Памяти послѣдняго Царя. Часть II. Тайна личности Царя.

Часть I. Россія и Царь.

II. Тайна личности Царя.

Моральная трагедія, обусловленная неспособностью русскаго образованнаго общества уразумѣть духовную красоту и нравственную высоту своего Царя и даже просто объективно-добросовѣстно распознать и оцѣнить его личность, очень сильно выражена была однажды епископомъ Іоанномъ Шанхайскимъ въ словѣ, сказанномъ имъ предъ богослуженіемъ объ упокоеніи душъ Царской семьи. Не менѣе сильно истолкованъ былъ Владыкой въ этомъ словѣ и тотъ страшный грѣхъ цареубійства, когорый легъ на весь, въ цѣломъ, русскій народъ.

«Царь-мученикъ, — говорилъ Владыка, — болѣе всего походилъ на Царя Алексѣя Михайловича, Тишайшаго, но превосходилъ его своей непоколебимой кротостью… Его внутренній духовно-нравственный обликъ былъ такъ прекрасенъ, что даже большевики, желая его опорочить, могутъ упрекнуть его только въ одномъ — въ набожности».

«Доподлинно извѣстно, что онъ всегда начиналъ и заканчивалъ свой день молитвою. Въ великія церковныя празднества онъ всегда пріобщался, причемъ смѣшивался съ народомъ, приступавшимъ къ великому таинству, какъ это было при открытіи мощей преп. Серафима. Онъ былъ образцомъ цѣломудрія и главой образцовой православной семьи, воспитывалъ своихъ дѣтей въ готовности служить русскому народу и строго подготовлялъ ихъ къ предстоящему труду и подвигу. Онъ былъ глубоко внимателенъ къ нуждамъ своихъ подданныхъ и хотѣлъ ярко и близко представить себѣ ихъ трудъ и служеніе. Всѣмъ извѣстенъ случай, когда онъ прошелъ одинъ нѣсколько верстъ въ полномъ солдатскомъ снаряженіи чтобы ближе понять условія солдатской службы. Онъ ходилъ тогда совсѣмъ одинъ, и тѣмъ ясно опровергаются клеветники, говорящіе, что онъ боялся за свою жизнь… Говорятъ, что онъ былъ довѣрчивъ. Но великій отецъ Церкви св. Григорій Великій говорилъ, что чѣмъ чище сердце, тѣмъ оно довѣрчивѣе».

«Чѣмъ же воздала Россія своему чистому сердцемъ, любящему ее болѣе своей жизни, Государю?»

«Она отплатила ему клеветой. Онъ былъ высокой нравственности — стали говорить объ его порочности. Онъ любилъ Россію — стали говорить объ измѣнѣ. Даже люди близкіе повторяли эту клевету, пересказывали другъ другу слухи и разговоры. Подъ вліяніемъ злого умысла однихъ, распущенности другихъ, слухи ширились, и начала охладѣвать любовь къ Царю. Потомъ стали говорить объ опасности для Россіи и обсуждать способы освобожденія отъ этой несуществующей опасности и, во имя якобы спасенія Россіи, стали говорить, что надо отстранить Государя. Разсчетливая злоба сдѣлала свое дѣло: она отдѣлила Россію отъ своего Царя, и въ страшную минуту въ Псковѣ онъ остался одинъ… Страшная оставленность Царя… Но не онъ оставляетъ Россію, Россія оставляетъ его, любящаго Россію больше своей жизни. Видя это и въ надеждѣ, что его самоумаленіе успокоитъ и смиритъ разбушевавшіяся страсти народныя, Государь отрекается отъ престола… Наступило ликованіе тѣхъ, кто хотѣлъ низверженія Государя. Остальные молчали. Послѣдовалъ арестъ Государя и дальнѣйшія событія были неизбѣжны… Государь былъ убитъ, Россія молчала…»

«Великій грѣхъ — поднять руку на Помазанника Божія… Не остается и малѣйшая причастность къ такому грѣху неотмщенной. Въ скорби говоримъ мы «кровь его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ». Но будемъ помнить, что это злодѣяніе совершено въ день св. Андрея Критскаго, зовущаго насъ къ глубокому покаянію… Но покаяніе наше должно быть полное, безъ всякаго самооправданія, безъ всякихъ оговорокъ, съ осужденіемъ себя и всего злого дѣла отъ самаго его начала…»

Да, вся современная злодѣянію Россія въ какой-то мѣрѣ несетъ на себѣ вину цареубійства: тѣ, кто не были пособниками, были попустителями! Но, пожалуй, еще болѣе устрашающимъ, чѣмъ признаніе всей Россіи виновной въ этомъ злодѣяніи, является констатированіе того, какимъ относительно малымъ было впечатлѣніе, произведенное въ этомъ именно смыслѣ на русское общество екатеринбургскимъ цареубійствомъ. Всѣ готовы обличать большевиковъ. На этомъ всѣ сходятся. А развѣ въ этомъ дѣло? Съ большевиковъ взятки гладки! Но они, вѣдь, только произнесли послѣднюю букву страшной азбуки, которую выдумали не они. Задуматься же надъ тѣмъ, гдѣ начинается этотъ жестокій и мерзостный алфавитъ, мало кто хочетъ. Въ частности, поразительно, какъ медленно и съ какимъ трудомъ раскрываются глаза у даже, казалось бы, «прозрѣвшихъ» людей на личность Царя. Съ какимъ трудомъ изживается сложившаяся у русскаго образованнаго общества привычка свысока смотрѣть на кроткаго Помазанника! Вотъ какъ, заднимъ числомъ, рисуетъ лучшій біографъ Царя, С.С. Ольденбургъ, эту отратительную повадку русскаго общества:

«Сторонясь отъ всякихъ подлинныхъ свѣдѣній о Царѣ и Царской семьѣ съ упорной предвзятостью русская ингеллигенція воспринимала и запоминала то, что печаталось о Царѣ въ подпольныхъ революціонныхъ пасквиляхъ, обычно по своей фантастичности относящихся къ области «развѣсистой клюквы»; ловила шепотъ придворныхъ сплетенъ, инсинуаціи опальныхъ сановниковъ. Мнѣніе о Государѣ какъ о человѣкѣ невѣжественномъ, ограниченномъ — нѣкоторые договаривались до выраженія «слабоумный» — человѣкѣ безвольномъ, при этомъ зломъ и коварномъ — было ходячимъ въ интеллигентскихъ кругахъ. Даже военный чинъ его — въ которомъ онъ оставался, потому что отецъ его скончался, когда Государю было двадцать шесть лѣтъ — обращали ему въ укоръ, говоря о «маленькомъ полковникѣ», объ «уровнѣ» — почему-то «армейскаго полковника» и т. д…»

Не нужно при этомъ думать, что подобное отношеніе къ Царю было свойственно лишь злонамѣренно-подозрительнымъ людямъ, монархически индиферентнымъ или даже монархизму враждебнымъ. Люди монархически настроенные и лично Государю симпатизировавшіе нерѣдко видѣли въ его фигурѣ что-то жалкое. Съ какимъ злорадствомъ подхвачена была либеральнымъ обществомъ мысль о томъ, что Царь является двойникомъ несчастнаго Ѳеодора Іоанновича, къ тому же нарочито стилизованнаго въ сценическомъ изображеніи, подъ кроткаго, но убогаго «простачка!» Но вѣдь со скорбью, съ тяжелымъ сердцемъ, сокрушенно покачивая головами, отъ томъ же говорили и убѣжденные монархисты, не обрѣтая въ Царѣ того, что хотѣли бы видѣть, и не ощущая его твердой руки на рулѣ государственнаго корабля.

Можно понять, а въ извѣстномъ смыслѣ даже оправдать тѣхъ, кто такъ думали «тогда»: вѣдь перспектива была укорочена и искажена. Но «теперь», послѣ всего свершившагося — дозволительно ли оставаться при прежнихъ трафаретахъ? А между тѣмъ, Царь оставался непонятымъ и послѣ своей мученической смерти, а тѣмъ самымъ непонятой оставалась и объективная трагедія его взаимоотношеній съ обществомъ. Такъ глубокъ былъ духовно-психологическій отходъ русскаго образованнаго общества отъ основъ Святой Руси, отъ пониманія существа Самодержавной власти на Руси!

Показательна въ этомъ отношеніи честная и умная книжка В.І. Гурко «Царь и Царица». Авторъ ея — одинъ изъ лучшихъ сыновъ ушедшей Россіи, одинъ изъ столповъ ея государственнаго строительства. Человѣкъ рѣдкаго ума и исключительнаго образованія, онъ былъ украшеніемъ сановной русской бюрократіи. Имя его останется незабвеннымъ, какъ едва ли не главнѣйшаго внутривѣдомственнаго подготовителя знаменитой Столыпинской реформы. Павъ жертвой интриги, онъ оказался, при проведеніи реформы въ жизнь, обреченнымъ на относительное бездѣйствіе, но не озлобился и не превратился въ будирующаго оппозиціонера. Оставаясь, по связямъ своимъ, въ курсѣ того, что дѣлалось «на верхахъ», онъ лучше, чѣмъ кто-нибудь, могъ «наблюдать» и «оцѣнивать», тѣмъ болѣе, что ни къ какимъ партіямъ не принадлежалъ и чуждъ былъ пристрастіямъ, какъ правымъ, такъ и лѣвымъ, по убѣжденіямъ же былъ консерваторомъ и монархистомъ. Трудно представить себѣ человѣка, болѣе пригоднаго для «реабилитаціи» Царя въ глазахъ общества!

И дѣйствительно, во многихъ отношеніяхъ книга Гурко, отдавая должное Царю, убиваетъ, можно сказать, наповалъ нѣкоторыя ходячія, но абсолютно лживыя, представленія о немъ, издавна отравлявшія сознаніе русской интеллигенціи. Предъ нами встаетъ человѣкъ безупречный въ семейномъ быту — «сіяющее исключеніе на фонѣ нравовъ, ставшихъ привычными въ высшемъ обществѣ» — и вмѣстѣ съ тѣмъ образецъ полнѣйшаго самоотверженія въ исполненіи того, что онъ считалъ своимъ Царскимъ Дѣломъ. Но высоко расцѣнивая моральный обликъ Царя, Гурко не находитъ ключа къ пониманію его личности… Въ планѣ государственномъ и для Гурко Царь — «маленькій» человѣкъ, не стоящій на уровнѣ задачъ, ставившихся ему дѣйствительностью! По мнѣнію Гурко, Царю вообще была чужда широкая картина — онъ былъ «миніатюристомъ», способнымъ осознавать только детали. Въ связи съ этимъ стоитъ, по мнѣнію Гурко, неспособность Царя отличать общее «правленіе» отъ конкретныхъ и частныхъ «распоряженій», ведшая его къ излишней и неоправданной обстоятельствами подозрительности въ отстаиваніи своей власти отъ несуществовавшихъ покушеній. Не считаясь съ общими принципами управленія, онъ порой настойчиво проводилъ въ мелочахъ свою волю. Не договаривая своей мысли до конца, Гурко даетъ понять, что тутъ, вѣроятно, сказывалось столь обычное для слабовольныхъ людей упрямство. Впрочемъ, и Гурко «слабоволіе» Царя признаетъ лишь условно, оттѣняя, что Царь упорно шелъ по пути собственныхъ намѣреній — съ однимъ только исключеніемъ, извѣстнымъ Гурко: это — капитуляція 17 октября предъ чужимъ мнѣніемъ, ему внушеннымъ и ему навязаннымъ по признаку «исторической необходимости».

Не задумываясь надъ тѣмъ, въ какой мѣрѣ это «исключеніе» способно раскрыть тайну личности Императора Николая II, Гурко проходитъ мимо него. Въ другомъ мѣстѣ, какъ бы мимоходомъ, останавливаясь на умоначертаніи Царя, Гурко приводитъ свидѣтельство А.А. Половцова, занесенное имъ въ дневникъ 12 апрѣля 1902 года и такъ изображающее это умоначертаніе: «Всѣмъ управляетъ Богъ, Помазанникомъ Коего является Царь, который поэтому не долженъ ни съ кѣмъ сговариваться, а слѣдовать исключительно Божественному внушенію». Гурко склоненъ искать въ этомъ умоначертаніи корень лишь нѣкоторыхъ совершавшихся Государемъ (отчасти подъ вліяніемъ Государыни) самоличныхъ дѣйствій, врывавшихся въ кругъ нормальнаго теченія государственныхъ и церковныхъ дѣлъ.

А между тѣмъ, стоило углубить эту тему — и именно здѣсь можно было бы найти общій ключъ къ пониманію поведенія Царя, иногда казавшагося Гурко столь загагочнымъ. Дѣло въ томъ, что Царь, при всемъ своемъ уваженіи къ порядку и къ формѣ, не считалъ царскую волю формально чѣмъ бы то ни было связанной. Поэтому тамъ, гдѣ онъ, въ очень рѣдкихъ случаяхъ, настаивалъ на исполненіи ея въ обходъ формы, были значитъ у него основанія серьезныя, которыя побуждали его къ этому. Искать причинъ такихъ дѣйствій надо не въ упрямствѣ и не въ меточности Царя, а въ чемъ-то другомъ. Показательно, кстати сказать, что тотъ матеріалъ, который попутно раскрываетъ намъ самъ Гурко, ни въ какой мѣрѣ не вяжется съ дѣлаемой имъ оцѣнкой дѣйствій Царя. Гурко отмѣчаетъ безграничное самообладаніе Государя, исполненное внутренняго упора неколебимаго. Его никогда не видали ни бурно гнѣвающимся, ни оживленно радостнымъ, ни даже въ состояніи повышенной возбужденности. Гнѣвъ его выражался въ томъ, что глаза его дѣлались пустыми — онъ какъ бы уходилъ вдаль, ничего не замѣчая и не видя. Полное спокойствіе сохранялъ онъ и въ моменты опасности. Вмѣстѣ съ тѣмъ, переживалъ онъ, по указанію того же Гурко, весьма сильно все то, что онъ ощущалъ какъ ударъ, наносимый Россіи. Пораженіе подъ Сольдау стоило ему недешево. «Я начинаю ощущать мое старое сердце — писалъ онъ Царицѣ 12 іюня 1915 г. — Первый разъ, ты помнишь, это было въ августѣ прошлаго года послѣ самсоновской катастрофы, а теперь опять». Отмѣчаетъ Гурко и то, что настойчиво проводилъ Государь свою волю въ относительныхъ «мелочахъ»: ни разу не нарушилъ онъ закона въ вопросахъ общегосударственнаго значенія!..

Вяжется ли съ подобными данными упрекъ Царю въ мелочности, въ упрямствѣ? За чертами характера Царя, которыя воспроизводитъ Гурко, чувствуется сильная, изумительно дисциплинированная воля, чувствуется глубокое сознаніе моральной отвѣтственности, чувствуется и большая душа. Откуда же здѣсь быть мелочности или упрямству? Эти свойства обнаруживаются тогда, когда человѣкъ, позируя на большого человѣка, на самомъ дѣлѣ таковымъ не является! Когда такой человѣкъ срывается со своей «позы», тутъ, конечно, проявляется подлинная его мелкая природа. Но у Царя-то никакой позы не было! Если онъ на чемъ-либо настаивалъ, значитъ, въ его представленіи, это не было мелкимъ, и настаивалъ онъ на этомъ не по причинѣ неосмысленно-упорнаго своеволія, какъ это бываетъ въ случаяхъ упрямства, а по какому-либо существенному, морально оправданному основанію…

Чтобы намъ еще отчетливѣе представить себѣ свойственную Государю нравственную серьезность, коренящуюся въ высокой дисциплинѣ духа, приведемъ нѣсколько показаній о Государѣ другого человѣка, тоже заслуживающаго довѣрія. Мы имѣемъ въ виду министра иностранныхъ дѣлъ Сазонова, человѣка чистаго, деликаткаго, морально-тонкаго. Что ему запомнилось изъ его общенія съ Царемъ?

«Глядя на него у церковныхъ службъ, во время которыхъ онъ никогда не поворачивалъ головы, я не могъ отдѣлаться отъ мысли, что такъ молятся люди, извѣрившіеся въ помощи людской и мало надѣющіеся на собственныя силы, а жаждующіе указаній и помощи только свыше…»

«Что бы ни происходило въ душѣ Государя, онъ никогда не мѣнялся въ своихъ отношеніяхъ къ окружающимъ его лицамъ. Мнѣ пришлось видѣть его близко въ минуту страшной тревоги за жизнь единственнаго сына, въ которомъ сосредоточивалась вся его нѣжность, и кромѣ нѣкоторой молчаливости и еще большей сдержанности, въ немъ ничѣмъ не сказывались пережитыя имъ страданія… (Спала 1912 г.)»

«На третій день моего пребыванія въ Спалѣ я узналъ отъ пользовавшихъ Наслѣдника врачей, что на выздоровленіе больного было мало надежды. Мнѣ надо было возвращаться въ Петроградъ. Откланиваясь Государю передъ отѣздомъ, я спросилъ его о состояніи Цесаревича. Онъ отвѣтилъ мнѣ тихимъ, но спокойнымъ голосомъ: «надѣемся на Бога». Въ этихъ словахъ не было ни тѣни условности или фальши. Они звучали просто и правдиво».

А вотъ небольшой, но сколь характерный штрихъ, наблюденный Сазоновымъ въ отношеніяхъ Государя къ людямъ, ему явно непріятнымъ! Зашла разъ рѣчь объ одномъ бывшемъ министрѣ, котораго Сазоновъ не называетъ, но въ которомъ легко угадать Витте. Между нимъ и Государемъ лежала не только пропасть непониманія, но и нѣчто большее. Государь не уважалъ Витте, а тотъ платилъ ему озлобленной антипатіей, которой нерѣдко давалъ волю въ своихъ высказываніяхъ, прикрываемыхъ иногда нарочитымъ подчеркиваніемъ «піэтета» къ памяти Александра III. Государь, конечно, зналъ объ этихъ чувствахъ къ нему Витте. Велико было удивленіе Сазонова, когда онъ въ высказываніяхъ Царя о Витте не уловилъ ни малѣйшаго оттѣнка раздраженія. Сазоновъ не скрылъ своего удивленія отъ Царя. «На это, — разсказываетъ Сазоновъ, — Государь отвѣтилъ мнѣ слѣдующими словами, живо сохранившимися въ моей памяти: «Эту струну личнаго раздраженія мнѣ удалось уже давно заставить въ себѣ совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничего не поможешь, да къ тому же отъ меня рѣзкое слово звучало бы обиднѣе, чѣмъ отъ кого-нибудь другого»».

Ограничимся еще однимъ отзывомъ, исходящимъ отъ человѣка, хотя и далекаго отъ Россіи и отъ ея Царя, но способнаго, по своему положенію, многое увидѣть въ характерѣ Царя. Это — президентъ Французской республики Лубэ. Онъ давалъ такой отзывъ о главѣ союзнаго Франціи государства:

«Обычно видятъ въ Императорѣ Николаѣ II человѣка добраго, великодушнаго, но немного слабаго, беззащитнаго противъ вліянія и давленій. Это — глубокая ошибка. Онъ преданъ своимъ идеямъ, онъ защищаетъ ихъ съ терпѣніемъ и упорствомъ; онъ имѣетъ задолго продуманные планы, осуществленія которыхъ медленно достигаетъ… Подъ видимостью робости, немного женственной, Царь имѣетъ сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо вѣрное. Онъ знаетъ, куда идетъ и чего онъ хочетъ».

Не будемъ продолжать нанизывать оцѣнки и свидѣтельскія показанія, удостовѣряющія исключительныя моральныя свойства Царя и крѣпость его воли. Не будемъ приводить и тѣхъ отзывовъ, которые отмѣчаютъ столь же исключительную умственную силу Царя. Отсылаемъ читателя къ извѣстной книгѣ С.С. Ольденбурга. Ознакомившись съ ней, читатель на самомъ матеріалѣ, сгруппированномъ авторомъ книги, убѣдится въ выдающихся качествахъ Государя какъ человѣка и правителя.

Тѣмъ большей загадкой остается стойкость легенды, которая совершенно иначе изображала Царя, а также глубина той пропасти непониманія, которая раздѣляла общество отъ Царя и которая создавала почву, благопріятную для происхожденія и укрѣпленія этой легенды. Едва ли при объясненіи этого явленія допустимо ограничиваться указаніемъ на злостность клеветы, направленной противъ Царя и на намѣренную дѣятельность темныхъ силъ. Недостаточно и общаго указанія на то разномысліе и разночувствіе между Царемъ и обществомъ, на которое мы выше обращали вниманіе.

Важно здѣсь уловить два обстоятельства, которыя бросаютъ свѣтъ на природу этого разномыслія и разночувствія, корни свои имѣющаго не только въ настроеніяхъ общества, но и въ нѣкоторыхъ свойствахъ или, вѣрнѣе сказать, въ нѣкоторой установкѣ сознанія самаго Царя, которая дѣлала нахожденіе общаго языка между нимъ и его современниками самаго разнаго напразленія психологически невозможнымъ.

Одно обстоятельство мы уже отмѣчали, и теперь остается только нѣсколько ближе къ нему подойти. Это — разность пониманія Царемъ и русскимъ обществомъ института Царской власти.

Государь, какъ человѣкъ церковно-вѣрующій, сознавалъ себя Помазанникомъ и Царемъ въ томъ высокомъ и отвѣтственномъ пониманіи этихъ обозначеній, которыя присущи ученію Церкви. Проблема «абсолютизма», а тѣмъ самымъ и проблема «конституціонныхъ» ограниченій этого абсолютизма, уясненіемъ каковыхъ проблемъ въ глазахъ русскаго образованнаго общества, даже иногда и праваго, исчерпывалось уразумѣніе отношенія подданныхъ къ Царю, — этихъ «проблемъ» въ глазахъ Императора Николая II вообще не существовало. Не существовало ихъ и въ глазахъ любого подлинно-церковнаго русскаго человѣка, или даже такого человѣка, который, будучи, по своимъ убѣжденіямъ далекъ отъ точнаго ученія Церкви, оставался бы способнымъ точно уяснить себѣ русское пониманіе вопроса, исторически и юридико-догматически данное. Русскій Царь не былъ и не могъ стать «абсолютнымъ» монархомъ въ пониманіи Запада.

Онъ былъ Царемъ самодержавнымъ — по самой природѣ своей власти не поддающимся никакимъ формальнымъ ограниченіямъ ни съ чьей стороны. Однако, это никакъ не означало, что онъ былъ Государемъ, которому не противостояли бы никакія сдержки и который въ одной лишь собственной волѣ долженъ былъ искать границъ допустимаго. Приведемъ страничку изъ очерка гр. Ю. Граббе «Святая Русь въ исторіи Россіи», гдѣ почтенный авторъ останавливается и на религіозной природѣ царской власти въ Россіи.

«Особенно ярко обрисовывается религіозная сущность русской царской власти въ чинѣ коронованія и мѵропомазанія. Въ самомъ началѣ этого чина, едва Государь входитъ въ соборъ и становится на свое мѣсто, онъ, «по обычаю древнихъ христіанскихъ монарховъ», вслухъ своихъ подданныхъ отвѣчаетъ на вопросъ первенствующаго архіерея: «како вѣруеши?» и читаетъ св. символъ православной вѣры. И лишь послѣ этого начинается самая служба. Всѣ регаліи принимаются Царемъ «во имя Отца и Сына и Святаго Духа»; читаются глубокія по содержанію молитвы съ исповѣданіемъ, что земное царство ввѣрено Государю отъ Господа, съ прошеніемъ о томъ, чтобы Господь всѣялъ въ сердце его страхъ Божій, соблюлъ его въ непорочной вѣрѣ какъ хранителя св. Церкви, «да судитъ онъ людей Божіихъ въ правдѣ и нищихъ Его въ судѣ, спасетъ сыны убогихъ и наслѣдникъ будетъ небеснаго Царствія…» Но особенно торжественный и трогательный моментъ — это чтеніе Царемъ колѣнопреклоненной молитвы, полной смиренія, покорности и благодарности Богу: «Ты же, Владыко и Господи мой, — молится Царь, — настави мя въ дѣлѣ, на неже послалъ мя еси, вразуми и управи мя въ великомъ служеніи семъ… Буди сердце мое въ руку Твоею, еже вся устроити къ пользѣ врученныхъ мнѣ людей и къ славѣ Твоей, яко да и въ день Суда, Твоего непостыдно воздамъ Тебѣ слово…»

«Катковъ говорилъ, что въ присягѣ — наша конституція, по которой мы имѣемъ больше чѣмъ политическія права — мы имѣемъ политическія обязанности. Это отчасти вѣрно, но, въ сущности, подлинная конституція была въ священномъ коронованіи. Тамъ исповѣдывалась неразрывность нашей Царской власти съ Православной Церковью, тамъ Самодержецъ торжественно заявляетъ, что онъ ограниченъ Закономъ Божіимъ, что онъ — Божій слуга. Въ молитвахъ этого замѣчательнаго чина, развившагося уже въ Императорскій періодъ, а до того весьма краткаго, — самое глубокое изложеніе сущности русской верховной власти и ея главной задачи. Тутъ государственные принципы Святой Руси получаютъ свое самое яркое и глубокое выраженіе».

Внѣ подобной церковно-религіозной осмысленности Царской власти въ Россіи, нельзя, вообще, понять ея сущности. Тотъ, кто не понимаетъ, что такое «Православіе», не можетъ, понять и того, что такое — Русскій Царь. Отдѣленная отъ этой своей церковно-православной природы, несущей въ себѣ сильнѣйшія и глубочайшія «ограниченія», теряетъ самый свой смыслъ Царская власть, какъ она выработана тысячелѣтней русской исторіей. Это прекрасно понялъ такой относительно далекій отъ Церкви человѣкъ, какъ знаменитый историкъ русскаго права Сергѣевичъ, который распозналъ юридическое своеобразіе русскаго самодержавія и потому самымъ рѣшительнымъ образомъ отвергалъ примѣнимость къ нему — въ исторической перспективѣ! — понятій западнаго абсолютизма.

Этого-то и не понимало русское общество. Оно не могло имѣть ученой проницательности величайшаго русскаго правовѣда-историка, и оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ такой мѣрѣ утратило уже способность мыслить и чувствовать такъ, какъ велитъ Церковь Православная, что для него смыслъ русскаго самодержавія испарился. Тутъ и лежитъ корень непониманія обществомъ Царя — непониманія безысходнаго.

Царь, оставаясь Русскимъ Царемъ, не могъ себя ограничить западной конституціей, не могъ сдѣлать этого не потому, чтобы судорожно держался онъ за свою власть, а потому, что самая власть эта, но существу своему, не поддавалась ограниченію. Ограничить ее — значило измѣнить не ее, а измѣнить ей. И тутъ, въ дополненіе къ тому, что явствуетъ изъ вышеприведенной страницы, заимствованной у Граббе, напомнимъ еще одно обстоятельство, еще болѣе, съ точки зрѣнія церковно-вѣрующаго человѣка, значительное. Русскій Царь не просто Царь-Помазанникъ, которому вручена Промысломъ судьба великаго народа. Онъ — тотъ единственный Царь на землѣ, которому вручена отъ Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое царское послушаніе до второго пришествія Христова. Русскій Царь — тотъ Богомъ поставленный носитель земной власти, дѣйствіемъ котораго до времени сдерживалась сила Врага. Въ этомъ и только въ этомъ смыслъ преемственности русской царской власти отъ Византіи…

Нужно именно это учесть, чтобы уяснить себѣ, какую трагедію переживалъ Императоръ Николай II, когда у него «вымучивали» манифестъ 17 октября, и, наконецъ, вырвали то, какъ онъ говорилъ, «страшное рѣшеніе», которое онъ, перекрестившись, принялъ, не видя другой возможности спасти страну.

Создавъ народное представительство, Царь принялъ, однако, новый порядокъ лишь какъ измѣненіе техники высшаго правительственнаго механизма. Человѣкъ исключительно лояльный и свободный отъ личныхъ пристрастій и увлеченій, онъ съ необыкновенной скрупулезностью соблюдалъ законъ въ отношеніи Государственной Думы, — какъ онъ соблюдалъ законъ и во всѣхъ иныхъ случаяхъ и направленіяхъ. Но внутренне чуждой оставалась ему эта механика, не знавшая прецедентовъ въ русскомъ прошломъ.

Объ этомъ ясно свидѣтельствуетъ опубликованная въ совѣтской Россіи переписка Царя съ министромъ внутреннихъ дѣлъ Н.А. Маклаковымъ. Настраивая Царя противъ Думы, Маклаковъ въ 1913 г. испросилъ у Царя разрѣшеніе распустить ее, если ему не удастся ее «ввести въ законное русло». Изъ замысловъ Маклакова ничего не вышло, такъ какъ онъ встрѣтилъ въ Совѣтѣ министровъ рѣшительную и сплоченную оппозицію. Но любопытно, что Царь въ своей перепискѣ съ Маклаковымъ высказывалъ полное свое несочувствіе сложившемуся у насъ государственному порядку. Онъ писалъ: «Также считаю необходимымъ и благонамѣреннымъ немедленно обсудить въ Совѣтѣ министровъ мою давнишнюю мысль объ измѣненіи статьи учрежденія Государственной Думы, въ силу которой, если Дума не согласится съ измѣненіями Государственнаго Совѣта и не утвердитъ проекта, то законопроектъ уничтожается. Это — при отсутствіи у насъ конституціи, есть полная безсмыслица. Предоставленіе на выборъ и утвержденіе Государя мнѣнія и большинства и меньшинства будетъ хорошимъ возвращеніемъ къ прежнему спокойному теченію законодательной дѣятельности, и притомъ въ русскомъ духѣ».

Таково было «личное» мнѣніе Царя, на которомъ онъ, конечно, не сталъ настаивать, ибо былъ человѣкомъ, лишеннымъ тѣхъ мелочности и упрямства, которыя ему такъ упорно ставятъ въ вину. Напротивъ того, онъ своеобразную, во многихъ отношеніяхъ замѣчательную «конституцію» русскую, нашедшую себѣ превосходное юридическое выраженіе въ Основныхъ Законахъ 23 апрѣля — своего рода шедеврѣ государственнаго права! — заботливо покрывалъ своимъ высокимъ покровительствомъ. Но это отнюдь не могло означать для него, чтобы онъ всегда и при всѣхъ условіяхъ считалъ себя обязаннымъ подчиняться той формѣ, которая была выражена въ «конституціонныхъ» законодательныхъ актахъ. Вѣдь, онъ, только онъ одинъ, продолжалъ нести и въ рамкахъ новыхъ «основныхъ законовъ» отвѣтственность передъ Богомъ за судьбы Русскаго народа! Никакая власть на землѣ не способна была лишить Царя права и снять съ него обязанность считать и чувствовать себя высшимъ арбитромъ въ послѣднихъ рѣшеніяхъ, требуемыхъ обстоятельствами чрезвычайными. Когда германскій императоръ предложилъ ему, въ цѣляхъ ослабленія отвѣтственности за Портсмутскій договоръ, передать его на ратификацію Думѣ, Царь отвѣтилъ, что отвѣтственность за свои рѣшенія несетъ онъ передъ Богомъ и исторіей…

Арбитромъ, на котораго не можетъ быть апелляціи, продолжалъ считать себя Государь и во внутренней гражданской политикѣ. Актъ 3 іюня 1907 г., которымъ была нарушена буква «конституціи», но которымъ Россія была выведена изъ тупика думской неработоспособности, явился плодомъ именно такого умоначертанія Царя. «Отъ Господа Бога вручена намъ власть царская надъ народомъ нашимъ, передъ престоломъ Его мы дадимъ отвѣтъ за судьбы державы Россійской», — читаемъ мы въ манифестѣ 3 іюня!

На свою совѣсть бралъ иногда Царь и рѣшенія въ вопросахъ церковныхъ, и тутъ не считая себя формально связаннымъ рѣшеніемъ св. Сѵнода. Освѣдомленный Жеваховъ говоритъ, что Царь въ теченіе своего царствованія всего лишь три раза проявилъ свою самодержавную волю въ отношеніи Сѵнода. Первый разъ это было въ дѣлѣ прославленія св. Іоасафа Бѣлгородскаго, въ 1910 году. Съ нетерпѣніемъ ожидая назначенія Сѵнодомъ торжества прославленія, Царь не счелъ себя, однако, вправѣ торопить Сѵнодъ. Но когда состоялось мнѣніе Сѵнода о необходимости отложить это торжество, то Царь, не согласившись съ доводами оберъ-прокурора и Сѵнода, самъ назначилъ срокъ его. Второй разъ его воля была проявлена въ дѣлѣ прославленія св. Іоанна, митрополита Тобольскаго. Наконецъ, третій случай связанъ съ назначеніемъ митр. Питирима на петербургскую каѳедру и съ перемѣщеніемъ митрополита Владиміра въ Кіевъ…

Были, по-видимому, и другіе аналогичные случаи, не отмѣченные Жеваховымъ. Такъ, Гурко говоритъ объ отмѣнѣ Государемъ предписанія Сѵнода о перемѣщеніи іеромонаха Иліодора, каковое распоряженіе Государя, по свидѣтельству Гурко, произвело очень тягостное впечатлѣніе на митр. Антонія.

Не будемъ касаться двухъ послѣднихъ частныхъ случаевъ, касающихся личностей — тутъ, какъ во всякихъ вопросахъ личныхъ, всегда возможны разныя мнѣнія и противорѣчивыя оцѣнки. Что же касается роли Царя въ дѣлѣ прославленія святыхъ, то нельзя не признать, что Царь въ этомъ вопросѣ шелъ, въ духовномъ планѣ, впереди Сѵнода, находившагося подъ извѣстнымъ вліяніемъ вѣка, съ его равнодушіемъ и скептицизмомъ въ дѣлахъ вѣры. Въ частности, отсрочку канонизаціи митр. Іоанна Сѵнодъ мотивировалъ необходимостью учесть политическія соображенія — въ нихъ уже во всякомъ случаѣ Царь могъ считать себя болѣе компетентнымъ, чѣмъ Сѵнодъ! Въ общей же формѣ значеніе личности Царя въ дѣлѣ канонизаціи святыхъ, прославленныхъ въ его царствованіе, митр. Антоній (Кіевскій и Галицкій) характеризовалъ такъ въ 1930 году:

«Царствованіе Императора Николая II ознаменовалось открытіемъ въ Россіи мощей святыхъ угодниковъ и ихъ прославленіемъ. Насколько въ Россіи это дѣло въ послѣднее время было труднымъ, видно изъ того, что послѣ открытія мощей св. Тихона Задонскаго въ 1861 г., сопровождавшагося народнымъ энтузіазмомъ и многими чудесами, по Россіи распространился слухъ, будто бы Императоръ Александръ II выразился, что это будетъ послѣдній святой въ Россіи. Я не вѣрю, чтобы Государь могъ сказать такую фразу, но самый фактъ распространенія такого слуха достаточно характеризуетъ тогдашнія общественныя настроенія. Въ царствованіе Государя Императора Николая II были открыты мощи св. Ѳеодосія Черниговскаго (1896 г.), преп. Серафима Саровскаго (1903 г.), свв. Іоасафа Бѣлгородскаго (1911 г.), Іоанна Тобольскаго, Анны Кашинской, Питирима Тамбовскаго. Я помню, какъ въ одномъ изъ засѣданій св. Сѵнода одинъ изъ іерарховъ замѣтилъ, что нельзя же до безконечности продолжать прославленіе святыхъ. Взоры присутствовавшихъ обратились на меня, и я отвѣтилъ: «если мы вѣримъ въ Бога, то мы должны быть рады прославленію св. угодниковъ». Изъ этого видно, заканчиваетъ Владыка, насколько велико было благочестіе Государя, который почти первый рѣшился на это дѣло».

Приведеннаго нами матеріала достаточно для того, чтобы мы могли считать разъясненной природу разномыслія и разночувствія между Царемъ и обществомъ русскимъ, поскольку тутъ дѣло было въ различіи пониманія и оцѣнки существа царской власти и ея прерогативъ въ Россіи. Но этимъ мы еще не рѣшили вопроса въ цѣломъ. Самаго существеннаго мы еще не сказали и даже на него не намекнули! Вѣдь, какъ мы знаемъ, разномысліе и разночувствіе наблюдалось не только между Царемъ и людьми церковно-индифферентными (не говоримъ уже о людяхъ враждебныхъ и чуждыхъ Церкви), а и между нимъ и людьми, и къ Церкви близкими, и Царю преданными, — иногда до послѣдней капли крови!

Изъ вышесказаннаго понятно, почему не было общаго языка у Царя съ кадетами или хотя бы съ Витте. Но былъ ли у Царя дѣйствительно общій языкъ со Столыпинымъ, котораго Царь искренно и глубоко уважалъ и цѣнилъ и который съ своей стороны дѣломъ и самой смертію своей доказалъ свою преданность Царю? Между Столыпинымъ и Царемъ, въ болѣе, конечно, слабой, степени, но тоже ощущалось извѣстное и очень существенное разномысліе и разночувствіе.

Тутъ мы подходимъ къ загадкѣ, которая находитъ себѣ разрѣшеніе только въ событіяхъ позднѣйшихъ, для взора современниковъ Царя въ эпоху его царствованія недоступныхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мы подходимъ къ явленіямъ, которыя нерѣдко люди, даже и не такъ ужъ далекіе отъ Церкви, отметаютъ, наклеивая на нихъ ярлыкъ «мистики», «мистическихъ настроеній» и т. д. Да, Царь, несомнѣнно, былъ во власти такихъ «настроеній». Другими словами, — онъ способенъ былъ знать и видѣть то, чего не могли видѣть и знать люди духовно менѣе одаренные и менѣе живущіе духомъ. И именно та настроенность, которая у Государя зрѣла въ его «мистическомъ надсознаніи», дѣлала его относительно-равнодушнымъ ко всему тому культурному, экономическому, политическому блеску, который такъ украшалъ его царствованіе и на пользу котораго съ такимъ увлеченіемъ, съ такимъ подлиннымъ пафосомъ работали его приближенные, его сотрудники — и впереди всѣхъ Столыпинъ.

Нужно, впрочемъ, сказать, что и Столыпинъ, по свидѣтельству лицъ, его знавшихъ, не вполнѣ чуждъ былъ «мистическаго» ощущенія бездны, которая грозила поглотить Россію. Чувство это, въ большей или меньшей степени, было свойственно чуть ли ни всѣмъ очень выдающимся русскимъ консерваторамъ самаго разнаго психологическаго и умственнаго уклада. Оно лежало въ основѣ того недовѣрія къ положительнымъ результатамъ гражданскаго развитія страны, которое съ такой рѣзкостью обнаруживалось у Побѣдоносцева и Леонтьева. Оно, въ разныхъ дозахъ, присуще было и многимъ изъ тѣхъ, кто не склоненъ былъ идти за этими столпами «реакціи», причемъ этотъ страхъ ощущался ими нерѣдко совершенно инстинктивно, не поддаваясь уразумѣнію и находясь иногда въ полномъ противорѣчіи съ практически принятой ими политической позиціей.

Такъ это было и со Столыпинымъ. Онъ своей большой душой интуитивно иногда ощущалъ неблагополучіе, вѣявшее надъ Россіей, но, какъ человѣкъ практическаго дѣла и борьбы, не задумывался надъ этими «предчувствіями», гналъ ихъ отъ себя и продолжалъ лихорадочно работать въ планѣ политическомъ и только въ немъ. И здѣсь, конечно, онъ былъ не всецѣло съ Государемъ…

Позиція Столыпина была ясна. Россія зрѣетъ для величайшаго благоденствія и славы — вѣрнѣе даже, уже «дозрѣваетъ» для окончательнаго вступленія въ новую блистательнѣйшую фазу своего мірового существованія. Что ей нужно для этого? Относительно небольшой срокъ времени, потребный для завершенія ея политическаго перевоспитанія. Это перевоспитаніе наглядно при Столыпинѣ совершалось и завершалось. Россія, съ одной стороны, дѣлалась страной мелкихъ собственниковъ, избавляясь отъ проказы сельской общины и проникаясь здоровымъ сознаніемъ индивидуализма, хозяйственнаго и правового. Съ другой стороны, Россія, въ составѣ своихъ имущихъ классовъ, постепенно приспособлялась и пріучалась къ сознательной гражданской жизни, основанной на началахъ разумной свободы. Государственная Дума, при всѣхъ ея недочетахъ, въ этомъ отношеніи служила, въ глазахъ Столыпина, прекрасной школой, принося вмѣстѣ съ тѣмъ полезные плоды и какъ контрольный аппаратъ надъ бюрократіей. Столыпинъ вѣрилъ, что эксцессы, отравлявшіе дѣятельность Думы, постепенно сгладятся, какъ проявленія дѣтской болѣзни. Онъ уже и видѣлъ положительный успѣхъ, въ этомъ отношеніи достигнутый послѣ акта 3 іюня. Незадолго до смерти, онъ мечталъ только о томъ, чтобы Россіи Богъ далъ миръ еще на нѣсколько лѣтъ. Пишущему эти строки доводилось держать въ рукахъ письмо покойнаго премьера къ Извольскому, которое проникнуто именно такими мыслями и настроеніями.

Эта программа Столыпина — въ планѣ, свободномъ отъ «мистики»! — была абсолютно правильна и совершенно убѣдительна. Она увлекала его, поглощая всецѣло его силы. Она была тѣмъ идеаломъ, устремляясь къ которому слагалась въ Россіи новая политическая идеологія. На этой идеологіи и вырастала нѣкая новая «Столыпинская» Россія. Но какое-то уже новое мѣсто занималъ въ ней старый русскій Царь!

Формально Царь продолжалъ, правда, быть въ центрѣ всего. Не только никакой законъ не могъ воспріять силу безъ его утвержденія, но весь правительственный аппаратъ оставался въ его рукахъ. Важнѣйшія отрасли народной жизни продолжали быть въ его всецѣломъ единоличномъ вѣдѣніи, съ устраненіемъ представительныхъ учрежденій: Церковь и армія жили такъ, какъ онѣ жили до первой революціи. Но внутренняя связь, соединявшая Царя съ Россіей, постепенно ослаблялась, сходила на нѣтъ. Россія наглядно выходила изъ-подъ власти Царя, она все больше тяготилась ею. И чѣмъ болѣе осторожнымъ и менѣе притязательнымъ становилось воздѣйствіе на общество этой власти, тѣмъ раздражительнѣе относилось оно къ проявленіямъ ея.

Тутъ мы подходимъ еще къ одной загадкѣ, раскрытіе которой вскрываетъ фактъ постыдный, тягостный. Пока Россія жила сознаніемъ своихъ исконныхъ подневольныхъ обязанностей, оставаясь крѣпко стянутой узломъ служилой и крѣпостной неволи, она была внутренне-крѣпка. По мѣрѣ же того, какъ она вкушала отъ плода гражданской свободы, неудержимо утрачивала она внутреннюю крѣпость и дѣлалась жертвой своеволія, анархіи, бунтарства. Великая вещь — гражданская свобода! Но она предполагаетъ способность и готовность свободнаго подчиненія. Русскіе Цари, отъ царствованія къ царствованію, богато одаряли Россію благами гражданской свободы. Съ необыкновенной послѣдовательностью, настойчивостью и любовью, еще задолго до Александра II, властно насаждали они ее въ своей странѣ — насильственно порою внѣдряли, опираясь на тотъ капиталъ вѣрноподданническаго послушанія, который завѣщанъ былъ Московской Русью Петербургской Россіи. И они добились постепенно результатовъ грандіозныхъ. Россія росла, какъ на дрожжахъ. Мы уже отмѣчали громадность ея гражданскихъ успѣховъ.

Вотъ наступилъ моментъ, когда, наконецъ, послѣдніе остатки крѣпостничества въ Россіи были упразднены! Это и было дѣломъ знаменитой Столыпинской реформы, которая отнюдь не просто была агро-технической земельной реформой, а означала второе и подлинное освобожденіе крестьянъ отъ узъ сословно-крѣпостной зависимости, съ превращеніемъ ихъ въ равноправныхъ гражданъ, живущихъ по общему гражданскому праву какъ свободные собственники. Но въ томъ-то и была трагедія, что въ глазахъ «свободной» Россіи Царь не такъ ужъ казался нуженъ! Правда, онъ и раньше пересталъ быть нуженъ для той темной массы общиннаго крестьянства, которую, логикѣ вопреки, продолжали держать, въ составѣ граждански-свободной Россіи, на началахъ устарѣвшаго общинно-передѣльческаго крѣпостничества. Реформа Столыпина своей прямой задачей и имѣла создать новаго крестьянина-собственника, способнаго занять мѣсто того общинника-передѣльщика, который съ какимъ-то экстатическимъ упрямствомъ ждалъ отъ революціи вожделѣннаго чернаго передѣла, котораго онъ не дождался и который онъ извѣрился получить отъ Царя.

Но, повторяемъ, въ томъ-то и была бѣда, въ томъ и былъ стыдъ и мракъ, раскрывающійся въ процессѣ раскрытія русской исторической загадки, что начало гражданской свободы не уживалось въ русскомъ быту съ прежнимъ церковно-православнымъ и вѣрноподданническимъ сознаніемъ. Въ томъ-то и была русская трагедія, что гражданскій расцвѣтъ Россіи покупался цѣной отхода русскаго человѣка отъ Царя и отъ Церкви. Свободная Великая Россія не хотѣла оставаться Святой Русью! Разумная свобода превращалась въ мозгу и въ душѣ русскаго человѣка въ высвобожденіе отъ духовной дисциплины, въ охлажденіе къ Церкви, въ неуваженіе къ Царю…

Царь становился, съ гражданскимъ расцвѣтомъ Россіи, духовно-психологически лишнимъ. Свободной Россіи онъ становился ненужнымъ. Внутренней потребности въ немъ, внутренней связи съ нимъ, должнаго піэтета къ его власти уже не было. И чѣмъ ближе къ престолу, чѣмъ выше по лѣстницѣ культуры, благосостоянія, умственнаго развитія — тѣмъ разительнѣе становилась духовная пропасть, раскрывавшаяся между Царемъ и его подданными. Только этимъ можно вообще объяснить фактъ той устрашающей пустоты, которая образовалась вокругъ Царя съ момента революціи. Вѣдь, не забудемъ, что, если актъ 17 октября былъ у Государя вымученъ, то буквально вырванъ у него былъ актъ отреченія.

Царь не потерялъ головы при первыхъ признакахъ революціи. При всей своей кротости и незлобіи онъ, какъ то и раньше бывало по отношенію къ «крамолѣ», готовъ былъ проявить необходимую крутость. Однако, его схватили за руки. Хуже: его просто покинули. Вмѣсто помощи онъ нашелъ не просто трусость и измѣну, какъ онъ горестно писалъ своимъ близкимъ, а нѣчто худшее, ибо владѣло оно и тѣми, кому чужды были и трусость и измѣна.

Не трусость и не измѣна диктовали Алексѣеву и вел. кн. Николаю Николаевичу слова настойчиваго убѣжденія, обращенныя къ Царю съ требованіемъ его отреченія. Это было острое проявленіе того психологическаго ощущенія ненужности Царя, которое охватывало Россію. Каждый дѣйствовалъ по своей логикѣ и имѣлъ свое пониманіе того, что нужно для спасенія и благоденствія Россіи. Тутъ могло быть много и ума и даже государственной мудрости. Но того мистическаго трепета передъ Царской властью и той религіозной увѣренности, что Царь-Помазанникъ несетъ съ собою благодать Божію, отъ которой нельзя отпихиваться, замѣняя ее своими домыслами — уже не было. Это исчезло.

Какъ иначе объяснить еще ранѣе возникшее дружное сопротивленіе, которое вызвано было рѣшеніемъ Царя возглавить лично армію? Всѣ думали сдѣлать все лучше сами, чѣмъ это способно дѣлать Царское правительство! Это, надо сказать, не только о земцахъ, которые тяготились относительно очень скромной опекой министерства внутреннихъ дѣлъ, не только о кадетахъ, мечтавшихъ о министерскихъ портфеляхъ, но и о тѣхъ, относительно очень правыхъ общественныхъ дѣятеляхъ, которые входили въ прогрессивный блокъ. Это можно было сказать даже и о Царскихъ министрахъ, которые ужъ очень легко заключали, что они все могутъ сдѣлать лучше Царя.

Мы сейчасъ говоримъ о послѣднихъ дняхъ Россіи. Но и тогда, когда не было на политическомъ горизонтѣ ни малѣйшаго внѣшняго признака готовившейся бѣды, ея элементы были налицо. Съ одной стороны, стоялъ «Прогрессъ» Россіи — прогрессъ несказанный, величественный, прогрессъ не просто матеріальный и культурный, прогрессъ и гражданскій. Это послѣднее обстоятельство особенно сильно способно было искажать перспективу. Вѣдь Столыпинъ явно, наглядно справлялся съ революціей!.. Справлялся съ ней не только на фронтѣ полицейскомъ, но и на фронтѣ политическомъ! Россія мужала, зрѣла, крѣпла въ своей новой гражданственности.

Если отбросить «мистическій» планъ жизни, то можно было сказать съ абсолютной увѣренностью: дайте Россіи двадцать пять лѣтъ спокойнаго существованія, и она будетъ непобѣдима, такъ какъ она вся превратится въ страну застрахованныхъ противъ революціоннаго яда, крѣпкихъ консервативныхъ собственниковъ… Въ перспективѣ соціально-политической это было вѣрно.

Иное раскрывалось глазу внутреннему, способному зрѣть «духовное». Въ этой «мистической» перспективѣ, соціально-политическій прогрессъ былъ чѣмъ-то вторичнымъ, поверхностнымъ, паразитарнымъ. Всѣ успѣхи, въ этомъ направленіи достигнутые въ царствованіе Императора Николая II, были послѣдними всплесками громадной, но упадающей духовной волны, которая въ свое время подняла изъ ничего русскую землю и дала ей постепенно неслыханное величіе и славу, а теперь растекалась исчезающей пѣною. И это-то духовное опустошеніе Россіи и чувствовалъ, непосредственно осязалъ своимъ духовнымъ чутьемъ Государь. Онъ самъ весь, всецѣло, былъ сыномъ духовной Россіи. Въ ней были и всѣ его интересы. А эти интересы уже стали чуждыми, непонятными или мало понятными даже его ближайшимъ помощникамъ. Для него, напримѣръ, вопросъ канонизаціи св. Іоанна Тобольскаго былъ событіемъ исключительной важности, а для главнаго работника по осуществленію столыпинской реформы, умнаго, честнаго и праваго В.І. Гурко, это была мелочь, въ отстаиваніи которой проявилось лишь мелочное своеволіе Царя! Это было «по меньшей мѣрѣ произвольное рѣшеніе», вызвавшее, по мнѣнію Гурко, справедливое негодованіе, «какъ среди общественности, такъ и у іерарховъ Церкви».

Да, Царь былъ уже несовремененъ Россіи. Царь, дѣйствительно, продолжалъ быть человѣкомъ одного духа съ царемъ Ѳеодоромъ Іоанновичемъ, котораго, кстати сказать, ближайшіе потомки готовы были ублажать какъ святаго. Онъ, правда, былъ, въ отличіе отъ немощнаго сына Грознаго, блестящимъ, такъ сказать, профессіоналомъ царскаго ремесла, достойнымъ преемникомъ своихъ великихъ предковъ и вѣрнымъ продолжателемъ ихъ традицій. Но не «профессія» высшаго государственнаго управленія была смысломъ его жизни, а нѣчто большее и высшее — то именно, что и роднило его съ послѣднимъ вѣнценоснымъ Рюриковичемъ: принадлежность его къ Церкви и сознаніе тѣхъ обязанностой, которыя отсюда вытекали.

Это живое чувство всецѣлой принадлежности къ Церкви должно было дѣлать для него «профессію» царя иногда тягостной, въ условіяхъ отхода общества отъ Церкви. Какъ легко отказался бы онъ отъ нея! Кажется, иногда онъ и мечталъ объ этомъ. Но это же чувство принадлежности къ Церкви исключало для него возможность не только «дезертирства», но даже простой невѣрности своему высокому сану. Царь не просто умно и талантливо выполнялъ обязанности Царя, онъ несъ «послущаніе» своего званія — тѣмъ болѣе трудное, чѣмъ рѣзче и яснѣе для него обозначались руки, тянущіяся къ его вѣнцу, и чѣмъ явственнѣе обнаруживалась неспособность русскаго общества одуматься, очухаться отъ лихорадки гражданскаго самомнѣнія, которая его охватила и которая дѣлала его безразличнымъ къ вопросу охраны царскаго вѣнца отъ этихъ кощунственныхъ рукъ.

Первая встрѣча съ народомъ, когда съ внѣшней наглядностью обнаружилось одиночество Царя, его покинутость народомъ, его ненужность для него, произошла въ моментъ созыва первой Думы. Что тамъ ни говорить — народъ прислалъ своихъ представителей въ Думу, и она выражала мнѣнія и настроенія народа. Вотъ какъ описываетъ торжественный пріемъ въ Зимнемъ Дворцѣ (27 апрѣля — 10 мая 1906 г.) народнаго представительства гр. Олсуфьевъ:

«Государь поразилъ меня своимъ видомъ: цвѣтъ лица у него былъ необычайный: какой то мертвенно-желтый; глаза неподвижно устремлены впередъ и нѣсколько кверху; видно было, что онъ внутренне страдаетъ. Длительная церковная служба постепенно разогрѣла присутствующихъ членовъ Думы. Начали молиться. При многолѣтіи чувство глубокое охватило многихъ».

«По окончаніи службы Государь и Царица приложились къ кресту. Духовенство и Царская семья прошли впередъ и стали на назначенныхъ мѣстахъ около трона. Среди общаго движенія сначала не замѣтили, гдѣ же былъ Онъ. Между тѣмъ Государь остался одинъ на прежнемъ мѣстѣ между эстрадами. Когда всѣ разставились около трона, взоры зала направились на него, стоявшаго одиноко. Напряженіе чувствъ достигло высшей степени. Съ полминуты онъ продолжалъ стоять неподвижный, блѣдный, попрежнему страдальчески сосредоточенный. Наконецъ, онъ пошелъ замедленнымъ шагомъ по направленію къ трону, неторопливо поднялся по ступенямъ, повернулся лицомъ къ присутствующимъ и, торжественно подчеркивая медленностью движеній символическое значеніе совершающагося, «возсѣлъ на тронъ». Съ полминуты онъ сидѣлъ неподвижно въ молчаніи, слегка облокотившись на лѣвую ручку кресла. Зала замерла въ ожиданіи… Министръ Двора подошелъ къ Государю и подалъ ему листъ бумаги. Государь поднялся и началъ читать…»

«Государь какъ бы усиливался читать сдержанно, не давая выхода волновавшимъ его чувствамъ. Легкимъ повышеніемъ голоса были отмѣчены слова «лучшіе люди», «буду непоколебимо охранять дарованныя мною учрежденія», «дорогое моему сердцу крестьянство». Какъ-то особенно осталось у меня въ памяти упоминаніе о малолѣтнемъ Наслѣдникѣ… Наконецъ, прозвучали послѣднія слова, произнесенныя съ разстановкой:

— Богъ въ помощь Мнѣ и вамъ».

«И торжество закончилось. Громкое «ура» охватило залъ, сливаясь съ звуками народнаго гимна, который исполнялъ оркестръ на хорахъ. Государь, въ сопровожденіи Царской семьи и Двора, шествовалъ обратно, отвѣчая легкимъ наклоненіемъ головы на привѣтствія справа и… слѣва».

Когда возникла вторая революція, встрѣчи Царя съ «народомъ» уже не произошло. Къ этому времени Царь оказался одинокимъ даже предъ лицомъ своихъ ближайшихъ соратниковъ! Трудно вообразить что-нибудь болѣе трагичное, чѣмъ положеніе Царя непосредственно передъ революціей и въ первые ея дни. Когда Государь уже пересталъ быть Царемъ, а сталъ просто «христіаниномъ», онъ могъ страдать отъ грубости, навязчивости, безтактности окружавшей его среды, но онъ уже былъ душою спокоенъ: онъ несъ новый крестъ, на него Богомъ возложенный. Но достаточно вспомнить все то, что мы выше говорили о природѣ царской власти и о томъ глубокомъ пониманіи ея Царемъ Николаемъ II, чтобы уразумѣть весь ужасъ, который долженъ былъ пережить онъ предъ перспективой ухода съ своего поста подъ натискомъ Революціи…

И можно быть увѣреннымъ: если бы революціонеры говорили съ нимъ безъ подставныхъ лицъ, никогда не было бы отреченія и не было бы никогда «безкровной» русской революціи. У Царя отняли вѣнецъ не революціонеры, а генералы, сановники, великіе князья, спасовавшіе передъ ставшей на революціонный путь Думой — и, опять-таки, предъ почти всей Думой, а не только передъ ея радикальнымъ крыломъ! Милюковъ былъ вправѣ озаглавить первую главу своей «Исторіи второй русской революціи» такъ: «Четвертая Государственная Дума низлагаетъ монархію».

«Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мнѣ!» — Вотъ, когда Царь могъ до конца реализовать смыслъ словъ св. Іова, столько разъ имъ повторяемыхъ въ теченіе своей жизни, въ мукахъ тяжкаго предчувствія. Нужно, однако, поражаться, съ какимъ самообладаніемъ, съ какой выдержкой, съ какой мудростью и здѣсь дѣйствовалъ Царь. Онъ никогда и раньше не отдѣлялъ интересовъ своихъ отъ интересовъ страны. Готовъ онъ былъ и сейчасъ стать искупительной жертвой для спасенія Россіи. Вѣдь этотъ крестъ свой онъ предсознавалъ въ прежнее, благополучное, время своей жизни! Твердо и спокойно принялъ онъ его. Все было имъ обдумано съ точки зрѣнія интересовъ Россіи, когда онъ совершалъ отреченіе. Всѣ кругомъ обезумѣли, все дѣлали впопыхахъ, опрометью. Одинъ Царь былъ трезвъ, сосредоточенъ, разуменъ.

Источникъ: Священникъ Кириллъ Зайцевъ. Памяти послѣдняго Царя. (Россія и Царь. Тайна личности Царя. Катастрофа). — Шанхай: Типографія «Заря», 1948. — 88 с. 

[Часть III. Катастрофа.]