Победа, победившая мир

 Весь образованный мир, ведя свое летосчисление с Рождества Христова, тем самым, хотя по большей части и бессознательно, свидетельствует о верховном значении христианской веры в судьбах человечества. Рождество Христово в глухом вертепе земли Иудейской 19 столетий тому назад есть событие, с коим в самой действительности, независимо от всяких учений и теорий, связан величайший из переворотов в человеческом роде. Правда, что издавна было в обычае распространять чрез меру область, затронутую этим переворотом, — как материальную, так и духовную. Все признают, что христианская вера покорила вселенную; однако, посчитав, надобно признать, что лишь малая часть рода человеческого исповедует Христианство в смысле определенного верования. Христианство привело людей в познание Бога, озарило для них светом жизнь и бессмертие.   Правда, однако, несомненно и то, что ранее Христианства многими древнейшими системами философии и религии признаваемы были существование верховной силы божественной над человеком, святость нравственного долга и чаяние загробной жизни и загробного воздания. При всем том неоспоримо и признается самими неверующими, что Христианство в течение многих веков воспитало и образовало мысли, верования и стремления во всех передовых племенах человеческого рода. Оно было преобладающею силой, направившею все течение европейской и всемирной истории. Этого не может отрицать никакой авторитет, к какой бы ни принадлежал школе, как бы ни были различны отдельные и личные взгляды и суждения. Итак, желательно исследовать, каким образом вера Христова произвела такое действие, в чем состоят главные черты этого переворота, каково внутреннее его значение в направлении человеческой мысли и в определении судеб человечества.   Все, без сомнения, признают, что каковы бы ни были личные наши мнения о Христе, о деле Его и жизни Его и об обстоятельствах, вызвавших Его явление, Образ Иисуса Христа есть высший и совершеннейший в истории мира, что в нем является Учитель, единственный и несравненный между всеми людьми, когда-либо стремившимися поднять на духовную высоту жизнь и помышления человеческие. Итак, понятно, что во все времена высокие умы с восхищением видели в Нем верховное выражение мысли божественной. Так выражается Евангелист: «Слово плоть бысть и вселися в ны»²⁵⁷. Но вот и слова Спинозы: «Явилась вечная премудрость во всяком творении, наипаче же в духе человеческом, и паче всего, во Христе Иисусе». «Дух Христов есть идея Божества». Итак, оставя на сей раз в стороне все богословские исследования и рассуждения о Лице и учении Иисуса Христа, спросим себя, в чем состоит идеал, принесенный Им в мир. Сам Он изрек о Себе: «Огня приидох воврещи на землю»²⁵⁸. Какая искра божественная зажгла этот огонь? Какие бы ни существовали мнения о времени написания, о писателях, об авторитете книг, составляющих Новый Завет, остается несомненным, что 1800 лет тому назад жил Учитель посреди зеленых холмов и чистых потоков Галилеи и собрал около Себя малое стадо учеников, большею частью смиренных и не книжных людей, добывавших трудом рук своих хлеб насущный; что вся жизнь Его, в нищете, в смирении, в отрешении от семейных уз, проходила в проповедании учений веры и нравственности и увенчана была позорною смертью; что это учение не исчезло с Его кончиной, а, напротив того, окрепло и расширилось после того, как Он совершил Свое служение, так что по Его же слову последователи Его стали творить большие дела, чем Сам Он творил; дела, которые не прошли, но остались с нами и действуют плодотворно доныне. В чем же состояло Его учение? О существе его не может быть никакого сомнения {На вопрос об учении Христа отвечают три источника, более или менее близкие ко времени земной Его жизни. Это, во-первых, Церковь, потом Евангелия, наконец, Послания, и все три сходятся в свидетельстве об учении Его. Церковь в лице Иустина мученика, Иринея, Тертуллиана, Ипполита²⁵⁹, отчасти Оригена и Климента Александрийского²⁶⁰, сообщает нам понятие об учении Христовом, принятое в среде Его последователей около 200 года по Р[ождестве] Х[ристовом]. Евангелия, даже с точки зрения отрицательной критики, сообщают нам понятие, принятое в период между 150-м и 100-м годами. А послания Св. Павла к Солунянам, Галатам, Римлянам и Коринфянам, первое послание Петра, послание Иакова и Апокалипсис — писания, несомненные в подлинности, возводят нас в ближайшее поколение ко времени кончины Христовой, к 60-му году. То же можно сказать о Книге Деяний, поколику она сходится с веком Ап[остола] Павла. Несомненно, что не только изречения (λογια), но и главнейшие события Божественной жизни Спасителя, в самую раннюю пору облеклись в твердую форму словесных преданий или Катехезов, с коими в теснейшей связи состоят наши Евангелия. У нас есть несомненные писания Павла, Апокалипсис, 1-е послание Петра, послание Иакова. Из них, и даже только из двух последних, без труда извлекается учение, совершенно согласное с Евангельским. Павел не был, конечно, непосредственным свидетелем о Христе, и нельзя забывать, что его богословская ученость была еврейской школы, но его учение, хотя и носит следы ученой тонкости, в существе есть истинное учение Христово. Таким образом, в этих писаниях Евангелие Христово сообщается нам на расстоянии уже не ста или полутораста, а двадцати лет от тех событий, о коих повествует. Новейшая критика оставляет без внимания это важное соображение. С этой точки зрения для нас получают полную достоверность и силу все четыре Евангелия; несравненная свежесть их и полнота служит крепким доказательством, что тут перед нами не одно лишь переходящее из уст в уста предание, но самые слова Господа Христа, передаваемые устами первых учеников Его. — Здесь и далее — примеч. К. П. Победоносцева.}. Прежде всего, мы видим, что первую, господственную мысль, проникающую все Его учительные речи, составляет понятие об Отце Небесном, Боге, Отце не одних только евреев, но всего рода человеческого. Это учение о сыновнем отношении человека к Богу, о сродстве природы человеческой, с лучшей стороны ее, с Существом Божественным — вот источник, из коего изливается все нравственное и религиозное учение Христа. Прощайте обиды. Для чего? Для того, что «аще не отпускаете человеком согрешения их, ни Отец ваш Небесный отпустит вам согрешений ваших»²⁶¹. Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас, молитесь за гонящих вас. Для чего? «Да будете сынове Отца вашего Иже на небесех, яко солнце Свое сияет на злые и благие, и дождит на праведные и на неправедные»²⁶². «Будите совершении». Для чего? Для того, что совершен Отец ваш, Иже на небесех²⁶³. Осуждается чрезмерное попечение о нуждах здешней жизни. Для чего? Для того, что «весть Отец ваш небесный, яко требуете сих всех. Он питает птицы небесные: не вы ли паче лучше их всех? Он одевает крины сельные, как не облекался Соломон во всей славе своей: не много ли паче вас оденет?»²⁶⁴ Просите и дастся вам. Для чего Для того, что если вы сами, «зли суще, умеете даяния блага давать чадом вашим, кольми паче Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него»²⁶⁵. Будьте чисты в помышлении вашем. Для чего? Для того, что Отец ваш видит втайне. Вот первая и великая нота учения Христова. Нравственные начала, Им проповеданные, не содержат в себе ничего нового для мира, ничего такого, чего не мог бы достигнуть сам по себе разум человеческий. Многими, не без основания, было замечено, что подобные же начала можно извлечь из прежних, бывших до Христа учителей. Но вот что ново в евангельском учении — это санкция, на которой оно утверждается, то свышеестественное духовное побуждение, которое придается доброй деятельности. Самая мысль об Отце Небесном была не новая. Но Иисус Христос явил ее в новом свете, так что из отвлеченной доктрины преобразовалась она в живое и животворящее начало всего бытия человеческого. Это понятие стало действительною и первою реальностью человеческой жизни.   Далее столь же ясно и несомнительно возвестил Он Себя Учителем, посланным от Бога, в особенном, Ему лишь принадлежащем значении: Он — живой путь к Богу, Он — Сын Божий, в Божестве пребывающий; Он — Спаситель, посланный освободить человека от насильства плотской похоти, отвлекающей его от Вышнего Бога; исцелить природу человеческую изъязвленную, низу поверженную, полумертвую, бессильную и на один шаг двинуться в истинное свое отечество, еже есть Бог. И звание Его, Им провозглашаемое, не только выше и превосходнее звания всех пророков и основателей религии, но и по свойству своему совсем иное. Это самое звание было и причиною осуждения Его и казни, и вместе с тем причиною изумительного торжества веры Христовой. Это действительно, об этом свидетельствуют события. Чем поистине созиждена Христианская Церковь? Не какою-либо системой или теорией, не проявлением чудесной силы, привлекавшей людей к Иисусу Христу, но непреодолимым действием души на другую душу. Он проповедовал самоотвержение, самопожертвование ученикам своим, но и тем, кто «оставльше вся и вземше крест свой, по Нем идоша», предлагал Он не систему учений, не кодекс законов, но Себя Самого, являя в Себе самым делом ту истину, которая есть верховное желание души. Изо дня в день беседовать с Учителем, слагать в душе слово Его и дело Его, питаться Его духом, очищать сердце от всех, даже самых нежных и чистых земных привязанностей, до того, что можно сказать: «живу, и не я живу, но живет во мне Христос»²⁶⁶, — вот какова была духовная дисциплина, которую проходили ученики Его и в пустыне, и на горе, и на берегах озера Геннисаретского. А когда на кресте явился пред ними верховный урок жертвы, смирения, себя истощающей любви, и ученики разошлись повсюду на проповедь Слова, урок их людям был тот же самый, которым и они научены были. «Не себя мы проповедуем, но Христа Иисуса Господа», — так свидетельствует один из них, в том же духе и все они учили. Учение, которое, по словам Апостола Павла, преподавал он Коринфянам, которое они приняли, на коем утверждались и коим спасены, состояло не в собрании догматов: проповедан им Иисус Христос, Лицо, в котором вечно идеальное явилось им исторически реальным, действительным, явился Христос и, овладев всей душою человека, утвердил в ней престол Свой. Все события века апостольского свидетельствуют, что таково было благовестие проповеди повсюду. Нельзя отрицать исторического факта. Не само учение, какое бы ни было оно светлое и сладостное, и не энтузиазм всего человечества, но сам Иисус Христос Лицем Своим, вместе и человеческим, и Божественным, будучи вознесен на крест, поразил великим сокрушением и правоверного фарисея, и саддукея-материалиста падшей Иудеи, и агностика-философа порабощенной Греции, и величественного сановника, и грубого воина Римской империи. Глава Его увенчана тернием, очи отуманены слезами, лицо Его унижено паче всех сынов человеческих, члены разбиты и рассечены, и вот в Нем девы познают красного свыше всякой красоты, единого возлюбленного, превыше всех, и Его одного хотят иметь женихом для вечности. Жены, коих вся жизнь прошла в скверне разврата, только взглянули на Него в Его несказанной скорби, как исчезла в них всякая страсть похоти, уступив место крепчайшей страсти очищения. Старцев и малых детей вид Его вдохновляет любовью крепче смерти. Престарелый епископ на пути к месту казни, где львы готовы растерзать его, «еще живой, но жаждущий смерти» пишет своей пастве: «Теперь лишь начинаю я быть учеником Христовым». Юная сиракузская дева спокойно взирает на грудь свою, растерзанную ножом мучителя: «Красота моя останется цела для небесного Жениха моего». Мучают Санкта диакона: все члены его покрыты раскаленною медью, все тело превратилось в сплошную рану — и на все спросы мучителей отвечает он одно: «Я христианин»; так, по свидетельству бывших при том людей, остался он до конца тверд и непоколебим, «омываясь и укрепляясь из небесного источника живой воды, текущей от Сердца Христова». И так все они, весь знатный сонм мучеников, все стояли, укрепляясь силою Того, Кого, не видев, возлюбили. И они, и братья их, взиравшие с вожделением на страдания их и потом погребавшие их останки, одушевлялись одною мыслью, одним чувством, что они не свои, а куплены ценою; что жизнь, истинная жизнь их, сокрыта со Христом в Боге. Когда читаешь первую историю христианской Церкви, акты мученичества, «Перистефанон» Пруденция²⁶⁷— высокий памятник первобытной веры и богослужения, поражаешься этою мыслью, и разве ослепленные предрассудком умы того не видят. Для первых христиан все заключалось в Лице Иисуса Христа, в коем, по вере, обитает вся полнота Божества телесне: в Нем был источник, из коего почерпали они правила жизни во всех ее высших и низших подробностях. Люди точно возродились новым духовным ощущением. Престали от греха, потому что Христос в теле Своем понес на древе грехи наши, дабы мы умерли греху и начали жить в правде. Учились самоотверженно, потому что Христос не Себе угождал. Терпели всякую напасть ради Бога, потому что Христос пострадал за нас, нам оставив образ к подражанию. Воздерживались от плотских похотей, потому что члены их стали члены Христовы. Вменяли себе в радость самые тяжкие муки, потому что становились причастниками страданий Христовых. Словом, все у них объединялось в духе того, что выражает Ап[остол] Павел словами: «сие да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе» (Флп. 2:5). Христианство изменило жизнь в людях, изменив в них идеал жизни. Поставить перед людьми идеал, сверхъестественный идеал Отца Небесного, и возбудить их к его осуществлению — вот в чем состоит вся тайна христианского переворота. Верен ли, нет ли, рассказ о том, как император Юлиан, умирая, воскликнул: «Ты победил, Галилеянин»! — слово это выражает сущую истину. Победа Христианства — личная победа его Основателя. Не система учения, не кодекс нравственных правил, но Сам Он, Пророк Назаретский, Тот, Кого люди умертвили, повесив на древе, восторжествовал над величием кесарей и на обломках древнего римского гражданства основал паче Рима крепкое и пребывающее владычество.   Итак, вот какая великая идея легла в основание христианского переворота — идея Бога, всемирного Отца, явленного в лице Иисуса Христа. Вот какое семя, по подобию Евангельскому, Высший Сеятель вложил в религиозную совесть человечества, семя, которому во время свое надлежало вырасти в такую могучую жатву. Подобно тому как в одном желуде может содержаться целый дуб, так в этой одной идее содержится все учение и вся дисциплина христианской Церкви, которая есть не что иное, как раскрытие и развитие Евангелия. «Подобает Ему царствовати,— говорит Апостол,— дондеже положит вся враги под ногама Своима» (1 Кор. 15:25). Но в царстве предполагается кодекс правил и правление. Итак, делом Церкви в первые четыре века была организация на твердых основаниях христианского общества. Первым делом ее стало построение учения Церкви о Боге. Сущность этого учения выражена в словах Апостола Павла: Христос открылся Сыном Божиим в силе, по духу святыни, через воскресение из мертвых (Рим. 1:4). Отсюда выводит Церковь самый философский из своих догматов, и в имени Св[ятой] Троицы, которое впервые высказал Феофил²⁶⁸ в конце II столетия, заключается величайшее таинство веры. В том же столетии Тертуллиан настоятельно проповедует единое существо Сына со Всевышним Отцом. В следующем столетии Ориген провозглашает прежде век рождения Сына. В начале четвертого столетия восстает Афанасий на защиту исповедания веры, и Никейский Собор облекает его в известный Символ, дополненный чрез 50 лет после того в Константипополе определительным учением о Св[ятом] Духе: и так вылилось оно в ту форму, в коей доныне твердо содержится. Так, поборов одну за другою фантазии и мечтания еврейского и языческого умствования, Церковь установила свое здание в разуме христианского догматического развития и в то же время медленным, но твердым действованием успела преодолеть автономию императорского владычества. Римское государство по основному началу своему не допускало рядом с собою иной, отличной от себя организации. А Церковь, с другой стороны, тоже ставила себя царством, правда, духовным, но видимым царством с правом править, управлять, судить и разрешать своих подвластных независимо от иной власти. Существенным свойством ее было внутреннее, органическое единство, коим она отличается от других великих религий, буддизма и ислама, тоже присвояющих себе вселенское значение. В том состояло самое явственное ее отличие от всех культов и философских учений, коими она окружена была в Римской империи, отличие столь странное и непонятное властям государственным и служившее главным поводом взводимых на нее обвинений. Недаром неверующие иудеи в Солуни подняли крик против Павла и Силы, обвиняя их в том, что они противятся велениям кесаревым, «Царя иного глаголюще быти Иисуса» (Деян. 17:7). Это было обвинение в оскорблении величества, обвинение, которое преимущественно пред прочими действовало на правителей Римской империи, и всего сильнее — на лучших, на людей, подобных Траяну, Антонину, Марку Аврелию, Адриану. Они проникнуты были убеждением, что все дело цивилизации связано с империей, которая, по выразительному слову одного греческого оратора, заключила всю вселенную в одном городе, о которой знаменитый географ древности сказал, что Рим научил человека человечности. Естественно, что эти владыки, со своей политической точки зрения обозревая под собою свою вселенскую область, соображая всю славу литературных и философских ее деятелей, остроту и мудрость юридического развития мысли, совершенство административной организации, охраняемой «безмерным величием Римского мира», и не могли рассуждать иначе, и стремились подавить самыми суровыми мерами революционную секту, которая все это величие вменяла в ничто в сравнении с мечтанием о будущей жизни, проповеданной неким мертвецом, о коем фанатические последователи его учат, что он жив и вскоре придет судить мир огнем. Подлинно, это была самая определительная и решительная борьба за культуру (Kulturkampf), и мы знаем, с какою энергией была она ведена в течение без малого трех столетий, (хотя и с промежутками замирения), начиная с распятия Христова в 29 году²⁶⁹ по Р[ождестве] Х[ристовом] до Константинова эдикта²⁷⁰ 313 года. Борьба эта окончилась победою духовного начала. Язычество низложено, можно сказать, собственным своим оружием. Оно не признавало иного закона, кроме прав сильнейшего; и любовь оказалась крепче и сильнее смерти. К чему служило побивать людей, которые не дорожили жизнью на службе «невидимому Царю своему», больше того, считали, что, полагая за Него живот свой, не теряют, а обретают жизнь. Такову силу имела вера Христова в ту пору, когда, по выражению блаж[енного] Иеронима, «тепла была еще кровь Господа нашего, и вера в Него пламенем горела посреди верующих». Никейский Собор в 325 году по Р[ождестве] Х[ристовом] явился внешним символом победы Христианства. Долговременные усилия империи не могли низложить его. Мудрость Константина постигла все его значение и внушила искать в нем духовной связи для всех частей империи. Сам он говорит, что каким-то божественным вдохновением внушено было ему намерение созвать Собор. Этот Собор был самым решительным событием и самым выразительным знамением времени. В ответ на императорские грамоты 316 епископов съехалось в небольшой город Малой Азии из всех частей империи, которая обнимала собою в представлении современников весь обитаемый мир (ήοίχουμένη). Географические пределы империи на практике сходились с пределами Церкви. На Соборе присутствовали всего два иерарха, не признававшие себя подданными кесаря: Иоанн, епископ Персидский и Феофил Скифский.   Какая же была главная и существенная цель столь высокого собрания? Цель была — явить пред всем миром образ Христа и царствие Его: вот какого успеха достиг переворот христианский в течение трех веков. Так оправдались с течением времени слова солунских иудеев. Вера, проповеданная Павлом и Силою, превратила мир. Кесарь признал над собою господство иного царя, «Иисуса некоего», коего они проповедали.   Каково же было действие этого переворота на отдельных людей и на все общество? Это мы увидим всего явственнее на примере одного знаменитого человека: он сам в своих писаниях открывает нам в совершенной полноте все то, что совершалось и в душе его, и в том обществе, среди коего он жил, открывает нам и чаяния последующего времени, которое духом его в особенности питалось. Разумею блаженного Августина: в нем выразилось все, что внесено было четырьмя столетиями в нравственную и духовную природу человечества; в нем христианская мысль получила выражение, господствовавшее в западном мире в течение тысячи лет; в уме его, как бы в обширном озере, слились многочисленные потоки первоначального христианского мышления, богословского и метафизического, и отсюда потом вылились двумя великими токами средневековой догматической и мистической философии, речными стремленьями, веселившими град Божий.   Жизнь св[ятого] Августина с 354 года по Р[ождестве] Х[ристовом] по 430-й. Отец его был небогатый гражданин гор[ода] Тагаста в Нумидии. Родители из последних средств дали ему воспитание сначала в Мадавре, потом в Карфагене и затем, придя в возраст, вернулся он учителем риторики в родной свой город. Отец его Патриций был язычник, но перед смертью принял крещение, привлеченный к Христианству мудростью, терпением и благочестием жены своей Моники. Августин от природы был человек горячего духа и ума пытливого, тревожного, порывистый, страстный в своих увлечениях, как чувственных, так и духовных. Жизнь его в первые 33 года прошла беспокойно: не держась твердых начал ни в религии, ни в философии, он переходил от одной системы к другой, попеременно увлекаясь. Не был он, по-видимому, развратником в смысле своего или нашего времени. С 18-летнего возраста взял он себе наложницу (по римскому праву того времени это считалось хотя и низшею, но законною формой супружества) и прожил с нею 13 лет, получив от нее сына, которому дал имя Адеодата (Богом данный). В 376 году потеря нежно любимого друга побудила его оставить Тагаст: страстная натура его не могла помириться с горем и место это, по словам его, стало ему невыносимо; сердце его «оделось во мрак, и куда ни обращал он взоры, всюду видел смерть». Он переехал в Карфаген и здесь принялся за продолжение «торговли речами» до 383 года; затем уехал в Рим, откуда через два года переселился в Милан и открыл здесь публичные чтения о риторике. Здесь-то через 4 года он принял крещение от св[ятого] Амвросия, продал все свое имущество и деньги раздал бедным. В 388 году он покинул Италию, переехал в Гиппон, приморский город в Нумидии, и основал там религиозную общину. В следующем году епископ Валерий посвятил его в священники вопреки своей воле — по требованию народа. В 395 году тоже народ вынудил Валерия взять его в викарии; а через несколько месяцев после Валерия он вступил на епископскую его кафедру. Остальные 35 лет жизни Августина посвящены были управлению епархией, полемической борьбе с манихеями, пелагианами, донати-стами²⁷¹, изложению, развитию и утверждению философских и богословских истин христианского учения. Он скончался в 430 году, на третьем месяце осады Гиппона вандалами, до конца потрудившись всеми силами в исполнении своего долга, не колеблясь ни на минуту в совершенном уповании на Божие промышление о мире в то время, когда вокруг него все сердца человеческие изнывали от страха ввиду и в чаянии ужасов, по всей земле совершавшихся. «Праведен еси Господи, и правы суды Твои», — такова была, по словам его биографа, постоянная мысль его в эти мрачные последние дни земной его жизни. Вот верховное, крайнее слово веры во все времена и повсюду; единственный якорь души, крепкий и надежный, посреди всех бурь горькой смуты, грозящих конечным разрушением мира.   Во внешних обстоятельствах жизнь Августина совершенно подобна жизни многих архипастырей того времени. Особливую для нас важность придает ему то, что он изобразил нам внутреннюю жизнь души своей. Все его писания раскрывают ее нам как бы мимоходом и бессознательно; но в совершенной полноте и с сознательною мыслью раскрыта она в его «Исповеди» («Confessiones»): это есть чудная история души, как бы лучистыми слезами писанная, и вместе с тем единственное в мире изложение мистической философии; творение великое, не только по высокому уму, которым все оно проникнуто, но по несравненной чистоте, здравости, сдержанности мысли. Тут он рассказывает, как покорила его вера Христова и привела его в пленение истинной свободы и какую перемену произвела в нем.   Но, читая эту дивную повесть, надобно знать, что было за время, когда совершались ее события. То был век, когда совершалось стремительное распадение великой империи, воздвигнутой императором на развалинах римской свободы. За семнадцать лет до рождения Августина состоялся первый раздел империи между сыновьями Константина. В самый год его рождения совершается новый раздел. Валент и Валентиниан утверждают свои столицы: один — в Риме, другой — в Милане. В 392 году Феодосии снова соединяет Восток и Запад под одной властью. Но в 395 году кончается шестнадцатилетнее его царствование и вместе с тем распадается единство императорской власти. Этим великим событием ознаменовывается исход четвертого столетия. Подлинно великое событие — признак быстрого распадения политического. Но то был век и умственного, и нравственного распадения. Старинные народные верования областей, подпавших под власть и цивилизацию Рима, давно потеряли значение для умов высших сословий. Духовными их руководителями стали философы, и воздух оглашался многогласием разных систем, смешением учений, в коих можем мы различать зачало того разнообразия мнений, которым отличается и наше время. Августин (De Civit. I. XIX. Гл. 1), ссылаясь на Варрона²⁷², приводит не менее двухсот восьмидесяти восьми известных учений по вопросу об истинной цели человеческой деятельности. Но в одном отношении сходились все учителя распадавшегося язычества. Все они, даже лучшие, напр[имер] стоики и даже неоплатоники²⁷³, лишены были сознания о святости Божией и о нужде в освящении человека. Они сознавали зло в мире весьма определительно, но физическое зло и зло нравственное смешивалось в их понятии. Фатализм был у них основою всех метафизических идей и последним словом всей их аргументации. В некоторых из этих искателей истины, без сомнения, поражает нас и возвышенность мысли, и чистота побуждений, и безупречность жизни: благороднейший образец их видим в Марке Аврелии. Но та философия, в которой эти люди, с большим или меньшим успехом, искали руководства для жизни и поведения, была достоянием лишь немногих избранных душ. Все множество массы людской утопало в грубой, развратной и жестокой чувственности и следовало потерявшему значение религиозному обряду; он стал уже оскорбителен для разума, но угодлив чувственным страстям и отвечал низшим инстинктам природы — инстинктам обезьяны и тигра, так что и кровопролитие, и разврат стали принадлежностью религии. Римский Колизей, храм Солнца, оглашались кликами свирепого, чудовищного восторга восьмидесятитысячной толпы зрителей при виде страшной агонии терзаемых жертв человеческих. Театр, воздвигнутый в честь и под именем Венеры²⁷⁴, посвящен был зрелищам мерзостей, подобных тем, коими основатели первой французской Республики чтили и праздновали в парижских церквах богиню Разума. Мы привыкли высоко ценить литературу Римской империи и в эпоху ее упадка; несомненно, в ней слышится дух филантропии и любви к человечеству, в ней поражает глубина и развитие юридической мысли; но, независимо от нее, в народном сознании нет и следов понятия о человеческой личности, о ее духовном значении, об уважении к ней, да и могло ли быть что подобное в обществе, которое основано на рабстве? Вот где главная черта, отделяющая античную цивилизацию от нашей. В этом мире не только все, что у нас составляет «массу населения», состояло из рабов, одинакового племени с господами, но и врачи, артисты, певцы, педагоги в огромном большинстве принадлежали к числу рабов, считались наравне со скотиною и были беззащитными жертвами жестокости, скаредности и сластолюбия своих хозяев.   Вот в каком веке родился Августин. В самом раннем возрасте проснулся живой, пытливый ум его и стал работать над древним вопросом: какая цель нашей жизни? Одна книга Цицерона, для нас утраченная, философское сочинение под названием Hortensius, воспламенила его любовью к мудрости и зажгла в его душе желание знать истину, все остальное в мире казалось ему ничтожно в сравнении с истиной. Стал он искать ее повсюду. У манихеев: они объявляли, что религия их — религия науки, но пытливый ум его скоро распознал тщету их учения. У языческих философов — но никто из них не удовлетворял его, как ни были велики и драгоценны истины, содержавшиеся в их учении. У Платона в особенности (как он представлен в писаниях неоплатоников) Августин нашел возвышенные представления о Божестве, глубокие мысли и рассуждения об истинной цели бытия человеческого ввиду абсолютного и вечного и в соединении с ним. То было последнее и, можно сказать, совершеннейшее слово эллинской философии, и Августин в позднейших писаниях своих (De Civit. I. X. Гл. 2) говорит, что многим обязан Платону. Он узнал из Плотина (великого платоника, «magnus ille Platonicus»), что умная душа выше себя познает единого лишь Бога, Создателя мира, своего Творца и Просветителя и что в причастии света божественного одно наше блаженство. Но этот Бог представлялся только душою вселенной — universitates anima, и неоплатоническое учение о пути к соединению с Божественным казалось Августину и смутным, и сухим, без сладости. В 7-й книге своей «Исповеди» (гл. 17) он рассказывает, как, восходя от телесных форм к душе ощущающей, отсюда — к внутренней силе души воспринимающей от телесных чувств впечатления, отсюда — к умной силе рассуждения о воспринятом и отсюда — к тому разумному свету, коим просвещается ум для различения истины, он достиг, наконец, Сущего в трепетном видении блеснувшего света (et pervenit ad Id quod est, in ictu trepidantis aspektus).   И тут открылось ему Непреходящее, Самосущее, Абсолютное и Вечное. Но как к нему приступить, как достигнуть соединения с ним — это не обреталось. «Красота Твоя, — пишет Августин, — неотразимо влекла меня к Тебе, но меня оттягивала вниз, дальше и дальше, тягота моего бремени — то было бремя навыка плотского «et pondus hos consuetudo carnalis»».   Какой же плотской навык оттягивал так к земле эту огненную душу, стремившуюся подняться в истинное свое жилище, к «огненному источнику душ» (igneus fons animarum)? То была любовь к миру и к мирским вещам, несовместимая с любовью к Богу, по учению Апостола, очарование, производимое на душу совокупностью видимых, чувственных вещей, взывающих к похоти плоти, похоти очей и к гордости житейской. «Я жаждал, — говорит он, — почестей, жаждал богатства, жаждал уз брачных», и эта жажда тянула его в сторону. Тогда он обратился к Павловым посланиям и здесь прочел то, о чем не было ни слова в книгах неоплатоников: о законе греха, царствующего в членах его и держащем его в плену, и о благодати Божией во Христе Иисусе, сильной избавить его от тела смерти. «И дивным образом запали эти слова во внутреннее существо его и узрел дела Божий, и убоялся» (Haec mihi inviscerabantur miris modis et consideraveram. Confess. I. VII Гл. 2). Вопрос для него был о решительном выборе: или всего себя отдать, или не отдавать вовсе; либо принять веру в Иисуса Христа в высшей ее форме — отречения и аскетства, либо не принимать вовсе. Среднее состояние (medior locus), предоставляемое тем, кому суров кажется совет о совершенстве, не удовлетворяло его. «Нашел я, — говорит он, — бисер многоценный, надлежало мне все, что есть у меня, продать и купить его, а я усомнился». Что же, наконец, решило его? Решил пример других людей. Некто Понтиниан, христианин, занимавший важную должность при дворе императорском, пришел к нему за каким-то делом в то время, когда он сидел с другом своим Алипием за чтением Павловых посланий. Заметив, что его глубоко интересуют предметы христианской веры, он вступил с ним в разговор о вере и стал между прочим рассказывать о святой подвижнической жизни св[ятого] Антония и фиваидских пустынников; рассказал и истории двух друзей своих, как они, будучи вместе с ним на службе при императоре в Трире, поражены были чудным образом пустынножительства и, решившись посвятить себя ему, бросили и служебную карьеру, и оставили невест, с которыми обручены были. Рассказ этот воспламенил Августина, и сам он себе показался жалким и презренным (quam turpis essem, quam distortus et sordidus, maculosus et ulcerosus). И теперь стали для него железными державшие его узы, казавшиеся прежде мягкими, шелковыми. «Старинные мои владычицы, — говорит он,— суеты сует, крепко держали меня и тянули за одежду плоти моей, и шептали в уши мне: неужели в самом деле хочешь ты нас покинуть и с этой минуты проститься навсегда с нами? И неужели никогда не будешь ты то и то делать? Так и то, и другое внушали они мне, Боже мой, Боже! Что моя за бедность, что за позор мой!» Внутренняя борьба мучила его, в слезах искал он уединения. И тут, когда он повторял в себе: долго ли так быть, все просится до завтра, отчего не сегодня, отчего не теперь? — послышались ему дивные слова: возьми, читай! Возьми, читай! Tolle et lege, tolle et lege. Он вспомнил рассказ о св[ятом] Антонии, как он, напав, как бы случайно, на стих Евангельский: «Иди, продаждь еже имаши и раздай нищим, и имети имаши сокровище на небеси, и иди вслед Мене», — решился уйти в пустыню. Вспомнил и вернулся на то место, где оставил книгу посланий Павловых, возле друга своего Алипия. «Я взял ее, — говорит, — открыл и прочел в молчании первое, что попало на глаза мои: «Не бесчинством и пьянством, не любодеянием и студодеянием, не рвением и завистью, но облецытеся Господем нашим Иисусом Христом и плоти угодия не творите в похоти». (Рим. 13:13). Нечего было читать дальше. Едва кончил я этот стих, как свет и мир сошли мне в душу, исчезла тьма, пропали все сомнения».   «Облещись в Господа Иисуса Христа». Вот идеал, который он познал, наконец, и к которому устремился. С этих пор правилом деятельности стала уже для него не своя прежняя развращенная воля, но «воля благая, благоприятная и совершенная», с коей искал он сообразоваться в обновлении духа: не того хотеть, чего хотел прежде, но того хотеть, что Богу угодно (nolle quod volebam et velle quod volebas). Предметы желаний, которые прежде так его приковывали, жажда богатства, почестей, женской любви, стали для него столь же пусты и несущественны, как ночные видения. Как будто у слепого, отверзлись у него очи. Перед сладостью вечною погасли в нем желания временного. Что прежде казалось ему радостью, что всего больше он боялся утратить, то теперь отвергал с великою радостью. Он достиг свободы от грызущих забот о мирских предприятиях, свободы тихого и совершенного отречения.   Во всей литературе едва ли найдется что-либо подобное тем исполненным торжественного восторга страницам «Исповеди», в коих Августин описывает эти события своей жизни. Это как бы погребальный псалом прежнему и вступительный гимн в новую жизнь. Затем, переходя к другому предмету, рассказывает он с глубокой нежностью любящей души о матери своей Монике и последнем с ней прощании; наконец, говорит о себе, как он преклонил главу под иго, возложил на себя бремя Христово и взял крест Его и последовал за Ним. «Многие, — говорит он, — кто знал меня в прежнее время, или не знал, но слышал обо мне, не угадали бы, чем я стал ныне. Таковым хочу я открыть себя, сколько могу, ибо кто сам себя вполне знает? Один лишь Создавый человека знает, что есть в человеке. Одно я знаю и в одном уверен: что Слово Божие, скорое и проницающее острие обоюдоострого меча, уязвило мое сердце и воспламенило его любовью Божией: «Non dubia sed certa conscientia, Domine, amo Te: percussisti enim cor meum Verbo Tuo et amavi Те». Но что люблю я, любя Бога? И где обретаю я Бога? Вся вселенная, исполненная порядка и красоты, возвещает Верховный Разум, создавший ее; прикрывает Его, и открывает, и душа исповедует: я не Он, но Он мой Создатель. Не может быть в Нем ничего материального. Разум превосходнее оживляемой им материи. Но Бог есть жизнь нашей жизни». Тут Августин обращается к своей душе, рассматривая силы ее и способности, и с удивительною тонкостью анализа проходит «равнины и обширные палаты памяти». Несомнительно, Бог обитает здесь, но каким образом? Не в образах тленных вещей, не в ощущениях души, ниже в самом средоточии ума, которое утверждается в памяти. «Но для чего, — спрашивает далее, — вопрошать о месте обитания, как бы в самом деле было такое место? В памяти моей подлинно обитаешь Ты, ибо Тебя я помню с тех пор, как узнал Тебя, и там нахожу Тебя, когда Тебя поминаю. Слишком поздно полюбил я Тебя, Красота исконная, Красота столь новая для меня! Поздно полюбил я Тебя. Ты был внутри, я был вне: и тут я искал Тебя, жадно устремляясь в своем безобразии за образами красоты, Тобою созданными. Ты был со мною, когда я далеко блуждал от Тебя. И те самые вещи, которые потому и существуют, что Ты в них, те самые отводили и отдаляли меня от Тебя. Ты призывал меня, Ты вопиял ко мне, Ты глухоту мою побеждал; Ты посылал молнии Твои, Ты сиял всем Твоим светом и прогонял слепоту мою. Сладкая Твоя воня благоухания обнимала меня, и я удерживал дыхание и жаждал Тебя. Я вкусил Тебя, но и доныне еще алчу и жажду… Ты возложил Руку Твою на меня, и я загорался желанием Твоего мира».   Он уверен во внутреннем своем человеке. Но знает, что внутри его происходит ежедневная борьба между высшим законом духа и другим законом, который действует в теле его. Вся жизнь человека на земле — что иное, как не борьба? Всякое чувство греху подвержено. Всякое действие — случай к возможному падению. «Многие и великие, — исповедует он, — болезни души моей; но Твое врачевство паче меры довлеет на исцеление их. И как было бы Слову Твоему придти к соединению с человеком, но Слово Твое плоть бысть и вселися в ны». Вот надежда просвещения неведению, надежда исцеления болезни. Если б не она, где бы спастись от отчаяния. Отсюда — правило жизни по слову Апостольскому: «Христос же за всех умре, да живущий не к тому себе живут, но умершему за них и воскресшему» (2 Кор. 5:15). Вот исконный закон самопожертвования, соединяющий Всевышнего с Его тварями; закон, коего деятельным исходом является долг, утверждающейся на любви Божественной.   В Августине мы видим живой образец превращения, совершенного Христианством в отдельном человеке. Это история, в общих чертах своих, история бесчисленного множества людей. Высшим идеалом древнего язычества было жить по влечению чувств, без всякого стеснения {К этому идеалу стремится, по-видимому, вернуться человечество по учению новейших популярных теорий материальной философии.} покоиться и греться у огня здешней жизни, лишь бы только не обжечь себя или, говоря словами Цицерона, а пожалуй, и Сократа²⁷⁵, — так проходить жизнь человеческую, чтобы, когда придет неизбежный час кончины, покинуть ее, как уходит довольный гость с пира, в котором участвовал. Аристотель²⁷⁶, описывая образ человека великой души (μεγαλόψυχοζ), приводил черты нравственного достоинства, дальше коих не возвышалась древняя философия. Великодушие, говорит он, есть венец всех добродетелей; великой души человек чувствителен к почести, имеет право на нее и наслаждается ею, но не чрезмерно, не в излишестве, ибо получил лишь то, чего стоит, и может быть, менее своей заслуги. Он любит раздавать милости, но сам стыдится принимать их, ибо это значит умаление своей чести перед другою. Его считают обыкновенно гордым; и неудивительно, ибо он не может не чувствовать презрения к ближнему. Он открыт и в ненависти, и в любви своей и относится к обыкновенным людям учтиво, ибо высокомерие с низшими есть признак дурного воспитания.   Обратимся отсюда к христианскому идеалу, как он начертан в Нагорной проповеди²⁷⁷: тут возвеличение бедности, плача, кротости, алкания и жаждания правды, милосердия, мира и чистоты — этой отличительной христианской добродетели. Христианство превратило всю жизнь человеческую, превратив человеческий идеал жизни. И мы можем уразуметь все величие этого переворота, когда сравним Аристотелева великодушного человека с человеком святости и смиренного сердца по заповедям блаженств. Там возвеличивается и обожествляется природа человеческая со своими страстями; здесь плоть распинается со страстями и похотями. Существо речей у Аристотеля — просвещенное себялюбие. А сущность учения Христова: «Аще кто хощет по Мне идти, да отвергнется себя; иже хощет душу свою спасти, погубит ю» (Мф. 26:25). И вот этот идеал самоотвержения, этот аскетизм, это учение об истинной свободе души, составляющее сущность Христианства, отозвалось в душе Августина и покорило его. И эта идея самоотвержения явилась разумною идеей. Не на расчете она основана, но в основании ее лежит мысль о том, что значение души человеческой бесконечно превосходит весь мир материальный («что даст человек измену за душу свою?»); в основании ее лежит суетность и ничтожество всего, что следует отвергнуть. Отрицается, умерщвляется, предается смерти все низменное в природе человеческой или, по слову Апостола Павла, покоряется и в плен отдается. И отдаваемая в плен жизнь есть та призрачная жизнь телесных чувств, которую изображает Августин такими словами; «Что такое жизнь этих людей? Смотреть, препираться, есть, пить, совокупляться, спать и помышлением своим обнимать одни лишь призраки, собираемые из этой жизни». (Quorum vita est spectare, contendere, manducare, bibere, concumbere, dormire, et in cogitatione sua nihil aliud, quam phantasmata, quae de tali vita colliguntur, acceptare. De Vera Relig. Гл. 54). В писаниях его одна из главных мыслей есть непостоянство и призрачность видимых образов вещей. Лишь внутреннее, духовное вечно (Internum aeternum). Внешний мир явлений есть мир призраков. Истинно реально существо духа, само в себе существующее и вечное (Idipsum, по выражению Августина). Само по себе оно было бы ничтожно, но реальность сообщается ему волею Того, Кто един может сказать о Себе: Аз есмь Сый. Он, Сый, в свете живет неприступном, Его же никто видеть не может: Иисус Христос есть Посредник, Ходатай, укрепляющий всего человека в познание и общение Всевышнего Бога — «образ Бога невидимого; осуществление крайних стремлений религиозного чувства. Вечный Бог, ставший плотью от плоти нашей, костью от костей, кровью от крови нашей, испытавший все скорби в своем священном человечестве: Он едино с нами во святом таинстве страдания и может поистине называть нас братиями. Христос есть живой закон, видимый, самоличный; добродетель воплощенная и красотою Своею все сердца к Себе привлекает. Но вся жизнь Христова была долгая борьба с миром. Он верховный образец отрешения от всех прелестей мира, от предметов похоти. Бог, явивший Себя миру на кресте в неисследимом таинстве любви и страдания. Богочеловек, возведший нравственность на высоту святости, — понятие, неизвестное древнему миру, в коем крайняя высота нравственная не простиралась далее честного (honestum)». Августин говорит об этом в своем небольшом, но драгоценном сочинении «Об истинной религии». «Народы, — пишет он, — стремились к гибели своей, за богатыми, владыками и приставниками наслаждения; Он восхотел быть бедным. Они гнались за почестями и за властью, Он отрицался от царства… В исполнении гордости своей они ужасались обид, Он переносил всякого рода обиды. Им нестерпимы казались гонения, а какое гонение может быть беззаконнее суда над Невинным Праведником? Они отвращались от телесного страдания, Он претерпел побои и мучения. Они страшились смерти, Он претерпел смерть. Для них крест представлялся самою позорною казнью, Он на кресте был распят. Все, ради чего нам жизнь мила кажется, Он оставил вне Себя и почитал суетным. Всякое зло, избегая коего, мы изменяли правде, Он претерпел Сам и облегчил для нас. И когда совершаем мы грех, всегда либо устремляясь за тем, что Ему было противно, или избегая того, что терпел и переносил Он. Итак, вся земная жизнь Его, в теле человеческом, которое благоволил Он восприять, была зерцалом нравственной дисциплины».   Таково было действие Христианства на отдельного человека. Без сомнения, переворот, столь совершенный, был достоянием немногих людей, а не целой массы. Но в меньшей степени, более или менее, он касался до всех, принявших веру Христову, коих жизнь протекла общим низменным ходом ежедневного бытия. Всем эта вера представляла во Христе совершенный идеал бытия человеческого. И тот, кто наиболее отдалялся от этого образца, наименее сообразен был с этим идеалом, сознавал ясно, что самое главное, самое существенное в его жизни было то, что он — гражданин духовного царства, коего первым законом была сообразность с духом Христа Спасителя. Распадавшейся и омертвелой цивилизации Римской империи Христианство представлялось, конечно, аскетизмом: учением о воздержании не только от действий положительно греховных, но и от того, что само по себе считалось дозволенным. Тот мир, которого «не любить» заповедовал Апостол Иоанн ученикам своим, коего любовь несовместна с любовью Божией, мир, который «во зле лежит», мир, который и в наши дни представляется полнейшим противоположением Церкви, есть настоящее видимое сочетание вещей, долженствующее, по учению Апостольскому, прейти со всею его прелестью. И это, по крайней мере, несомненно.   Преобразование в душе человеческой совершилось действием нового начала — то было начало самоотвержения, самопожертвования. Тем же духом преобразовалось и общество. Христианство первоначально обращалось к отдельной душе человеческой. Слово его взывало к каждому человеку, какого бы ни было племени, звания, пола, общественного положения. Но вместе с тем оно призвало и к союзу общественному. На это указываюсь самые слова: ekklesia, ekklektoi. Ученики Христовы призывались из мира в союз церковный, и Церковь была подлинно обществом, имевшим своего Царя, свои законы, своих судей и начальников. В высшей степени любопытно было бы проследить последовательное развитие этого общества: как возникало и разветвлялось в нем иерархическое устройство, покрывая своею сетью государственную иерархию, как церковная организация вырастала по чертам организации светской, как образовалась вслед за епархией провинция и, наконец, явился Патриарх в большем или меньшем соответствии с префектурой; как правитель Римской церкви мало-помалу занимает место понтифекса Юпитера Капитолийского²⁷⁸, место Фламена²⁷⁹ (Flamen Dialis), который, по словам Феста, являлся первосвященником не столько города Рима, сколько целого мира.   В своей «Исповеди» Блаж[енный] Августин описал нам переворот, совершенный Христианством в его душе, в душе отдельного человека. В другом своем сочинении «О Граде Божием» он описывает действие Христианства на все общество. Чуткое ухо его слышало веяние Духа грядущих лет, стремящегося слиться с жизнью, проницательное око его различало образы новых форм быта, которые, медленно развиваясь в современном обществе, надвигались на смену старых порядков римского мира. И в то время, когда писал он, цивилизация становилась уже церковного. Он мог уже наметить, установить и определить главные черты ее.   410 год был годом страшного события, поразившего мир ужасом: Рим взят и опустошен Аларихом — это было знаком падения Рима, а Рим означал вселенную. Это событие вдохновило Августина написать величественную поэму в прозе «О Граде Божием».   Человечество смутилось, и по всему римскому миру поднялись горькие вопли о том, что страшная катастрофа, поразившая Рим, — дело новой веры, что Христианство погубило вечный город. И Августин предпринял оправдать пути Божий в судьбах человечества. Его «Град Божий» есть первая систематическая попытка изъяснить тесную связь и взаимную зависимость философии с историей и богословией.   Два общежительства (civitates), говорит он, существуют в роде человеческом: одно — земное, созданное себялюбием, приводящее к отвержению Бога; другое — небесное, созданное и воспитанное любовью Божией и приводящее к отвержению себя самого. Образ и основание первого видит он в Каине²⁸⁰, другого — в Сифе²⁸¹, но начало возводит к разделению между ангелами, «не соблюдшими своего жилища», и собратьями их, кои пребыли верными Божеству. Он изображает историю того и другого града, искусно пользуясь сравнительно скудным материалом, в то время имевшимся, так как неизвестны были ему, конечно, ни все философские и богословские системы Востока с его историей, ни те новейшие открытия в естественных науках, которые так далеко расширили и изменили представления наши о материальном мире. Он показывает, как Римская империя, соединив народы в одно правление и распространив на них одни и те же законы, подготовила путь к распространению христианской веры. Далее установляет различие в целях града земного и града небесного. Там основанием поставлено учение греческого софиста²⁸² о том, что человек служит мерою всех вещей, что цель жизни в ней самой заключается и что конечное и временное — единственный предмет человеческих стремлений. Здесь мерило всех вещей есть идеал Христов, а цель — стремление к вечному наследию, нетленному, непорочному — на небесах. Здесь, на земле, обе области соединены вместе, ибо одна возле другой находится. Но царство земное должно упраздниться. Но основание «Града Божия» на «горе святой» — это Иерусалим небесный, видение мира вышнего; царствует в нем истина, закон его — любовь, состояние его — вечность. В нем, и в нем исключительно, истинная свобода, свобода всех, кого Христос свободил от греха. А область земная, управляемая похотью власти, рабствует похоти, сколько бы ни величалась всемирным владычеством. Таков общий взгляд на судьбы мира, выраженный в этом знаменитом сочинении; великое и неизменное достоинство его состоит в основной его мысли, выраженной одушевленною, восторженною речью: духовная природа человека есть область независимая от мирской власти. Римские юристы (равно как новейшие демагоги) решили, что все — в области кесаревой. Августин изображает духовную область, основанную на законе выше юриспруденции императорского Рима, чтущую иного верховного Владыку выше императора: то было новое, неизвестное дотоле миру представление, и оно-то должно было преобразить весь строй общественный, внеся в него истинное понятие о Христианстве. Через тысячу лет после того как написана книга «О Граде Божием», мы видим, что первое качество человека определяется не племенем его и национальностью, но религией, и на религии утверждается общественный порядок. Совсем иное представление о религии было в Европе до Христианства. Правда, религия считалась важным делом в государстве как связь национального единства и союза общественного. Так у Платона, в его «Республике» «построение храмов, устройство жертвоприношений и прочих обрядов в честь богов и все церемонии, учрежденные для умилостивления обитателей невидимого мира — все это самые важные, самые высокие и величественные предметы законодательства». Итак, религия в древнем мире была делом общественного порядка, делом нации, а не отдельного человека, делом племени, а не личности; нация образовалась из племени, а племя было в существе разветвлением семьи — союз людей, соединенных действительным или предполагаемым единокровием. Семья, натуральная или искусственная, а не отдельное лицо составляла единицу древнего общества, и это явственно выражается в религиозной сфере того времени. Так Катон²⁸³ (De re Rust. Гл. 143) в наставлении своему управителю пишет: «Ты должен знать, что глава семейства отправляет богослужение за всю свою семью»; в нем поглощалась личность каждого члена семьи и в религиозном, и в гражданском смысле. Но Христианство произвело в религиозной сфере то же, что римская юриспруденция произвела в сфере гражданской: выдвинулась из семьи человеческая личность и получила особенное значение, закон интереса общественного уступил закону совести. А в Христианстве личность человеческая возвысилась безмерно тем, что в ней открылось безмерное значение души человеческой. Подобно тому преобразилось и семейство. Древнему миру неведомо было нравственное значение женщины, оттого и положение ее в обществе было униженное; а где низко нравственное значение женщины, там и в обществе разлагаются нравственные начала. Этому нравственному унижению женщины приписывает Гораций²⁸⁴ то развращение, которым проникнута была жизнь человеческая во времена упадка в римском обществе. Христианская вера, проповедуя духовное равенство женщины с мужчиной, тем самым вознесла ее в надлежащее положение, вместе с тем освятив брак единоженственный, в смысле неразрывного союза; утвердило ее достоинство и в союзе мужа и жены возвысило до идеального чувства то, что в Древнем мире мало чем возвышалось над инстинктом животной чувственности. Действие этого начала на общественную жизнь, хотя и косвенное, было тем не менее могущественно. Церковь учением своим, основанным на нравственной свободе и нравственной ответственности человека, возбудила в народах, подавленных и униженных империализмом, новый мужественный дух, освободивший и освеживший человеческие способности; вместе с тем, установив сама свое учреждение, свои выборные власти, свои совещательные собрания, Церковь оживила дух самоуправления народного, которое было совсем раздавлено цезаризмом, и воспитала племена варварские, вошедшие в ее лоно, открыв им и начала, и употребление истинной свободы. Когда подданные земного града стали подданными Града Божия, тогда и гражданское правление восприняло новые начала. Христианские содружества выросли в собрания, собрания совокупились в общество, и так Христианство, не вводя никаких изменений в организацию правительства, мало-помалу преобразовало государственный строй, сделав из него Церковь. Утвердилось в сознании, что общество христиан должно быть христианским обществом, и весь гражданский строй постепенно подчинялся действию и руководству начал веры. Повсюду Крест Христов признан зерцалом и мерилом жизни человеческой, а исходом и целью здешней жизни — жизнь небесная. Всюду господствовала мысль о Боге, Отце Небесном и об откровении Его в Том, Кто не Себе угождал, но смирил Себя до смерти и закон жертвы поставил первым законом Своей религии. И этим сознанием первые века Христианства преимущественно отличаются от предшествовавшей эпохи: оно и стало главным источником силы, главным возбуждением жизни и деятельности.   Скажут: но с тех пор христианский мир не перестает представлять мрачную картину пороков, злодеяний, насилия, невежества. Да, но и в мрачный период Средних веков наряду с пороками сколько явилось добродетелей, о коих древний языческий мир не имел понятия. Христианство, проповедуя жалость и кроткое обхождение, возвеличивая нищету и чистоту, открыло человечеству приснотекущий источник благоволения, сострадания, чистой любви, оплодотворившей самые сухие и пустынные места в человеческом роде. Уважение к женщине, попечение о детях, о бедных и немощных служит показателем нравственного достоинства в общественном строе: Христианство в этом отношении стоит невыразимо выше всей прежней организации общества. Тем же духом просвещаются, усовершаются и политика, и литература, и искусство. Стоит представить себе идею власти в Древнем мире: цезаризм, все равно — автократический или демократический был, можно сказать, самым наглым осуществлением человеческого эгоизма и насилия; христианское понятие о власти нераздельно с понятием о зависимости от веления Божия, о долге, о служении. Собственность в Древнем мире была решительным, безусловным и жестоким правом, состоянием, на том же эгоизме основанном. По христианской идее собственность — тоже, подобно власти, достояние Божие, порученное человеку как домоправителю, соединенное с обязанностью разделять, помогать, раздавать милостыню.   Все великое и высокое в разнообразных проявлениях жизни общественной и частной истекает из идеи самоотвержения и жертвы, составляющей центральную идею Христианства. И не дивное ли дело, что все богатые и разнообразные плоды цивилизации в нашем гражданском быту имеют исходное начало в учении, коего правилом было презрение к миру! А утверждение самых священных прав бытия человеческого имеет исходное начало в учении, столь мало ценившем материальную свободу человека, что рабу указывалось терпеть и не рваться на свободу; в учении, проповедовавшем не о правах человека, а о долге и о жертве! Этот источник истины тот же и ныне и всегда будет жив и действен, потому и все деяния человеческие, и все блестящие явления ума и искусства человеческого, кои не от него исходят или минуют учение Христово, суть и будут дела суеты, не на добро человеку. И мы видим по судьбам человечества, как оправдывается в них слово Христово: «Иже погубить душу свою Мене ради и Евангелия, той спасет ю» (Мк. 8:35). Видим и крепче веруем, что Он ведал, «что есть в человеке», и что «слово Его пребывает вовеки».

О, Господи, аз раб Твой и сын рабыни Твоея. Растерзал еси узы моя, и о том пожру Тебе жертву хваления²⁸⁵. Восхвалит Тебя сердце мое и язык мой, и все кости мои рекут: Господи, кто подобен Тебе? Рекут, и Ты да отвещаешь мне, и рцы душе моей: спасение твое есмь Аз. Кто же я и каков я? Какого зла не бывало во мне, в делах моих, а не в делах, то в слове, а не в слове, то в воле моей! Ты же, Господи, благий и милостивый, Ты, прозрев в глубину мою смертную, десницею Твоею извлек из глубины сердца моего бездну развращения. И значило это — не хотеть того, чего желал я, и того хотеть, что Тебе угодно. И где была в это время и из какой тайной глубины вызвана была внезапно моя свободная воля, так что склонил я голову свою под иго Твое благое и возложил на плечи свои бремя Твое легкое. Христе Иисусе, Помощник мой и Искупитель! Как сладко стало мне вдруг быть без мирских сладостей! И чего страшился я лишиться, то отвергнул в радость себе. Ты изгонял их от меня, истинная и совершенная сладость; изгонял и входил вместо них Сам, и явился, не плоти только и крови, сладостнее всякой чувственной радости, светлее всякого света и всякой тайны сокровеннее, превыше всякой почести, но не тем, кто сами собою величаются. И стал уже свободен дух мой от острых забот честолюбия и приобретения, и постыдного похотного желания, и к Тебе обратился лепет сердца моего, свет и богатство, и спасение мое, Господи Боже мой.

Пред лицем Твоим решился я без шума и незаметно оставить службу свою и прекратить преподавание риторики, чтобы юноши, помышляя не о законе Твоем и не о мире Твоем, но об искусстве ложью запутывать истину, не учились из уст моих владеть оружием для своих страстных целей. Кстати, оставалось уже немного дней до вакации, и я решился потерпеть эти дни, чтобы уйти привычным образом и чтобы мне, искупленному Тобою, не возвращаться уже на свою куплю. Перед Тобою принято было это решение, но его знали лишь немногие, ближние люди. И условлено было между нами никому не сообщать об этом, хотя нам, восходящим от юдоли плачевной и воспевающим песнь степеней (кафизма 18), дал Ты острые стрелы и угли разженные противу языка льстивого (Пс. 119:3, 4), того, что, советуя, противодействует и любя, как любят пищу, пожирает.   Уязвил Ты сердце мое любовию Твоею, пронзил его словесами Твоими глубоко; и примеры слуг Твоих, коих из мрака просветил Ты Сиянием света и от смерти к жизни возвел, пребывая в душе у меня непрестанно, воспламеняли ее, окрыляли от тяжести и лени, не давали опускаться в низкие места, так что все усилия льстивых языков, не угашая моего духа, только более воспламеняли его. Правда, ради преславного во всей вселенной Имени Твоего нашлись бы люди на похвалу моему желанию и намерению, но казалось, не без тщеславия было бы мне, не ожидая близкой вакации, разом, на виду у всех, оставить свою служебную должность, и многие, глядя на то, подумали бы, что я хочу выставить себя и возвеличить. И для чего мне было бы так поступать, чтобы стали люди рассуждать между собой о моей духовной мысли и хулить доброе мое решение?   Притом в это лето легкие мои начали утомляться литературного работой, затруднялось дыхание, чувствовались боли в груди, и я не в силах был говорить громко и ясно. Вначале смущала меня мысль, что поневоле нужно будет вовсе сложить с себя бремя учительства или, по крайней мере, прервать его, если будет надежда поправиться в здоровье. Но как скоро возникло во мне и утвердилось решение упраздниться и уразуметь, яко Ты еси Господь, я стал уже доволен, что есть у меня это неложное оправдание, чтобы утолить недовольство родителей, которые ради детей своих не желали бы отпустить меня на свободу. Итак, с этим чувством мог я спокойно выдержать все остававшееся время. Оставалось дней двадцать, но и это время очень тяжело казалось, потому что иссякла уже во мне та страсть к делу, которая помогала несть тяжкую работу, и она подавляла бы меня, если б не помогло терпение. Иные рабы Твои из числа братии моих могли бы осудить меня в грехе за то, что я, быв уже исполнен ревности служения Твоего, допустил себя хотя на один час оставаться на кафедре суетной лжи. И я не оправдываюсь. Но Ты, премилосердый Господи, разве не отпустил мне этот грех вместе с прочими страшными гибельными грехами, когда омылись они во святой воде крещения?

От этого доброго решения моего пришел в большое смущение Верекундий: его самого связывали еще крепкие узы, так что не мог он разделить со мною судьбу мою. Он еще не был христианином, хотя имел верную супругу, и это самое служило ему главным препятствием вступить на тот путь, которому я решил последовать: он хотел быть христианином, но лишь на таком условии, на котором это было невозможно. Однако с большою охотой предложил он жить у него все время в его сельском поместье. Награди его за то, Господи, в воскрешение праведных. Правда, что он получил уже у Тебя добрый жребий: в отсутствие мое, когда я был у же в Риме, тяжко заболев, он приобщился к верным, приняв св[ятое] крещение, и с тем преставился от здешней жизни. Так сотворил Ты милость не только с ним, но и со мною: какое несносное горе было бы, когда бы, вспоминая друга и всю его любовь ко мне, плакался я о том, что он вне Твоего стада. Благодарение Тебе, Господи Боже наш, Твои мы, и о сем свидетельствуют нам гласы и утешения Твои. Верен еси, обещавый, воздай Верекундию за кассицианский приют, где нашел я в Тебе упокоение от шума мирского, воздай ему блаженством присноцветущего рая Твоего; Ты отпустил ему еще здесь на земле грехи его, на горе усыренной, на тучной горе Твоей!   Итак, смущался Верекундий, но Небридий вместе со мною радовался. Хотя и не был еще он христианином и даже впал в ров пагубного заблуждения, почитая за призрак плотское естество Сына Твоего, но выбрался, наконец, на свободу и искал истины со всем жаром души, не быв еще просвещен таинствами Церкви Твоей. Вскоре после моего обращения и возрождения в св[ятом] крещении, стал и он верным сыном кафолической²⁸⁶ Церкви и служил тебе в совершенной чистоте и воздержании в Африке со всем своим домом, обратив и всю семью в Христианство; его разрешил уже Ты, Господи, от плоти, и ныне жив он на лоне Авраамовом, Небридий, друг мой милый, Твой же сын приемный, бывший отпущенник из рабства. Такая душа, наверное, там, где же и быть ей? И сколько раз, бывало, допрашивал он меня, неведущего человека, что там будет? Не приникает уже он своим слухом к устам моим, но духовным слухом приник к Твоему источнику и пьет из него мудрости, сколько может, в меру великой своей жажды. И как ни велико его упование, думаю, что не забывает меня, когда Ты, Господи, сам воды той живой Источник, меня не забываешь.   Итак, утешал я печального Верекундия; не изменяя своей дружбы ко мне, не мог он быть равнодушен к моему обращению, а я убеждал его обновить верою свое состояние, то есть брачное свое сожитие. И о Небридий ждал я, когда он последует за мною, казалось, уже близко, и он совсем готов был. Так прошли, наконец, все эти дни, казалось, такие долгие от желания достигнуть скорее в счастливую свободу, когда можно будет всей душою воспевать: «Тебе рече сердце мое: Господа взыщу — взыска Тебе лице мое, лица Твоего, Господи, взыщу» (Пс. 26:8).

Наконец, пришел день, когда отрешился я самым делом от риторических лекций, духом я давно уже от них отрешился. Совершилось: разрешил Ты язык мой, как разрешил уже сердце мое, и благословил я, радуясь, имя Твое, переехав в деревню со всеми своими. Чем я занимался там, видно по книгам, где написаны беседы мои с моими присными и с Тобою, Господи, видно и по переписке с отсутствовавшим Небриди-ем, видно, что посвящал их служению Тебе, хотя есть еще в них и след ученой гордости, подобно тому как после скорого бега не скоро отдышится человек, пристав на месте. Не достанет мне времени воспомянуть все великие Твои благодеяния мне в эту пору, и я спешу перейти к иному, более важному. На памяти лежит у меня, Господи, и сладко мне исповедать пред Тобою, какими острыми стрелами укрощал Ты сердце мое, как Ты правые стези творил в нем, смиряя горы и долины моих помышлений, направляя стропотная моя и острая обращая в пути гладки; как самого Алипия, возлюбленного брата моего, покорил Ты Имени единородного Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа, тогда как прежде и в письмах моих не терпел он этого Имени. Хотелось ему, чтобы писания мои проникнуты были запахом тех гордых кедров академического учения, которые разорил Ты, а не запахом целебных трав Евангельских, отгоняющим змиев.   Как крепко взывал я к Тебе, Боже мой, читая Псалмы Давидовы, песни, исполненные веры, словеса благочестивые, отгоняющие смущение духа, еще не утвердившись в чистой любви, еще оглашенный, празднуя в деревне вместе с оглашенным Алипием; мать моя была с нами, жена веры мужественной, старческой твердости, в полноте материнской любви и христианского благочестия. Взывал я к Тебе во псалмах, разгораясь душою, и стремился петь их, если б можно было, во всю землю, в отпор гордости, всему роду человеческому. И поются они по всей земле, и нет ни единого, кто бы укрылся от горящих лучей Твоих. С какою скорбью, с каким негодованием думал я о манихеях, как сокрушался о них, что не знают они этих тайн, этого духовного врачевства и безумно отвергают противоядие, которое исцелило бы их. Хотел бы я, чтобы они тут незримо для меня присутствовали и видели бы лицо мое, когда я на своей свободе читал четвертый псалом, что у меня в душе совершалось! «Внегда призвати ми, услыша мя Бог правды моея. В скорби распространил мя еси, ущедри мя и услыши молитву мою». Услышали бы, и я не знал бы, что слышат, чтобы не показалось им, что я для них говорю то, что эти слова мне внушили. И не сказал бы или не так бы сказал, если б знал, что они видят и слышат меня; а я говорил как бы сам с собою и для себя пред Тобою из глубины потрясенной души своей.   Страхом объят и в то же время исполнен надежды и восторженной радости, Отец мой небесный, ради милосердия Твоего. И то, что я чувствовал, слезами и воздыханиями исходило из души моей, когда слышал я, как Дух Твой благий, к нам обращая слово, глаголет: Сынове человеческие, доколе тяжкосердии? Доколе любите суету и ищете лжи²⁸⁷? И я суету возлюбил, и я искал лжи. Ты же, Господи, прославил уже Святого Твоего, воздвигнув Его от мертвых, да воссядет одесную Тебе и послет свыше, по обетованию Своему, Утешителя Духа истины. И послал у же Его, а я того не ведал. Послал Его, ибо у же прославлен был, воскрес из мертвых и вознесся на небо; прежде того не был послан Дух, яко Иисус не у бо бе прославлен. Для того и взывает пророк: «Доколе тяжкосердии? Доколе любите суету и ищете лжи? И уведите, яко удиви Господь преподобного Своего». Доколе, глаголет, и уведите. А я, не зная того, столь долго любил суету и искал лжи, и вострепетал, когда услышал эти слова, сказанные таким людям, коим и я был подобен. Суета была и ложь в тех мечтаниях, которые я принимал за истину. Тяжкими и горькими словами болезновал я, вспоминая все это, и если бы слышали их те, которые любят еще суету и ищут лжи, смутились бы и, может быть, и извергли бы яд свой, и Ты услышал бы их, когда бы воззвали к Тебе, ибо Тот, Кто за нас Ходатай пред Твоим милосердием, за нас умер подлинною смертью плоти.   Еще читал я: «Гневайтеся и не согрешайте»²⁸⁸ — и как отзывались во мне эти слова, Боже мой, ибо я научился уже гневаться на свое прошедшее, да престану согрешать. И праведно гневался я на себя, потому что согрешало мое естество, а не чуждое темное естество, как говорят люди, которые не гневаются на себя, но собирают на себя гнев в день гнева и откровения праведных судов Твоих. В это время блага мои не были у же внешние блага, и не искал я их под здешним солнцем плотскими очами. Те, кто ищет радостей своих во внешних вещах, те легко обманываются и рассеиваются в видимом и временном, жадною мыслью гоняясь за призраками. О когда б истомились они, наконец, этою жаждой и сказали бы: Кто явит нам благая? И от нас услышали бы: знаменася на нас свет лица Твоего, Господи. Не в нас есть свет, просвещающий всякого человека, но Тобою просвещаемся, быв некогда чадами тьмы, да будем во свете Твоем. О когда б они могли ощутить то внутреннее вечное благо, которое я начал ощущать и вкушать, но я не мог им показать его, когда они обращали ко мне сердце, преданное внешним вещам, и очи, далече от Тебя устремленные, не мог бы [ответить] и на вопрос: кто явит нам благая?   И там, где, уединившись в себе, предавался я этому гневу и мучился совестью, где приносил в жертву Тебе ветхого человека, и в уповании на Тебя мысленно полагал начало своему обновлению, там Ты начинал услаждать меня и в сердце мое посылал радость. Читал я, и слова, отзываясь внутрь души моей, выходили наружу воздыханиями, и уже не желал я умножать себе земные блага, но, поглощая время, сам поглощаем был временем, в простоте вечности вкушая новую пшеницу и вино, и елей новый.   На следующем стихе воззвал из глубины сердца: В мире — в мире вкупе усну и почию²⁸⁹. Кто нам воспротивится, когда исполнится слово писанное: «Пожерта бысть смерть животом?» Ты, Боже, мир наш, Ты, в Немже несть изменения, и в Тебе покой с забвением всех зол и трудов, и нет равного Тебе, и нет приобретения ни единого во множестве вещей, где нет Тебя; Ты же, Господи, «единого на уповании вселил мя еси». Так читал я, горя духом, и не находил, как бы тронуть глухих и омертвелых людей, между коими сам я был самый ядовитый, задорный крикун, слепец в медоточивых писаниях небесных, светом Твоим сияющих; читал, сокрушаясь о врагах Божественного Писания.   Как мне воспомянуть эти дни праздничной моей свободы! Не забуду я их и не умолчу, как тяжко было наказание Твое и как дивно ускорило ко мне Твое милосердие! Мучил Ты меня зубною болью, и когда усилилась она до того, что не мог я говорить, пришло мне на мысль просить всех бывших тут ближних моих, чтобы помолились за меня Тебе, Богу всяческого спасения. Написал эти слова на дощечке и дал прочесть им, и лишь только пали мы на колени в умиленной молитве, как затихла боль. Что это за боль? И как она исчезла? Признаюсь, что страх напал на меня, Господи мой Боже: ничего подобного не испытал я с самого детства. Тогда в глубине души моей осветились пути Твои, и, радуясь в вере, восхвалил я Имя Твое. Но и вера не принесла еще мне мира о прошедших грехах моих, доколе не получил я отпущение их в крещении Твоем.

Когда миновались вакации, известил я миланцев, чтобы искали себе другого торговца речами; я решился уже отдать себя на служение Тебе, и притом боль в груди, затрудняя дыхание, не позволяла мне продолжать прежнее занятие. Тут исповедал я на письме первосвятителю Твоему, мужу святому Амвросию, прежние мои заблуждения и настоящий обет мой и просил от него указания, что следует мне прежде всего читать от книг Твоих, чтобы приготовиться достойно к воспринятию такой благодати. Указал он Исайю пророка; думаю, потому, что он явственнее пред всеми пророками предвозвещал Евангелие и призвание языков. Но, затрудняясь понимать его при первом чтении и думая, что он до конца столь же труден, я отложил это чтение до тех пор, пока стану искуснее в словесах Господних.

Когда пришло время дать имя мне, мы, оставив деревню, вернулись в Медиолан; пожелал и Алипий вместе со мною возродиться в Тебе, Он уже исполнен был смирения, сообразного с Твоими таинствами, и так крепко измождал плоть свою, что решался в холод ходить по мерзлой земле босыми ногами. Присоединили мы к себе и отрока Адеодата, родного сына плоти моей греховной. Ты, Господи, сотворил его добрым. Ему было пятнадцать лет, а умом превосходил он многих важных и ученых людей. Исповедую пред Тобою дары Твои, Господи Боже мой. Создатель всех, сильный переменить все в нас недоброе: в этом отроке ничего моего не было злого, кроме греха моего. Если я в страхе Твоем его воспитывал, то было Твое внушение, а не чье иное, и так Твои дары исповедую Тебе. Есть книга, мною написанная, под названием «Учитель», в ней описаны мои с ним разговоры: там все речи, приписанные собеседнику моему, его речи, когда ему было шестнадцать лет. Много чумдного видел я в этом юноше, великий ум его устрашал меня; кто разве Тебя, Господи, может творить такие чудеса! Скоро взял Ты его от здешней жизни, и теперь я в мире вспоминаю об нем, не страшась ни за его отрочество, ни за юность, и ни за что иное в человеческой его жизни. Мы совокупили его с собою в Твоей благодати, дабы воспитать его в страхе Твоем, все вместе крестились, и исчезла в нас всякая забота о прошедшей нашей жизни. В эти чудные дни наслаждался я безмерно, помышляя о глубине и величии судеб Твоих, о спасении человеческого рода. Сколько слез тогда пролил я в церкви Твоей от горячего умиления, слыша сладостные звуки гимнов Твоих и песнопений! Эти звуки лились мне в уши, и с ними разливалась мне в сердце истина Твоя, и разгоралось во мне благоговейное чувство, слезы лились, и так хорошо мне было.

Не так давно возник в Медиоланской церкви обычай прославлять Бога общим пением верных, соединением голосов и сердец во славу Божию, к утешению и к возвышению духа. Случилось это за год перед тем, или немного более, чем за год, когда Юстина, мать малолетнего царя Валентиниана, стала преследовать раба Твоего Амвросия, предавшись ереси, в которую увлечена была арианами. Благочестивый народ проводил целые ночи в церкви, готовясь умереть вместе со своим епископом, рабом Твоим. Из первых была там и мать моя, раба Твоя, в трудах и бдениях, в непрестанной молитве. А мы, хотя еще хладные, еще не горевшие Духом Твоим, все-таки возбуждены были смятением, распространившимся по всему городу. И вот, чтобы люди не ослабли от скорби и уныния, заведено было, по восточному обычаю, пение псалмов и гимнов; с этой поры и доныне удержался этот обычай, распространяясь по всем почти церковным твоим общинам и в других частях света.   В это время открыл Ты помянутому святителю Твоему в ночном видении, где хранятся тела мучеников Гервасия и Протасия²⁹⁰, кои столько лет пребывали нетленными, сокровенны в тайне Твоей; надлежало открыть их во благовремении, да утолится ярость женская, и еще жены императрицы. Когда открыли их и, поднявши, с достойною честью перенесли в Амвросиеву базилику, явились чудеса: не только исцелялись мучимые нечистыми духами с исповеданием самих демонов, но один из граждан, известный всему городу и с давних лет лишенный зрения, услышав шум и ликование народное и узнав тому причину, тотчас, поднявшись, потребовал от проводника своего, чтобы вел его, и, придя на место, просил, чтобы допустили его прикоснуться полотенцем к одру смерти святых Твоих. И как только, прикоснувшись, отер тем полотенцем глаза свои, так они отверзлись, слава эта разнеслась повсюду, повсюду промчалась хвала Имени Твоему святому, и хотя ненавистницу нашу не могла еще привесть в познание истинной веры, однако утолилась в ней ярость гонения. Благодарение Тебе, Боже мой, изводилось Тебе привесть это великое дело на память мне, да исповедаю пред Тобою, о чем забыл помянуть прежде. Однако и при этом случае, хотя носилась надо мной воня благоуханья Твоего, не стремился еще я к Тебе. И тем крепче приступали ко мни слезы, когда посреди гимнов и песнопений Твоих думал я о том, как давно воздыхал я о Тебе, и едва начинал ощущать дыхание Твое, как бы сквозь соломенные покровы бедной хижины.

Вселяяй единомысленные в домы Господни, приобщил Ты к нам и юношу Еводия, земляка нашего. Состоя на службе царской, прежде меня обратился он к Тебе и крестился, и, оставив полк морского дела, вступил в Твое ополчение. Положили мы вместе жить, вместе приняли святое решение. Стали искать места, какое полезнее нам будет на служение Твое, и решились ехать в Африку, но когда прибыли в Остию, на устье Тибра, там скончалась мать моя.   Многое прохожу молчанием, сокращая речь мою. Но и в молчании моем приими, Боже мой, исповедание мое и благодарение о бесчисленных дарах Твоих. Но не могу я умолчать о том, что порождает душа моя о рабе Твоей, меня породившей, плотно во временную жизнь и духом — во свет вечный. Не ее дарования восхвалять буду, но Твои дарования в ней, и не она сама создала себя или сама себя воспитала. Ты — ее Создатель, и ни отец, ни мать не знали, что произойдет из них. Воспитало ее в страхе Твоем наказание и учение Христа Твоего, правило единородного Сына Твоего, в верном доме, в добром уделе Церкви Твоей святой. И она, рассказывая о себе, не столько выхваляла учительную заботу матери своей, сколько заботу старой служанки, которая еще отца ее носила на руках маленького, когда сама еще была молодою девочкой. За это усердие и за старость ее и добродетель уважали и чтили ее господа в доме христианском и ей поручали уход за дочерьми своими. Она и воспитывала их заботливо, когда нужно было — со всею строгостью святого долга, разумно во всем наставляя их. Так, удерживая от дурных привычек, не давала она им пить воды, сколько б ни просили, кроме того времени, когда они пили и ели за столом у родителей, повторяя такие разумные речи: «Теперь пьете воду, потому что вина нет у вас, а когда выйдете замуж и будут у вас кладовые и погреба под рукою, пожалуй, вода наскучит, а привычка пить одолеет вас». Так, разумным наставлением и властною речью обуздывала она прихоти юного возраста, умеряя в молодых девочках даже простую жажду, для того чтобы впоследствии не было у них и охоты к тому, чего делать не следует.   И при всем том, рассказывала мне раба Твоя, мать моя, являлось и у нее желание попробовать вина. Когда, бывало, родители посылали ее, по обычаю, в погреб достать вина, она, зачерпнув его ковшом, прежде чем наливать в сосуд, пыталась попробовать немного вина, но ей стало на первый раз противно. И это делала она не от вкуса к вину, а из свойственной юному возрасту живости и из шалости, за которую старшие обыкновенно бранят младших. Но стоит дать себе волю в малом, и незаметно впадешь в большие грехи; так и она, прибавляя каждый день понемногу своей пробы, получила мало-помалу такую привычку к вину, что стала с жадностью пить его едва не полными чашами. Где была в ту пору заботливая старица со строгими своими запретами? И что могло бы тогда одолеть этот притаившийся недуг, когда бы не Ты, Господи, врач недугов, когда бы не Твой благий над нами Промысл? Не знали отец и мать, не знали воспитатели, но Ты ведал, создавый нас и призвавый. Ты Промыслом Своим и особенных людей посылаешь во спасение душ наших. И что же тогда сотворил Ты? Чем и промыслил, какое послал врачевство? Не Ты ли вызвал из посторонней души суровый и язвительный упрек, который точно прижиганием каленого железа, тайным Промыслом Твоим, разом излечил гнилую эту язву? Однажды простая служанка, провожавшая ее в погреб, оставшись одна с молодой госпожою и войдя с нею в спор по обычаю слуг, стала с нестерпимым нахальством ругаться над нею за дурную привычку и обозвала ее пьяницей. Это слово, точно ужалив ее, потрясло до того, что она разом прозрела всю гнусность своего порока и, ужаснувшись, избавилась от него. Так-то друзья развращают нас угодливой лестью, а недруги часто исправляют своею бранью. И Ты не на доброе их направляешь, но злое их намерение превращаешь в благо. И эта служанка не думала сделать добро молодой госпоже своей, но только от злости захотела уколоть ее и сделала это втайне, как нарочно выбрав место и время для брани, иначе и ее наказали бы господа за то, что не объявила им ранее. Ты, Господи, земная и небесная в длани Твоей содержишь, Ты устремляешь потоки бездны и мятежную реку времени, аможе хощут веления Твои, Ты и недуг одной души обратил на исцеление недуга другой, да никто не похвалится своей силою, когда от слова его исправился тот, кого желал исправить.

Воспитанная в чистоте и скромности, Тобою приведена была она в повиновение родителям, прежде нежели ими приведена была в покорность Твоей воли. Когда пришла в возраст и отдана в замужество, мужу своему стала служить, как владыке, и стремилась всячески привести его к Тебе, проповедуя Тебя мужу нравами своими, которыми Ты ее украсил, и он ей дивился и чтил и любил ее. Кротко переносила она супружеские его неверности, так что ни разу не обращалась к мужу с упреками, ибо на Тебя уповала, от милосердия Твоего чаяла, что он, веруя в Тебя, придет в чистоту. Он был доброй души человек, но горяч и вспыльчив; но она умела не возражать ему в гневе не только делом, но ниже словом. Но когда опомнится и успокоится, тогда, выбрав удобную минуту, давала ему понять вину его, если гневался неразумно. У многих из знакомых жен, коих мужья были тихого нрава в сравнении с нравом отца моего, даже на лице видны бывали следы побоев, и случалось, что в дружеских разговорах жаловались они на мужей, ссылаясь на беспорядочность их жизни; но мать моя шутливо возражала им: жалуйтесь на свой язык, и разумно объясняла им, что с той минуты, как прочтена им брачная грамота, они должны считать ее за акт, коим отданы во власть мужей своих, и всегда должны помнить, что возноситься против владыки не следует. И когда те, зная горячий нрав отца моего, удивлялись, как ни разу не слыхать было и виду не было, чтобы Патриций ударил жену свою и чтобы в домашней жизни хоть на один день они поссорились, и выспрашивали у нее, какая тому причина, она учила их следовать своему обычному правилу. И кто ее слушал, те были довольны и благодарили; а кто не слушал, те по-прежнему терпели насилие.   В первое время раздражена была против нее свекровь по наговору недоброй прислуги, но и это нерасположение она так победила уважением, терпением и кротостью, что сама свекровь заявила сыну своему о злых наветах служанок, смущавших мир ее с невесткою, и просила наказать их. А когда отец в угоду матери для порядка в доме и для охранения мира между домашними строго наказал виноватых, она пригрозила таким же наказанием всем, кто посмел бы, думая угодить ей, распускать злые толки о невестке. После того уже прекратилась всякая болтовня, и обе они жили между собою в любви и мире.   И Ты, Боже мой, милование мое, в недрах ее меня создавшей, дал ей великое дарование мира: где только встречала она несогласные и враждующие души, всячески старалась водворить мир между ними, и когда слышала, какие одна об другой говорит горькие речи, внушаемые смутною враждою, что говорится в присутствии приятеля об отсутствующем недруге из ненависти к нему, никогда не передавала таких речей, но старалась внушать лишь то, что могло способствовать к примирению. И не придавал бы я этому большого значения, когда бы не испытал горьким опытом в бесчисленном множестве людей, как распространилась повсюду страшная эта зараза греха, что люди не только передают раздраженному недругу, что про него таким же недругом сказано, но еще и прибавляют, чего сказано не было. Напротив того, по человеческому чувству должно было бы не возбуждать и не умножать вражду между людьми злоречием, а погашать ее добрыми речами и тому, и другому. Такова и была мать моя, тайно Тобою наученная в сокровенной храмине души своей.   Наконец, приобрела она Тебе и мужа своего в последнее время земной его жизни, и уже не приходилось ей в верном муже оплакивать то, что терпела она, когда он был еще неверен. Была она слуга слугам Твоим: все они, кто только знал ее, все Тебя в ней прославляли и чтили, и любили, и, глядя на святую жизнь ее, чувствовали Твое в сердце ее присутствие. Жена была она единого мужа; родителям воздавала долг любви и попечения, дом свой содержала в благочестии, добрыми делами оправдывала свою благость. Сыновей воспитала заботливо, скорбя за них, точно в муках рождения, всякий раз, когда видела, что они уклоняются от путей Твоих. Наконец, когда все мы, милостью Твоею, Господи, носящие имя рабов Твоих, прежде ее кончины соединившись в Тебе жили в благодати крещения Твоего, она так об нас заботилась, как бы всех нас породила, так смиренно служила нам, как бы от нас прияла жизнь свою.

Приближался день, в который надобно было ей оставить здешнюю жизнь; этого дня мы не знали, но Тебе был он известен. Случилось в эту пору, и верую, что случилось по Твоему Промыслу, Твоими тайными путями, что оба мы, я и она, стояли, облокотясь на окошко, выходившее в сад нашего дома; это было у Остии Тибра. Сюда удалились мы отдохнуть от толпы, утомившись от долгого путешествия, и отсюда готовились сесть на корабль. Тут, наедине вдвоем, сладко было нам говорить между собою. Забыв о прошедшем, устремившись вперед всею душою, вопрошали мы Тебя, посреди нас сущую Истину, какова должна быть грядущая вечная жизнь святых, которой око не видело, ухо не слышало и на сердце человеку не восходило. И всем слухом сердца приникли мы к исходным струям Твоего источника, источника жизни сущего у Тебя; сколько могли вместить, хотели почерпнуть из него, чтобы сколько-нибудь о такой высоте размыслить.   Слово, наконец, привело нас к тому, что величайшее услаждение телесных чувств, в каком бы ни было блеске телесном, не только нельзя поставить в сравнение с блаженством будущей жизни, но и помянуть возле него недостойно. Тогда, разгоревшись любовью к этой жизни, прошли мы возвышенною мыслью по ряду все мирское, и самое небо, откуда солнце, месяц и звезды светят на землю. И еще далее восходили, углубляясь мыслью и словом, и благоговением к делам Твоим, дошли до своей души и ее перешли, чтобы достигнуть страны неистощимого общения, где Ты пасешь Израиля на злачном месте истиною в вечную жизнь, где начало жизни, Премудрость, сотворившая все, что было и есть, и будет, Премудрость несозданная, было как и есть ныне и присно, и во веке веков; и как сказать, что была она или будет, она только есть, потому что есть вечная — прошедшее и будущее не есть вечное. Так, беседуя о вечной жизни и устремляясь к ней, мы как бы ощущали ее горячим движением сердца и воздыхали о ней, с нею соединялись начатками духа, и мысль обращалась в устах, где зачинается и кончается слово. Но что значит слово наше в сравнении со Словом Твоим, Господом нашим, в Себе без истощения пребывающим и все обновляющим?   И так говорили мы. Что когда бы смолкла в душе вся смута телесная, исчезли бы образы земные и водные, и воздушные, онемела бы вся поднебесная красота, и сама душа сама в себе умолкла бы и упразднилась от всякой мысли о себе, и всякое слово, и знамение, и все преходящее умолкло бы, все оно могущему слышать говорит: «Не мы сами из себя происходим, но сотворил нас Бог во веки сущий». И так сказав нам, когда бы все это умолкло, возведя слух наш к Создателю, и тогда Он возглаголал бы нам Сам Един, не чрез них уже, но Сам Собою, и услышали бы мы слово Его не языком плоти и не ангельским гласом, и не громом поднебесным, и не притчею и гаданием, но Его Самого, Кого во всем том любим, мимо всего того услышали бы! Так, простираясь в даль, окрыленною мыслию стремились мы к вечной Премудрости, превыше всего сущей. И когда бы могло продолжиться это созерцание, упразднились бы все другие различного рода видения, и это одно, восхитив всю душу, до глубины исполнило бы ее радости неизреченной, — не такова ли будет вечная жизнь, каково было это испытанное нами в эту минуту ощущение? И не это ли означает: Вниди в радость Господа Твоего! И когда это будет? Не тогда ли, когда все мы восстанем, но не все изменимся?   Так между собой говорили мы, если и не теми же словами. Но ведомо Тебе, Господи, что в этот день, пока шла беседа наша, ничтожен казался нам мир со всеми своими утехами. Тут она сказала мне: «Сын мой, что до меня относится, нет уже для меня никакой радости в здешней жизни. И уже не знаю, что мне еще делать здесь и для чего оставаться; кончились уже для меня все надежды нынешнего века. Одно было, для чего желала еще я дольше жить — дождаться, покуда жива, когда увижу тебя христианином в кафолической Церкви. И послал мне Бог еще больше радости — вижу я тебя верным рабом Божиим, небрегущим о счастии земном. Что же остается мне здесь делать?»

Не помню, что я на это отвечал ей. Но дней через пять после того слегла она в горячке и, поболев, пришла в такую слабость, что потеряла на несколько времени сознание. Мы прибежали к ней, но скоро пришла она в себя и, увидев около постели меня и брата, сказала, точно в забытьи: «Где я была?» Потом, глядя на нас, пораженных скорбью: «Похороните здесь мать вашу». Я помолчал, удерживая в себе слезы. Брат стал что-то говорить о том, что лучше бы положить ее на родине, а не в чужом месте. Услышав это, она строго посмотрела на него, будто укоряя за такие мысли, и потом, глядя на меня, сказала: «Слышишь, что он говорит?», и затем, обратясь к обоим: «Положите тело мое, где хотите, что об этом заботиться. Об одном только прошу вас: где ни будете вы, поминайте меня у престола Господня». И так сказав нам, как могла, свое желание, стала безмолвна, и видно было, что томится в тяжкой болезни.   А я, невидимый Боже, помышлял, какие благодатные дары посылаешь Ты в сердца верных Твоих и какие дивные плоды они приносят, утешался и благодарил Тебя, вспоминая, как она всегда заботилась о своей могиле, которую выбрала и приготовила себе возле своего мужа. Покуда живем, трудно духу нашему отрешиться от земного, и она, живя в великом сердечном согласии с мужем, думала приложить это к земному счастью, что в виду у всех, вернувшись из морского плавания, ляжет она вместе с мужем, и земля покроет вместе прах обоих супругов. Не знал я, когда исчезла у нее в сердце эта суетная мысль, и дивно казалось мне в такую минуту это открытие; хотя и по тому слову, что сказала она мне, сидя со мной у окна, — «нечего уже мне делать здесь», — не видно было желания умереть на родине. После узнал я, что, когда мы были уже в Остии, виделась она с некоторыми друзьями моими в мое отсутствие и доверчиво, как мать, говорила им о том, как ничтожна здешняя жизнь и как сладко умереть; а когда они дивились в женщине такой твердости духа, какую Ты дал ей, Господи, и стали спрашивать, разве не боится она умереть и лечь в землю так далеко от своего родного места, она отвечала: «От Бога нигде не далеко, и нечего бояться, что Он не признает тело мое в кончину века, в день воскресения». И так эта верующая и благочестивая душа разрешилась от тела на девятый день своей болезни, на пятьдесят седьмом году своего и на тридцать третьем моего возраста.

Я закрыл ей глаза, скорбь несказанная затопила мне сердце, и слезы хлынули из глаз; но крепким усилием воли запретил я слезам, и от этой борьбы с собою стало мне крайне тяжко. Когда она испустила дух, отрок Адеодат зарыдал громким воплем, но все мы остановили его, и он утих. Подобное совершалось и в моем сердце, юность отзывалась еще в нем детским чувством, и оно просилось вылиться в слезах, но силою сдерживалось и затихало. Недостойно казалось нам сопровождать это погребение горькими воплями и рыданиями — так обыкновенно оплакивается смерть, как великое бедствие, как совершенное уничтожение существа. А для нашей преставшейся смерть не была бедствием, а исходом в жизнь. В этом несомненно и разумно убеждала нас и нравственная ее чистота и непритворная ее вера.   Однако же тяжкая боль была внутри меня от свежей моей раны, оттого что так привычно, так дорого и сладко было нам жить вместе, и вдруг все это кончилось! Отрадно было мне вспоминать, как в этой последней болезни своей, утешаясь моим за нею уходом, называла меня добрым, любящим сыном и говорила с такой любовью, что ни разу не слыхала от меня ни горького слова, ни звука сурового в моем голосе. Но Боже мой, сотворивый нас, разве может сравниться честь, которую я воздавал ей, с ее горячею обо мне заботой? Итак, утратив столь великое утешение, душа моя страдала как израненная, и раздранною казалась жизнь, которая у меня с нею была нераздельна.   Когда перестал плакать отрок — сын мой, Еводий взял псалтирь и стал петь псалом, а мы отвечали ему всем домом: «Милость и суд буду петь Тебе, Господи»²⁹¹. Услышав о совершившемся у нас, сошлись к нам многие братья христиане и благочестивые жены; милосердные погребальщицы стали готовить к похоронам, а я удалился в другую комнату, куда собрались знакомые, не хотевшие одного меня оставить. Я стал говорить с ними об усопшей и этим излиянием души успокаивал горькую скорбь свою, ведомую Тебе, Господи. А они, не зная, что во мне происходит, внимательно слушали меня и дивились моему бесчувствию. Но вслух Тебе Единому, ни для кого из них не слышно, я укорял себя в слабости чувств и удерживал поток горести своей; и он как будто утихал, но потом еще сильнее устремлялся. Не давал я себе плакать и не видать было изменения в лице моем, но я чувствовал, как тяжко это насилие моему сердцу. Больно было мне, что так сильно действует на меня смерть, удел человечества, неизбежный в порядке бытия, общая наша участь; и этою скорбью сознания усиливал я еще печаль о своей утрате.   Вынесли тело в церковь, без плача вошел я и вышел без плача. Не плакал я и во время молитвы, когда приносилась за нее жертва нашего искупления, и после, когда вынесли тело и положили у могилы, во время тех молитв тоже не плакал. Но целый день втайне томился я скорбью, и в великом смущении молил Тебя исцелить печаль мою, но Тебе не было угодно, Господи; верую, для того чтобы вразумить меня, как подвержена привычке и та душа, которая отрешилась от земной суеты. Вздумал я, не поможет ли баня, слышав, что баня облегчает душевную тревогу, отчего и название ее происходит у греков в слове βαλανείον²⁹². И это исповедую пред Тобой, Отец сирых, что вышел я оттуда таков же, каков вошел, и вода не смыла горькую печаль мою. Потом я заснул и, проснувшись, почувствовал облегчение своей боли. Тут, в уединении, на ложе моем, пришел мне на память правый стих раба Твоего Амвросия:      «Боже, Создатель всех, неба властитель,   День облекаешь Ты светом лучистым,   Ночью же сон благодатный Тварям   Твоим посылаешь.   Членам усталым сон возвратит   Крепость на дело дневное,   Мысль утомленную в свежесть воздвигнет,   Горькие думы разгонит».      Но мало-помалу вернулся я к прежнему чувству и стал думать о рабе Твоей, как она была благочестива и молитвенна, как нежна была ко мне и заботлива, и как я вдруг ее лишился, и сладко стало мне плакать пред лицем Твоим о ней и за нее, и о себе тоже, себя ради. Тут дал я полную волю слезам своим, которые до того удерживал, облегчая ими свое сердце, и умирилось оно в слезах, потому что пред лицем Твоим лились они, а не в виду людей, которые высокомерно осудили бы мое рыдание. И все это, Господи, ныне на письме исповедую Тебе. Пусть кто хочет, читает и судит, как хочет. И если поставит мне в грех, что я малое время плакал по матери, умершей для очей моих, матери, которая так много лет меня оплакивала, чтобы я ожил пред очами Твоими, Господи, пусть не глумится надо мной, но если есть любовь в нем, пусть сам о грехах моих поплачет пред Тобою, пред Отцем всех братии Христа Твоего.

Ныне сердце мое исцелилось уже от этой раны, которою чувство плоти и крови во мне страдало, и теперь иные слезы проливаю пред Тобою, Боже мой, об усопшей рабе Твоей, смущаясь духом, когда помышляю о том страхе, которому подлежит всякая душа, в Адаме умирающая. Правда, возродилась она во Христе, и хотя не отрешилась еще от плоти, проводила такую жизнь, что имя Твое прославлялось в вере и делах ее; однако не смею сказать, что после того, как возродилась она в крещении, не вышло из уст ее ни единое слово, противное Твоему Закону. Сказано же вечною Истиной, Сыном Твоим: «Аще кто речет брату своему: уроде, повинен есть геене огненной». И горе самой достохвальной жизни человеческой, если не будет ей милости на суде. Но знаем, что Ты не испытываешь прегрешения строго и сурово, и оттого уповаем верно, что обретем у Тебя милость. И исчислят пред Тобою добродетели человеческие — разве не все равно, что исчислят Твои дарования? О, когда человек судил о себе, как о человеке, кто хвалится, хвалился бы о Господе!   Итак, хвала моя и жизнь моя, Боже моего сердца, оставив добрые ее дела, за кои, радуяся, хвалу воздаю Тебе, ныне молю Тебя о грехах моей матери! Услыши меня во Христе, целителе язв наших: Он, на кресте висевший, ныне одесную Тебя, за нас предстательствует. Знаю, что она, милосердием водима, от всего сердца отпустила согрешения должникам своим; и Ты отпусти ей долги ее, какие могла взять на себя во все годы после спасительного крещения. Отпусти, Господи, отпусти, молюся, и не вниди в суд с рабою Твоею. Да похвалится милость на суде, ибо истинно слово Твое, и обещал Ты милосердым милосердие. Если кто милосерд был, от Тебя же приял, Ты к нему, милосердуя, таким его соделал, Ты кого изволишь, того и милуешь.   И уже верую, Господи, что сотворил Ты, о чем молюся, но прими ныне вольную жертву молитвы, за нее приносимую. Она, чувствуя приближение кончины своей, не помышляла ни о пышном погребении тела, ни о бальзамировании его, не желала ни памятника на могилу, ни даже могилы на родном кладбище — ничего такого не заповедала нам, одного лишь просила — чтобы поминали ее пред алтарем, у коего всегда, дня не пропуская, молилась. Знала она, что на нем приносится жертва святая и тою жертвой упраздняется рукописание, осуждающее нас, в коем грехи наши написаны, и посрамляется враг-наветник, ничего не обретая в Том, в Ком мы врага побеждаем. Кто воздаст ему кровь неповинную, кто возвратить цену искупления? И к этому таинству искупления нашего усопшая раба Твоя привязала душу свою узами веры. Никто да не отринет ее от Твоего заступления. Ни льва, ни змия не будет на пути, ни сила, ни лукавство не превозможет. Не поставит она себя неповинною на суд — обличил бы ее в грехе враг лукавый; готов ответ ее, что отпущены ей грехи Тем, Кому никто воздать не может за то, что он волею втуне даровал нам.   Да почиет убо в мире с мужем, кроме коего ни единого мужа ни прежде, ни после не знала, коему послужила с терпением и плод благодати принесла Тебе, и его приведя к Тебе. И внуши, Господь мой и Боже мой, внуши рабам Твоим, братии моей и сынам Твоим владыкам моим, коим служу языком и сердцем, и писанием, чтобы все, кто прочтет мое сказание, все помянули пред алтарем Твоим рабу Твою Монику с Патрицием, супругом ее, их же плотию привел Ты меня в здешнюю жизнь, какими путями, не знаю. Да воспомянут с любовью бывших мне родителей в преходящем дне здешней жизни братии моих, коим Ты вместе со мною отец, а мать — кафолическая Церковь, сограждан моих в вечном Иерусалиме, куда желает и скончавается странствие людей Твоих от исхода до совершения. Итак, чего просила она от меня в последний час, то да исполнится для нее не одними моими молитвами и исповеданием моим, но сугубо и обильно молитвами многих.

Печатается по тексту: Победоносцев К. П. Победа, победившая мир. — М.: Синодальная типография, 1895. — 96 с. Произведение издавалось в 1895 году четыре раза, затем публиковалось в 1896, 1897, 1898 и 1905 годах.   ²⁵⁷ Ин. 1:14.   ²⁵⁸ Лк. 12:49.   ²⁵⁹ Ипполит Римский (ок. 170 — ок. 235) — святой мученик, церковный писатель.   ²⁶⁰ Климент Александрийский (ок. 150 — ок. 215) — святой, апологет Христианства, проповедник, основоположник Александрийской богословской школы.   ²⁶¹ Мф. 6:15.   ²⁶² Мф. 5:45.   ²⁶³ Мф. 5:48.   ²⁶⁴ См.: Мф. 6:26, 28-30.   ²⁶⁵ Мф. 7:11.   ²⁶⁶ Гал. 2:20.   ²⁶⁷ Аврелий Пруденций Клемент (348 — после 405) — римский государственный деятель при дворе императора Гонория и Феодосия, христианский поэт, автор произведения «Peristephanon», восхвалявшего христианских мучеников.   ²⁶⁸ Феофил Антиохийский (ум. в 180 / 181 г.) — святитель, епископ Антиохийский с 169 года, апологет Христианства, критик гностицизма.   ²⁶⁹ Так в оригинале. Согласно преданию, Спаситель был распят в тритцатитрехлетнем возрасте, следовательно, в 34 году. — О. С.   ²⁷⁰ Миланский (Константинов) эдикт — документ императоров Константина и Лициния, изданный в 313 году и провозглашавший религиозную терпимость в Римской империи, все религии уравнивались в правах, язычество переставало быть государственной религией, христианам возвращалась собственность, отнятая во время гонений, тем, кто владел ею после христиан, выплачивалась компенсация. Эдикт цитируется Лактанцием в работе «О смерти гонителей», оригинальный текст эдикта утрачен.   ²⁷¹ Манихейство — религиозное эзотерическое (тайное) учение пантеистического толка, основанное Манесом (ок. 216 — ок. 277 гг.) на Ближнем Востоке, включало в себя элементы халдейско-вавилонских, персидских, гностических, иудейских и христианских учений. Манихейство связывало зло с материей, а добро — с духом; мировая история — борьба добра и зла. Согласно манихейству, при нападении тьмы на свет часть света была пленена тьмой, поэтому необходимо освободить плененный свет. Согласно манихейству, человек сотворен дьяволом, но содержит в себе элементы света. Наследниками манихейского учения о дуализме добра и зла стали павликиане, богомилы, катары. Иегову манихеи считают дьяволом, а змия, искушавшего человека в раю, — Иисусом. Земную жизнь манихеи называли злом, отсюда отрицание государства, отрицание семьи. Деторождение (но не сожительство) считалось грехом против света и помощью злому духу, поскольку при этом частички света раздроблялись, препятствуя их извлечению из мира (что перекликается с представлениями Бердяева о «дроблении индивидуальности» при рождении человека). Во многом элементы манихейства содержатся в учении представителей «нового религиозного сознания» в России, выступавших с критикой «официальной» Православной Церкви и ее учения (Н. А. Бердяев, Вл. С. Соловьев, В. В. Розанов, Л. Н. Толстой). Учение имело ряд степеней посвящения, высшие степени строго хранили тайну своего знания даже от низших степеней своей секты. Пелагианство — христианская секта IV-V веков, основанная Пелагием, отрицавшая учение о первородном грехе и Божьем Промысле, считавшая возможным спасение человека собственными силами и заслугами. Блаженный Августин некоторые свои сочинения посвятил защите Православия от пелагианства, утверждая, что человеческая природа повреждена первородным грехом, для спасения необходима Божья благодать и следование Христу. Карфагенский Собор в 411 году осудил Целестия — ученика Пелагия — как еретика за учение о том, что Адам умер бы и без греха, что его грех причинил зло только ему самому, что дети рождаются без первородного греха, что люди умирают не из-за грехопадения Адама, а воскресают не вследствие воскресения Христа. Пелагий и Целестий были осуждены папой Иннокентием I в 417 году, затем реабилитированы новым папой Зосимом, затем в 418 году африканские епископы добились осуждения Пелагия и Целестия римскими властями. В 431 году Пелагий был осужден на Эфесском Соборе. Отголоски пелагианства прослеживаются во многих религиозных и философских течениях последующего времени: в V-VI века в Галлии существовало полу-пелагианство, пытавшееся примирить учение Пелагия с учением св. Августина, осужденное на Соборе в Оронте в 529 году; некоторые протестантские учения эпохи Реформации, утверждавшие спасение делами; рационалистическая философия XVIII века; «новое религиозное сознание» в России рубежа XIX-XX веков, отрицавшая или преуменьшавшая заслуги Иисуса Христа в спасении человечества. Донатисты — антигосударственное религиозное движение в римской Северной Африке IV-V веков, возникшее в 311 году, когда часть африканских церквей с епископом Донатом во главе отказалась признать вновь избранного карфагенского епископа Цецилиана. Карфагенский Собор 411 года осудил донатизм.   ²⁷² Варрон Марк Теренций, Варро (116-27 гг. до н. э.) — римский ученый-энциклопедист, писатель, близкий по взглядам к киникам, стоикам и пифагорейцам.   ²⁷³ Неоплатонизм — направление античной философии III-VI веков, соединившее элементы философии Платона, Аристотеля с пантеистическими восточными учениями и принципом единобожия. Идеи неоплатонизма были разработаны Плотином (204/205-70), включив в себя платоновскую триаду Единое-Ум-Душа и идею ее воплощения в природе и космосе, идею божества как неизъяснимой и непостижимой первосущности, порождающей все путем эманации («излияния»), идею дуализма духа и плоти, перехода от высшего идеала к разобщенной материи, идею «мировой души», соединяющей все души, идею знания как воспоминания, идею освобождения души человека от рабства материи при помощи мистически-интуитивного познания божества и соединения с ним через эстетику, любовь к «подлинно прекрасному» (платоновский эрос), аскетику, отвлеченное, «абстрактно-математическое» мышление, чистое, отстраненное умозрение и экстатические состояния, идею восхождения души к своему истоку (неоплатоническая сотериология).   ²⁷⁴ Венера — в римской мифологии богиня весны, плодородия, любви.   ²⁷⁵ Сократ (ок. 469-399 до н. э.) — древнегреческий философ.   ²⁷⁶ Аристотель (384-322 до н. э.) — древнегреческий философ и ученый, основоположник формальной логики, разработчик теории познания, согласно которой научное знание приобретается не только с помощью ощущений и восприятий, поскольку все вещи имеют изменчивый характер, но и при помощи понятий, постигающих сущность вещи. Согласно Аристотелю, душа — энтелехия (осуществление) тела, имматериальна, нетелесна, бессмертна. Метафизика Аристотеля стала основой схоластического метода средневекового богословия.   ²⁷⁷ См.: Мф. 5.   ²⁷⁸ Юпитер — в древнеримской мифологии царь богов, верховное божество римлян, бог неба, дневного света, грозы, соответствующий греческому Зевсу. Храм Юпитера располагался на Капитолии. Высшим жрецом храма был великий понтифик, с 753-712 гг. до н. э. эту должность занимали цари, позднее Великими (Верховными) понтификами стали называть римских пап.   ²⁷⁹ Фламины — древнеримские жрецы божеств и обоготворенных императоров.   ²⁸⁰ Каин — старший сын Адама и Евы (Быт. 4), убийца своего брата Авеля.   ²⁸¹ Сиф (род. в 130 г. от сотворения мира) — третий сын Адама, родившийся после убийства Каином Авеля (Быт. 5:3).   ²⁸² Речь идет о Протагоре (ок. 490 до н. э. — ок. 420 до н. э.), древнегреческом философе-софисте, сенсуалисте, считавшем, что мир таков, каким он представляется чувствам человека, автор утверждений, что «человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют» («Опровергающие речи») и что «о богах невозможно сказать ни что они существуют, ни что их не существует» («О богах»). Эти идеи были унаследованы как философией Просвещения, так и современной идеологией постмодернизма.   ²⁸³ Марк Порций Катон Старший (234 до н. э. — 149 до н. э.), прадед Марка Порция Катона Младшего, современника Юлия Цезаря — государственный деятель, воин, безвозмездный защитник обвиняемых на римском форуме, писатель.   ²⁸⁴ Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. — 8 до н. э.) — древнеримский поэт «золотого века литературы», эпохи гражданских войн конца республики и начала правления Октавиана Августа.   ²⁸⁵ См.: Пс. 115:7, 8.   ²⁸⁶ Вселенской.   ²⁸⁷ Пс. 4:3.   ²⁸⁸ Пс. 4:5.   ²⁸⁹ Пс. 4:9.   ²⁹⁰ Гервасий и Протасий — святые мученики I-II веков, близнецы, сыновья св. мучеников Виталия и Валерии, пострадавшие во времена императора Нерона (по некоторым данным — Марка Аврелия).   ²⁹¹ Пс. 100:1.   ²⁹² Βαλανείον (греч.) — купальня.

Источник: http://az.lib.ru/p/pobedonoscew_k_p/text_1895_pobeda.shtml