«Новоградская» концепция хозяйственного переустройства посткоммунистической России
Нинциева Г. В.
профессор кафедры общей экономической теории и истории экономической мысли
Санкт-Петербургского государственного экономического университета,
Предвосхищая неизбежный крах советского социализма, представители русского зарубежья уже тогда, когда казалось, что существовавший большевистский режим непоколебим, задумывались об обустройстве будущей освобожденной России. В 1931 году в Париже видные русские обществоведы Г. Федотов, Ф. Степун и И. Бунаков-Фондаминский начали издавать журнал «Новый град». Организаторы этого журнала, а также публиковавшие в нем свои статьи авторы, среди которых были и такие именитые, как Н. Бердяев, П. Милюков и другие, излагали свои представления о будущем социально-экономическом строе страны, о Новом граде, который, как писал Г. Федотов, «должен быть построен нашими руками, из старых камней, но по новым зодческим планам» [4, с. 5]. Воспринимая историю России как живую действительность, новоградцы искали продуктивного синтеза идей западничества и славянофильства, гармонии и взаимодействия общечеловеческих и национальных начал. И им удалось сформулировать яркую, самобытную концепцию обустройства будущей посткоммунистической России. Рассмотрим ее основные положения.
Есть ли смысл ставить проблемы будущего России, если основные проблемы настоящего страны не решены? Да, решительно отвечал Г. Федотов, ибо большевистская власть падет и завтрашний день поставит перед Россией ясные и четкие задачи, уже сейчас вполне зримые, для решения которых потребуются организованные усилия целой нации. Уже сейчас, убеждал автор, мы можем и должны воспитывать себя и молодое поколение для этого национального дела [5, с. 408–409].
Подобную убежденность проявлял и Ф. Степун, веривший в то, что в России рано или поздно «ополчатся против марксизма, так как людям неизбежно станет ясно — «марксизм вовсе не последнее слово культуры, а давно превзойденная развитием науки и жизни социологически-экономическая доктрина», и «все периоды хотя бы временного улучшения советской жизни … связаны с отступлением власти от марксистской доктрины, периоды же ее омрачнения вплоть до осатанения — с возвратом к Марксу» [5, с. 408–409]. Новоградцы устами Федотова призывают объявить беспощадную борьбу со всеми доктринерами и максималистами, чьим бы именем они ни прикрывались. «Всякий максималист есть убийца … Пора перестать сумасшедшим (распутинцам, ленинцам) управлять Россией. Это первая предпосылка, на которой должны объединиться все» [5, с. 409]. Автор попал, что называется, не в бровь, а в глаз!
Действительно, сегодня мы еще раз убеждаемся в том, насколько опасен — духовно и физически — любой максимализм, марксистский или радикально-монетаристский — неважно.
Но, обосновывая необходимость футуристических гипотез и концепций, вытекающую из посылки о неизбежном падении большевистского социализма, этого «хаоса государственно-капиталистической фабрики, усовершенствовавшей казармы и противобожеской церкви», Ф. Степун предостерегает, что как бы это ни было заманчиво, нельзя «отдаваться бесконтрольному прожектерству о грядущей России», основанному на старо-эмигрантских воспоминаниях и предчувствиях [3, с. 17–18]. «Все высказывания о том, куда пойдет Россия, — продолжает этот автор, — должны исходить, во-первых, из анализа того, куда она пришла за годы революции, а, во-вторых, из рассмотрения вопроса, куда идет весь мир и в частности Европа, к которой, даже в качестве Евразии, бесспорно, принадлежит Россия» [3, с. 18].
Разумеется, подчеркивает Степун, человеческая история — неравнодушная природа, а общественно-историческая наука — не физика. В природе, исследуемой естествоиспытателями, господствуют закон и порядок, в истории человечества — свобода и зло. Поэтому в естественных науках возможны те точные предсказания, которые в принципе невозможны в науках общественных.
Но тогда, «как отличимы и отличимы ли вообще беспочвенные мечтания о будущем от трезвых и разумных размышлений о нем? Не правы ли в последнем счете скептики всех оттенков?» [3, с. 18].
При всей спорности этого вопроса, говорит Степун, анализ грядущих судеб родины все же необходим. И хотя точные предсказания здесь невозможны, но сбывшихся пророчеств история человечества знает немалое количество. Просто «пророки не предсказывают того, что неизбежно должно случиться при всех условиях, а лишь указывают, какие кары и ужасы постигнут тех, кто в решающие исторические минуты останутся глухи к требованиям и предупреждениям прорицателей» [3, с. 18].
Сегодня, когда минули «решающие исторические минуты», слова Степуна приобретают особую многозначительность. К «пророкам» из своего отечества современные реформаторы не посчитали нужным прислушаться, предпочтение было отдано зарубежным «зодчим».
После того как распятая большевиками Россия «сойдет с креста», перед ней встанут, по мнению Г. Федотова, две наиважнейшие проблемы: хозяйственная и национальная. При всей равновеликой важности и сложности обеих проблем, нашедших отражение в публикациях новоградцев, остановимся все же в основном на первой из них, ибо «единственное, о чем томится вся Россия, это экономическое освобождение» [5, с. 414].
Федотов уверен: стоит восстановить частную собственность, капитал, рыночные отношения, как «сама хозяйственная стихия, бурно освобожденная от оков, залечит раны коммунизма, быстро повышая уровень благосостояния» [5, с. 414]. Подтверждение своей гипотезы ученый видит в кратком опыте НЭПа. Эффективное хозяйствование, по его мнению, может осуществляться только на принципе экономической свободы, поэтому «нет мучительнее вопроса, чем вопрос о свободе в России».
Конечно, говорит Федотов, прошлое России как будто не дает оснований для оптимизма. В течение многих веков она была самой деспотической монархией в Европе. Ее конституционный режим, причем весьма хилый, длился всего 11 лет, ее демократия — каких-нибудь 8 месяцев. «Едва освободившись от царя, народ, пусть не добровольно и не без борьбы, подчинился новой тирании, по сравнению с которой царская Россия кажется раем свободы» [6, с. 198]. За годы этой тирании, продолжает автор, происходило постоянное «сгущение неволи» и возникло одно грозное явление: по мере убыли свободы ослабляется и борьба за нее. Тоталитарной системе удалось создать нового «антилиберального человека», уже не тоскующего по свободе, уже не знающего радости дышать ею [6, с. 211]. И все же ученый убежден, что демократия в России будет восстановлена и солнце свободы, которое в противоположность астрономическому светилу, восходит с Запада, взойдет и над нашей страной. Поэтому «все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию» [7, с. 427].
Было бы, однако, глубоким заблуждением считать Федотова сторонником неограниченной, беспредельной свободы. Он прекрасно понимает, что всякая организация, всякий порядок осуществляется за счет свободы личности, урезывая, умаляя ее. «Личная свобода есть материя, из которой шьется всякая социальная одежда» [7, с. 214]. Запас этой материи не может быть неистощимым, он расходуется и не пополняется ничем. А это значит, продолжает ученый, что верхний предел всякой общественной организации есть всеобщее равенство. Нижний же предел организации есть социальная нагота, анархия, свободная и жестокая борьба всех против всех. «Между этими двумя границами совершается колебание социальных приливов и отливов».
Эти рассуждения, говорит Федотов, справедливы и применительно к экономике, где стопроцентное убийство свободы есть убийство хозяйственной жизни. Государство не может быть единственным субъектом хозяйствования, как это сделали большевики. Но и ролью «ночного сторожа» эпохи раннего либерализма государство уже довольствоваться не может. Таким образом, Федотову претят и ничем не ограничиваемый индивидуализм, и этатизм, в своих исследованиях он ищет «третью силу», способную начать и осуществлять творческое возрождение России на основе гармонизации свободы и организации [7, с. 433–436].
Декларировали свою приверженность принципу сочетания свободы и сознательной организации экономики, в том числе по линии государственного регулирования и планирования, и другие новоградцы. Особый интерес в этой связи представляют исключительно поучительные и актуальные сегодня рассуждения выдающегося русского мыслителя Н.А. Бердяева. Приняв участие в обсуждении вопроса о путях переустройства будущей России, Бердяев высказал убеждение в том, что без восстановления принципа хозяйственной и духовной свободы возрождение страны невозможно. Однако при этом он предостерег от излишнего увлечения этим принципом, который, по его мнению, ни в коем случае не следует фетишизировать. Ниже цитируемые слова Бердяева как будто прямо обращены к реформаторам современной России: «Нельзя кричать «да здравствует, свобода» перед человеком, лишенным хлеба насущного. Мало отвлеченно и формально утверждать свободу и права других людей, всех людей, надо дать людям материальную возможность быть максимально свободными» [1, с. 64].
В споре либералов и демократов с коммунистами, считал Бердяев, «обе стороны не правы или обе имеют лишь частичную правду. Необходимо ограничить слишком большую свободу движений тех, которые любят свободу для себя и своих и ненавидят ее для других. Необходимо также ограничить в социальной жизни отвлеченную и формальную свободу, провозглашенную теми, которые заранее знают, что могут ею воспользоваться, во имя свободы тех, которые, наверное, ею воспользоваться не могут» [1, с. 65]. Как резонно предупреждал проницательный ученый будущих руководителей постбольшевистской России, нельзя спасти свободу, «предоставив погибать огромной массе человечества. Ее начнут проклинать … Вопрос о свободе есть вопрос о дальнейшем достойном существовании человечества. Недостойно существование человека без свободы, но невозможно его существование без хлеба» [1, с. 66]. Только в этой неразрывной, органической связи, подчеркивает автор, и раскрывается священный смысл свободы. К сожалению, именно об этой связи и «забыли» современные реформаторы, а настойчивые напоминания шахтеров, учителей, врачей, работников высшей школы видимого успеха не имеют.
Но если не абсолютная свобода и не тотальная диктатура, то что же? По Бердяеву, «мы должны провозгласить третий принцип в борьбе западного либерального капитализма и русского насильнического коммунизма или борьбе западной демократии и западного фашизма— принцип реальной свободы для всего человечества и для всех трудящихся, свободы, связанной с любовью. Мир идет к трудовому обществу, и нужно стремиться сделать трудовое общество максимально свободным. Это неосуществимо без духовного перерождения людей. Мы должны вырабатывать новую идеологию, ибо старые социалистические идеологии обветшали» [1, с. 65].
Как видим, Н. Бердяев, Г. Федотов, Ф. Степун и другие новоградцы ищут «третий принцип», «третью силу», которая, по их мнению, кроется в религии, в христианстве, ибо только в этом «утверждаются одновременно абсолютная ценность личности и абсолютная ценность соборного соединения личностей» [7, с. 437]. Только внутренний процесс религиозного покаяния и духовного возрождения русского народа, считали новоградцы, приведет к возрождению великой страны. На знамени борьбы за будущую Россию, писал Ф. Степун, должна быть начертана некая общерусская идея — идея православной христианской культуры и политики. Иной общенациональной идеи, по его мнению, нет и быть не может [3, с. 24–25]. Главная задача всего посткоммунистического строительства в России, утверждал ученый, «должна заключаться в том, чтобы в муках рожденную трудовую жизнь, в очень большой степени поравнявшую бедных и богатых, знатных и простых, духовно утонченных и малограмотных, не просто отринуть, но, до неузнаваемости повысив ее бытовой и хозяйственный уровень, как-то и удержать, как основу новой соборной и универсальной христианской культуры» [3, с. 25].
Итак, ключ к возрождению России — в христианстве и религиозном покаянии. Понимая, однако, что подобный вывод носит слишком общий, неконкретный характер, а потому одним этим выводом ограничиваться нельзя, новоградцы идут дальше, пытаясь рассмотреть неясные черты грядущего хозяйственного и культурного строя освобожденной от большевистского режима России. Их мысли, на наш взгляд, представляют и сегодня огромную ценность, являя собой интеллектуальную отправную базу для разработки принципиально новой программы обустройства порушенной страны.
Учитывая преимущественно аграрный тип российской экономики, новоградцы попытались наметить эскиз будущих преобразований в этой сфере. Прежде всего, они указывали на невозможность реставрации помещичьей собственности и необходимость «прочного закрепления земли за крестьянством» [5, с. 414]. Что же касается форм крестьянского владения, то, на взгляд Федотова, «чем больше государство будет считаться с пестротой местных условий, с изменчивостью крестьянских настроений, тем лучше. Общинное и подворное хозяйство могут и должны сосуществовать друг с другом. Жизнь произведет свой отбор» [5, с. 415–416].
Вероятно, предполагает ученый, опыт насильственного коммунизма необычайно поднимет идеал личного, собственнического хозяйства (фермерства). Но было бы опасно, предупреждает автор, «хотя бы в формах П.А. Столыпина — форсировать этот процесс. Столь же, разумеется, опасно, ради химеры уравнительного обеспечения, искусственно покровительствовать деревенскому коллективизму» [5, с. 415–416].
Говоря об аграрной проблеме, новоградцы, естественно, не могли обойти молчанием и вопрос о национализации земли, который является, в сущности, вопросом «о правовом титуле государственного вмешательства в земельные отношения», вмешательства, как они считали, совершенно неизбежного. Конечно, принцип верховной собственности государства на землю, писал, например, Г. Федотов, «облегчает регулирование земельных отношений» [5, с. 415–416]. Но при этом Федотов не категоричен. Ибо современное мощное государство, по его мнению, вполне может обеспечить себе свободу аграрного законодательства и без титула собственности. Поэтому, в конечном счете, вопрос о сохранении национализации земли должен будет решаться «в зависимости от силы психологической, собственнической реакции на коммунизм», однако независимо от решения «свобода мобилизации земли должна быть обеспечена во всяком случае, в любых юридических формах» [5, с. 415–416]. Замечательно мудрая рекомендация! Ведь сколько копий сегодня сломано правительственными радикалами, явно переоценивающими «силу психологической, собственнической реакции на коммунизм», для того, чтобы насадить все же «вольное фермерство» в России и провести закон о частной собственности на землю.
Другие новоградцы были в этом вопросе гораздо категоричнее Г. Федотова. Так, Ф. Степун решительно и однозначно заявлял, что земля должна оставаться объектом собственности государства и быть изъята из свободного частновладельческого оборота, дабы русское крестьянство не попало в новое рабство к частному, да еще иностранному капиталу [3, с. 35–36]. Поэтому, говорит ученый, если бы колхозники пожелали вернуться к форме единоличного хозяйства, то государство должно будет найти те или иные возможности для наделения их землей и финансирования этого возврата. Но принудительно ликвидировать колхозы, обращая колхозников в крестьян-фермеров, нельзя. Колхозы, продолжает автор, вполне могут добровольно превращаться и в «дружные трудовые артели» с закрепленной за ними землей, живущие «ладной, единомысленной жизнью». Таким образом, заключает Степун, «принудительное насаждение столыпинских отрубов было бы в России, с ее традицией «мирского» хозяйства таким же произволом, как и принудительное удержание крестьян в колхозах… Нашу ненависть к идеократически закупоренным крепостническим колхозам Советской. России, удивительно точно формулирует свой вывод ученый, — несправедливо и вредно переносить на все формы артельно-кооперативного общего дела» [3, с. 35–36].
Солидарной позиции придерживался и И. Бунаков, полагавший, что национализация земли непременно должна быть сохранена, государство же должно будет закрепить за крестьянами землю, предоставив им право свободного выбора форм хозяйствования и оставив за собой все жизнеспособные совхозы [2, с. 33–35].
Много интересных суждений было высказано новоградцами и по поводу путей развития российской индустрии. Особое внимание в этом отношении привлекает трактовка Г. Федотова. По его мнению, индустриальные вопросы существенно сложнее аграрных. Национализация заводов и фабрик есть явление совсем иного рода сравнительно с национализацией земли. «Это действительно государственное хозяйство, не имеющее в себе ничего утопического и связанное с весьма старыми традициями русского меркантилизма. Беда лишь в том, что главная масса этой государственной продукции безотходна и питается паразитически за счет крестьянского и частного труда» [5, с. 147].
Разумеется, рассуждает Федотов, государственная индустрия подлежит денационализации. Принципиально это общепризнанно. Однако у автора есть серьезное сомнение в целесообразности тотальной денационализации. В самом деле. Во-первых, нельзя утверждать, будто решительно все государственное индустриальное хозяйство бездоходно. Во-вторых, даже бездоходная ныне государственная промышленность при иной, более рациональной системе вполне может стать рентабельной, что подтверждается всем прошлым отечественной дореволюционной промышленности. Поэтому, говорит Федотов, если дорожить экономической мощью русского государства, его влиянием на общую хозяйственную жизнь страны, то нельзя, увлекаясь духом антикоммунистической реакции, «разделывать все сделанное, разбазарить, раздарить или продать с торгов все государственное достояние России» [5, с. 147]. Национальный интерес должен ограничивать чисто экономическую логику! К сожалению, этот мудрый совет, сформулированный Федотовым, не был принят во внимание нынешним постбольшевистским режимом.
Что же рекомендует сам Федотов? «Как общий принцип, — считает он, — государство отдает лишь то, с чем оно само не в силах справиться. Конечно, это будет львиная доля захваченного (национализированного. — Авт.), но отсюда далеко еще до принципа общей денационализации» [5, с. 147].
Кроме того, уверен Федотов, всеобщую денационализацию не примет русское народное сознание. «Широкие массы в России, — отмечает ученый, — несомненно, рассматривают национализацию промышленности как положительное завоевание революции. Баланс государственного хозяйства им неизвестен, но государство понятнее, дороже капитала или частного предпринимательства» [5, с. 147].
Очень важно, продолжает далее Федотов, чтобы денационализированные предприятия попали в руки хороших организаторов, и будет плохо, если денационализация выльется в продажу с публичных торгов. Ведь предприятие, как правило, есть личное, творческое дело, которое чаще всего не способно пережить своего творца, ибо обычно требует глубокого знания, личной, а порой и жертвенной связи организатора с созданным им делом. Сколько путей сбыта, сколько кредитных возможностей держится исключительно на личном влиянии. Россия помнит и гордится родами многих талантливейших организаторов, без которых едва ли удастся восстановить разрушенное.
К сожалению, замечает ученый, в большинстве случаев талантливые организаторы лишены капиталов и своими силами вряд ли поднимут бездоходные, убыточные предприятия. Прилив капиталов возможен лишь из-за границы. Государству предстоит найти сложные пути, чтобы осуществить сотрудничество русской инициативы и организаций с международным капиталом. Вне охранительной национальной политики русская промышленность и торговля будут захвачены иностранцами, и России, таким образом, будет угрожать участь колониальной страны, чего, конечно, допустить нельзя. «Нерастраченная государственная мощь огромной страны может лечь внушительно на чашу весов, перевесив и бедность, и техническую отсталость» [5, с. 418].
Конечно, предвидит Федотов, тяга иностранного капитала в Россию чрезвычайно возрастет, даже сейчас большевикам удается эксплуатировать неосторожных концессионеров. Поэтому нужно будет проявить немалую гибкость, чтобы и обеспечить западным капиталистам солидную прибыль, и в то же время непременно сохранить за собой все руководящие нити в народном хозяйстве. Следовательно, считает Федотов, не с чисто хозяйственной, а с национальной точки зрения экономическая политика безоглядного либерализма в постсоветской России была бы опасна. «Государство должно сохранить в своих руках значительные возможности хозяйственного регулирования» [5, с. 419]. Это «завоевание революции», по мнению ученого, должно пережить большевизм — и отнюдь не в связи с доктринерско-социалистическими мотивами. Оно обусловливается традиционной слабостью русского промышленного класса, малосилием которого объясняется протекционистская политика империи в прошлом. Окончательный разгром этого класса, учиненный большевиками, делает разумный протекционизм, разумное присутствие государственной машины в экономической жизни неизбежным [5, с. 419].
Таким образом, для успешного развития отечественной индустрии в будущем необходимо будет, по Федотову, принцип экономического либерализма сопрячь с принципом государственного регулирования, сохранив к тому же за государством значительный сектор национализированной большевиками промышленности. Эту же позицию, только, быть может, в еще более решительной форме, развивают и коллеги Федотова по «Новому граду». Так, И. Бунаков полагает, что постбольшевистский режим не должен денационализировать крупную промышленность и оптовую торговлю. Ему, конечно, придется ликвидировать некоторые, «явно нехозяйственные» предприятия, а многие предприятия поставить на консервацию. «Но большинство предприятий придется вести на государственные средства даже в том случае, если они будут убыточны. За большевистское хозяйствование России еще долгие годы придется расплачиваться. Но было бы преступным бросить на произвол судьбы то, что создано немыслимыми страданиями народа» [2, с. 34–35]. Вряд ли необходимо комментировать эту мысль, сопоставляя ее с прямо противоположной установкой современных реформаторов.
Не разрушать того, что уже сделано в годы советской власти, а, наоборот, утверждать, преображать и развивать сделанное призывает и Ф. Степун. Все ключевые производства должны быть сохранены в государственной собственности, но даже частный сектор должен оставаться под известным контролем государства, в деятельности которого значительное место по-прежнему должна занимать плановая работа, разумеется, с принципиально иным содержанием и иной направленностью [3, с. 37]. Таким образом, по новоградцам, посткоммунистическое хозяйство не должно уже быть «советско- крепостным», но оно и не должно стать «свободно-капиталистическим». Это будет «плановое хозяйство с преобладающим государственным и общественным сектором» [2, с. 33].
Активное государственное вмешательство будет необходимо, по мнению новоградцев, в связи с еще одним чрезвычайно важным аспектом. Речь идет об отношениях между трудом и капиталом, которые, по Федотову, в постбольшевистской России станут, особенно, на первых порах, «весьма острыми и чувствительными», поскольку обостренное, избалованное классовое самосознание рабочих — вчерашних «диктаторов» — будет исключительно чутко ко всякому моральному и политическому уничижению [5, с. 419–420].
Скорее всего, считает Федотов, рабочие встретят падение коммунистической власти «без особого энтузиазма», ибо как ни тяжела их жизнь при коммунистах, они, несомненно, будут опасаться ее ухудшения. Вот почему, продолжает ученый, государство должно облегчить им трудность переходного времени. «Хорошо, если бы оказалось возможным сохранить большевистский кодекс законов о труде.
Освобожденная Россия должна показать своему мятежному сыну, что для нее нет пасынков. Как многое для русского будущего зависит от этих первых лет! Удастся ли направить рабочее движение, законную профессиональную и политическую акцию рабочего класса по национальному руслу, — или русский рабочий через одно поколение снова вернется в лоно III (или IV) Интернационала?» [5, с. 419–420]. Сегодня мы можем по достоинству оценить невероятную дальнозоркость ученого. Приходится констатировать, что проблему, выявленную и поставленную Г. Федотовым, нынешние правители не решили, более того, они сделали все возможное, чтобы вернуть «в лоно социализма» уже это поколение рабочих (отнюдь не только шахтеров), и следует признать — сделали весьма успешно. И если Федотов призывал будущих правителей сделать все для того, чтобы рабочий не чувствовал себя «парием в новой России» [5, с. 419–420], то современная социально-экономическая политика радикальных реформаторов своим острием была направлена в прямо противоположном направлении.
Как видим, роль государства в социально-экономической жизни будущей России, по мнению новоградцев, весьма велика. Заслуживает внимания еще одна рекомендация, данная ими руководителям освобожденной страны: вместо карикатурных «сталинских пятилеток» разработать серьезную, взвешенную программу индустриализации России, рассчитанную примерно на 50 лет. «В таких границах времени индустриализация России перестает быть химерой». Разумеется, говорит Федотов, мы не помышляем о превращении русского мужика в фабричного рабочего, России — в Англию. Естественные условия и богатство страны, все наше прошлое — предопределяют аграрный тип России. «Но Россия может и должна перерабатывать свое сырье. Россия может добиться экономической независимости от Запада. Россия должна обеспечить снабжение своей армии на случай войны. По природе, по географическому размаху, она призвана стать независимым хозяйственным миром» [5, с. 421]. Стать таким хозяйственным организмом, каким, например, является экономика США, для России, по мнению Г. Федотова, вполне достижимо. Но сделать это опять-таки будет возможно лишь при условии успешной гармонизации конкурентно-рыночных отношений и широкого государственного участия в хозяйственной жизни.
Крушение большевистской диктатуры и восстановление рынка, частной собственности, конкуренции поставят перед новой страной еще один вопрос исключительной важности — вопрос «о воссоздании и развитии класса предпринимателей, без которых немыслимо экономическое … и культурное возрождение России» [5, с. 420].
Экономическое несчастье России, отмечает Г. Федотов, повторяя П. Струве, состоит в том, что она не знала развитого, организованного городского ремесла, сколь-нибудь влиятельного в народной жизни. В нашей стране оно носило преимущественно кустарный, подсобный при крестьянском хозяйстве характер. Вот почему, считает ученый, молодой русский капитализм в посткоммунистической России не сможет воспользоваться «вековыми навыками технической школы, профессиональной этики, корпоративного самосознания». Поэтому неизбежной болезнью его молодости будет эксплуататорский и спекулятивный характер. «Однако, — успокаивает Федотов,- не следует впадать в панику по этому поводу. Русский капитал имеет глубокие, если не ремесленные, то торговые корни» [5, с. 422]. Даже большевистская деревня продолжает выделять из себя торговую и предпринимательскую аристократию. Кроме того, марксизм в России развил особый пафос техники, свойственный крупнокапиталистическому миру. Огромный интерес к хозяйственным и техническим проблемам, питаемый русской молодежью, — «драгоценный залог хозяйственного возрождения России» [5, с. 422]. Из такого синтеза, по мнению ученого, из соединения «технического романтизма новой интеллигенции со стихийной экономической энергией деревни рождается ток высокого напряжения, та атмосфера, в которой сложится тип нового национального предпринимателя» [5, с. 422].
Разумеется, Г. Федотов прекрасно понимает и все трудности, которые встанут на пути рождения нового класса. Его моральное и духовное воспитание потребует немалых творческих усилий национальной мысли. И тем не менее, нельзя отдавать этот процесс формирования русского предпринимательского слоя во власть стихии, успокоившись на том, что «первоначальное накопление» — всегда жестокое и грязное дело. И здесь, замечает Федотов, трудно переоценить роль интеллигенции. Как глубокий, вдумчивый ученый, он в своем анализе выходит за пределы собственно экономического аспекта и «работает» на весьма плодотворном, многообещающем «стыке» хозяйственных и культурных проблем.
К сожалению, констатирует автор, русская интеллигенция всегда отказывалась понимать значимость предпринимательства, она никогда не хотела видеть разницу между торговлей и спекуляцией. «Что удивительно, если сами представители торговли и промышленности легко теряли сознание этой разницы?» [5, с. 423]. За дворянские столетия русской Империи в сознании народа выработался соответствующий менталитет, согласно которому в хозяйственном организаторе, в предпринимателе и купце он отвык видеть «передовую силу земли», какой он выступал некогда на земских соборах, но приучался видеть в нем «кулака, толстосума, мироеда». Отсюда, справедливо полагает ученый, и популярность объявленного большевиками похода на «буржуя».
Следовательно, заключает Федоров, перед будущей Россией во весь рост встанут проблемы просвещения, одной из задач которого станет возрождение положительного образа русского хозяйственника с моральным «зерцалом», с кодексом чести.
В связи с изложенным Г. Федотов поднимает и более широкую тему — культура в будущей России, под которой он понимает «высшие формы духовной деятельности нации» [5, с. 379]. Необходимость организации культуры в освобожденной стране вытекает, по мнению ученого, из двух основных и трагических фактов большевистской диктатуры: уничтожение старого образованного класса в России и искусственной «выгонки целого поколения в марксистском парнике» [5, с. 379].
Организация русской культуры поэтому и будет означать: воссоздание культурного слоя и выпрямление духовного вывиха целой нации.
Вначале о первой задаче. Для эпохи большевизма, метко подмечает Федотов, характерна экстенсификация культуры, т. е. приближение к ней масс «от сохи и от станка». Такая «буйная демократизация» сама по себе несет опасность резкого снижения культурной «планки», «измельчания духовных вод». Эта опасность удесятеряется сознательным и планомерным истреблением дворянства и буржуазии, которые были естественным резервуаром пополнения интеллигенции.
На какие же созидательные силы сможет рассчитывать Россия в решении вопроса о возрождении культурного слоя? Казалось бы, такой естественной силой является православная церковь. Это так, но ей одной решение задачи подобного масштаба будет не по плечу, ибо революция 1917 года резко оборвала русский православный ренессанс начала XX века. Поэтому, говорит Федотов, единственной реальной силой остается опять-таки государство, на которое и выпадает львиная доля задачи воссоздания русской культуры [5, с. 380–381].
Именно государство будущей России должно будет проявить максимум усилий по возрождению системы школьного и вузовского образования, по приданию этой системе гуманитарного духа, вытравленного большевистским режимом.
Вторая задача, связанная с «выпрямлением духовного вывиха нации», также не должна быть предоставлена самой себе по типу «время вылечит». Эта задача культурного воспитания народных масс ляжет на плечи русской интеллигенции, как свободно организованной культурной силы нации. Ей предстоит большая работа, и не только по ликвидации духовного наследия большевизма, но и в позитивном смысле — по изучению России, воспитанию национальных традиций и т.д.
Работу интеллигенции государство будет обязано оплачивать, выполняя роль технического организатора культуры, но не вмешиваясь в нее по существу, т.е. не посягая на свободу культуры. Это — непременное условие. «Если удастся сохранить свободу, то будущее русской культуры, — заключает Г. Федотов, — нам не представляется мрачным. Можно верить в природную талантливость, в нерастраченность сил великого народа… В организации культуры национальная задача параллельна задаче хозяйственной: там воссоздание и воспитание класса предпринимателей, здесь воссоздание, на новых духовных началах, русской интеллигенции» [5, с. 387–388].
Такова в общих чертах «новоградская» концепция хозяйственного и культурного возрождения постбольшевистской России. Конечно, далеко не по всем обсуждаемым вопросам обнаруживалось дружное единомыслие, по отдельным проблемам мнения расходились, подчас существенно. В частности, интересная научная дискуссия между новоградцами развернулась по вопросу о том, как именовать будущий русский хозяйственный строй. Наиболее лояльный к либерализму, Г. Федотов считал, что вещи нужно называть своими именами: строй, который возникнет в России после падения социализма, будет не чем иным, как самым обычным капитализмом, скорректированным, правда, серьезным государственным участием в хозяйственной и культурной жизни страны. И этого бояться или стесняться не следует. На возражения своих коллег, в соответствии с которыми поздно говорить о возможности реставрации капитализма в России, ибо даже на Западе он уже духовно обескровлен и заметно социализирован, Федотов отвечал: что касается Запада — это верно. Но духовно обескровленный на Западе капитализм еще далеко не изжил своих творческих возможностей у нас, в России. Этот тезис, продолжает ученый, не должен удивлять, ибо «разве это не общий, печальный закон новейшей русской жизни, что ей приходится дважды проходить основные фазы европейской истории: первый раз отражено синхронически, второй — внутренне и органически — столетием позже?… Если нашему поколению выпало дело Дантона и братьев Гримм одновременно, то почему бы не дать и нового издания Адама Смита?» [5, с. 423–424].
Иначе обозначали будущее социально-экономическое устройство России коллеги и соратники Г. Федотова. Так, Ф. Степун полагал, что «превращение России в типично капиталистическую страну было бы величайшим преступлением, как перед идеей социального христианства, так и перед всеми пережитыми Россией муками» [3, с. 35]. Сегодня, постфактум, приходится констатировать, что это «величайшее преступление» уже совершено, причем, кажется, с молчаливого согласия русской православной церкви.
Видение Г. Федотова встретило возражение и И. Бунакова. Ведь фазы развития Запада вовсе не есть законы мировой истории. Восток, например, понятия не имел об этих «законах», он выработал свой, совсем иной тип культуры и «поднимал этот тип на большую высоту совершенства или ронял его низко», но другого развития, «хотя бы в малой мере напоминающего западное, у него не было» [2, с. 23].
Да, признает Бунаков, в последние столетия западная цивилизация достигла высоких ступеней развития и стала оказывать заражающее влияние на другие культуры, но ни в одной из стран она не начинала своего развития сначала. «Западная религия, расходясь по миру, не проповедовала христианства апостольских времен — она распространяла учение Кальвина и иезуитов. Западная наука не посвящала Восток в тайны средневековой алхимии — она сообщала ему теоремы Ньютона и Эйнштейна» [2, с. 24]. Так же обстоит дело и в области западных хозяйственных отношений. Распространяясь по миру, они несли последние технические и организационные достижения. Австралия среди пустырей построила громадные города, в которых сосредоточила большую часть своего населения. США создали самое совершенное капиталистическое хозяйство мира. Если и существует историческая закономерность, то она в том, говорит Бунаков, что страны победоносной цивилизации, поднимаясь на высшую ступень развития, сохраняют в значительной мере и старые омертвелые формы своей культуры (монархия, ремесло, крестьянское хозяйство Европы); страны же, заражаемые победоносной цивилизацией, принимают новую культуру в ее чистой, «вирулентной» форме. Правда, попадая в чужеродную среду, вирулентная форма не всегда дает совершенные образцы: индусское христианство или китайский парламентаризм мало радуют европейское сознание. Но даже такие образцы, продолжает Бунаков, оказываются более жизненными, чем попытки реставрации пройденных ступеней европейской цивилизации, «даже крепостное плановое советское хозяйство более жизненно и исторично, чем свободный капиталистический строй. Даже «Азбука» Бухарина более современна, чем «Богатство народов» Адама Смита. Капиталистическая реставрация в будущей России — утопия. «Капитализм в одной стране» так же невозможен, как и социализм» [2, с. 25].
Как видим, Бунаков решительно не согласен с Федотовым. Классического капитализма времен А. Смита уже нет. Западный капиталистический хозяйственный строй перерождается из свободного в связанный, меняя тем самым всю механику хозяйствования: свобода рынка, игра спроса и предложения исчезают, уступая место новым тенденциям, связанным с углубленным государственным регулированием и планированием экономических процессов.
Учитывая все эти новые обстоятельства, заключает оппонент Федотова, постбольшевистская Россия вряд ли вернется к формам хозяйствования XIX века, т. е. к эпохе Laisser faire. И если такая попытка будет все же сделана — «об этом пожалеют многие искренние русские патриоты», ибо мечтать в этих новых обстоятельствах о лечении России одним только духом либерализма — «значит не чувствовать исторического момента, не слышать ритма мировой истории» [2, с. 32–33]. Как верно сказано! Однако нельзя при этом не заметить, что Бунаков не вполне справедлив к своему коллеге, не следует преувеличивать их расхождений. Ведь и Федотов не говорит о «чистом» капитализме освобожденной России. Он призывал к новому изданию А. Смита, чего не заметил Бунаков. «Разумеется, — подчеркивал Федотов, говоря о капиталистическом строе в будущей России, — с поправками на социализм и вековой опыт Европы. Разумеется, не в столь победном и антихристианском стиле, как в классической Англии времен Диккенса. Будем стараться найти здесь свое русское слово…» [5, с. 424].
Но если критика Бунакова не вполне справедлива по отношению к Федотову, то она в высшей степени справедлива по отношению к действиям современных правителей России, попытавшихся «вылечить» ее введением системы Laisser faire и тем самым уже заставивших «пожалеть об этом многих искренних русских патриотов», как, собственно и предупреждал замечательный русский обществовед и историк И. Бунаков,
Но если не капитализмом, то как будет именоваться будущий хозяйственный строй России? Не нужно спорить о названии, говорит Бунаков. Но не подлежит сомнению тот факт, что постбольшевистская Россия, как и Запад, будет стремиться к идеалу, коим является строй хозяйственной демократии. Конечно, продолжает ученый, не следует обманываться — посткоммунистический русский строй окажется далеким от этого идеала, поскольку последний не так уже легко достижим даже для Европы. Только медленно, с трудом она будет приближаться к нему. Естественно, с еще большим трудом и потрясениями к нему пойдет после крепостного большевистского хозяйства отсталая Россия. Пути приближения к строю хозяйственной демократии окажутся различными. Европа идет к нему «путем связывания и включения в общий хозяйственный план частнокапиталистического сектора и путем усиления сектора государственного и общественного. Россия будет идти к нему путем развязывания крепостного хозяйствования, усложнения и индивидуализации частей общехозяйственного плана и сокращения государственного сектора в пользу общественного и частного. На какой-то точке эти пути должны встретиться. От воли и разума людей зависит, чтобы эта встреча произошла скорее» [2, с. 35].
Согласимся с авторами новоградской концепции — такая встреча зависит от воли и разума людей, прежде всего, от воли и разума тех, кто действительно поведет Россию к строю хозяйственной демократии.
Список использованных источников:
1. Бердяев Н.А. Парадоксы свободы в социальной жизни // Новый град. — 1931. — № 1.
2. Бунаков И. Хозяйственный строй будущей России // Новый град. — 1931.- № 1.
3. Степун Ф. Чаемая Россия // Новый Град. — 1936. — № 11.
4. Федотов Г.П. Новый град // Новый град. — 1931. — № 1.
5. Федотов Г.П. Проблемы будущей России // Современные записки. — 1930. — № 43.
6. Федотов Г.П. Россия и свобода // Новый журнал. — 1945. — № 10 (цит. по журн.: Знамя. 1989. — № 12).
7. Федотов Г. П. Социальный вопрос и свобода // Современные записки. — 1931. — № 47

Источник: http://www.m-economy.ru/art.php?nArtId=7184