Проводник русского народного духа. В.В. Крестовский (к 185-летию)

В 1861 году на заброшенной даче на Петровском острове поселились молодожены – ему было 22, ей – 20. Она была балериной, он – начинающим писателем. Жили столь бедно, что не имели даже кроватей и спали на копнах сена. Тем не менее сюда стала захаживать литературная молодёжь: граф Кушелев-Безбородко, писатель А.П. Милюков, скульптор Михаил Микешин, братья-художники Маковские и даже Николай Лесков. Молодой литератор предлагал гостям своеобразные экскурсии в питерские притоны, наряжая себя и своих отважных спутников в нищенские отрепья.

Звали экскурсовода-экстримала Всеволодом Владимировичем Крестовским. Он родился 23 февраля 1839 года в имении Березянка Таращанского уезда Киевской губернии, принадлежащем его бабушке. Отец его, отставной уланский обер-офицер, служил в ту пору в столице комиссаром при Санкт-Петербургском военно-временном госпитале. По достижению осмысленных лет мальчика отправили к отцу и определили в элитную 1-ю Петербургскую гимназию. Словесность в этом заведении преподавал Василий Водовозов, один из самых ярких педагогов середины XIX века. Он свободно владел десятью языками, переводил на русский Анакреона, Горация, Байрона, Гёте, Беранже. Именно Водовозов приметил в гимназисте Крестовском литературный талант.

В 1857 году Всеволод поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет и начал активно сотрудничать с самыми известными изданиями. Он свел знакомство с Краевским и Григорьевым, Писаревым и Катковым, братьями Достоевскими. Крестовский в совершенстве владел французским, немецким, латинским, древнегреческим языками, позже овладел английский, польский, японский и иврит. Поэтому публиковал он не только авторские рассказы и стихи, но и переводы.

Из университета Крестовский ушёл от скуки. Зарабатывал репетиторством. И, вот, судьба: одним из учеников его оказался помощник надзирателя над Сенным рынком Иван Путилин, знаменитый в будущем сыщик. Путилин стал проводником Крестовского в мир «дна», его Вергилием в кругах петербургских трущоб. Он брал писателя на различные мероприятия, проводимые его ведомством в особо примечательных местечках вроде знаменитого трактира «Ерши» у Аничкова моста на Фонтанке. Позже Путилин вспоминал: «Я сам сопровождал Крестовского по трущобам, вместе с ним переодеваясь в нищенские костюмы: он вместе со мной присутствовал на облавах в различных притонах; при нем, нарочно при нем, я допрашивал в своем кабинете многих преступников и бродяг, которые попали потом в его роман. Наконец я самолично давал ему для выписок дела сыскного отделения, которыми он широко пользовался, потому что почти все действующие лица его произведения — живые, существовавшие люди, известные ему так же близко, как и мне, потому что с большинством их я имел возможность его перезнакомить». Пообвыкнув, Крестовский стал наведываться на «малины» уже в одиночку: изучал нравы, быт, особый язык уголовного мира. Он одевался в тряпьё, пил и закусывал самой лютой отравой, бывало, участвовал и в драках. Случалось, придя домой поутру весело объяснял супруге: «Родная моя, да я в части переночевал» — пришёл, по обыкновению, в «Ерши», а там облава, «повязали» всех без разбору…

Городские власти также помогали молодому писателю в его оригинальных исследованиях, — генерал-губернатор Петербурга светлейший князь Суворов выдал Крестовскому разрешение на свободное посещение тюрем, больниц и прочих учреждений, а князь Хованский, прокурор, разрешил ему пользоваться судебными архивами. Итогом сопряженных с риском «исследований» стал знаменитый роман «Петербургские трущобы». В 1864 году они начали печататься в журнале «Отечественные записки» и сразу вызвали небывалый интерес у читающей публики. Отдельное издание романа разошлось мгновенно. Чтобы получить его в публичных библиотеках, ждали очереди месяц и более. Массовый характер приняли экскурсии по описанным в романе злачным местам. Критика, однако, встретила «Петербургские трущобы» прохладно. Либеральные и демократические издания отнесли роман к разряду бульварных, не заслуживающих серьезного внимания, пренебрежительно отзываясь как о книге, так и об ее авторе. Тургенев и вовсе назвал роман «чепухой»…

Тем временем уже успешного литератора ждало новое поприще. В 1863 году вспыхнуло польское восстание, и Крестовский был отправлен в охваченную восстанием страну с особым поручением в качестве «члена-литератора» официальной правительственной комиссии для исследования подземелий Варшавы, которые использовали повстанцы для укрытия от правительственных войск. Вхождением в правительственную комиссию Всеволод Владимирович полностью перечеркнул свою репутацию в глазах прогрессивной общественности. Травля развернулась нешуточная. Газетные фельетоны, сплетни, анонимки – всё было пущено в ход.

Но это не заставило Крестовского ни на йоту поступиться своими взглядами. А взгляды эти были непримиримы с революцией. Польские события нашли отражение в его новых, чрезвычайно глубоких и пророческих романах: «Панургово стадо» и «Две силы». Панург — герой романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Во время морского путешествия он повздорил с купцом, везшим партию баранов, и в отместку купил у своего обидчика одного барана и бросил животное за борт. Остальные бараны, повинуясь стадному инстинкту, бросились в море. Аналогия прямая: точно так же поступала русская молодежь, бросавшаяся вслед за своими вожаками в пучину революции. В роли же Панурга писатель выводил польских сепаратистов. «Две силы», первый прямо антинигилистичекий роман, автор предложил Каткову. Но тот отказался публиковать роман, будучи недоволен прежнем сотрудничеством Крестовского в либеральных изданиях. Отказалась от печати и «Литературная библиотека». Уже анонсированный роман был запрещен… цензурой: автор не щадил не только революционеров, но и чиновников, и дворянское общество, становящиеся проводниками революционной заразы. Дело в том, что Всеволод Владимирович дальнозорко увидел главную опасность, исходившую не от студентов-бузотёров, а от тех противников самодержавия, что окапались в самой власти. Они демонстрировали собственную «верноподданность» и «религиозность», громче всех пели «Боже, Царя храни!», делали успешную карьеру, занимали высокие посты в Империи и… изнутри разрушали её, готовя успех революции.

И эту технологию, и механизмы «панургова стада» мы ещё не раз увидим в нашей истории…

Будучи де-факто изолирован от литературы официальной и переживая драму развода с женой, Крестовский вновь совершает неожиданный шаг.  28-летний известный писатель добровольно поступил вольноопределяющимся на военную службу в 14-й Ямбургский уланский полк, размещавшийся в Гродненской губернии. Еще одной причиной к столь резкому решению стала т.н. «нижегородская история». Будучи в Нижнем Новгороде, Крестовский стал свидетелем запредельных злоупотреблений, которые позволял себе тамошний обер-полицмейстер Лаппа-Старженецкий. Всеволод Владимирович развязал активную борьбу против «потерявшего берега» сановника. Суды тянулись не одну неделю, и в итоге правда осталась за Крестовским. Что, конечно же, добавило ему «доброжелателей» в бюрократической среде.

В Свислочи, где стоял эскадрон, к которому прикомандировали Крестовского, он стал душою общества. Часто пел романсы собственного сочинения, им самим же положенные на музыку и известные в тогдашней России. Никакого особого положения новоиспеченный солдат не требовал и строго соблюдал воинскую субординацию. Вскоре, выдержав экзамен при Тверском кавалерийском училище, он был произведен в офицеры в Ямбургский уланский полк, шефом которого являлась великая княгиня Мария Александровна. Она захотела, чтобы была составлена история этого соединения. К тому времени уже получили известность написанные Крестовским записки «Очерки кавалерийской жизни». Царскую дочь не смутила слава бретёра, закрепившаяся к тому времени за Всеволодом Владимировичем. Однажды некий присяжный поверенный публично позволил себе оскорбить офицера Крестовского, за что был вызван на дуэль. «Шпак» от поединка отказался, за что был наказан двумя пощечинами. Крестовский получил две недели гауптвахты, но в формуляр проступок это не занесли, хотя об истории знали многие. Тем не менее поручик был отправлен в Петербург и после двух лет архивной работы преподнёс обширный труд Августейшей заказчице. В награду автора перевели в лейб-гвардии Уланский Его Величества полк. Теперь уже сам Император поручил писателю написать историю своего полка.

Параллельно в свет, наконец, выходит дилогия «Кровавый пуф. Хроника о новом смутном времени Государства Российского», состоящая из романов «Панургово стадо» и «Две силы».

Работая над выполнением поручения Государя, Всеволод Владимирович узнал много любопытного из истории правления Павла Первого. Тогда же его друг и издатель газеты «Русский мир», покоритель Ташкента генерал Черняев посоветовал ему написать повесть их тех времён. Так родилась историческая повесть «Деды», которая с июня по декабрь 1875 года печаталась в «Русском мире», а в 1876 году вышла отдельным изданием.

В том же году генерал Черняев добровольцем уезжает на Балканы, защищать славян от зверств турок. Следом отправляется и поручик Крестовский — в качестве официального корреспондента столичной газеты «Правительственный вестник» при добровольческом отряде генерала Черняева. Он также редактировал «Военно-летучий листок» (это издание сообщало фронтовые известия, давало сведения о потерях и наградах) и писал очерки в журнал «Русский вестник». Сам император при чтении корреспонденций Крестовского почти всегда делал пометку: «Читал с особенным удовольствием». Принимал «военкор» и непосредственное участие в боях передовых частей русских войск. Так, в отряде генерала Карцова он преодолел легендарный Траянов перевал. Здесь русские войска столкнулись с наибольшими трудностями при переходе через Балканы. Был конец декабря, разыгралась вьюга. Солдаты шли по пояс в снегу. Всеволод Владимирович лично руководил работами по расчистке пути к Траяну, а затем участвовал в ночном бою за вершину перевала, находясь в цепи батальона. В дальнейшем Крестовский поступил в авангардный отряд генерал-майора Струкова. Рейд этого отряда завершился взятием второй столицы Оттоманской империи — Андрианополя. За боевые заслуги и храбрость писатель был удостоен чина штабс-ротмистра и орденов Св.Анны 3-й степени с мечами, Св.Станислава 2-й степени с мечами. Св.Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Сербского ордена Такова 4-й степени, румынского ордена Fraceria Dunariu и черногорского ордена князя Даниила 3-й степени.

Одним из итогов балканской эпопеи для писателя стали два тома очерков «Двадцать месяцев в действующей армии», вышедшие отдельным изданием в 1879 году. Но главным же итогом стала знаменитая трилогия «Жид идёт»: «Тьма Египетская», «Тамара Бендавид» и «Торжество Ваала». Это апофеоз творчества Крестовского, мощнейшая книга как по глубине явленных в ней проблем, так и по фактуре. «Жид идёт» даёт нам со всех беспощадностью реальную картину тогдашнего российского общества: от еврейских местечек до столиц, от армии и до сельской школы, от студенчества до правящего класса. В этот роман, как в чашу, опрокинут весь многогранный опыт писателя, всё, что довелось ему видеть и пережить, всё, наконец, мировоззрение его. «Жид идёт» — вещь пророческая и ничуть не уступает «Бесам» Достоевского. А по реализму своему даже сильнее некоторой фантасмогоричности романа Фёдора Михайловича.

«Точно бы какая-то горячка или мания цареубийств охватила вдруг Европу; но несравненно сильнее проявилась она у нас, в России, — писал Крестовский, повествуя о захватившей Россию одновременно с войной революционной лихорадке. — Началось с облития серной кислотой и трех политических убийств в Одессе, продолжалось выстрелом Веры Засулич в Петербурге и убийством жандармского капитана Гейкинга в Киеве, а далее следовали: 4 августа 1878 года убийство генерала Мезенцова; 9 февраля 1870 года убийство евреем Гершкой Гольденбергом и поляком Людвигом Кобылянским харьковского губернатора князя Крапоткина: 13 марта покушение поляка Леона Мирского на убийство генерала Дрентельна; 2 апреля покушение Александра Соловьева на цареубийство на Дворцовой площади; в ноябре — посягательство на жизнь государя на железнодорожных путях под Александровском и под Одессой; такое же покушение под Москвой, на Курско-Московской железной дороге, совершенное 19 ноября Львом Гартманом; взрыв в Зимнем дворце, произведенный Степаном Халтуриным 5 февраля 1880 года, — не считая уже убийств и множества покушений на жизнь жандармских и полицейских чинов, при исполнении ими своих обязанностей во время обысков и арестов, а также на жизнь дворников, швейцаров и, наконец, своих же собратов, подозреваемых в «измене общему делу»».

Следом обрушивается писатель на Лорис-Меликова с его «Диктатурой сердца», стоившей в итоге жизни Царю Освободителю, и на безумное состояние прессы в период этой «дикататуры»:

«За это вся либеральная «пресса» опрокинулась на Каткова и стала отрицать даже самую raison d’etre его газеты и вообще охранительных начал, вопрошая, во имя чего же может поднимать «эта партия» свои голос теперь, когда обстоятельства не допускают уже колебаний, а требуют прямого и решительного образа действий и совершенно определенной политики, в смысле увенчания здания?» А московский журнал «Русская Мысль», так тот дошел даже до требования «обузданий», восклицая: «неужели все это пройдет (Каткову) даром и не будет обуздан этот оскорбительный для всего русского общества наглый, сумасшедший крик распаленной инквизиционным жаром фантазии?!» Это либералы-то взывали об «обуздании» к правительству, за независимое слово!»

Ещё будучи в Польше, а позже в Гродно, где стоял его полк, Крестовский детально изучил был, нравы, религию евреев, не исключая Торы, Талмуда и даже самого иврита. «Я считал необходимым подковаться, так сказать, на четыре ноги, ибо знаю, что первое возражение, которое может быть сделано мне из еврейско-публицистического лагеря, почти наверно будет заключаться в якобы незнании предмета. Но, благодаря примечаниям, ссылкам на источники и выдержкам из оных — надеюсь, легким порицателям придется прикусить язычок, и, таким образом, на этой дорожке им не удастся передернуть карты и подорвать кредит достоверности и точности излагаемого мною», — указывал писатель.

С точностью диагноста вскрывает Крестовские скрытые пружины развязанной войны, столь несчастливой для нас, несмотря на все подвиги:

«Во всяком случае, один из расчетов двойной игры Запада, в союзе с жидовством, оправдался. Отступать России было уже поздно, да и некуда, — и 12-го апреля 1877 года война была объявлена. Но выжидательное положение наших, — это, так называемое, «Кишиневское свидание», в течение почти полугода, с объявления мобилизации до манифеста 12-го апреля, уже само по себе стоило хорошей войны, не в одном только материальном отношении: оно и нравственно составляло для России весьма тяжелую жертву, вынужденную двоедушием тех, с кем ей пришлось действовать на константинопольской конференции как будто заодно, тогда как этим quasi-дружным собранием, в сущности, и была поставлена Россия в неизвестность — против кого из них, в конце концов, может быть, придется ей сражаться?»

Со всей откровенностью пишет Всеволод Владимирович о роли еврейских спекулянтов, в руки которых русские чиновники-взяточники отдали дело «снабжения» армии, которая была доведена этим «гешефтом» до полной нищеты и в прямом смысле слова голода, до того, что несъедобные сухари изготавливались на основе заражённой воды и вели к мору солдат:

«Все это читалось, передавалось из уст в уста, и хорошо замечалось и даже чувствовалось в Сан-Стефано. И в самом деле: в политических процессах — жиды, в мятежных уличных демонстрациях — жиды, в либеральной печати и адвокатуре — жиды, в банковских крахах — они же; в разных хищениях и святотатствах, в огульном ограблении казны и армии — тоже жиды, в сухарном и погонщицком деле, пустившем по миру тысячи русских крестьян — опять-таки жиды, даже в «Красном Кресте» — и там без них не обошлось! Все это до глубины души возмущало русских людей под Царьградом. Особенно, видя, как эти жиды и здесь ходят с нагло торжествующими физиономиями и знать себе не хотят никаких распоряжений и приказаний начальства, если они им не выгодны. И вот тут-то, под Царьградом, впервые невольно призадумались о «еврейском вопросе в России» даже и те, кто о нем до сих пор никогда и не думал. Тут впервые всеми сознательно почувствовалось и сказалось остерегающее слово «жид идет!»— и этот «жид» казался страшнее всякой войны, всякой европейской коалиции против России. Слишком уж больно и оскорбительно это было!»

И, вот, безрадостное резюме и приговор Крестовского Балканской кампании:

«В конце концов выходило, что мы дрались как бы за тем только, чтоб отдать во власть Австрии славян, даже и тех, которые до сих пор пользовались относительной свободой, да еще для того, чтобы предоставить евреям полную свободу эксплуатации всех этих христианских народностей, до сих пор не знавших еще этой язвы египетской. Уже во время самого конгресса между Англией и Турцией была заключена особая конвенция, — в сущности, оборонительный союз, — в силу которого Англия забрала себе остров Кипр. Сюрпризное объявление этой конвенции из уст самого Беконсфильда и завершило собою, 1-го июня, Берлинский конгресс, по выражению дипломатии, «самым неожиданным и блестящим образом». Это был настоящий финальный coup de theatre всего конгресса. «Неужели все это сон, не просто страшные грезы, хотя бы и наяву?»— с чувством ужаса и горечи восклицал И.С.Аксаков [16],— «Неужели и впрямь на каждом из нас уже горит неизгладимое клеймо позора? Не мерещится ли нам все то, что мы будто слышим, видим, читаем? Или наоборот, прошлое было грезой? Галлюцинация, не более как галлюцинация — все то, чем мы утешались и славились еще менее полугода тому назад?! И пленные турецкие армии под Плевной, Шипкой и на Кавказе, и зимний переход русских войск через Балканы, и геройские подвиги наших солдат, потрясшие мир изумлением, и торжественное шествие их до Царьграда — эти необычайные победы, купленные десятками тясяч русских жизней, эти несметные жертвы, принесенные русским народом, эти порывы, это священнодействие русского духа, — все это сказки, миф, порождение воспаленной фантазии… Вот к чему послужила вся балканская страда русских солдат! Стоило для этого отмораживать ноги тясячами во время пятимесячного Шипкинского сидения, стоило гибнуть в снегах и льдинах, выдерживать напор бешеных Сулеймановских полчищ, совершать неслыханный, невиданный в истории зимний переход через досягающие до неба скалы!»».

По окончании войны строптивого журналиста и писателя отправляют в далёкое путешествие, назначив на должность секретаря военно-сухопутных сношений при главном начальнике русских морских сил в Тихом океане адмирале Степане Лесовском. Неаполь, Суэц, Индийский океан, Владивосток… Получив при шторме серьёзную травму ноги, Крестовский полгода лечился в Нагасаки… и писал книгу о Японии «В дальних водах и странах».

По возвращении на Родину Всеволод Владимирович вновь оказался под началом Черняева, короткое время исполнявшего обязанности губернатора Туркестана. Крестовский стал при нем старшим чиновником для особых поручений в Туркестан. Занимался археологическими раскопками в Самарканде, приводил в порядок ташкентскую библиотеку… И вместе со своим начальником боролся с коррупцией, что обоим стоило должностей.

Покидая Туркестан, он вывез оттуда свою вторую жену – 20-летнюю вдову Евдокию Степановну Лагоду. Новым местом службы писателя стал Корпус Пограничной стражи при Департаменте таможенных сборов Министерства финансов. Главной обязанностью полковника Крестовского стали инспекторские поездки по пограничным отделам и бригадам, во время которых он изучал жизнь и быт офицеров и нижних чинов. Как всегда, он полностью отдался новому делу. Служба на окраине Империи немало обогатила Крестовского в плане понимания русской жизни и её угроз. Всеволод Владимирович в своих поездках имел обыкновение вести путеводные очерки. Два из них «Вдоль австрийской границы» и «Русский город под австрийской маркой» — особенно актуальны для нас сегодня. Крестовский пишет о населенных преимущественно малороссами Буковине, Галицит, Закарпатье, считая их исконными русскими землями, как естественно считал русскими и самих малороссов. «Закордонные крестьяне, — писал Крестовский, — приходя иногда к нам, с большим участием и интересом расспрашивают, что делается «у нас» в Москве и в Киеве? Иначе они и не выражаются, как «у нас» в России, и царя называют «нашим», т.е. своим царем. Когда же им при этом напоминают, что у них есть свой цесарь в Вене, они ухмыляясь отвечают, что это так только пока, до времени, а что истинный царь их сидит в России, в Москве. Замечательно, что про Петербург никто из них никогда не поминает, как точно бы они и не знают о его существовании; но Киев и Москву знают решительно все и считают последнюю своею истинною столицей».

Отдельно отмечено Всеволодом Владимировичем и украинофильское движение. «Как у нас в свое время работали чернышевщина и писаревщина, — указывал он, — так и тут, но только несколько позднее нашего, нашли себе ретивых адептов в полуобразованной среде разные кулишовщины, драгомановщины и т.п. Это явление совершенно аналогично с нашим и, как у нас, так и здесь, объясняется оно именно тою полуобразованностью так называемого «интеллигентного слоя», которая хуже всякого невежества, потому что не способна ни к самостоятельному мышлению, ни к здравой оценке чужого мнения, а напротив, склонна к совершенно холопскому преклонению пред каждою либерально-яркою и хлесткою фразою, пред каждым радикально забористым выкрутасом, сколь бы ни были они сами по себе вздорны и нелепы.

И замечательно, что здешние «украйнофилы» или «народовцы», совершенно также, как и наши «народники», оторвались от истинно народной почвы и даже разучившись понимать свой народ, воображают себе, что именно они-то и призваны преобразовывать его и повернуть на новую дорогу всю его историю, весь склад его тысячелетней жизни, быта, верований и упований».

Однажды Всеволоду Владимировичу привелось беседовать с приехавшим в Россию галицийским священником. «Когда же Россия освободит их от австрийцев, когда же возьмет к себе?», — спрашивал офицера батюшка. Полковник лишь развел руками, пояснив, что войны с Австрией пока не предвидится. Пастырь сплеснул руками: «Господи, Боже мой! Ужели опять ждать приходится?! Да доколе ж, наконец? Деды ждали — не дождались, отцы ждали — не дождались. Ужель — же и мы не дождемся?.. И удивительное, право, это дело! Берете вы себе разные Ахал-Текка, берете Мервы всякие, чуть не всю Среднюю Азию покоряете, а тут вдруг под боком у вас коренная русская земля, наследие святого Владимира, Русь Червлена, дедина ваша, и вы оставляете ее истлевать под чужеземцем? Зачем? Ну, подумайте, зачем это? Ведь не хорошо… Право же, нехорошо!»

Право же, нехорошо… Но тут Крестовский был бессилен. Его трилогию «Жид идёт» в это время нещадно трепала и не пропускала цензура. Хулили её и братья-литераторы. Даже самые как будто единомысленные. Ругали за деградацию, как прозаика, приписывали «способность к дурным поступкам» (Ф.Достоевский) и «разврат ума», которым «пересиливается его прекрасное и мягкое сердце» (А.Григорьев)…

Крестовскому суждено было окончить свои дни в Варшаве на посту редактора правительственного издания «Варшавский дневник». Хоронили писателя в Петербурге на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. На похоронах молодой поэт Аполлон Коринфский произнёс трогательные слова: «Мы все знаем, что хороним русского писателя, откликавшегося на все крупнейшие вопросы русской бытовой народной жизни. Но не все мы знаем, что мы хороним русского поэта, представителя чистой поэзии, проводника русского народного духа. В этом виновата та рознь, которая разделяет литературу наших дней и является виновницею вражды людей, связанных между собою общностью идей художественного единения. Всеволод Крестовский — явление крайне оригинальное для того, чтобы умолчать о нем представителю современной русской поэзии; поднимая свой скромный голос на могиле поэта, я желаю почтить его память, святую для каждого почитателя русской народной поэзии, и вот за нее, за русскую поэзию, земной поклон тебе, русский народный поэт!»

Через два года рядом с Крестовским была погребена его мать. Но большевики разлучили её с сыном. В 1955 году прах Всеволода Владимировича был перенесён на Литераторские мостки. Памятник ему установил собственный сын —  скульптор И.В. Крестовский.

Всего у автора «Петербургских трущоб» было шестеро детей. Две дочери, Ольга и Мария, стали писательницами, сыновья Василий и Игорь – художниками, сын Владимир – врачом и организатором здравоохранения.

Е. Федорова

Русская Стратегия

http://rys-strategia.ru/news/2024-02-22-13745