Три направления русской литературы в эмиграции

М.В. Назаров.

«Москва» (1996, № 10)
Встречи в редакции «Москвы»

Три направления русской литературы в эмиграции

Три направления русской литературыВыступление М.В. Назарова на круглом столе «Русская культура ХХ века: старые и новые смыслы»

… М.В. Назаров. Я бы хотел вернуться к вопросу о границах православной культуры и изложить свое понимание этих границ. Они зависят прежде всего от того, что мы понимаем под словом «культура».

Вот, скажем, Министерство культуры «курирует» нечто «элитарное», связанное с деятельностью узкого профессионального слоя художников и артистов: оперу, балет, музыку, изобразительные искусства, литературу, музеи, библиотеки и т. д.

Однако к настоящей культуре следует отнести далеко не все то, на что тратит деньги Министерство культуры и чем развлекает народ телевидение, а только такое творчество, в основе которого лежит стремление к Истине, к должному – к Божьему Замыслу о нас. Этим и определяется граница между православной и неправославной культурой.

Конечно, художник, в отличие от проповедника, в своем произведении может наглядно «давать голос» силам как добра, так и зла – это придает творчеству увлекательный драматизм. Но, оперируя черными цветами палитры, художник обязан отличать темное от светлого, «различать духов». Если такого различения нет – даже талантливый художник не является носителем христианской культуры. Он может стать медиумом демонических сил (например, О. Уайльд в литературе, М. Шемякин в живописи).

Это продемонстрировал и катастрофический XX век, породивший в европейской культуре множество авангардистских «измов». Они диктовались «прорывом в новое измерение», но по сути были болезненной манией новизны и продемонстрировали плоды разложения христианской цивилизации.

Русская культура не избежала этих процессов разложения, они проявились еще до революции. Наш знаменитый «серебряный век» был с гнильцой: оккультные и демонические черты можно видеть в творчестве многих знаменитостей: стихи В. Брюсова, «Черная месса» Скрябина, «молитва» к дьяволу Ф. Сологуба…

Все это потом задавил соцреализм, продолживший ту же богоборческую «молитву», только иными словами. Свежие ростки в СССР пробивались с трудом. Русская же эмиграция имела больше свободы и действовала в общемiровом контексте – что и позволяет выделить на его фоне три характерных культурных ориентации, например, в эмигрантской литературе.

Первое направление представлено именами таких писателей, как И. Шмелев («Лето Господне», «Богомолье»), Б. Зайцев, в какой-то мере сюда можно отнести и И. Бунина («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева»), Они состоялись как художники еще в дореволюционной России, «вывезли» ее с собой в эмиграцию. Их горькое осознание, что та Россия утрачена навсегда, позволило им навести на нее фокус своего писательского микроскопа с такой предельной резкостью, что они смогли увидеть в бытии дореволюционной России нечто ценное, чего раньше не замечали. Сравните безысходную, страшную «Деревню» Бунина, написанную до революции (тогда кодекс поведения интеллигенции обязывал к обличительству), и его эмигрантские рассказы о деревне… (Правда, стоит учесть и мнение И.А. Ильина, который предъявил справедливые упреки Бунину за непросветленный, инстинктивно-родовой элемент в его творчестве).

В целом же художники и мыслители этого ностальгического направления увидели в России и показали должное – тот первообраз России (Божий замысел о ней), который был нашим народом осознан как идеал Святой Руси.

Вторую яркую ориентацию эмигрантских литераторов я бы отнес к экзистенциализму. Это были молодые люди, в основном поэты (Поплавский, Г. Иванов и др.). Они узнали Россию уже в стадии смуты, причем их непосредственно затронула катастрофа старого европейского мiра: он как бы вывернул из себя все то скрытое зло, которое наши классики XIX века лишь смутно угадывали. И главным духовным побуждением этих молодых «лишних людей», как и в европейском экзистенциализме, было, несмотря на утрату абсолютных духовных ценностей — мужественно создавать свой островок смысла в океане безсмыслицы.

Состояние эмигрантской неприкаянности оказалось для них перманентной «пограничной ситуацией», в которой «остранялся» весь окружающий мiр. Это выражалось порою шокирующе-пессимистично, как, например, у Георгия Иванова:

Хорошо, что нет царя,
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого.
Хорошо — что ничего.
Так черно н так мертво,
Что мертнее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать…

Экзистенциализм – это поиски утраченного смысла, которые начинаются из бездны уныния, безсмыслицы и неверия. Но осознание необходимости поиска – еще не значит обретение смысла, даже если богемные «монпарнасские» поэты проводили ночи в диспутах о «проклятых вопросах» – о судьбе человечества и Царстве Божием – за изрядным количеством вина…

Сюда же можно отнести и феномен Набокова: он-то и построил свой искусно-искусственный «остров» в литературном мiре. При этом, несмотря на блестящую его игру оттенками слов, В. Адамович верно отметил у Набокова черты какого-то нерусского писательства: щегольство и холодность стиля. Герои Набокова существуют в вымышленном им, мертвом мiре – что, например, символизирует завершение романа «Приглашение на казнь»: там герой прорывается сквозь декорации писательской художественной фантазии. Такая русская литература могла возникнуть в каком-то ином варианте русской истории, если бы не было Крещения Руси, Куликова поля, Серафима Саровского, литературы XIX века и самой революции… «Безвоздушное» творчество Набокова космополитично и самодостаточно: оно не стремилось ни к бунту против традиции (за исключением «Лолиты»), ни к ее обретению… «Искусство для искусства»…

Бунт в русской литературе произвело ее третье направление, представленное «третьей волной» эмиграции: И. Бродский, В. Аксенов, А. Синявский, В. Войнович… Лишенные нравственно сдерживающей традиции, они не справились с обретенной свободой: так рыба, выпрыгнувшая на берег из давящих глубин, начинает пьянеть от воздуха и трепыхаться… Их новаторством стало использование мата, предельный натурализм, смакование сексуальных извращений, в том числе собственных (Э. Лимонов)… Их манифестом был альманах «Аполлон-77», где некоторые авторы представлены в чем мать родила… Идеологию этого бунта сформулировал по «Радио Свобода» Б. Парамонов как «половое освобождение от репрессивной культуры». То есть под «репрессивными» они понимают нравственные нормы самого «должного»…

Их литература уже не русская, а русскоязычная. Это выраженная на русском языке последняя стадия общемiрового процесса варваризации культуры, когда понятие «должного» полностью отвергается. Голосом такой литературы говорит уже сама греховность и болезнь бытия, выдающая себя за норму.

Данные три направления характерны не только для литературы, но и для всей русской культуры XX века: 1) осознание «должного» – Замысла Божия о России – и служение ему; 2) ощущение необходимости «должного» перед лицом хаоса, но без четкого представления об этом (в лучшем случае начинается изобретение неуклюжих велосипедов, особенно в области идеологии); 3) доминирующая ныне русскоязычная культура, отвергающая нормы «должного».

…М.В. Назаров: Говоря о русской культуре, мы так или иначе обращались к мiровому культурному контексту и подчеркивали универсализм русской культуры в XX веке. Но на мой взгляд, этот универсализм выразился не в художественном творчестве. Называя отечественных писателей, получивших всемiрную известность, мы должны понимать: они вошли в западный мiр в основном потому, что он сам вобрал их творчество в себя, осуществив свой отбор. Критерии же такого отбора часто не универсальны, а космополитичны. Универсализм я понимаю как причастность к универсальной надчеловеческой Истине, а космополитизм – это отказ от нее в пользу унифицированной общечеловеческой «истины» нынешнего века, отрицающего должное.

Рискну предположить, что литература художественного вымысла в XX веке вообще исчерпала себя как явление культуры. Да, вымысел – неотъемлемый «инструмент» искусства. В жизни пригодная для писательского творчества руда «подлинности» обычно рассеяна среди множества пустой породы – и вымысел сгущает ее как обогатительная фабрика. Но в XX веке для добывания этой руды уже не требовалось искусственного сгущения вещества. Рудные жилы сами выступили на поверхность. Напряженность реального бытия оказалась притягательнее и достовернее, чем вымысел. Требовалось уже проникновение в метафизический смысл истории на интуитивно-религиозном уровне творчества.

И тут вновь приведу пример из русской культуры в эмиграции. Она не только отразила разные ступени распада христианского мiра, но и преодолела этот распад в своем творчестве. Только уже не в художественном, а в религиозно-философском. В отличие от европейского экзистенциализма, русская эмиграция дала зрелый плод – христианский ответ на кризис европейской культуры: это творчество целой плеяды церковных мыслителей и религиозных философов.

Примечательно, что большинство из них были талантливыми литераторами; может быть, они и стали бы видными беллетристами в более спокойную эпоху, но наша эпоха, притянув к себе эсхатологической обнаженностью истории, сделала их «метаписателями» – мыслителями. В этом и проявился универсализм русской православной культуры: ее «удерживающее» значение для всего мiра (в смысле слов апостола Павла об удержании от созревания «тайны беззакония»).

Поэтому, мне кажется, у нас нет «выбора из разных парадигм» положительного развития, о которых тут шла речь. У нас есть единственная возможность развития: обрести снова удерживающую роль – вернуться к истинному, православному пониманию смысла мiра. Или закон жизни – или закон смерти. Вот он, единственный выбор. Три ветви эмигрантской литературы, о которых я говорил, как раз и представляют собой те основные возможные парадигмы культуры, о которых говорили все другие участники беседы. Повторю эти три возможности.

Мы можем увидеть снова должное, то, к чему Россия призвана: восстановить Россию православную и тем самым удержать мiр от разрушения. Или мы можем решить, что мiр лежит во зле, везде хаос и нет порядка, и, не веря в возможность апокалипсиса, создать «свой островок», где будет спокойно и хорошо. Это вариант резервации, в которой, конечно же, все равно не укроешься от проблем мiра. Третий вариант, который сегодня осуществляется по полной программе, — это присоединение к общей мiровой апостасии, присоединение к созреванию «тайны беззакония». В этом случае мы будем страна «как все», и не только потому, что будем пить ту же кока-колу, ходить в тех же джинсах: у нас истина будет также сведена на уровень американского плюрализма, когда нет различения добра и зла. Экономика становится при этом главной идеологией, а основной правящей силой – деньги.

Все дохристианские и все нехристианские культуры обладают одним изъяном: они не в силах понять логику развития духовного состояния мiра, логику скольжения к апокалипсису. Я положительно, отношусь к изучению нашего дохристианского фундамента – Православие потому так легко и сильно укоренилось на Руси, что почва была благоприятна. Но искать новые смыслы там? Возможно ли это? Новый смысл может заключаться только в том, чтобы вернуть старую удерживающую роль России как православной страны. Мы призваны понять историю как борьбу сил добра и зла, понять историю как духовную борьбу. В начале века не было, на мой взгляд, настоящего религиозного возрождения – сознание уже было заражено всеми апостасийными духами XX века. Смысл наших страданий в XX веке как раз и заключается в осознании их причины: для возвращения России к своей сущности, с тем чтобы перед концом мiра дать ему возможность сделать последний осознанный выбор между добром и злом.

М.В. Назаров

«Москва» (1996, № 10, стр. 154-168)

Участники круглого стола: В.Б. Микушевич, М.В. Назаров, В.И. Карпец, Н.Г. Полтавцева, Б.Н. Тарасов, Ю.Д. Нечипоренко, вудущая – К.А. Кокшенева, редактор отдела культуры ж-ла «Москва».

В выступлении М.В. Назарова изложена концепция соответствующей главы его книги «Миссия русской эмиграции».

Источник: https://rusidea.org/6032