меня и таганрогские миссии Антанты, что у Польши никакого соглашения с советами нет, а временное затишье на фронте вызвано техническими условиями… Подобные же заверения давались в Варша­ве обеспокоенным представителям Англии и Франции, в частности уполномоченным английского правитель­ства, члену парламента Мак-Киндеру и генералу Бриггсу, ведшим в польской столице переговоры о кооперации Польских армий с Добровольческими.
Что же касается советского правительства, то оно с ра­достью приняло предложение Пилсудского, дав, по его требованию, заверение, что „тайна будет сохранена неру­шимо”. Сохранялась она советами действительно до 1925 года, когда, по случаю смерти Мархлевского, со­ветская печать поведала миру, какую великую услугу оказал покойный российскому коммунизму.
Так шли недели и месяцы. А тем временем 12-я совет­ская армия спокойно дралась против Киевских Добровольческих войск, имея в ближайшем тылу своем поль­ские дивизии… А тем временем советское командование снимало с польского фронта и перебрасывало на мой де­сятки тысяч штыков и сабель, решивших участь Воору­женных сил Юга России.
Только с конца декабря, после падения „белого” Кие­ва, польские войска возобновили военные действия на севере, а на Волынском фронте генерал Листовский стал занимать без боя города, покидаемые отступавшими к Одессе Добровольцами.
Об этой трагедии Белых армий и русского народа ге­нерал Галлер с холодной жестокостью говорит:
„Слишком быстрая ликвидация Деникина не соответ­ствовала нашим интересам. Мы предпочли бы, чтобы его сопротивление продлилось, чтобы он еще некоторое вре­мя связывал советские силы. Я докладывал об этой си­туации Верховному вождю (Пилсудскому). Конечно, дело шло не о действительной помощи Деникину, а лишь о продлении его агонии”…
С этой именно целью предположена была диверсия против советского фронта „после того, как большевики займут Полтаву”. Но от мысли этой генералы Пилсудский и Галлер скоро отказались: „мы пришли к убеждению, пишет Галлер, —что диверсия эта принесла бы нам мало пользы”.
Достойно внимания, что даже в те дни, когда было принято это решение, ген. Пилсудский, через упоминавшегося мною английского депутата Мак-Киндера, счел возможным довести до моего сведения о согласии своем на свидание со мной и на помощь нам… весною.
Это было в январе 1920 года, когда армии Юга отсту­пили уже за Дон. Мы не знали тогда, что вопрос идет только о „продлении нашей агонии”, но и помимо того, при создавшихся условиях, обещание помощи „весною” звучало злой иронией.
Нечего и говорить, что с русской национальной точки зрения „методы”, применявшиеся Пилсудским, вызывают глубочайшее возмущение. Но и „мировая совесть”, несмотря на хроническую глухоту свою, не может не за­клеймить „военную стратегему” покойного маршала Польши.

* * *

Из всего изложенного вполне понятно, почему Пил­судский об этой истории молчал до конца своей жизни и заставлял молчать других. Теперь, когда запрет молча­ния снят, его соучастники стараются оправдать его и свои деяния.

Какие же мотивы приводят они?
Во второй вербальной ноте (начало декабря 1919 го­ да) капитан Боэрнер передавал советскому правительству:
„В основу политики Начальника государства (Пилсудского) положен факт, что он не желает допустить, чтобы российская реакция восторжествовала в России. Поэто­му все в этом отношении, что возможно, он будет делать хотя бы вопреки пониманию советской власти. Из этого признания советское правительство давно уже должно было сделать соответственные выводы. Тем более, что давно уже реальными фактами Начальник государства доказывал, каковы его намерения”.
Можно только поражаться таким… односторонним за­ботам Пилсудского о России. А „восторжествование в России” всеразрушающей, заливавшей и заливающей кровью страну, наиболее реакционной из всех когда-либо бывших диктатур —советской — могло быть допу­щено?
Нет, не за торжество того или иного режима, не за пар­тийные догматы, не за классовые интересы и не за мате­риальные блага подымались, боролись и гибли вожди Белого движения, а за спасение России. Какой государ­ственный строй приняла бы Россия в случае победы Бе­лых армий в 1919—1920 г., нам знать не дано. Я уверен, однако, что после неизбежной, но кратковременной борьбы разных политических течений, в России устано­вился бы нормальный строй, основанный на началах пра­ва, свободы и частной собственности. И уже во всяком случае — не менее демократический, чем тот, который ввел в Польше покойный маршал… Наконец, было ведь, совершенно ясно, что не „деникинский”, не „колчаков­ский”, не какой-либо иной временный режим поставлен на карту, а судьбы России.
Во всяком случае непонятным и непосильным явля­лось навязывание извне русскому народу его государственного устройства. Тем более непонятным, что сам генерал Пилсудский, порицая активную политику Антан­ты, направленную против большевиков, в первой вербальной ноте советам заявил, что „Польша не есть и не желает быть жандармом Европы”!..
Второй мотив оправдания (ген. Кутшеба) :
„По сведениям ген. Пилсудекого… Деникин отказался признать полную государственную самостоятельность Польши и ее право голоса в вопросе о будущем тех зе­мель, некогда польских, которые по разделам достались России”.
И потому:
„Разгром советской армии привел бы к утверждению правления Деникина и, в результате, к непризнанию ин­тегральной самостоятельности Польши”.
Такое оправдание, принимая во внимание тогдашнюю международную обстановку, при наличии архивов „белых”, английских, французских, при жизни десятков союзных деятелей, бывших посредниками в отношениях между Таганрогом и Варшавой, такое оправдание рас­считано, очевидно, только на полную неосведомленность читателей.
Мое признание независимости Польши было полным и безоговорочным. Еще до падения Германии, когда Польша находилась в австро-германских тисках, я фор­мировал польскую бригаду полковника Зелинского „на правах союзных войск”, с самостоятельной органи­зацией и польским командным языком. Эта бригада, со всей ее материальной частью, при первой же возмож­ности была отправлена мною морем (дек. 1918) на при­ соединение к польской армии. Сначала 1919 года на тер­ритории Вооруженных сил Юга находился уполномо­ченный Польского Национального Комитета, признанно­го и Антантой, граф Бем-де-Косбан, в качестве пред­ставителя Польши. Он встречал широкое содействие со стороны моего правительства в отправлении своих официальных функций. Когда же, 26 сентября в Таган­рог прибыли миссии генерала Карницкого и Иваницко­го, они встречены были нами с исключительной торже­ственностью и сердечностью. На приеме я приветствовал послов Польского государства следующими сло­вами:
„После долгих лет взаимного непонимания и междо­усобной распри, после тяжелых потрясений мировой войны и общей разрухи, два братских славянских наро­да выходят на мировую арену в новых взаимоотношениях, основанных на тождестве государственных интере­сов и на общности внешних противодействующих сил. Я от души желаю, чтобы пути наши более не расходились.
Подымаю бокал за возрождение Польши и за наш бу­дущий кровный союз”.
Тяжелое воспоминание…
Таким образом, признание нами Польского государ­ства носило не только формальный, но и идейный характер. Но для официальной версии, очевидно, удобнее отрицать эту очевидность, чтобы дать какое-либо оправ­дание тому непостижимому для непосвященных пара­доксу, в силу которого ген. Пилсудский, как свидетель­ствуют его сотрудники, „сознательно стремился к гибе­ли русских национальных сил” и к поддержке той „крас­ной революции”, которая по его же убеждению, „шла не только с целью опрокинуть Польшу, но и поджечь факе­лом коммунизма весь мир”.
Наконец, третий мотив — вопрос о восточных грани­цах. Вопрос этот силою вещей не мог в те поры получить окончательное разрешение. Я настаивал на сохранении временной границы впредь до разрешения судеб пригра­ничных земель совместно польской и будущей обще-рос­сийской властью — на базе этнографической. Какое же иное решение вопроса могло быть более справедливым и реально выполнимым в тогдашнем хаосе международ­ной и междоусобной борьбы и версальских пререканий, при отсутствии общепризнанной всероссийской власти, при наличии изменчивых фактов, возникающих и падаю­щих правительств, эфемерных гетманов и атаманов?!
Но и этот вопрос, как оказывается, был только фик­цией. Дело в том, что представитель Польши ген. Карницкий, в сущности, никогда и не предъявлял мне каких-либо определенных условий относительно польско-русских границ. Очевидно, вопрос этот в такой поста­новке не играл роли, так как Пилсудский задавался пла­нами иными, более грандиозными. По свидетельству ген. Кутшебы, покойный маршал стремился „к новой орга­низации Востока Европы” —путем полного раздела Рос­сии и сведения ее территории в „границы, населенные коренным русским элементом”… В частности, задолго до вступления в сношения со мною, Пилсудский подго­товлял „союз” с Петлюрой — „союз”, который по сло­вам польского историка Станислава Кутшебы, имел целью отделение Польши от России буфером, в виде „враждебного России и тяготеющего к Польше (вассаль­ного) государства — Украины — страны плодородной, богатой углем и заграждающей России столь важные для нее пути к Черному морю”… Пилсудский полагал, что „только путем создания Украины поляки могут обеспе­чить себя с востока”. И только в том случае „Деникин стал бы союзником нашим, если бы он не противился тенденции отрыва от России инородных элементов”, и в частности, „признал бы украинское движение”…
Пособников в разделе России среди вождей Белого движения не нашлось. И потому в польской главной квартире было решено: „так как официальное строи­тельство Украины выявило бы наше враждебное отноше­ние к Деникину, что для нас не выгодно”, то эти планы надлежало скрывать и от Деникина, и от Антанты, и к выполнению их „можно приступить только после паде­ния Деникина”. Так гласила инструкция, данная Пилсудским генералу Листовскому, командовавшему Волын­ским фронтом.
Никогда, конечно никогда, никакая Россия — реак­ционная или демократическая, республиканская или авторитарная —не допустит отторжения Украины. Неле­пый, безосновательный и обостряемый извне спор меж­ду Русью Московской и Русью Киевской — есть наш внутренний спор, никого более не касающийся, который будет разрешен нами самими. „Отторжение” в 1920 году оказалось совершенно непосильным для польской ар­мии, даже перед лицом пораженческой советской власти и разбитой красной армии Тухачевского. Поэтому так легко, вслед за сим, по Рижскому договору, и Петлюра, и Украина были брошены поляками на произвол судьбы.
Просто и ясно.
Но вот, ген. Кутшеба задает вопрос: „Верно ли, что Польша предала украинцев?” И отвечает:
„Если бы не польско-украинская кровь, пролитая во имя этого дела, если бы не политическая программа 1920 года, может быть, не существовала бы сегодня Украина, как самостоятельная республика”…
С чувством удивления и… стыда за автора читаешь эти строки. Во-первых, как известно, первоначальная ини­циатива признания Украины исходила от немцев, а, во-вторых,.. не дай Бог, генерал Кутшеба, чтобы ваша роди­ настала когда-нибудь такой „самостоятельной республи­кой”, как советская Украина…
Таким образом, в свете исторической правды „борьба против российской реакции”, „высокая историческая за­дача освобождения украинского народа”, „непризнание Деникиным государственной самостоятельности Поль­ши” и проч., и проч., —все это оказывается лишь неудач­ным камуфляжем безграничного национального эгоиз­ма. Вопрос в те роковые дни сводился исключительно к разрешению страшной по своей простоте и обнаженности дилеммы:
—Содействовать ли национальному возрождению Рос­сии или, по крайней мере, не препятствовать ему? Или же способствовать коммунистическому порабощению России и ее разделу ?

* * *

Большевизм победил.
Каковы результаты этой победы не только для Рос­сии, но и для всего мира —об этом говорить теперь нет надобности. Но было бы непростительным заблужде­нием считать, что приведенная здесь история —закончена. Она продолжается. /…/ И не раз еще, быть может, не­ повинному польскому народу придется горько пожалеть о том, что в 1919 году вожди его предали Россию.

Печатается по тексту брошюры Союза Добровольцев, Париж, 1937 г.

Вече. Независимый русский альманах. 1984.№13,  сс.44-54