Ностальгия по СССР. По чему именно мы скучаем?

В ностальгии по СССР, которую социологи, не знаю уж с какой целью, обнаруживают у граждан России преимущественно старшего возраста, есть немало двусмысленного.

С одной стороны, мы отлично знаем, что из себя представляет эта ностальгия. Ею забиты все интернет-паблики: «Рожденные в СССР», «Любовь, Комсомол и Весна» и проч., ее пытаются эксплуатировать создатели сериалов про советских гранд-дам и фильмов про отважных чекистов, к ней апеллируют политики не только левой, но и центристской ориентации (а правых у нас, по сути, и нет).

Если ориентироваться на эти медиапродукты, может создаться впечатление, что советский человек только то и делал, что слушал Пахмутову, читал книжки про пионера-героя Павлика Морозова и майора Вихря, смотрел исключительно «Неуловимых мстителей», кушал эскимо, запивая его газировкой за три копейки, мечтал стать космонавтом и все свободное время проводил, гордясь строительством БАМа и мощью Советской Армии на парадах к Дню Победы (упссс, на 9 мая парадов не было, были только хмурым 7 ноября, парад на День Победы проводился один раз в 10 лет, на круглую годовщину).

Пионеры, Чебурашка, «на дальней станции сойду — трава по пояс…», «увезу тебя я в тундру», салат Оливье, газировка, тир в парке, «мама летчик — что ж такого» — эх, вот были времена… По очередям, ужасной расцветки платьям, несъедобному рагу из детсадовской столовой, бесконечным съездам и пленумам по черно-белому телевизору никто не ностальгирует, а в худшем случае включают режим «вы всё врете, не было такого», отрицая, порой не без бесстыдства, очевидное.

Такой эффект возникает в результате примитивно-археологического подхода к живой истории, когда группа сходных артефактов объединяется в целостную так сказать «археологическую культуру», которая начинает некритически восприниматься как слепок живой жизни.

Любой опытный археолог знает, что в реальной жизни обитателей прошлого вещи, во-первых, бытовали с некоторым хронологическим сдвигом — часто пользовались «старым», а во-вторых, в реальной жизни у одного и того же населения переплетались в быту артефакты нескольких культур. Один и тот же человек в одно и то же время в одном и том же месте мог пользоваться славянскими горшками, сарматскими стрелами, римскими фибулами, варварским подражанием римским же пряжкам, и даже каким-нибудь китайским импортом.

Между тем дистиллированная «советская археологическая культура», которую выделили конструкторы совностальгии, лишена малейшей двусмысленности, и ее пропагандисты относятся к ней со звериной серьезностью.

Если в начале журнала фото бровей с Брежневым, в середине — оленеводы Чукотки, а в конце эротичные девушки в цветах, то сейчас подразумевают, что советский человек с одинаковым вниманием изучал и брови, и оленеводов, и девичьи выпуклости, а не пролистывал Брежнева, бросал быстрый взгляд на оленеводов как на экзотику и сосредотачивался на красотках.

Еще одна психологическая аберрация, связанная с этой ностальгией, — полное забвение теми, кто принадлежит к нынешнему обществу изобилия, реальностей советского дефицита.

Ностальгические вещи сегодня всюду и легко доступны. Но делает их доступными как раз рыночная экономика. В СССР многие из ностальгирующих тех вещей, по которым они ностальгируют, просто не достали бы в виду их дефицитности или выложили бы за них непропорционально большую сумму денег на сером/черном рынке.

Реальная жизнь в реальном СССР состояла из нескольких перекрещивающихся потоков.

Советский официоз и полуофициоз, которым и забиты все ностальгические каналы, был только одним из этих потоков. Он был, конечно, всюду, но ценился низко. Редко какой пионер терпеливо мог выстоять линейку. Официоз презирали, пародировали, о нем рассказывали анекдоты, в школе распевали пародии на советские песни и даже советский гимн, подшучивали «Засунь пальцы в рот и скажи: «Ленинград», «Это ноги Надежды Константиновны, это ноги Феликса Эдмундовича, а где же Ленин? А Ленин в Париже».

«Самая сексуальная пластинка: речь Брежнева с придыханиями, пущенная на маленьких оборотах» — кстати, речи дедушки иногда реально так слушали, чтобы беззлобно посмеяться от души.

На человека, который вместо Альбано и Ромины Пауэр или «Метели» Свиридова стал бы «для души» слушать песни Пахмутовой о том, что продолжается бой, посмотрели бы как на сумасшедшего или опасного провокатора.

Разумеется, в официозе были более официальные («Маркс и Энгельс — два разных человека, а Слава КПСС — вообще не человек») и менее официальные моменты. Этот не официоз был связан прежде всего с пафосом «строительства социализма». То есть обычной созидательной деятельностью человека, лишенной идеологичности, насаженной на романтику покорения больших пространств. «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги».

Не менее мощным и, увы, гораздо более престижным потоком был «импорт». Поклонение импорту просто зашкаливало — все стремились надеть, съесть, выпить хоть что-нибудь иностранное и сохранить «банку темного стекла» или хоть жестяной коробок от настоящего индийского чая. Кто скажет, что этого не было или он не стремился — попросту не верьте ему, он бесстыжий лгун и подправляет свою память задним числом.

Разумеется, далеко не каждый был готов продать Родину за вкладыши к импортным жвачкам (помните, как мы играли в них на переменах?), хотя и такие находились. Но мало кто понимал, почему он должен жить с чувством постоянного унижения от того, что всё родное второсортно и даже советские консервы лучше те, что предназначены на экспорт.

Импорт бывал легальный. Официально переведенные книги Хемингуэя, официально выпущенные фирмой «Мелодия» пластинки группы «АBBA». А был нелегальный, от фарцовщиков или в личных чемоданах. Шмотки, плакат битлов, сигареты, потом видеокассеты, которыми менялись на черном обменном рынке. Поздний советский строй во многом стоял на легальном и полуразрешенном нелегальном импорте.

Если ностальгирующий по советскому детству присмотрится к своим воспоминаниям попристальней, он обнаружит прекрасную страну, которая усилиями Брежнева и Косыгина была наполовину интегрирована в Запад и наслаждалась этим. Там будет петь о Елисейских полях Джо Дассен, на его детском дне рождения будут пить пепси-колу, папины «Жигули» окажутся закупленным в Италии «Фиатом», а родители вечером в кино пойдут на какую-нибудь «Тутси».

Без этой «софт-глобализации», начавшейся еще после фестиваля 1957 года, особенностей советского строя ностальгической поры не понять. По сути, тогдашний СССР переживал процессы, аналогичные тем, что шли на Западе — восстановление концентрации капитала, безжалостно разгромленного в мировых войнах и революциях, при относительном экономическом равенстве. Всюду строились новые дома — недвижимость, всюду царил посильный потребительский бум — эту эпоху всеобщего «кайфа» называли «золотым тридцатилетием», пик которого пришелся на 1968–1975 годы, эпоху «разрядки». Казалось, еще немного и обуржуазившийся СССР сольётся в конвергенции с розовеющим Западом, как «Союз» с «Аполлоном» на сигаретной пачке.

Еще одним важным потоком советской жизни была неофициальная культура. Официально разрешенная, но не канонизированная политически, как Театр на Таганке или Окуджава, балансирующая на грани, как Высоцкий, прямо диссидентская, как Галич.

Люди обменивались самиздатом и тамиздатом, добывали проскочившие малым тиражом через советскую цензуру сборники Мандельштама, переписывали от руки Гумилева, некоторые даже ухитрялись прятать в укромном углу Солженицына. И уж точно все знали, что был такой писатель — написал «Ивана Денисовича», «Матренин двор», а потом его почему-то запретили, кажется, потому что он написал страшную книгу «Архипелаг ГУЛАГ».

«Брежнев в Средней Азии. «Салям алейкум!», — кричат ему трудящиеся. «Алейкум салям!», — отвечает натасканный по такому случаю вождь. «Архипелаг Гулаг!», — кричит подскочивший диссидент. «Гулаг Архипелаг!», — отвечает Леонид Ильич».

Истероидной ненависти к Солженицыну, культивируемой сейчас на неосоветских форумах, не было ни у кого и в помине. Люди, искренне верившие в пургу о «литературном власовце», шли по разряду слабоумных или особенно хитрых сволочей.

Явлением на стыке импорта и диссидентства были зарубежные вражеские голоса. Над ними подшучивали, им делано не верили, но слушали почти все. Сева Новогородцев был рок-гуру эпохи и пропагандировал два «Аквариума», один предателя Резуна, другой — Гребенщикова, тоже, как показали события последнего десятилетия, — тоже предателя.

Вуди Аллен как-то писал, что радио воспитало Америку, все росли на одних и тех же песнях. То же самое можно сказать и про мое поколение — его воспитало радио, к сожалению — вражеское. И в этом нет ничего хорошего, так как делалось оно по большей части клеветниками и русофобами.

Впрочем, слово «русофобия» я узнал именно из него, из истерик Бориса Парамонова по поводу трактата Игоря Шафаревича. Это была довольно забавная игра — отыгрывать с обратным знаком то, что говорили на «Свободе» и Би-би-си про русское национальное самосознание. В романе Войновича «Год 2042», который автор читал по радио из вечера в вечер, лился яд на Солженицына за излишнюю русскость и традиционность, и можно было понять, что вермонтский отшельник и впрямь национальный русский писатель. Ругали Василия Белова за почвенничество и антисемитизм, особенно его роман «Всё впереди» — значит, стоило прочесть и подумать…

Интеллекта на такую операцию обратного перевода хватало, конечно, далеко не всем — наша катастрофа начала 1990-х была организована именно партинструкторами и завотделами журнала «Коммунист», которые так и не научились слушать западные голоса «между звуков» и адекватно понимать сказанное.

Все вышеперечисленные потоки советской жизни и культуры были второстепенными по сравнению с главным, основным (во всяком случае, для меня).

Расскажу вам страшную тайну: Мы жили в России.

Да, конечно, она была лишена своего имени, утраченного на общегосударственном уровне и зашифрованного только в аббревиатуру названия одной из республик: «Российская СФСР».

Да, она была сильно обкорнана, лишена многих важных имен и исторических событий, многое искажалось, о многом умалчивалось — особенно это касалось правления последнего свергнутого императора, многое было покорежено и получило искаженные пропорции.

Но тысячелетие истории невозможно отменить в семьдесят лет. Наш мир выглядел примерно как какая-нибудь центральная московская улица, где среди старинных особняков и доходных домов конца XIX века, то тут, то там воткнуты конструктивистские параллелепипеды 20-х, сталинские дома, хрущевки и брежневки, но сохранилась одна, без крестов на куполах церквушка, превращенная в реставрационные мастерские.

И всё-таки мы жили в России.

«Зову тебя Россиею — единственной зову», — пелось в песне к довольно омерзительному и совершенно антирусскому по духу сериалу «Тени исчезают в полдень». Однако сериал смотрели вполглаза, а вот песню знали все — её исполняла на концертах Ольга Воронец (а в фильме Екатерина Шаврина). Но все думали, что это Людмила Зыкина, на всю страну гремела другая её песня «Из далека долго, течет река Волга…».

В фотоальбоме, привезенном отцом из Калининграда, где были и могила Канта, и памятник Шиллеру, эпиграфом стояло: «И если здесь кончается Россия — отсюда начинается она».

Что мы русские, мы тоже узнавали довольно рано и отнюдь не из паспорта. «Изведал враг в тот день немало, / Что значит русский бой удалый, / Наш рукопашный бой!». Хороший ребенок прочитывал лермонтовское «Бородино» в пять лет, едва научившись читать.

А однажды я оказался в этом музее на концерте собственного отца, который пел песни на стихи Дениса Давыдова: «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…». Был на дворе, наверное, 1984 год, и там дальше было «За тебя на чёрта рад — наша матушка, Россия» и еще что-то про гнилых французишек.

Да и не Лермонтовым единым… «Швед, русский — колет, рубит, режет…» — Полтава сливалась с Бородиным в один сквозной метатекст, предварявшийся Ледовым Побоищем.

Наверное у каждого мальчишки был в детстве знаменитый пластмассовый набор солдатиков, иллюстрировавший то ли само историческое событие, то ли фильм «Александр Невский», засмотренный буквально до дыр, если только было бы возможно делать дыры глазами в телевизоре. Красные русичи — трое конных, двое спокойных, третий устремленный в атаку, и семеро пеших, а против них зеленые «псы-рыцари» (ошибочный советский перевод выражения Карла Маркса «рыцарский сброд»): конные рыцари, пешие кнехты, с обеих сторон целились друг в друга лучники, а два мечника эффектно скрещивали мечи.

Александр Невский вообще был центральной фигурой русского национального самосознания этой эпохи, благодаря своей официальной советской канонизации. И орден в честь него, и фильм, и знаменитая монументальная картина Корина, и книги о нем, от довольно ходульной поэмы Константина Симонова «Ледовое побоище», до замечательного, рассчитанного как раз на подростка, романа Владимира Яна «Юность полководца».

Нашу любовь к родной истории воспитывали не только учебники, не только фильмы об Александре Невском, Иване Грозном, Суворове (из него, правда, вырезали антипольскую сцену), Ушакове, Кутузове и Нахимове, но и исторические романы.

Сколько было их, разных авторов и разных эпох. «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» Загоскина, «Беглые в Новороссии» (слово-то какое!) Данилевского, «Когда пал Херсонес», «Анна Ярославна — королева Франции» и «Последний путь Владимира Мономаха» вернувшегося в СССР белогвардейца Ладинского. Кстати, романы эти были написаны с такой большой исторической эрудицией, что удостоились похвал со стороны взыскательных византологов.

Советские авторы — вроде бы про классовую борьбу, а на самом деле про эпоху: «Степан Разин» Злобина и «Емельян Пугачев» Шишкова с ярким описанием Семилетней войны. Каждый из Толстых дал по прекрасному историческому роману «Война и мир», «Князь Серебряный» и «Петр Первый» (это что же, Татьяна — не настоящая Толстая?). Сколько раз я малым ребенком (а научился читать я очень рано) стоял на краю дивана в гостиной, и воображал что стою на крепостной стене Рязани и защищаю её от монголо-татар, про которых прочел в трилогии Владимира Яна «Чингисхан», «Батый», «К последнему морю».

А в Новгороде творил великий Дмитрий Балашов, первый роман цикла которого «Младший сын» вышел в 1975 году. Созданный Балашовым эпос «государи Московские» не имеет себе равных в мировой литературе — можно предметно, в подробностях и характерах представить себе полтора столетия русской истории. Мне книги Балашова попались гораздо позже, утешаться страницами русской истории под старость, но многие на них выросли.

Но не только романы. Мировидение мальчиков моего поколения было определено «Книгой будущих командиров» Анатолия Митяева, в которой наряду и наравне с деяниями Цезаря и Ганнибала, описывались подвиги Святослава, Владимира Мономаха, Дмитрия Донского, суворовская битва при Рымнике, кутузовский Рущук, и брусиловский прорыв. Книжку открывал символический рисунок, в котором в одном ряду были изображены русский витязь, петровский офицер, красноармеец гражданской, солдат Великой Отечественной и современный офицер. О месте красноармейца в этом ряду можно, мягко говоря, поспорить, но то, что этот единый ряд начинался в Руси было несомненно — был и набор большемерных пластмассовых солдатиков, выражавший ту же идею.

Рядом с античными стратагемами (военными хитростями), описанными римлянином Фронтином, Митяев выписал из книг и летописей и древнерусские стратагемы: «Киевская и галицкая рати вели бой с полудня и до вечера. Небольшой успех приходил то к тем, то к другим. Когда стало смеркаться, киевляне подняли захваченные ранее неприятельские стяги. Галичане начали сходиться к ним и были пленены».

Мы собирали открытки с замечательными работами художника Семенова «Русские доспехи X–XVII веков», откуда я узнал слова «бахтерец», «тегиляй», «колонтарь», «зерцало». Ему же принадлежал «Русский мундир» в двух частях, посвященных XVIII и XIX веку.

На всех многочисленных храмах, изображенных на картинках, обязательно были православные кресты. Не то что у современных горе-дизайнеров, посшибавших кресты буквально отовсюду. А у петровского офицера на боку — трехцветная перевязь цветов национального флага, который в те годы ни одному мерзавцу не могла прийти в голову мысль посметь назвать «власовским». Напротив — им гордились, как и андреевским.

Русь была важным оборонительным рубежом России при наступлении «многонациональной социалистической общности советского народа». Всё то, что было запрещено как Россия, вполне легально могло существовать как Древняя Русь — мол, давно дело было — уже не страшно для исторического материализма.

В этом смысле советская эпоха была настоящим древнерусским ренессансом — если до того, в имперской России, древность была чем-то давно прошедшим, то тут, усилиями таких людей как академик-филолог Дмитрий Сергеевич Лихачев она снова становилась актуальной. Другой знаменитый филолог, академик Панченко, так и сказал однажды: «Я эмигрировал в Древнюю Русь».

Стараниями целой плеяды деятелей так называемой «русской партии» — ученых, искусствоведов, писателей и поэтов, редакторов и художников издательств, Русь заняла центральное место в нашем историческом космосе, чему особенно способствовало празднование в 1980 году шестисотлетия Куликовской битвы, так сказать альтернативная Олимпиада для патриотов.

Одной из опор детского воспитания были русские былины с богатством богатырских образов и не меньшей росписью мифических злодеев, в которых без труда угадывались страшные степняки-ордынцы — тут и Калин-царь, и Тугарин Змиевич, и Идолище Поганое. Детские книги с продолжающими билибинскую традицию иллюстрациями были обязательным элементом детского обихода.

Православные церкви и иконы вполне легально прописывались в школьных и вузовских учебниках как художественное наследие. Фотография или календарик с церковью Покрова-на-Нерли присутствовали едва ли не в каждом русском доме как своего рода маркер этнической идентичности.

Как только исчезла необходимость прятать в городах иконы (а в дерене их никогда и не прятали) они, хотя бы в небольшом количестве, в виде маленьких медных образков, появились у всех. Будучи еще некрещеным ребенком, я вполне мог отличить Святого Николу от Георгия Победоносца, «Троицу» от «Сошествия во ад» и даже Бориса и Глеба от Петра и Павла.

А в деревнях у бабулек висели по стенам календари с изображением всех бородатых иерархов Русской Православной Церкви во главе с патриархом Пименом, а в хате за потемневшим стеклом, тускло отражающим крохотную лампадку, грустно смотрели потемневшие иконы в жестяных окладах, убранные искусственными цветами. Это был хрупкий и убогий мостик с порушенной традицией, но он был.

В возрасте 8 лет внимательно изучив атлас по природоведению и убедившись, что наша планета — шар, я со всей серьезностью заявил бабушке и маме, что земля круглая, а значит Бога нет. Тут же семейный совет, после моих атеистических заявлений, твердо решил, что откладывать дальше моё крещение — нельзя. Такова была, по счастью, мудрая логика традиции. Никакой «свободы самоопределения» — если ребенок бормочет занесенную из школы дичь про отсутствие Бога, то значит его точно пора крестить.

Скоро в нашей деревенской церкви, где, наверное, крестили мою маму, а может и бабушку с дедушкой, я, без свидетелей, чтобы не повредило отцу, с энтузиазмом оплевывал и топтал сатану и принимал крещение во имя Святой Троицы. Не помню — погружали меня или обливали (как тогда по скудости кое-где было принято), но, на всякий случай, Провидение решило окатить меня целиком — когда мы возвращались в нашу деревню, дождь шел такой, что мы промокли до ниточки.

Мой крестильный крест повесили на шнурок к бабушке в гардероб, и я очень расстраивался, что не могу носить его в школу. Но он навсегда меня оберег от бесноватых завываний Багрицкого: «Пусть звучат постылые, скудные слова…». Крестик был моей маленькой тайной, сокровенным до срока сердцем, придававшим нужную глубину и вербам, и яйцам, и куличам на Пасху, стыдливо называвшимся в исправно продававших их советских булочных «Кекс «Весенний». Мы, впрочем, кулич пекли всегда свой.

Советский Союз был страной разрушенных, опустошенных, лишенных крестов церквей. Почти нигде не служили, почти ниоткуда не доносился колокольный звон. Но, всё-таки, даже эти опустошенные церкви были часовыми русского духа среди окружающего стекла и бетона. Здесь очень выигрышной оказалась особенность именно русской архитектуры — она была экстерьерной, обращенной вовне, свидетельствующей миру всей своей красотой о присутствии Бога. Поэтому даже разоренные, даже ободранные, даже лишенные крестов, церкви все-таки проповедовали Христа стекленеющему и бетонируемому на глазах миру.

Коломенское, с его взлетающей ввысь как ракета церковью Вознесения, с его одинокой и трагичной церковью Усекновения, с открытой даже тогда для каждого Казанской церковью, с остатками царского дворца, с палатами и музеями, с изразцами «Двуглавый орел», с деревянной архитектурой — один день здесь прививал чувство русской идентичности навсегда.

Царь Алексей Михайлович, вокруг чьего дворца сложилось село, конечно казнил Степана Разина, но, все же был давно, воссоединил Украину и родил Петра Первого, потому не был вполне уж отрицательным персонажем. Его большой красивый портрет в полных царских регалиях был в одном из изданий «Иллюстрированной истории СССР».

В этой истории, кстати, одна из глав так и называлась «Начало национального возрождения», а в целом в первых разделах книги очень много говорилось о русской культуре. Понятно, что вырастая так или иначе на таких книгах ты становился «естественным русским националистом».

Былое великое государство напоминало о себе во всём — в трофейных пушках у кремлевского Арсенала, в хоре из «Ивана Сусанина», который ставили на музыке в школе (да-да, я знаю, что и название поддельное — опера называлась «Жизнь за царя», и хор поддельный, вместо настоящего розеновского, но все-таки и в нем пелось про «Великий наш Русский Народ»), в находившемся среди пластинок великолепном звуковом сопровождении к диафильму «Московский Кремль», в своеобразном описании-каталоге памятника «Тысячелетие России» или в книге посвященной орденам Российской Империи (в ней, впрочем, тщательно отделялись «правильные» с советской точки зрения полные кавалеры ордена Святого Георгия — Кутузов и Барклай от «неправильных» Паскевича и Дибича).

Тот «Советский Союз», по которому ностальгируют нынешние неосоветисты, — Советский Союз, в котором одна лишь пионерия-комсомолия, где гремят пионерские зорьки и грохочет «вновь продолжается бой», где все строят ГЭС и ловят шпионов, ничего общего с реальным Советским Союзом, в котором росли нынешние сорока-пятидесятилетние, не имеет.

По сути, неосоветской пропагандой был взят за главное навязчивый шумный фон, который так раздражал в ту эпоху. Люди искусственно, «назло гайдарочубайсу» заставляют себя любить то, чего тогда не любили и любить не могли, но к чему попросту привыкли за годы постоянной долбежки. В исполнении Летова песни о том, что Ленин такой молодой, звучали куда как осмысленней, чем в исполнении Лещенко.

В целом же нынешний неосоветский культ состоит из самых отвратительных обрезков советской эпохи — антирелигиозной пропаганды, воспевания массовых репрессий, клеветы на русскую монархию. Такое ощущение, что все то, чем мы побрезговали тогда, теперь с аппетитом доедают неокоммунисты.

На месте реального СССР с его переплетением и многообразием культурных потоков, которое временами и делало жизнь, особенно ребенка, если не счастливой, то сносной и симпатичной, получается красный кадавр, от которого, появись он на линейке перед школой, стошнило бы не то что пионервожатую (пионервожатая, кстати, по большей части была нормальная молодая девушка, официальный секс-символ школы) — даже лектора общества «Знание» по научному атеизму.

Когда человек, выросший в Советском Союзе, вспоминает свое детство, он вспоминает именно детство, в котором было много и веселого и грустного, и милого и противного, и дискомфортного и уютного. Это детство, где были бабушка, мама, папа, первые книжки, первый поцелуй и прочее, что придумали не при Брежневе и не при Ленине, а в каменном веке. И когда его спрашивают: «Ностальгируешь?» — он уверенно отвечает: «Да».

И тут к нему подбегает великовозрастный дядечка в красном галстуке и, указывая на кадавра из Сталина, Дзержинского, подвалов Лубянки, комсомольских «строгачей» с занесением в учетную карточку, припорошенных крошкой из конфет «Мишка» и украшенных сверху Чебурашкой, и орет в ухо: «Вот, смотри, об этом ты скучаешь! Ты рожден в Советском Союзе, сделан ты в Эс-эс-эс-эр, даешь СССР-2.0!».

Простите — нет.

Я рожден в стране, которую, даже согласно ее гимну, сплотила Великая Русь. На уроке музыки в хоре «Славься» я выучил про Великий Русский Народ. Я крещен в 1983 году в деревенской церкви, затерявшейся в русских просторах, калужских перелесках, там, куда и по сей день не проложен даже асфальт. В моем детстве был не только «Чебурашка», но и «Лебеди Непрядвы», и не только «Буратино», но и «Илья Муромец».

А одной из моих любимых книг в детстве было «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, где сказано: «А Русь Бог да сохранит! На этом свете нет страны, подобной ей…».

Егор Холмогоров
Источник

+ + +

М.В. Назаров, комментарий.
Уважаемый Егор Станиславович (родившийся в 1975 году в Москве), справедливо подвергая разгрому красную пропагандную ностальгию по СССР, представил нам свою собственную личную ностальгию по советскому детству, «в котором было много и веселого и грустного, и милого и противного, и дискомфортного и уютного. Это детство, где были бабушка, мама, папа, первые книжки, первый поцелуй и прочее…». Ему повезло родиться в культурной верующей семье и с детства приобщиться к той русской истории, на которой тогда лишь паразитировали коммунисты, начиная с тактической сталинской реабилитации русского патриотизма и лукавого объединения русских витязей с красными командирами (как на обложке книги, нравившейся малолетнему Егорке). В столице в узких кругах было и упомянутое «многообразие культурных потоков». В итоге, вырастая на подобранных родителями книгах о русской истории, Егору Станиславовичу удалось «так или иначе стать естественным русским националистом», несмотря на школьное смешивание этой истории с антирусской государственной историографией. Нарисованная им ностальгическая картина очень даже привлекательна в этом положительном смысле как апология СССР. Но ведь это индивидуальное стечение благоприятных обстоятельств, как и совпатриотическая ностальгия, тоже «не имеет ничего общего с реальным Советским Союзом, в котором росли нынешние» старшие поколения нашего народа.

К сожалению, большинство людей, рожденных в СССР, росли и воспитывались совсем в иных условиях, особенно рожденные ранее Егора Станиславовича и не в Москве-столице.

В отличие от большинства моих сверстников в СССР, мне тоже довелось родиться в благополучной семье, но «технократической» (инженеров-металлургов) в промышленном Донбассе, и у меня тоже хорошие воспоминания о моем детстве особенно позже в селе Бешпагир и в Ставрополе (где мои родители были начальниками отделов в оборонном НИИ). Но память сохранила и некоторые особенности страшного сталинского времени, которое я во взрослом возрасте не мог считать счастливым детством уже потому, что начиная с детского сада нам внушали ложную картину мiра и смысла жизни, затормозив этим мое должное богоугодное развитие. Да и в последующее хрущевско-брежневское время в личном плане было очень много хорошего (юношеская дружба!), однако я не могу им измерять сущность режима. Того режима, который разрушил историческую Россию и устроил Русский холокост, убив десятки миллионов несогласных с ним, а большинство остальных воспитал манкуртами. Поэтому мне не приходит в голову сказать: «Я рожден в стране, которую, даже согласно ее гимну, сплотила Великая Русь». А другие слова в этом гимне и получившийся итог куда деть?

Избежать этой участи мне помогло то, что мои предки революционного времени и 1920‒1930-х годов не были в числе сторонников этого режима и стали его жертвами. И этим они посмертно повлияли из прошлого на мое жизненное становление. Память о них в сочетании с официальной коммунистической ложью и с западными радиоголосами уже в молодости, незадолго до поступления в институт, сделали меня антисоветчиком. А студенческие годы вспоминаю с ностальгией именно по антисоветскому их содержанию, по увлекательному противостоянию системе, хотя и весьма нигилистическому, которое лишь в эмиграции, благодаря ее опыту и наследию, приняло должную русскую форму.

Но у большинства моих сверстников как техникумовского времени, так и институтского, судьба сложилась иначе, в их жизни советское детство и юность оставили совсем не благоприятный след, ибо многие так и не обрели истинного смысла жизни. В целом наследие советского богоборческого режима было очень негативным, ‒ это мы видим по сегодняшнему состоянию нашего народа.

А нынешняя советская ностальгия немалой части старших поколений основана не только на теплых воспоминаниях о детстве и колбасе по 2-20, но и ‒ в сравнении с нынешними нравами джунглей и духовным разложением ‒ на тех национальных традициях и консервативных ценностях (особенно в сельской и провинциальной жизни), на которых паразитировал коммунистический режим. И сопатриоты теперь не подлинную антирусскую коммунистическую идеологию (марксизм-ленинизм), а это паразитирование лукаво выдают за свою «национально-патриотическую» сущность, частично влияя и на нынешнюю молодежь, лично не испытавшую прелестей советского социализма и получающую представление об СССР по «нравственным» фильмам советской фабрики грёз (которые бекз комментариев крутит даже православный телеканал «Спас»). В тандеме с государственной манкуртской идеологией ресоветизации, фальсифицирующей реальную советскую историю, при пособничестве соответствующего жречества, примиряющего Христа и велиара и выдающего себя за Русскую Православную Церковь, это и создает нынешнюю ностальгию по СССР. То есть это не просто тупая агитка типа «Любовь, Комсомол и Весна», «сериалы про советских гранд-дам и фильмы про отважных чекистов». Это виртуальная картина якобы красивого должного мiра как «золотого века», который разрушили злобные антисоветчики и предатели чубайсо-гайдаро-ельцинисты. Мол, «или-или», «иного не дано»…