Уроки первой французской революции

 

Уроки первой французской революции (Из переписки друзей)

Протоиерей Т. И. Буткевич

Буткевич, о. Тимофей Иванович (21.02.1854— 31.01[13.02].1925 (по др.данным 18[31].12.1925)), прот., проф. богословия Харьковского ун-та, член правой группы Государственного Совета, активный участник право-монархического движения.

 

Уроки первой французской революции (Из переписки друзей)

Письмо I. Вместо предисловия

….Мне кажется, что ты составишь совсем невер­ное представление о прошлогодних лекциях профессора Тарле¹. Тебе, без сомнения, кто-то чрезмерно расхвалил этого профессора и его лекции. Действительно, в про­шлом году он сумел завлечь в свою аудиторию в Санкт-Петербургском университете чрезвычайное множество слушателей. Целые толпы молодых людей обоих полов и различных национальностей — поляков, немцев, грузин, армян и евреев в особенности — теснились по всем универ­ситетским коридорам в часы его лекций. Стены аудито­рии чуть не трещали. Ясно, что популярность профессора Тарле была обеспечена. Он стал модным профессором. О нем заговорил весь Петербург. Имя его не сходило с языка у всех столичных интеллигентов… Тем не менее, по мое­му искреннему убеждению, популярность г. Тарле раздута искусственно. Я хорошо знаком с его лекциями и на этом основании могу положительно утверждать, что г. Тарле вовсе не обладает достоинствами настоящего ученого, ко­торый бы своими трудами или, по крайней мере, методом своего исследования внес нечто новое или оригинальное в свою науку. Своим слушателям он сообщает сведения заурядные, общеизвестные, какие можно встретить в каж­дой порядочной монографии. Его приемы шаблонны; его изложение, правда, можно назвать если и не изящным, а тем более — не художественным, то, во всяком случае, довольно элегантным, а иногда даже и просто слащавым, заискивающим.

 

На чем же основывается петербургская популярность профессора Тарле? Слава г. Тарле, — если не иметь в виду его политической агитационной деятель­ности и казацкой нагайки, оставившей след на его лице, без сомнения, порождена лишь самым предметом его уни­верситетских чтений, равно как и тем обстоятельством, что он сумел, так сказать, попасть в тон современного на­строения петербургского общества, заговорил в его духе и его языком. Тарле в прошлом году читал в Петербургском университете лекции по истории Французской революции. Этим, я думаю, сказано все, ибо что может быть в наше время интереснее и пикантнее этого предмета для всех лиц, увлекающихся теперешним революционным движе­нием у нас, в России? И удивительно ли, что интеллигент­ная молодежь, сбитая с толку различными социалистиче­скими и революционными теориями, толпами спешит в аудиторию Тарле, надеясь услышать там хотя нечто такое, что могло бы послужить для нее опорою и оправданием действий явно предосудительных и безнравственных, ка­ковы: бойкоты, забастовки всякого рода, обструкции, экс­проприации, убийства, грабежи, воровства, насилия и т.п.

Никто, конечно, не будет отрицать, что история Французской революции и сама по себе представляет много поучительного в разных отношениях — религиозно-нравственном, политическом, социально-бытовом, пси­хологическом и т.д. и потому она и сама по себе заслужи­вает серьезного изучения. Но, кроме того, есть писатели, которые уверяют, что обстоятельства, предшествовав­шие Первой французской революции, очень похожи на условия жизни нашего времени; а одинаковые причины влекут, мол, за собою и одинаковые следствия. Ясно, что предположение это интересно было бы проверить науч­ным образом, т.е. чрез изучение истории Первой фран­цузской революции. К сожалению, — как мы сказали уже, и наш университетский лектор не преследовал в своих чтениях научных целей, и его слушатели не требовали от него ничего подобного: за немногими исключениями наука, как известно, нашу молодежь не интересует; наша университетская молодежь сознает в себе призвание бо­лее возвышенное, чем школьное изучение эпохи, имевшей место в чужом государстве, и притом ровно сто лет тому назад; она полагает свое прямое назначение в том, чтобы преобразовать, возродить и воссоздать жизнь русского народа, указать ему новые формы его государственной деятельности, одним словом, даровать русскому обще­ству счастье и благоденствие…

Я вполне понимаю и те побуждения, по которым ты мог заинтересоваться историей Французской революции, и я готов обменяться с тобою мыслями по этому предмету; жалею лишь о том, что лишен возможности сделать это в личной беседе; ведь в письмах всего не сообщишь, на иное обстоятельство обратишь больше внимания, чем нужно, другое совсем пройдешь молчанием, третье выяснишь лишь с некоторых сторон и т.д. Но за такие недостатки на­перед прошу извинения. Впрочем, ты можешь делать мне указания, что тебя больше интересует или на какой вопрос ты желаешь получить от меня ответ. Что буду в силах сде­лать, сделаю с большим удовольствием. Кроме того, я на­перед объявляю, что за лекциями профессора Тарле я сле­по следовать не буду: они могут доставить удовлетворение только легкомысленной молодежи, но — не тебе. Я ставлю вопрос шире и буду иметь в виду только серьезные иссле­дования по истории Французской революции XVIII века. <…> Наконец, согласно твоему желанию, я по временам буду касаться и революционного движения, происходя­щего у нас, в России, чтобы видеть, есть ли между этими двумя явлениями что-либо общее. Итак, до следующего письма.

Твой друг Стр-ев.

 

Письмо V Истинные причины Первой французской революции

.. .Ты пишешь: «Если ни политические, ни социальные условия жизни французского народа не могут быть названы действительными причинами Первой французской револю­ции, то каковы же эти причины? Ведь нельзя же представ­лять себе какое-либо явление без достаточного основания или какое-либо действие без причины!»…

На этот вопрос я отвечаю так: ты рассуждаешь вер­но — действия без причины не бывает. Несомненно, и Французская революция имела свои причины, — и при­чины эти были морального свойства: 1) упадок религии в смысле распространения неверия, безбожия, извращения христианского учения и пренебрежения христианскою Церковью и 2) находящийся обыкновенно в тесной, вну­тренней и неразрывной связи с упадком религии упадок нравственности, как в частной, так и в общественной жиз­ни, в смысле разврата, разложения семейной жизни, лег­кости в совершении всякого рода преступлений, господ­ства грубо-эгоистических страстей, продажности и т.п. Но упадок религии и нравственности есть не что иное, как практическое, внешнее осуществление тех теоретических начал большею частью отрицательного свойства, которые пропагандируются грубо-материалистическим философ­ским мировоззрением.

Крайнее неверие в эпоху так называемого возрожде­ния наук и искусств, порожденное возмутительными злоу­потреблениями Католической церкви после произведен­ного ею разрыва союза с Восточною Церковью, оказывало чрезвычайно гнетущее впечатление на мыслящих людей того времени. Протестантство своим рационалистическим толкованием Св. Писания старалось установить хотя неко­торый компромисс между человеческим разумом и положи­тельным учением Божественного Откровения; но не менее нужным оказывался такой же компромисс между верою и неверием тогдашнего общества. Веру считали возможным заменить хотя полуверованием, а грубому отрицанию про­тивопоставляли полуотрицание. Вот те мотивы, которыми только и можно объяснять себе появление в XVII веке в Англии особого религиозно-философского мировоззрения, которое принято называть деизмом. Во Франции энцикло­педисты превратили английский деизм в натурализм, или материализм; а немецкие мыслители выработали из него вульгарный, или грубый, рационализм. Таким образом все только что указанные нами философские учения — деизм, натурализм, материализм и рационализм — близко род­ственны между собою.

Деизм есть не что иное, как прикровенный слегка ате­изм. Деизм — мировоззрение несамостоятельное. Деист сто­ит на распутье или только на половине пути. Как свидетель­ствует история развития философствующего мышления, деизм всегда переходил в какие-либо цельные, законченные и самостоятельные философские системы — пантеизм, ма­териализм, атеизм или теизм. Деизмом называется такое философское учение, которое, признавая бытие Бога, в то же время отрицает возможность Божественного Промышления о мире, отвергает чудеса, искупление, действия Бо­жественной благодати на человека и т.п. Деизм уничтожает даже всякое значение христианской молитвы и богослуже­ния. Если Бог не хочет или не может помочь мне в моих скорбях и страданиях, то зачем же я буду Ему молиться? Между таким Богом и человеком не может быть никакой связи, никаких отношений, а следовательно, и никакой ре­лигии. Кому от нее польза? Бог бессердечный, холодный и безжизненный — людям не нужен. Абсолютный же покой, в котором, по учению деистов, пребывает Божество после со­творения мира, — покой, в котором Божество совершенно не проявляет никакой деятельности, есть отрицание и самого бытия. Таким образом, деизм последовательно приводит к атеизму, к отрицанию даже бытия Божия. В жизни практи­ческих деистов встретить можно на каждом шагу; но теоре­тическим деистом человек долго быть не может.

Это философское учение из Англии проникло во Францию в XVIII веке и было распространяемо здесь уче­ными писателями, известными под именем энциклопеди­стов. Во главе их стоял остроумнейший писатель того вре­мени — Вольтер. Всю свою жизнь и все свое недюжинное дарование он употребил на то, чтобы вырвать из сердец своих современников веру в живого Бога и преданность Католической церкви, которую он не называл иначе как Ринате. Самым злостным образом издевался он над Би­блией, ее рассказами о чудесных событиях и библейскими лицами, особенно же — над Давидом и апостолом Петром. Христос в его глазах был только галилейским Сократом, Моисей — мифом, Пятикнижие Моисея — сборником араб­ских сказок. Удивительно, что таким взглядом на Библию и христианскую Церковь увлеклись не только светские лица, в том числе и коронованные особы, но и лица духов­ные — епископы и священники Католической церкви, ча­сто открыто кощунствовавшие среди светского общества. Мало того — эти-то именно епископы и священники поль­зовались во Франции пред началом революции особою популярностью, как люди просвещенные, философски об­разованные и чуждые глупых предрассудков средневеко­ого суеверия и клерикализма.

Как деизм проложил французскому обществу путь к безбожию и атеизму, так атеизм, как теоретическое учение, естественно привел французских мыслителей к натурализ­му, или материализму, признающему бытие только одной материи или грубого вещества и отрицающему бытие ду­ховное — бытие Бога, человеческой души, ангелов.

Практическое применение атеистического и материа­листического философского мировоззрения к уяснению форм общественной и государственной жизни породило политические теории конституционализма и демократизма. В этом отношении особенное значение в истории первой французской революции принадлежит известному писате­лю Ж.-Ж. Руссо. Руссо подготовил революцию во Франции еще в большей степени, чем граф Л. Н. Толстой оказал со­действие появлению революционного движения в России. Между ними много сходства можно видеть не только в их основном учении, но и в их деятельности.

В настоящий раз для нас представляют особый ин­терес только два сочинения Руссо: 1) «О происхождении и основаниях первенства между людьми» (1753 г.) и 2) «Со­циальный контракт» («Contrat social»).

По первому сочинению Руссо считает величайшим злом для человечества его цивилизацию, культуру, просве­щение, науки и искусства. Человек, говорит Руссо, становит­ся дурным только в обществе, но рождается он невинным и добрым. Как же образовалось общество? Первый человек, который огородил участок земли и сказал: «Это — мое поле» и нашел людей достаточно недальновидных, которые пове­рили ему, — он и был истинным основателем гражданского общества. Собственность разделила людей на богатых и бедных, власть — на сильных и слабых, а господство про­извола — на господ и слуг. Из неравенства возникают богат­ства, а из богатств родится роскошь с ее искусственными радостями — наукой и театром, которые делают нас более несчастными и худшими, чем какими мы были без них. Ис­кусства порождаются роскошью, а науки — праздностью. Наука — дитя пороков — в свою очередь становится матерью новых пороков. «Государства и их законы, — говорит Рус­со, — обеспечивают безопасность и благосостояние людей, соединившихся под их властью. Науки же, литература и ис­кусства, менее деспотические, но более могущественные, украшают гирляндами цветов цепи, наложенные на чело­века, заглушают чувство свободы, для которой он рожден природой, заставляют его любить рабство и создают су­щества, называемые цивилизованными людьми. Необходи­мость породила власть; науки и искусства ее утвердили. Что же делать человечеству? На этот вопрос Руссо отвечает таким образом: если мы обратимся к тому отдаленному вре­мени, когда люди жили еще в счастливом неведении, следуя во всем указаниям только одной непосредственной приро­ды, когда ни науки, ни искусства еще не оказывали на их нравы своего развращающего влияния, — тогда они были, правда, грубы, но зато счастливы, искренни и правдивы. С успехами культуры и цивилизации исчезло все, что было наилучшего у людей, — любовь, сострадание, наивность, честность и незлобие. Поэтому как отдельным лицам, так и народам не остается ничего, как всеми силами стремиться к возвращению к природе, к воспитанию, согласному с при­родою, и к государству, которое по своему устройству наи­более приближалось бы к природе. Эти мысли Руссо пред революцией повторяли все французы. Но гораздо большее и притом чисто практическое значение они приписывали другому сочинению Руссо, которое также названо выше, -«Социальному контракту».

Сочинение Руссо «Социальный контракт» французы прямо называют евангелием революции — и оно действи­тельно было для них таковым. Робеспьер, например, всегда держал его у себя на столе в особенном дорогом бархатном переплете и постоянно справлялся с ним при осуществле­нии своих революционных стремлений. Так же поступали и другие вожаки Французской революции.

Главное и существенное содержание этой книги со­ставляет довольно обстоятельное изложение демократиче­ской теории происхождения, развития, характера и конеч­ных целей гражданского общества или государства. Руссо отвергает державность (Souveraineté) королевской власти; на ее место он ставит державность народа (Souveraineté du peuple). Народ, как сумма отдельных членов известно­го государства, есть истинный суверен, — и он только один имеет право устанавливать образ правления в государстве и издавать законы, ибо закон и есть не что иное, как общая воля народа, преследующая общее благо. Государю при­надлежит только исполнительная власть, необходимая для управления государством по указанию народа. Отношение государя к народу и обратно не определяется никаким дого­вором; народ только поручает своему государю известную власть; а потому, если народ найдет нужным, ради общего блага, он не только может уменьшить власть не оправда­вшего его доверия государя, но может и совершенно отнять ее у него и передать другому лицу или даже — как в респу­блике — многим лицам. Отсюда ясно, что как правительства вообще, так и государи в частности подлежат суду народа, должны давать ему отчет в своих действиях и могут быть лишаемы своих тронов, если народ найдет их недостой­ными занимать таковые. Что касается членов рационально устроенного государства то все они, без исключения, оди­наково должны пользоваться свободою и равенством. Даруя народу эти блага, законодательство только возвращает лю­дей к их естественному праву и их естественному состоя­нию, ибо люди рождаются свободными, равноправными и непорочными. Только по отношению к законодательству изменяется положение членов государства: как законода­тель и участник в верховной власти, каждый член госу­дарства есть гражданин; как обязанный повиноваться за­конам, при его же участии составленным, он — подданный. Правительство есть только медиум, или посредник, между членами государства как гражданами или законодателями и членами государства, как подданными. Народ объявляет свою волю чрез своих представителей или депутатов, ко­торые таким образом составляют народное собрание с за­конодательными неограниченными или самодержавными правами, не допускающими никакого протеста, никакой апелляции. Принципы свободы и равенства касаются, по учению Руссо, всех сторон народной жизни — печати, слова, сходок, союзов и вероисповеданий, — за исключением толь­ко религии христианской, ибо в своем «Социальном кон­тракте» Руссо настойчиво требует изгнания из его рацио­нально устроенного государства не только католичества, но христианства вообще. Впрочем, Руссо еще не мог пред­ставить себе государства без всякой религии, и потому он, упрекая в легкомыслии современных ему материалистов и атеистов, рекомендует своим соотечественникам объявить государственною религиею тот самый деизм, который про­поведовали тогда английские мыслители и о котором уже было упомянуто выше. Точнее сказать: Руссо хотел бы хри­стианскую религию, хотя бы то и в форме католического вероисповедания, заменить философскою — и именно — на­туралистическою моралью, какую проповедовали во Фран­ции в XVIII веке, по подражанию англичанам, французские деисты и энциклопедисты.

Нет надобности говорить о том, какою необычайною популярностью пред началом Первой французской рево­люции эти идеи Руссо пользовались среди тогдашней с толку сбившейся французской интеллигенции. Кондорсе и Бриссо, Мабли и Морелли старались развить их далее и доходили до невозможных выводов. Прудон несправедли­во присваивает себе фразу «Собственность есть кража»; эту фразу, как мы видели, намеревался произнести Руссо, а в действительности произнес в первый раз его ученик и последователь Бриссо, требовавший насильственного от­нятия у богатых землевладельцев и духовенства земель для крестьян, у промышленников — фабрик для рабочих.

В конце XVIII века у французов происходило то же, что происходит теперь у нас. Легкомысленные интеллигентные французы, с одной стороны, рисовались своим безбожием и кощунством, ссылаясь на Вольтера, с другой стороны, -устраивали народные сборища для популяризации среди рабочих и крестьян односторонних политических теорий Руссо и его единомышленников и учеников. В этом отноше­нии в глазах интеллигентов-французов Руссо представлял­ся таким же священным и неопровержимым авторитетом, каким был некогда Пифагор для его учеников. Достаточно сказать, что, даже требуя для Людовика XVI смертной каз­ни, Сен-Жюст и Робеспьер в своих обвинительных речах ссылались только на «Социальный контракт» Руссо. Дей­ствительно, в этом политическом трактате Руссо говорит следующее: «Если для государства полезно, чтобы ты умер, то ты и должен умереть, потому что лишь под этим усло­вием ты до сих пор жил в безопасности и потому что твоя жизнь уже не только благодеяние природы, но и условный дар государства». «Догматики государственной и социаль­ной философии Руссо, — говорит Блосс, — думали, что к делу Людовика XVI необходимо применить это положение в его буквальном смысле, — так же как и впоследствии, во вре­мя террора «Социальный контракт» всегда лежал на столе «Комитета благосостояния»».

После сказанного понятно, отчего некоторые писате­ли с уверенностью утверждают, что главными виновника­ми Первой французской революции были французские пи­сатели — энциклопедисты вообще и в частности — Вольтер и Руссо или даже только — Руссо. Так думает, например, Карно. В своей «Истории Французской революции» он го­ворит прямо: «Мысль порождает факт. Это до того очевид­но, что почти возможно определить в событии 1789 года долю участия каждого из великих мыслителей предыду­щей эпохи. Влияние двух из них преимущественно прояв­ляется самым ярким образом. Нельзя было сказать ничего более справедливого, чем то, что выражено в ироническом припеве народной песни, где говорится по поводу Фран­цузской революции: «C’est la faute de Voltaire, c’est la faute de Rousseau!» («Это — вина Вольтера, это — вина Руссо!»). Сочинения этих двух писателей, — замечает Карно, — были евангелием для поколения, совершившего революцию». Аббат Ж. Леманн также говорит, что «»Социальный кон­тракт» Руссо был маяком революции». По мнению Напо­леона, во Франции не было бы никакой революции, если бы на свете не было Руссо.

Само собою понятно, что как Вольтеру, так и Руссо следует приписать только популяризацию и быстрое рас­пространение атеистических, социалистических, комму­нистических и вообще демократических идей, но не самое создание атеистических и социально-революционных тео­рий. Не говорим об атеизме; его знает Библия уже в цар­ствование Давида и даже в эпоху пред всемирным потопом. Но и республиканская теория была известна человечеству несравненно раньше, чем заговорил о ней Руссо. Основные черты ее можно находить уже в «Республике» Платона и в речах Цицерона. Впрочем, никакой нет надобности углу­бляться в столь отдаленную от нас древность; достаточно указать только на Католическую церковь как на истинную виновницу Французской революции; без ее помощи ни Вольтер, ни Руссо ничего не могли бы поделать для разру­шения во Франции монархии и возбуждения самого разру­шительного революционного движения…

Власть пап, по учению Католической церкви, выше власти светских народоправителей — императоров, коро­лей, герцогов и князей. Если кто из коронованных лиц оказывал неповиновение папе, папа считал себя вправе восстановлять против такого ослушника его подданных, освобождая их от данной королю присяги, причем папе не вменилось в грех даже и убийство столь опасного «врага церкви». Так, папа Павел III, как известно, объявил англий­ского короля Генриха VIII лишенным престола, освободил его подданных от присяги в верности своему королю и от­крыто возбуждал их к бунту; папа Пий V посылал своих клевретов в Англию, чтобы они умертвили английскую королеву Елисавету. Сикст V одобрил убийство Клемена и т.п. Ведь все это факты общеизвестные. Ясно, что рево­люция не противна ни папству, ни Католической церкви по самой идее своей. Но и этого мало. Только за двадцать лет до начала Первой французской революции из Франции были изгнаны иезуиты, которые и своими действиями, и своим учением усердно подготовляли французский народ к самой жестокой революции, не останавливающейся даже и пред цареубийством.

Иезуиты, как известно, ставили своею последнею це­лью — всеми средствами — и законными и незаконными, и нравственными и безнравственными — поддерживать пап­ство и истреблять врагов Католической церкви. Во Фран­ции их влияние было особенно сильно. Они были духов­никами почти всех французских королей, воспитателями их детей, были «своими людьми» и в рабочих кабинетах этих народоправителей, и в будуарах их жен, а потому и имели сильное влияние не только на их семейную жизнь, но и на дела государственные. И что же? Король Генрих III был умерщвлен за то, что не хотел слушаться иезуитов и не предпринимал жестоких мер против иноверцев. Иезуи­ты не только не осудили убийцу короля, но еще прослав­ляли его, как подвижника и страдальца за ревность по бла­ге Католической церкви. Впрочем, этого мало: не только в частных беседах, но даже в публичных речах и церковных проповедях они высказывали пожелание, чтобы такой же участи подвергся и наследник короля — Генрих IV, — и их желание исполнилось: после многих неудачных покуше­ний Генрих IV, уже будучи королем, пал от руки злодея Равальяка, ученика иезуитов; а на суде преступник по­казывал, что к убийству короля его склонил священник-иезуит, благословляя «на доброе дело» и «великий подвиг ради церкви Божией».

Что эти убийства и цареубийства для иезуитов не суть явления случайные и исключительные, — можно видеть из многих иезуитских сочинений, в которых оправдывается не только революция, но даже и убийство коронованных особ. Еще в 1592 году один иезуит, назвавший себя Руссеусом, из­дал в Антверпене книгу под заглавием «De justa reipublicae in reges impios et hoereticos auctoritate». Передаем в кратких словах содержание этой редкой и трудно уже в наше время встречаемой книги по изложению профессора Мюнхенско­го университета Ж. Губера (Иезуиты. СПб., 1899 г. С. 157). «В этой книге, одобренной иезуитским орденом и испан­ским королем (говорит Губер), автор самым энергичным образом громит еретических государей и называет их всех тиранами. Автор объясняет происхождение государства общественными инстинктами людей. Королевская власть и авторитет основаны на свободном выборе народа. Сознание права внушено людям Самим Богом; избирая своего коро­ля, народ пользуется Божественным правом, а следователь­но, королевская власть лишь косвенным образом истекает из Божественного источника. Народное самодержавие яв­ляется источником всякой власти; следовательно, народ сохраняет свое право и свою власть по отношению к тира­ническому государю, а королевская власть подчиняется на­родному суверенитету (самодержавию). Народ имеет право расширить, сократить и изменить сферу компетенции ко­ролевской власти, он может отменить ее и избрать себе иную форму правления. Только коронование епископом при­дает королевской власти законность. Между христиански­ми государями и народами существует (?) договор, на осно­вании которого король обязывается управлять, соблюдая справедливость предписания христианского учения, тогда как народ обязывается повиноваться королю справедливому и праведному. Если король нарушает это обязательство, то народ eo ipso освобождается от обета послушания и верно­сти и получает право низложить короля, если он нарушает общественное благо. В случае низложения короля народ че­рез избранных своих представителей сам ведет свои дела. Тот, кто отрицает принадлежащее народу право передавать верховную власть другой династии, — тот, кто навязывает христианским народам обязательство вечно повиноваться раз избранным государям, — является не только врагом хри­стианских государей (?!), но и народов; он оскорбляет их достоинство и унижает величие человеческой природы; он будет осужден на вечное проклятие, как отступник, оскор­бивший величие Божества (?!). Что же касается еретических государей, то они — изверги рода человеческого и, по Св. Писанию, их следует предавать смерти. Они не должны господствовать над христианами, а христианские народы не должны повиноваться им. Еретиком же следует считать всякого государя, который вмешивается в церковные дела, не истребляет осужденных епископом еретиков, дозволя­ет оспаривать решения соборов, отказывается истреблять еретические книги, дозволяет еретические собрания, отка­зывается публиковать постановления соборов и не издает законов, согласных с догматами церкви».

Если сравнить эту книгу какого-то иезуита, одо­бренную, однако же, всем иезуитским орденом, с полити­ческим трактатом Руссо «Социальный контракт», то мы увидим, что, несмотря на полтораста лет, отделяющих одного автора от другого, пресловутый Руссо с своими конституционно-демократическими воззрениями ушел не слишком далеко от верных последователей Лойолы в деле проведения в жизнь и осуществления революционных на­чал. Мало этого. Нам кажется даже, что в этом отношении преимущество находится на стороне иезуитов и католиче­ства. Не нужно забывать, что иезуиты более двухсот лет самым энергическим образом работали во Франции над тем, чтобы восстановлять королей против народа, а на­род против королей, — что французский народ (говоря во­обще) был сильно и искренно предан Католической церк­ви и папству и, наконец, что не одни иезуиты, а и другие католические авторитетные писатели в своих сочинени­ях проводили социально-демократические и даже прямо революционные воззрения. Так, еще у Фомы Аквината в комментариях к его «Сентенциям» говорится: «Никто не обязан повиноваться узурпатору; его не только можно, но и должно убить. Поэтому Цицерон совершенно справед­ливо в своей книге «De officiis» прославляет убийц Юлия Цезаря, который сделался тираном, присвоив себе само­вольно власть императора». И в другом месте: «Когда нет возможности обратиться к высшему авторитету против человека, насильственно захватившего власть, то следует прославлять и награждать того, который убивает тира­на для освобождения отечества». Само собою понятно, что для разрешения вопроса о том, следует ли действительно ради общего блага убить тирана, требуется общественный приговор — акт чисто революционный.

Кроме того — цареубийство в целях революционных одобряли и католические писатели, как, например, Парвус и Сальсбюри. Последний, по словам профессора Губера, утверждал, подобно Аквинату и другим, что убийство ти­рана дозволительно, если нет никакой возможности обу­здать его. Право такого убийства принадлежит всякому, кто захочет поднять руку на тирана, стоящего вне закона. Тираном же он называет узурпатора и всякого государя, ко­торый по собственному произволу нарушает государствен­ные законы и притесняет народ в его правах.

Кроме католичества вообще и ордена иезуитов в част­ности, не последнее место в истории не только подготовления Первой французской революции, но и в осуществлении ее последних целей, без сомнения, занимали тогдашние масоны. В первый раз масоны появились во Франции в 1721 году; но главные проповедники масонства, или, как они сами называют себя — великие мастера — англичане лорд Дервенвотер и лорд Гарнестер — такую обнаружили необычайную ревность в распространении своего учения, что к началу Первой французской революции масонство охватило уже почти всю Францию, именно — в 1787 году масонские ложи были в 282 городах, причем в одном Па­риже масонских лож было 81, в Лионе — 16, в Тулузе — 10, в Бордо — 7, в Нанте — 5 и т.д. Все так называемые фран­цузские энциклопедисты, подготовлявшие первую револю­цию во Франции, и в том числе Вольтер, Дидро, д’Аламбер, Кондорсе, Буланже, Де-ля-Метри, Мармонтел, Фрере и дру­гие, были масоны; к масонству принадлежал бывший ре­гент французского престола, герцог Орлеанский Филипп; масонами были и все главные и непосредственные вожаки Первой французской революции — Мирабо, Дантон, Робе­спьер, Марат, Лафайет, Талейран, Фуше, Тальмон, Лескюр, Боншон, Ролан, Сен-Жюст и даже знаменитый изобретатель гильотины — доктор Гильотен.

Как масоны ни старались сохранить в тайне свое религиозно-политическое учение, но его основные по­ложения известны. Масоны исповедуют только религию природы, т.е., религию без Бога, без таинств, без молитв; чудеса, пророчества, благодать, как и все вообще сверх­ъестественные явления, они отвергают. Христианскую религию они не признают истинною религиею и считают за лучшее к ней не принадлежать, так как она вселяет в своих исповедников враждебность ко всем другим рели­гиям, объявляя их ложными и потому неугодными Богу. Свою же религию масоны прославляют за то, что она и не признает, и не отвергает ни одной религии — ни хри­стианской, ни еврейской, ни магометанской, ни буддий­ской, — и даже — напротив — все их объединяет в себе и чрез то примиряет их исповедников. Первое и основное положение масонского устава гласит так: «В силу принад­лежности своей к ордену масон обязан повиноваться нрав­ственному закону, — и если он хорошо понимает искусство (l’Art), он никогда не будет ни глухим безбожником (un Athée stupide), ни невежественным вольнодумцем. Прав­да, в прежнее время масоны были обязаны принадлежать каждый к вероисповеданию той страны, в которой он имел жительство; но теперь более правильным признается, что­бы они обязывались исповедовать только ту религию, к которой принадлежат все хорошие люди, дозволяющую каждому руководиться своими собственными убеждения­ми, которые он считает наиболее правильными и наиболее разумными, — мнениями, которые могут побудить челове­ка быть добрым, справедливым, искренним и гуманным к подобным себе, из какой бы страны они ни были и какую бы веру ни исповедовали. Таким образом, при помощи этого прекрасного принципа масонство становится цен­тром единения между людьми и единственным средством установить тесную и прочную дружбу между лицами, ко­торые никогда не могли бы войти в общение между собою вследствие различия своих настроений».

Таким образом, на место христианской религии масо­ны ставили, как мы видим, только естественную гуманисти­ческую мораль, — мораль без живого Бога, без историческо­го Христа, без сверхъестественного откровения, — мораль человеческого разума. Как и гуманисты XVI и XVII веков, масоны провозгласили три основных принципа — свободу, равенство и братство. Эти принципы они стремились по­ложить в основу и своей собственной практической жиз­недеятельности; а для этого необходим путь реформ или переворотов как в частной, так и общественной жизни. На­стоящий человеческий мир, по учению масонов, одряхлел и омертвел, — и одряхлел именно потому, что в нем нет оживотворяющих начал — свободы, равенства и братства. Он подобен теперь дому, полуразрушившемуся и уже готовому рухнуть. Что делают каменщики (le Magon значит — камен­щик) с таким домом? Починять его как-нибудь бесполезно, неразумно и убыточно. Его нужно сначала разрушить до основания, а потом вместо него выстроить новый — из ново­го материала и на новом фундаменте. Но разрушение раз­лагающегося государства — это и есть революция; а новый фундамент для построения нового государства — это основ­ные принципы масонства: свобода, равенство и братство.

После сказанного ясно, почему во всех странах Старо­го и Нового Света масоны принимали самое живое участие в революционных движениях. Что же касается Франции, то в ней участие масонов было ощутительнее, чем где бы то ни было в других государствах, потому что там их учение со­впало по всем пунктам с политическою теорией Ж.-Ж. Рус­со и с деистическим гуманизмом Вольтера.

Кроме того, во Франции масоны нашли для своей дея­тельности сильную поддержку в… евреях. Эти пронырли­вые и эгоистические космополиты не жалели ни своих гро­мадных капиталов, ни своих сил и энергии, ни даже жизни своей для того, чтобы вызвать и усилить до крайних преде­лов кровавую революцию во Франции, которую они во что бы то ни стало решились захватить в свои железные когти^[1]. В масонах они усмотрели для себя самых надежных союз­ников и помощников. На некоторое время многие француз­ские евреи даже сами переходили в масонство. На Вольтера и Руссо они смотрели как на своих друзей и благодетелей. «»Социальный контракт» Руссо был маяком революции, -сказал Ж. Леманн (сам крещеный еврей), — и позволил евре­ям броситься в атаку на христианское общество». О Вольте -ре же французские евреи выражались так: «Хотя Вольтер и ненавидел нас, но вольтерьянство было для нас чрезвычайно полезно. Поэтому мы восхищаемся Вольтером и весьма ему признательны».

Нет никакой нужды подробно говорить здесь о поло­жении евреев во Франции в средние века; тогда оно было действительно незавидно; судьба евреев зависела не толь­ко от произвола королей, но и от произвола низших адми­нистраторов; они стояли «вне закона». Но с Людовика XIV их положение значительно изменилось к лучшему. Как было сказано уже, беспрерывные войны при этом короле совершенно истощили государственную казну. Людовику нужны были деньги, — и — вот! — волей-неволей ему при­шлось унижаться пред еврейским миллионером — Самуи­лом Бернардом. В это время в первый раз за всю историю Франции в королевском дворце появляется еврей и прини­мается с чрезвычайным почетом. Но зато с этого же самого времени французское правительство уже навсегда отдало свою страну в руки евреев, и Франция никогда не будет в состоянии освободиться от своих долговых обязательств еврейским банкирам.

Еврей Бернард снабдил короля деньгами, но вместе с тем исходатайствовал для своих единоверцев многие льго­ты и нрава. Так, евреям была предоставлена полная свобода торговли, право заниматься подрядами и поставами всяко­го рода, право учреждать банки, ссудные кассы и другие кредитные учреждения, иметь свои школы и даже акаде­мии, заниматься медициною, астрономией, искусствами и ремеслами, учреждать типографии и литографии, управ­лять имениями и финансовыми операциями королевского двора, заведовать сборами разного рода податей и т.п. Но этих прав евреям было мало. Им хотелось достигнуть во Франции «полного равноправия» с коренным населением; в частности, им хотелось принимать непосредственное участие на правах действительных членов в парламенте и магистратуре. Они тяготились тем, что французским за­конодательством им запрещено было приобретать земли и вообще недвижимое имущество, торговать христиан­скими рабами и иметь христиан в услужении, содержать гостиницы и постоялые дворы, иметь аптеки и аптекар­ские склады. Так как евреи, при всей своей настойчивости, не могли приобрести себе этих прав непосредственно от французских королей, то, как только начала возгораться революция, они повернулись к ним спиною и стали при­слушиваться к речам с другой стороны.

Особенно евреям понравилось, когда они узнали, что вожаки революции, с одной стороны под влиянием полити­ческой теории Руссо, а с другой — под влиянием масонства, провозгласили своими основными началами свободу, равен­ство и братство для всех французских подданных. «Значит, и для нас, — подумали евреи, — ибо мы тоже французские подданные, как и сами настоящие французы!»

Итак, по истолкованию евреями социально-демокра­тической теории Руссо, Первая французская революция, без всякой просьбы с их стороны, сама предоставляла им то равноправие, о котором они всегда мечтали и которого они никак не могли добиться от французских королей. Ясно, что как только революционеры достигнут осуществления своих намерений, так евреи тотчас же могут, где угодно и сколько угодно, открывать гостиницы, постоялые дворы, трактиры с продажею спиртных напитков, торговать хри­стианскими рабами и рабынями, приобретать за ничто у промотавшихся дворян их виллы и имения, заводить апте­ки и аптекарские склады, а главное — иметь своих предста­вителей в парламенте и управлять всею Францией. Соблаз­нительная перспектива! Поэтому совершенно понятно, что французские евреи нисколько не задумались над тем, чтобы бросить королей с их монархией и перейти на сторону рево­люции. Всеми своими силами и всеми своими средствами они решили поддерживать революционеров и возбужден­ное ими движение. При своей пронырливости и при помо­щи различного рода интриг они, прячась за спины масонов, сумели посадить последних и на министерские кресла, и на парламентскую трибуну, и в парижский магистрат, не ми­нуя ни одного важного государственного поста.

Мало этого. Евреи сумели подкупить своим золотом всех выдающихся членов национального собрания, каковы, например, были аббат Грегуар и Робеспьер. Что же касает­ся материальных нужд революции, то для удовлетворения их касса еврейского кагала всегда была открыта. В благо­дарность за это вожаки революции в законодательных со­браниях ни одного вопроса так часто не возбуждали, как вопроса о евреях и их равноправии.

Но что же случилось? Оказалось, что сначала евреи ошиблись и пришли было в отчаяние. Оказалось, что фран­цузские революционеры, провозглашая свои принципы свободы, равенства и братства, имели в виду только себя, а об евреях и не думали. Нужно было евреям вытащить из своих карманов еще много денег и предпринять еще мно­го разного рода хлопот, чтобы вожаки Первой французской революции заговорили и о них. Но и тут встретилось пре­пятствие. Народный инстинкт не сразу отдал французскую нацию в руки ненасытных евреев. Благоразумие некоторых патриотов затормозило дело, — и друзьям евреев или — вер­нее — политиканам, подкупленным евреями, пришлось еще немало повозиться с разрешением еврейского вопроса.

Французские историки полагают, что Французская революция началась, собственно, с 3 августа 1789 года. И что же? В этот именно день в Национальном собрании аб­бат Грегуар в первый раз поднял вопрос о предоставлении евреям равноправия, чего не имели еще тогда многие ко­ренные французы. Как священник, он доказывал, что все люди — братья по своему происхождению от Адама и что поэтому все должны пользоваться одинаковыми правами, не допуская ни преимуществ, ни притеснений; при этом в самых мрачных красках он изобразил пред своими слуша­телями то прискорбное угнетенное состояние, в котором, по его словам, будто бы находились французские евреи. «Благодарность евреев (аббату Грегуару), — замечает Карно в своей «Истории Французской революции» (с. 86), — выра­зилась в оригинальной форме. В синагогах назначены были публичные молитвы за христианского священника». Но оказалось, что евреи ошиблись и здесь: поспешили! Вопрос об их равноправии на этот раз остался нерешенным.

Вскоре после этого уже сами евреи представили в На­циональное собрание петицию, прося признать их настоя­щими французскими гражданами и вместе с тем даровать им равноправие. Это было 3 сентября того же 1789 года (т.е. ровно через месяц после первого провала еврейского вопро­са). Национальное собрание и на этот раз не разрешило сра­зу еврейского вопроса, а предварительно избрало для этого особую комиссию, которая бы собрала надлежащий мате­риал для правильного разрешения вопроса и приготовила бы проект такого разрешения.

Но прежде чем эта комиссия выполнила возложенное на нее поручение, 28 сентября того же 1789 года евреи, проживавшие в Эльзасе, подали в Национальное собрание жалобу на христиан, которые будто бы их, несчастных, притесняли. Члены Национального собрания расчувство­вались, но вопрос еврейский разрешили только косвенно, уведомив эльзасского губернатора, что все люди должны считаться равными и что евреев поэтому нужно всячески гарантировать от насилия со стороны христиан. Эльзас­ские евреи остались недовольны таким решением и 14 октября того же 1789 года отправили в Париж депутацию, во главе которой стоял выдающийся еврейский оратор Бир-Исаак-Бир. Явившись в Национальное собрание, Бир произнес сильную и воодушевленную речь, наполнен­ную, впрочем, избитыми фразами о том, что все люди -дети одного Бога, но что несчастных евреев за что-то все безвинно угнетают и преследуют, что все преследования и гонения они, однако же, переносят будто бы кротко и безропотно, а потому и заслуживают того, чтобы их поло­жение было улучшено и чтобы им было даровано равно­правие. Хотя некоторые вожаки-революционеры и обеща­ли депутации оказать ее просьбе горячую поддержку, но Национальное собрание по-прежнему оставило нерешен­ным еврейский вопрос и на этот раз.

В пятый раз в течение одного и того же 1789 года (меньше, чем в полугодие) вопрос о еврейском равноправии в Национальном собрании снова был возбужден аббатом Грегуаром (это было 23 декабря). Наиболее горячим про­тивником дарования евреям равноправия в этом заседании явился аббат Мори. «Когда король Карл Лысый, — так, меж­ду прочим, говорил оратор, — тот самый король, который даровал евреям гражданские права, был отравлен своим врачом-евреем, евреи были изгнаны из Франции. Семь раз изгоняли их из Франции и семь раз позволяли возвратиться назад. «Скупость их изгоняла, и скупость и глупость снова возвращали их», -писал Вольтер. В течение 17 веков евреи не слились с другими народами. Их главное занятие — тор­говля деньгами. Они не желали заниматься земледелием, но всегда были бичом земледельческого населения: в Польше, где им принадлежит целая провинция, пот христианских рабов орошает поля, на которых зиждется благосостояние евреев. Они не были земледельцами ни при Давиде, ни при Соломоне, а занимались лишь торговлею. Может быть, вы хотите сделать из них воинов? Но я не могу представить себе полководца, который пожелал бы командовать армией из евреев в день шабаша. Они никогда не воевали в этот день шабаша. Они никогда не воевали в этот день, — и враги их принимали во внимание эту особенность. В Эльзасе им принадлежит закладных на имения на 12 миллионов. При равноправии они через десять лет вполне овладеют этою провинцией и превратят ее в еврейскую колонию. Не нуж­но преследований: всякая религия имеет право на уваже­ние. Делайте им добро, как отдельным личностям, но не как французам, потому что они не могут быть гражданами». На этот раз защитником еврейских интересов выступил сам Робеспьер. Он произнес целую речь в опровержение дово­дов аббата Морри, хотя, конечно, и он должен был пользо­ваться только общими фразами о равенстве всех людей, о гуманности, какою должен отличаться цивилизованный на­род, о несправедливом угнетении евреев христианами и т.п. Чтобы примирить противников, масон Дюпор предложил такую формулу нового закона: «Ни один француз не может быть лишен прав активного гражданина или права быть избранным на общественные должности без утверждения Национального собрания, — причем все существующие законы и правила не должны приниматься во внимание». Эту формулу поддерживал сам председатель собрания де-Клермон-Тоннер; но особенно энергично защищал ее друг Робеспьера юдофил Мирабо, — причем в своей довольно длинной речи он живо изобразил то печальное положение, в котором будто бы находились тогда французские евреи. Свою речь он закончил следующими словами: «Господа! Не забывайте, что евреи — такие же люди, как и мы, что они бо­лее несчастны, чем виновны. Знайте, что этот обездоленный народ, столь горячо стремящийся получить права граждан­ства (еще бы!), не менее горячо и искренне (?) стремится исполнять обязанности, сопряженные со званием гражда­нина». Как ни авторитетны были ораторы, выступившие в этот раз на защиту евреев, но дело их не выгорело: предло­жение Дюпора было отвергнуто.

Но евреи не унывали и духом не падали. На другой день (24 декабря) друзья евреев снова возбудили в Нацио­нальном собрании вопрос о предоставлении равноправия евреям. Евреям уже улыбалось розовое будущее. Но все дело испортил эльзасский депутат Ревбель. Он заявил, что если Национальное собрание предоставит равноправие ев­реям, то оно этим докажет только, что не желает считаться с настроением и требованиями народа, так как у французского народа предубеждение против евреев чрезвычайно вели­ко; в частности, Ревбель прибавил, что за население Эльзаса он не отвечает. После этого вопрос о предоставлении равно­правия евреям был снят с очереди, но — ненадолго.

Наступил 1790 год. 28 января в Национальном со­брании снова был возбужден вопрос о предоставлении равноправия евреям. На этот раз инициатива принадле­жала знаменитому оратору Талейрану. Заслушано было также и особое прошение эльзасских евреев. Составитель этого прошения адвокат Годар хотел поддержать просьбу своих клиентов весьма одушевленною речью, которую он закончил так: «Вы не станете более колебаться, милости­вые государи, когда узнаете, что из пятисот евреев, про­живающих в Париже, более ста человек принадлежат к национальной гвардии и жертвуют своею жизнью для за­щиты Конституции… Если сегодняшний день закончится согласно с нашими желаниями, то это будет самый досто­примечательный день из всей революции»… Аббат Мюло, председательствовавший тогда в Национальном собрании, горячо поддерживал еврейского адвоката и разделял его беззастенчиво-лживые восхваления еврейского патрио­тизма. Но дело опять не выгорело. Большинством голосов предложение о предоставлении евреям равноправия было отвергнуто. И это неудивительно, потому что в Нацио­нальное собрание уже стали поступать народные требо­вания не только о том, чтобы евреям не было предостав­лено никаких гражданских прав, кроме тех, которыми они уже пользуются, но и о том, чтобы евреи были изгнаны из Франции. Но евреи, надеясь на свои капиталы и на легкую продажность вожаков революции, не отчаивались в своих надеждах и ожиданиях.

20 июля 1790 года евреи из города Меца подали в На­циональное собрание прошение о том, чтобы они были освобождены от налогов в пользу герцогов Бранка-Лорогэ, которые они уплачивали в течение двух веков. Просьба была удовлетворена в полчаса, причем было добавле­но: «Освободить также и прочих евреев, находящихся в подобном положении». Против такого скороспелого реше­ния восстал известный уже нам эльзасский депутат Рев-бель. «Речь идет, — сказал он, — не об одном роде Бранка, а о существенной реформе в пользу евреев. Нельзя в пол­часа решать столь важный вопрос. Я обращаю внимание собрания на то, что эти евреи не платят никаких других податей. Если намерение Национального собрания состо­ит в том, чтобы освободить их вообще от несения всякого рода повинностей, то это — иное дело». После этой речи Национальное собрание отказалось от своего постановле­ния и передало прошение евреев в финансовую комиссию для предварительного рассмотрения. Так, с неосущест­вленными своими надеждами, евреи провели и второй год Французской революции.

Настал 1791 год. 18 января представитель всех фран­цузских евреев Луи Мартино снова возбудил в Националь­ном собрании ходатайство о предоставлении евреям равно­правия. Председатель предложил собранию на обсуждение и разрешение этого вопрос даже вне очереди. Против этого особенно энергично восстал принц Бройи. По его словам, сделанную евреям любезность он может объяснить себе лишь тем, что богатые эльзасские евреи тратят очень много денег на приобретение в Париже среди выдающихся общественных деятелей могущественной протекции для евреев, но при этом он напомнил членам собрания, что на­строение жителей Эльзаса непримиримо с предоставлени­ем евреям гражданского и политического равноправия. На­конец, он настаивал на том, что еврейский вопрос должен быть передан в конституционный комитет для предвари­тельного рассмотрения. По свидетельству современников, смелое указание Бройи на подкуп евреями многих депута­тов собрания произвело сильное впечатление. Сделанное уже постановление было отменено.

27 сентября того же года покровители французских евреев снова подняли вопрос о предоставлении евреям по­литического и гражданского равноправия. Национальное собрание разрешило этот вопрос в пользу евреев. Но про­тив такого решения снова запротестовал депутат Бройи. Он напомнил собранию, что эльзасские французы должны тамошним евреям около 15 миллионов, что сумма эта воз­росла из первоначального действительного займа только в 3 миллиона, что 12 миллионов, следовательно, суть не что иное, как ростовщические проценты. Свою речь Бройи за­кончил следующими словами: «Нельзя давать прав евреям, не выяснив этого вопроса и не оградив интересы населе­ния. Я предлагаю, чтобы евреям было вменено в обязан­ность дать в течение одного месяца подлежащим властям полный отчет о состоянии долговых обязательств, имею­щихся у них от христианского населения; чтобы были со­браны справки о платежной способности должников; чтобы местные власти высказались о способе окончательного рас­чета и приведения в порядок долговых отношений между христианами и евреями; чтобы все эти соображения были представлены в законодательный корпус». Национальное собрание согласилось и на этот раз с доводами депутата. Но на другой день (28 сентября), воспользовавшись отсутстви­ем Бройи, приспешники евреев снова возбудили еврейский вопрос в Национальном собрании, — и собрание вынесло та­кое постановление: «Так как принесение гражданской при­сяги, согласно постановлению учредительного собрания, дает права гражданства, то евреи, принесшие таковую, ста­новятся французскими гражданами».

Итак, 28 сентября 1791 года — это день, в который французы навсегда закабалили себя в рабство еврейскому кагалу. Евреи одержали победу, — и их доверитель неволь­но воскликнул: «Иерихон взят и стены его рухнули!» Дей­ствительно, с этого времени евреи взяли Францию в свои крепкие руки. И что же они делают? Прежде всего они купили у французского (еще временного) правительства (и купили не за наличные деньги, а за простые ассигна­ции, тогда только еще в первый раз появившиеся на свет, по измышлению евреев же) 10 миллионов гектаров зем­ли, отнятых революционным правительством у француз­ского католического духовенства; затем евреи тотчас же пробрались в парламент и недолго думали над тем, чтобы завладеть министерскими креслами, на которых они вос­седают еще и в настоящее время.

Настойчивость и энергия, с какими евреи добивались для себя политических и гражданских прав во Франции, -поразительны. Как отмечено, евреи хлопотали об этом це­лых три года, — и отказы Национального собрания не охлаж­дали их ревности. Национальное собрание еще в 1789 году сделало общее постановление: вопрос, не разрешенный в утвердительном смысле, не может быть побуждаем в ту же сессию, да и на следующий год он может быть внесен на рассмотрение Национального собрания лишь в том случае, если для его разрешения будут указаны новые мотивы, ко­торые собранием не были приняты во внимание в прошлую сессию. Это постановление признавалось обязательным для всех, кроме… евреев! По пяти и по семи раз в сессию они возбуждали в Национальном собрании вопрос о предостав­лении им равноправия как политического, так и граждан­ского… Как это им удавалось, — понять трудно… Одно лишь несомненно, что умные и практические евреи прекрасно видели, что Французская революция для них может быть весьма выгодною, и потому они не жалели денег на ее под­держание и даже усиление. В следующем письме я коснусь вопроса: каких результатов достигли французы, принеся революции неизмеримо тяжелые жертвы? И мы убедимся несомненными историческими фактами, что от революции никто из французов не получил совершенно никакой поль­зы. Мало того. Все французы пострадали от революции, а выиграли только одни евреи и — только одни они!

Несколько слов в заключение письма. Не знаю, что думаешь ты, любезный друг, читая это письмо мое. Но я, излагая в нем свои мысли о причинах, вызвавших новую Французскую революцию, все время думал о своей России. Не то ли совершается теперь и у нас, что в конце XVIII века происходило во Франции пред взрывом тогдашнего рево­люционного движения? Ничего нет нового под солнцем! И колесо истории вращается слишком однообразно. Припом­нил я 60-е и 70-е годы прошлого столетия, когда в нашу злосчастную Россию вторглись, как бурная стихия, раз­рушительные идеи западноевропейской философии — ра­ционализма, материализма, социализма, коммунизма и нигилизма, подрывая наши народные верования и здравое христианское мировоззрение! Затем я вспомнил, как в кон­це прошлого века умами нашей тогда еще кое-как учившей­ся молодежи овладели западноевропейские эксцентричные мыслители — Ницше и Маркс… И я невольно поставил себе вопрос: кто больше сделал для разрушения веры в Бога и моральных начал жизни — Вольтер ли с французскими эн­циклопедистами или эти незваные «просветители» нашего общества?… Когда я излагал политическое учение Руссо с его нападками на культуру, цивилизацию, науку, просвеще­ние, театр, я не мог не вспомнить Л. Толстого и при этом подумал, радуется ли он теперь тому, что посеянные им се­мена наконец взошли и уже приносят свои горько-ядовитые плоды. Масоны в настоящее время работают наряду с на­шими революционерами не менее энергично, чем работа­ли они и во Франции. А евреи? В них-то и вся сила! Без евреев русские революционеры — ничто, чистейший нуль! Удивительна, впрочем, ревность евреев: ведь у нас для нее нет таких побуждений, как во Франции. Во Франции евре­ев не допускали в парламент; у нас даже и в первой Госу­дарственной думе евреи — Винавер, Герценштейн, Якубсон, Френкель, Левин, Яснопольский и многие другие — были первыми заправилами. Во Франции евреям было запреще­но содержать отели, гостиницы, постоялые дворы, торго­вать спиртными налитками; у нас и без революции евреи главным образом только этим и занимаются. Во Франции евреи не могли иметь аптек и аптекарских складов; у нас аптекари, фармацевты и их помощники почти исключи­тельно евреи; русские (по происхождению) в наших аптеках исполняют только черную работу. Чего же нужно еще рус­ским евреям? Чего они хотят?

Да, над этим вопросом нужно подумать… До следую­щего письма.

 

^[1] Подробно об этом ср.: Н. Л. и Г. Бутми. Иудеи в масонстве и в революции. СПб., 1906.

Тимофей Буткевич, протоиерей

 Верою разумеваем / Составление, предисловие, приме­чания С. П. Афанасьева / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Ин­ститут русской цивилизации, 2014. — c.c. 628 — 658