Артур Мёллер ван ден Брук и “русские истоки” немецкой “консервативной революции”

Артур Мёллер ван ден Брук и “русские истоки” немецкой “консервативной революции”

С.Г. Алленов

Политический лексикон новейшей эпохи содержит немало терминов, которые кажутся сотканными из противоречий. Интригуя своим парадоксальным звучанием, они тонко отражают прихотливые реалии ушедшего века. Одним из подобных неологизмов стало понятие так называемой консервативной революции, лозунги которой впервые прозвучали в Германии 20-х — начала 30-х гг. Её застрельщиками здесь выступали публицисты крайне “правого” толка, в том числе такие видные представители немецкой интеллектуальной элиты, как О. Шпенглер, Э.Ю. Юнг и А. Мёллер ван ден Брук. Находясь в непримиримой оппозиции к Веймарской парламентской демократии, они призывали к её слому во имя утверждения “высших” и неизменных ценностей, которые, по их убеждению, могли иметь исключительно национальный, “немецкий” характер[i]. В пёстром стане противни­ков Веймарского режима “революционные консерваторы” выде­лялись не только агрессивностью той критики, которую обрушивали на его устои. В ситуации, когда “уметь ненавидеть было важнее, чем мыс­лить” (К. Гейден), они, всё же, умели демонстрировать оба дара[ii]. Вместе с тем их интел­лекту­альные изыски часто звучали в унисон с нехитрыми паролями нацистской пропаганды. Это созвучие, отмеченное критиками, а отчасти и апологетами “революционного консерватизма”, впоследствии не раз заставляло тех и других возвращаться к вопросу о его ответственности за установление нацистской диктатуры[iii]. Так или иначе “консервативная революция” вошла в историю как одно из самых агрессивных проявлений немецкого национализма.

После разгрома и капитуляции нацистского рейха “революционно-консервативная” идея казалась достаточно скомпрометированной для того, чтобы долгое время оставаться на периферии немецкого общественного сознания. Однако в последнее десятилетие она вновь завоёвывает многочисленных сторонников уже не только в Германии, но и других странах Европы. Окончание “холодной войны”, принятое было приверженцами либеральной демократии за “конец истории”, стало для европейских “правых” началом нового, решающего этапа “консервативной революции”. Её идеологи чутко реагируют на издержки глобализации и видят в нынешнем обострении этнических, экологических и социокультурных проблем признаки скорого апокалипсиса. “Революционный консерватизм” они рассматривают в качестве единственной творческой силы, способной ответить на вызов, который несёт человечеству наступившее тысячелетие. Вслед за своими предшественниками Веймарской поры, современные “революционные консерваторы” решительно отвергают идеалы либеральной демократии и оспаривают её претензии на духовную и политическую гегемонию в мире. “Открытому” обществу, построенному на началах мультикультурализма и соперничества интересов, они повсюду в Европе противопоставляют идею культурно однородной, “органически” слитной и иерархически выстроенной народной общности[iv].

В своём “триумфальном шествии” “консервативная революция” не миновала и Россию. В последние годы в нашей стране возникло немало журналов и издательств, занятых популяризацией трудов зарубежных классиков и отечественных неофитов “революционного консерватизма”. Укорениться на российской почве ему помогают, с одной стороны, предпринятый его отечественным вождём, А. Дугиным синтез “революционно-консервативной” традиции с элементами евразийства[v], с другой — указания того же Дугина на “обязательную русофилию” его немецких предтеч[vi]. Действительно, взгляды значительной части, (хотя, надо заметить, не всех) немецких “революционных консерваторов” свидетельствуют о том, что пресловутый германский “Drang nach Osten” мог иметь не только агрессивный заряд и не всегда означал военный “натиск на Восток”. Их публицистика нередко являла образец культурно и политически мотивированного “притяжения к Востоку”, под которым в первую очередь подразумевалась Россия. Эта “восточная” ориентация “консервативной революции” была весомым компонентом её идеологии наряду с воинствующим антилиберализмом и национализмом, имперским мифом, доктриной “национального” (“немецкого”, “прусского” и т.п.) социализма, идеями “органической” народной общности, сословного государства, национальной элиты и т.п.[vii].

Будучи, как и сама “консервативная революция”, весьма противоречивым явлением, “революционно-консервативная” русофилия вытекала из множества разнородных источников. Она вбирала в себя, с одной стороны, ещё не забытую прусскую внешнеполитическую традицию конца XVIII — первой половины XIX вв., с другой — свойственное культуркритике противопоставление “животворных” культур Востока “прогнившей” цивилизации Запада, смешанное с преклонением перед сулящей миру “духовное исцеление” русской классической литературой. Не последнюю роль здесь играли также конъюнктурные надежды на возможный альянс с Советской Россией и руководимым из Москвы коммунистическим движением в противоборстве с Антантой и Веймарской демократией. Эти мотивы так или иначе звучали в работах О. Шпенглера, Э. Никиша, М.Х. Бёма, К.О. Петеля, Г. фон Гляйхена, Э. фон Саломона, Г. Шварца и многих других “революционных консерваторов”. Однако своё наиболее чистое и концентрированное выражение они получили в публицистике Артура Мёллера ван ден Брука, который стоял у истоков немецкого “революционно-консервативного” движения и которому оно во многом было обязано своей “восточной ориентацией”. Более того, творчество этого автора даёт основания полагать, что и сама идеология немецкого “революционного консерватизма”, формировавшаяся под его непосредственным влиянием, содержит немало заимствований из русской культурной и идейно-политической традиции[viii].

Ввиду трагических последствий, которыми обернулся для нашей страны взлёт немецкого национализма в XX столетии, обнаружение “русских корней” в родословной немецкой “консервативной революции” может шокировать не меньше, чем нынешнее увлечение её идеями некоторых российских интеллектуалов. Но, думается, тем более поучительны уроки, которые заключены в творческом наследии А. Мёллера ван ден Брука — мыслителя, выступавшего посредником между “Русской идеей” и идеологией немецкого национализма и парадоксальным образом сочетавшего благоговейный интерес к России с планами “благотворной” для неё германской экспансии на Восток.

В блестящей плеяде немецких литераторов первой четверти XX в. Мёллер был если не самой яркой, то наиболее разносторонней фигурой. Свой творческий путь он начинал как переводчик и издатель иностранной беллетристики, литературный критик и эссеист, искусствовед и культуролог. С успехом выступая на каждом из этих поприщ, Мёллер успел внести к началу первой мировой войны весомую лепту в культурную жизнь кайзеровской Германии. Однако его литературные и издательские заслуги вскоре померкли перед той репутацией немецкого националиста, которую он снискал, оставив в годы войны служенье музам и посвятив своё перо политической злобе дня. Вклад Мёллера в развернувшуюся после войны борьбу антидемократических и националистических сил Веймарской Германии не раз отмечали многие, в том числе самые именитые представители этого лагеря. Так, М.Х. Бём называл его первооткрывателем ценностей всего немецкого “правого” движения, а Э.Ю Юнг вспоминал о нём как о “гении, прозревшем то, что составляет ядро всего мировоззрения немецкой революции”[ix]. Заслуги Мёллера перед этой революцией признал и А. Гитлер, сказавший ему как-то в начале своей карьеры: “У Вас есть всё, чего недостаёт мне. Вы разрабатываете духовное оружие для обновления Германии. Я же не более, чем барабанщик и собиратель сил. Давайте работать вместе!”[x].

Несмотря на то, что сотрудничество Мёллера с будущим фюрером не состоялось, его имя часто ассоциируется с национал-социализмом и упоминается в ряду идейных наставников Гитлера. Этой мрачной известностью он во многом обязан своему главному сочинению, которое было опубликовано незадолго до его смерти и название которого — “Третий рейх” — приобрело зловещий смысл после прихода нацистов к власти[xi]. Данное обстоятельство обычно заслоняет собой другой важный факт литературной биографии Мёллера — издание им первого на немецком языке полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского. Во всяком случае, этот выдающийся вклад немецкого националиста в диалог культур Германии и России до сих пор практически не привлекал внимания советских и российских авторов. Тем более они не пытались вникнуть в хитросплетения литературных и политических пристрастий этого “наиболее популярного барда германского национализма”[xii].

Думается, всестороннему разбору взглядов Мёллера в отечественной ис­ториографии мешала прежде всего обязательная для историков-марксистов “классовая” трактовка нацизма, которая заставляла видеть в авторе “Третьего рейха” всего лишь выразителя интересов германских монополий. Впрочем, и вне марксистской парадигмы трудно представить, что человек, прослывший предтечей нацизма, мог быть искренним поклонником великого русского писа­теля. В самом деле, ничто не кажется более враждебным людоедской доктрине германского фашизма, чем проповедь Достоевского о русской “всечеловечности”. Не случайно именно в этой проповеди в России часто ищут спасе­ние не только от нравственных пороков, но и от всякого рода политических экс­цессов. Так, ещё недавно Ю. Карякин, имея в виду гуманизм Достоевского, вы­сказывал надежду на то, что “хорошая литература” станет, наконец, “фактором очеловечения политики” и даже “непосредственной спасительной силой”[xiii]. Стоит заметить, что вера в спасительную миссию литературы присуща не только рос­сийской духовной традиции. За пределами нашей страны она с особой силой проявилась в немецких интеллигентских кругах незадолго до установления нацистской диктатуры в Германии. Одним из самых страстных по­борни­ков идеи “очеловечения политики” литературой здесь был А. Мёллер ван ден Брук.

Артур Мёллер родился в Золингене на Рейне в 1876 году. Звучный псевдо­ним, под которым будущий идеолог немецкого национализма войдёт в историю, он сочинил себе в юности, соединив фамилии отца и матери, голландки по про­исхождению. Сын образованных и обеспеченных родителей, Мёллер не смог получить систематического образования. Бросив гимназию до её окончания, он приобщился к богемной жизни Берлина, Лейпцига и Эр­фурта. Его “университетами” стали художественные мастерские и галереи, те­атры и варьете, литературные кафе и читальные залы библиотек[xiv]. Рано женив­шись, он перешёл к оседлому образу жизни и литературному творчеству. Уже во второй половине 90-х гг., Мёллер не без успеха пробует свои силы в качестве переводчика произведений Э. По, Г. де Мопассана, Д. Дефо и других авторов. Тогда же он написал свои первые литературно-критические этюды, в которых про­явил редкие для самоучки чутьё, проницательность и кругозор[xv].

В 1902 г. молодой литератор оставил жену, ожидавшую от него ребёнка, и, уклоняясь от призыва в армию, перебрался в Париж. Именно здесь в доброволь­ной эмиграции взгляды Мёллера стали приобретать всё более заметный национа­листический оттенок. “В те годы, — вспоминал он позднее, — я обратился к совер­шенно иным вещам. На место “литературы” пришла жизнь. Я был заграничным немцем. Я ощутил разницу между нациями. Я почувствовал, что предстоит вели­кое противостояние”[xvi]. Следует, однако, признать, что обострившееся чувство национальной принадлежности не лишило новоиспечённого патриота способно­сти ценить достоинства иных культур. Об этом свидетельствует начатая им в по­ездке по Италии и ставшая настоящим гимном этой стране книга под названием “Итальянская красота” [xvii].

Секрет очарования и преемственности итальянской культуры Мёллер видел в проникновении вечного духа, рождённого ландшафтом Апеннин, в кровь наро­дов, которые сменяли друг друга на его пространстве. Очевидно, что данный подход имел достаточно универсальный характер, чтобы служить объяснению не только итальянских красот. Речь шла об оригинальной культурфилософии, кото­рая включала в себя элементы входивших в моду геополитики и расовой доктрины. Правда, Мёллер, чтивший Х. Чемберлена и К. Хаусхофера и охотно оперировавший понятиями “пространство”, “почва”, “раса” и “кровь”, так и не принял ни той, ни другой теории в их “чистом” виде. Говоря о геополитике он признавался, что не понимает, почему остающееся всегда неизменным простран­ство не рождает из себя каждый раз одну и ту же историю[xviii]. Что же касается тра­диционного биологического расизма, то он представлялся Мёллеру излишне “материалистическим”. Учению о расовой чистоте он противопоставлял понятие расовой общности, под которой подразумевалось единое культурное сознание народа. К тому же, Мёллер видел в истории постоянное торжество “духа” земли над “кровью” населявших её людей. Поэтому расы как таковые были для него лишь “сырьём” человеческой истории, которая творится народами, возникаю­щими из смешения рас. Думается, иной подход вряд ли мог позволить немецкому националисту оставаться поклонником культурных традиций чужих стран, особое место среди которых он неизменно отводил России.

Примечательно, что Мёллер заявил о себе как страстном поклоннике рус­ской духовной культуры именно в период становления своих националистических взгля­дов. Её достоинства были обусловлены для Мёллера в первую очередь “молодостью” породившего её народа, ещё не успевшего, как полагал культурфилософ, оторваться от своих “корней” и потому исполненного творческих сил[xix]. Кроме того, русская история представлялась ему цепью непрерывных страданий, которые сделали русских “не только смиренными”, но и “глубокими”. Поэтому “русский гений, — писал он, — это гений душевных переживаний”. Эти “гениально-душевные” задатки, которые Мёллер считал в равной степени чисто русским и общечеловеческим достоянием, раскрылись для него не только во врождённой религиозности русских, но и в их великой литературе XIX в.. В ней же, как он полагал, было впервые высказано то, чем, собственно, является славянство: “всё то, что эта раса молча выстрадала в течение двух тысячелетий и то, чем она предстала перед собой в порыве самопознания”[xx]. Если русская литература являлась в представлении Мёллера ”величайшим творением славянства”, то бесспорно лучшим из русских писателей был для него Достоевский[xxi].

Увлечение Мёллера русской беллетристикой вылилось в организацию им первого в Германии издания полного немецкого собрания сочинений М.Ф. Достоев­ского. Результатом этого поистине подвижнического труда, начатого при со­действии четы Мережковских в 1906 г. и завершённого в 1919 г., стали двадцать два прекрасно оформленных и пере­ведённых тома произведений великого русского писателя[xxii]. Не будет преувеличением сказать, что данная публикация явилась важнейшим событием духовной жизни Германии начала XX века. Её результатом стал настоящий культ Достоевского, который сохранялся в немецких читательских кругах и в годы первой мировой войны, и после её окончания[xxiii]. В прививке немецкой публике любви к русскому классику Мёллер сыграл решающую роль не только как издатель, но и как интерпретатор его произведений. В блестя­щих вступительных эссе он внушал читателям свою любовь к творчеству Досто­евского, а заодно и поныне живущий миф о якобы воплощённой в нём “загадочной русской душе”.

В глубинах этой души Мёллер находил не только следы перенесённых страданий, но и свидетельства её постоянной конфронтации с европейским культурным влиянием. И если русская литература представлялась Мёллеру “истинным лицом” породившего её народа, то это означало также её способность отражать всё исконное, сохранённое или, наоборот, наносное, усвоенное Россией в ходе её многовекового диалога с Западом[xxiv]. В результате сама русская классика приобретала два лика, один из которых был обращён к русскому прошлому, другой — к европейскому настоящему. Поэтому Мёллер мог называть её “самой патриархальной и самой современной из всех литератур”, “глубже всего укоренённой в первобытных и природных состояниях человечества и в то же время дальше всего проникающей в круги тех времён, которые открылись нам только сегодня”[xxv]. Этой двойственностью немецкий литератор объяснял бесценную способность русских беллетристов к предельно чёткой и последовательной постановке тех проблем, которые вставали на Западе лишь в “смутном и неявном виде”. Он особенно ценил то, что эти проблемы — “свободы и воли, власти и права, добра и зла” — находились здесь в связи с русским внутренним миром, а значит, “с той душевностью и человечностью, которые вообще только возможны”[xxvi]. Таким образом Мёллер находил в русской литературной классике наиболее глубокое обоснование “смысла сегодняшней и завтрашней жизни, который по большому и вечному счёту является лишь повторённым смыслом жизни, прожитой нами вчера и позавчера”[xxvii]. Этот смысл, как он полагал, “чище и величественнее всего” раскрывается в творческом наследии “центрального гения” русской литературы — Достоевского[xxviii].

Естественно, что размышляя над произведениями Достоевского,  Мёллер искал ответ прежде всего на те вопросы, которые занимали его в ходе осознания собственной, немецкой на­циональной принадлежности. Уже поэтому Достоевский был для него больше, чем великий писатель. То “большее”, что Мёллер открыл в своём кумире, он вы­ражал понятиями “великий мистик”, “великий этнопсихолог”, но чаще всего — “великий националист”. В его текстах эти слова имели схожий смысл и звучали как почётные звания, к которым он, бесспорно, мог бы добавить ещё одно: “великий учитель”. Действительно, русский классик во многих отношениях слу­жил будущему идеологу немецкого национализма наставником и примером для подражания. Прежде всего у Достоевского Мёллер учился верить в избранность своего народа, видеть в нём высшую ценность и пророчествовать о его великом предназначении.

В своих размышлениях о Достоевском Мёллер отмечал тот, по-видимому, важный для него факт, что русским патриотом писатель стал на чужбине, вблизи наблюдая европейскую жизнь и проникаясь к ней отвращением[xxix]. Здесь звучит намёк на сходство жизненных обстоятельств Достоевского и самого Мёллера — нечто подобное он писал впоследст­вии и о собственном опыте заграничной жизни. Ему, как раньше Достоевскому, казалось, что он воочию убедился в “духовной нищете” современной ему Европы и разглядел пропасть, отделявшую её уже не только от России, но и от его родной Германии. Как полагал Мёллер, именно европейские впечатления привели Дос­тоевского к выводу о необходимости для русских стать “русскими во-первых и прежде всего”, а также к мысли о том, что только осознав себя в этом качестве русский человек поможет европейцам “снова стать людьми”[xxx]. Таким образом Мёллер прямо указывал на источник, из которого вытекал и его собственный не­мецкий национализм, и, как он полагал, русский патриотизм его кумира. Этим источником была нелюбовь к современному Западу и неприятие базисных ценно­стей его культуры[xxxi]. Именно эти мотивы Мёллер особенно бережно прослеживал в художественных произведениях и публицистике своего любимого писателя.

Ни вера Достоевского во “вселенскую отзывчивость русской души”, ни его известные признания в любви к “европейскому кладбищу” не помешали Мёллеру уловить неприязнь его наставника к современной Европе, в которой “всё подкопано и может быть завтра же рухнет бесследно во веки веков”[xxxii]. В представлении самого немецкого националиста Запад ассоциировался с распадом и смертью ор­ганического народного целого. Поэтому с пылом истинного славянофила он осу­ждал “безрассудство Петра Великого”, открывшего свою страну Европе и нахо­дил последствия этого шага разрушительными для России[xxxiii]. Однако творчество Достоевского, как, впрочем, и вся русская литература, убеждало Мёллера в том, что даже после “роковых” петровских реформ Россия сумела сохранить в толще народной жизни свою стихийную силу и самобытность. Все привлекательные черты духовной жизни России — будь то русская набожность или русский юмор, русская чувственность или русский консерватизм — он так или иначе сводил к русскому антизападничеству.

Столь пристальный и неослабный интерес немецкого националиста к чужой стране и культуре кажется не совсем обычным. Основную причину своей тяги к России Мёллер открыл сам, признав однажды, что “немцам недостаёт безуслов­ной русской духовности” [xxxiv]. Эта духовность, пояснял он, “нужна Германии как противовес против западничества”, “как восточное дополнение нашей собствен­ной духовности”. Она связывает Россию с Германией тем больше, “чем менее за­падной, чем подлиннее русской, славянской, византийской… она является”[xxxv]. Од­нако под “русской духовностью” Мёллер понимал не самобытную культуру Рос­сии или какое-то её исконное свойство. Он связывал с ней не патриархальную старину саму по себе и даже не способность хранить эту старину в первозданном виде. На этот счёт немецкий “славянофил” не обманывался: следы пагубной экспансии Запада он видел в России всюду.

Скорее всего, “русская духовность” означала для Мёллера способность идти до последнего предела в раскрытии тех психо­логических потрясений, которые возникают из конфликта противоположных начал — своего, национального и наносного, западного. Именно в напряжённой работе расколотого сознания, не исключавшего, но, наоборот, вбиравшего в себя Запад, состояло для Мёллера величие русской литературы и актуальность посла­ния Достоевского. Эта способность к беспощадному и мучительному самопознанию, обещавшая искупление “смертного греха” западничества, заставляла Мёллера весьма серьёзно относиться к пророчеству своего кумира о ско­ром рождении “русского Христа”, “Христа сегодняшнего дня”, который явится “обороной от Запада” не только для России, но, возможно, и для Германии[xxxvi].

Надежда, которую Мёллер связывал с “безусловной русской духовностью”, была тем сильнее, чем тлетворнее ему представлялось влияние Запада на его соб­ственную страну. Явно противореча знаменитым пассажам из “Пушкинской речи” своего кумира, Мёллер называл “полное самоотречение» в отношениях с Западом не достоинством, но слабостью, свойственной не столько России, сколько Германии[xxxvii]. Но, сожалея о потере соотечественниками “духовного суве­ренитета”, он, всё же, не терял веры в их способность свернуть с “порочного” западного пути и обратиться к собственным ценностям. Эту уверен­ность в него также вселял Достоевский, причём не только силой русского при­мера, но и указаниями на таящийся в самой Германии антизападнический потен­циал[xxxviii].

Так, высшей похвалой Германии звучал для Мёллера и его соратников — немецких патриотов “нового” закала — отзыв русского писателя об их родине, как “вечно протестующей” против Запада стране[xxxix]. В идейном наследии Достоев­ского Мёллер нашёл и такое объяснение этому “вечному протесту”, которое легко оборачивалось пророчеством о великом предназначении Германии и её грядущем торжестве над Западом. Оно открылось ему в рождённом немецкой романтикой и развитом Достоевским мифе о “молодых» народах, которые в из­бытке жизненных сил бросают вызов “старым” нациям дряхлеющей Европы. Молодость немцев Мёллер порой обосновывал ссылками на чисто биологический факт быстрого роста их численности. Однако в конечном счёте в основе проти­вопоставления “молодых” и “старых” народов лежали не столько количественные, сколько качественные показатели. Молодость означала для Мёллера не возраст в его обычном понимании, но сохранённую (хотя бы и на протяжении долгого времени) близость к животворным природным истокам. По­этому оппозиция “молодых” и “старых” народов несла в себе, с одной стороны, почвеннический идеал органически слитной народной общности, а с другой — противоположное этому идеалу, но неизменно связанное с ним представление о погрязшем в индивидуализме западном обществе. В конечном итоге возраст народа, а значит и прочность скрепляющих его уз, стал в интерпретации Мёллера признаком принадлежности к одной из двух абстракций — “Востока” или “Запада”, антагонизм которых был излюбленным мотивом культуркритики начала XX века. Впоследствии, став идеологом “революционного консерватизма”, он вложит в эти понятия дополнительный смысл, сделав синонимом “молодости” того или иного народа “социализм”, а “старости” — либерализм.

Заражаясь от Достоевского способностью боготворить собственный народ, Мёллер с го­дами охладевал к идее русской “богоизбранности”. Но, вместо того, чтобы оспаривать её напря­мую, он уже в эмиграции завёл разговор о великом предназначении самих немцев. Допуская, что его народ, всё же, не столь молод, как русский, Мёллер на­стаивал на способности немцев к духовному “омоложению”. Он убеждал своих соотечественников, что обрести эту утраченную другими европейцами возмож­ность они смогут обратившись к Востоку. “Чем больше мы вби­раем в себя Запад, — заявлял он, — тем ближе мы к роковой судьбе всех ста­рых народов. И наоборот, чем больше сил мы впи­тываем с Вос­тока в расовой, хозяйственной, политической и духовной сферах, тем больше мы омолаживаем себя как народ”[xl]. Туманные и патетичные формулировки, в которые облекались призывы Мёллера “обратиться к Востоку”, часто оставляли простор для фантазии, в том числе ассоциаций с романтическими похождениями графа Дракулы. Несмотря на настойчивость подобных призывов, их автор мало заботился об описании конкретных форм предстоявшей смычки с Востоком. Однако в контексте его творчества данная идея со временем приобретёт экспансионистское, хотя и лишённое откровенно агрессивных обертонов звучание.

В немецком “продвижении” на Восток для Мёллера заключался залог не только спасения Германии, но и выполнения её призвания в мире. Однако для того, чтобы эта миссия испол­нилась, немцы, по его убеждению,  должны были “стать немцами во-первых и прежде всего”. Формулируя данную задачу, Мёллер не скрывал, что перефразирует известный призыв Досто­евского к своим русским соотечественникам “стать русскими во первых и прежде всего”[xli]. По существу, будущий идеолог немецкого национализма взял на себя в отношении немцев ту же роль “воспитателя” нации, в которой, как он постоянно подчёркивал, для русских выступал Достоевский. Но если Достоевский воздейст­вовал на русское сознание прежде всего своими художественными произведе­ниями, то Мёллер избрал для аналогичной цели публицистику. Возложенной на себя задаче он остался верен до конца жизни и посвятил ей всё своё даль­нейшее творчество.

Первым шагом в этом направлении стала серия биографических эссе о вы­дающихся государственных деятелях, писателях, философах и художниках различных эпох немецкой истории. Начатая Мёллером на чужбине и длившаяся шесть лет работа над этой серией вылилась в издание восьми томов под общим названием “Немцы”, которые автор адресовал молодому поколению соотечественников с тем, чтобы морально подготовить его к назревающей схватке с Европой[xlii]. Патриотический пафос, которым был наполнен этот труд, дал Мёллеру основание в буквальном смысле приравнять своё перо публициста к штыку сол­дата. Начав публикацию “немецкой” серии, он обратился в Военное министер­ство Германии с ходатайством учесть работу над ней в качестве обстоятельства, позволяющего со снисхождением отнестись к его прежним попыткам избежать службы в немецкой армии. Так или иначе, конфликт с властями был ула­жен и в 1907 г. бывший “уклонист” смог вернуться на родину[xliii].

Уже стоя на националистических позициях, Мёллер продолжал ратовать за немецкий “универсализм”, способный покорять пространство чужих культур и впитывать из них то, что поможет укрепить национальное единство самих немцев[xliv]. В ходе публикации сочинений Достоевского и одновременной работы над “Немцами” у Мёллера родилась идея фундаментального труда о “ценностях” различных народов. Составленный им план предусматривал написание трёх томов, в один из которых должны были войти книги под названиями “Немецкое мировоззрение” и “Русская душа”[xlv]. Таким образом будущий идеолог немецкого национализма надеялся открыть соотечественникам “истинные” ценности взамен “ложных” идеалов новоевропейской культуры. Свою “переоценку ценностей” он начинал в окружении представителей литературного и художественного авангарда в этико-эстетической сфере, казавшейся тогда ещё очень далёкой от политики. Заговорив о национальной природе высших ценностей, а также о том, что только такие ценности должны лежать в основе искусства, Мёллер сделал решающий шаг к наполнению ницшеанского бунта против духовных устоев буржуазного общества всё более отчётливым политическим содержанием. Следующим логическим шагом на этом пути стал его призыв к соединению политики и культуры[xlvi].

Первая мировая война помешала Мёллеру довести до конца задуманный им труд о ценностях народов (свет увидела только книга об “Итальянской красоте”). Зато его мечта о синтезе культуры и политики казалась в воюющей Германии почти воплотившейся в реальность. Вызванная войной и вылившаяся в мощный поток “патриотических” сочинений[xlvii] политизация немецкой культурной элиты сопровождалась её настойчивыми попытками стереть грань, отделяющую политику от культуры. Охваченное этим стремлением интеллигентское сознание порой воспринимало его как свидетельство своей аполитичности. На самом же деле оно наделяло политику изначально несвойственными ей, как правило, “возвышенными” принципами и целями[xlviii]. Только этим можно объяснить тот восторг, с которым цвет немецкой интеллигенции приветствовал в 1914 г. начавшуюся мировую бойню[xlix]. Вдохновить на оправдание войны таких мыслителей, как Э. Трёльч, Ф. Мейнеке, Г. Зиммель, П. Наторп, А. Вебер или Т. Манн могли только мессианские представления о “мировом призвании” Германии, якобы заключавшемся в спасении культуры от натиска “бездуховной” цивилизации Запада. Военную публицистику этих и многих других авторов (как, впрочем, и их русских собратьев по перу) наполняли мотивы, которые были сродни мыслям Достоевского о “полезности” войны, предпринимаемой “для идеи, для высшего и великодушного принципа, а не для матерьяльного интереса, не для жалкого захвата, не из гордого насилия”[l].

Схожие, по сути, мессианские ноты ещё до начала войны звучали и в сочинениях Мёллера. В этом вопросе он прямо указывал на “духовный империализм” Достоевского как образец, достойный восхищения и подражания. В пылком стремлении русского писателя “расширить сферу господства своего государства” он видел империализм “в одно и то же время консервативный и мессианский, вытекающий из русского предназначения, из предания, которое передаётся из прошлого в будущее. Хозяйственный империализм он оставлял Европе”[li]. Правда, по мере обострения отношений Германии и России империализм самого Мёллера постепенно утрачивал свои “духовные” компоненты и вылился, в конце концов, в “самую чистую версию немецкой социал-империалистической теории”[lii]. Одним из постулатов этой теории стало вызревшее в конце концов убеждение, что “Россия слишком велика для России”, в то время как “Германия слишком мала для Европы”[liii].

Как только началась война, Мёллер ушёл добровольцем на Восточный фронт. Таким образом его личный пример демонстрировал богатство метаморфоз немецкой “тяги к Востоку”, а заодно и эстетического неприятия мещанского, “западного” по своей природе буржуазного мира. Надевая солдатскую форму, бывший космополит порывал с этим миром, но сохранял то, что роднило его с богемой. Как и в случае с Э. Юнгом, его идеал оппозиционного художника трансформировался в борющегося солдата[liv]. Такая трансформация не кажется неожиданной, если принять во внимание подмеченное тогда же Т. Манном “внутреннее родство” между искусством и войной, между художником и солдатом, которые одинаково презирают буржуазный уют и утверждают себя в моральном радикализме и предельной самоотдаче. В этом для Манна заключалась природа огня, которым “так загорелись сердца поэтов тотчас, как началась война”[lv].

“Огонь”, о котором писал Т. Манн, безусловно пылал и в груди Мёллера. Однако расшатанное здоровье уже не позволяло ему нести строевую службу и поэтому через несколько месяцев окопной жизни он был откомандирован с фронта в Бюро печати и пропаганды Главного командования сухопутных сил[lvi]. На поприще психологической мобилизации воинствующий националист, вступивший в духовное противоборство с Европой ещё до начала военных действий, оказался в своей стихии. Но, следует заметить, что даже в обстановке всеобщего военного угара Мёллер не переносил на русский народ своей нелюбви к Российскому государству, которое считал чужеродным “западным наростом” на русском “народном теле”. Не создал он и апологии “немецкой” войны, сравнимой по блеску и пафосу с военными публикациями В. Зомбарта, М. Шелера или того же Т. Манна[lvii]. Долг немецкого патриота Мёллер исполнил иным образом, написав в годы войны своё самое глубокое по содержанию и изысканное по форме произведение — небольшую книгу под названием “Прусский стиль”[lviii]. Стремясь представить в ней морфологию прусской культуры, он сплёл в один прихотливый узор свои размышления о прошлом и настоящем Пруссии, её природе и архитектуре, народе и королях. В то же время задача, которую ставил перед собой автор — постичь и отразить “прусскую сущность” — имела для него актуальный политический смысл.

Воспевая “прусский стиль”, Мёллер не упускал из виду вызванную войной необходимость концентрации национальных сил. В связи с этим он был вынужден пересмотреть свои прежние представления о том, что, собственно, следует считать “истинно немецким”. Прежде, в своей серии о знаменитых соотечественниках, Мёллер рисовал широкую панораму немецких типов, совокупность которых воплощала для него немецкий дух во всём многообразии его проявлений. В этом многообразии для него заключались и сила национального характера, и бесспорное достоинство немецкой культуры. Теперь же он находил в немецкой разносторонности не благо, но угрозу существованию нации. Немецкой “аморфности” Мёллер противопоставил “прусский дух”, нашедший своё воплощение в активной и монолитной прусской государственности. Отныне перестройка немецкого государства по прусскому образу представлялось ему насущной необходимостью для всей немецкой нации и важнейшей задачей для самой Пруссии. Другой, смежной задачей он полагал усвоение немцами прусских качеств, того строгого стиля, которому пруссизм обязан своими достижениями в колониальной, военной и политической областях. Тем самым Мёллер как бы ещё раз перефразировал старую максиму Достоевского: немцы обязаны “стать пруссаками во-первых и прежде всего”. Сложившийся на прусской почве человеческий тип — стойкий, связанный прочными духовными узами со своим народом и готовый к самоотречению во имя “высших ценностей” — явился для него прототипом идеального немца, которого ещё только предстояло воспитать.

Книга о “Прусском стиле” стала последним культурфилософ­ским произведением Мёллера. После её появления в 1916 г. он окончательно вступил на стезю политической публицистики. Впрочем, превращение тонкого цени­теля культур в политического эксперта ещё не означало одновремен­ного поворота лицом к реальности. Подобно многим представителям националистического лагеря Мёллер, невзирая на всё более близкую перспективу разгрома Германии, вынашивал идеи её духовного обновления в войне и послевоенной гегемонии в Европе. Когда катастрофа, наконец, разразилась и охваченная революцией Германия подписала безоговорочную капитуляцию, он взялся за разработку столь же утопических проектов полюбовного мира с заклятыми врагами. К концу войны певец “Прусского стиля” стал достаточно значительной фигурой в националистическом лагере Германии, чтобы выступить со своими планами не только перед немецкой, но и мировой общественностью. Вскоре после заключения перемирия он написал книгу “Право молодых народов”, которая по претенциозности замысла соперничала с другими документами эпохи, также декларировавшими “права народов” — “Декретом о мире” В.И. Ленина и “14 пунктами” В. Вильсона[lix]. Работа Мёллера, изданная при поддержке германского Министерства иностранных дел, содержала обоснование целей, которые Германия пре­следовала в войне, и надежд, которые продолжали питать немцы в пред­дверии мирной конференции.

Центральной идеей книги Мёллера, как явствует уже из её названия, стал миф о “молодых” народах. В противоборстве “молодых” и “старых” народов автор видел неумолимый закон природы, а также истории, которая всегда оставалась для него “природным процессом”[lx]. С этой точки зрения ему открывался не только исторический смысл прошедшей войны, но и бессмысленность её финала. Разгром Германии представлялся Мёллеру несправедливостью всемирно-исторического масштаба, поскольку поверженной здесь оказалась сила, которая объективно “более других нуждалась в победе”. В осознании открывшейся истины Мёллер написал не только апологию побеждённой Германии, но и наметил фантастические перспективы послевоенной немецкой экспансии. В “стране сказочных грёз”, в которую Германия превратилась на время перемирия,[lxi] эта утопия, возможно, не казалась бы столь смелой, будь она предназначена исключительно для внутреннего “немецкого” потребления.

Подчёркивая разницу природных потенциалов, заложенных в “старых” и “молодых” народах, или говоря о противоположности их духовных и политических предпочтений, Мёллер постоянно возвращался к тому различию между ними, которое волновало его больше всего: “богатству” первых и “бедности” вторых. У “старых народов, — сетовал он, — есть всё, что им нужно. У них есть почва. Они владеют и потребляют. Они сохраняют с миром всё, что наследуют и получают с ним больше того, в чём могут нуждаться.”[lxii]. В сравнении с избыточным “довольством и достатком” в котором живут “старые” народы, положение их “молодых” соперников казалось Мёллеру тем более отчаянным и несправедливым. Главный источник этой несправедливости заключался для него в неравномерном распределении пространства между способными к быстрому росту “молодыми” и утратившими такую способность “старыми” народами.

Невозможность для “молодых” народов существовать в пределах их прежних границ казалась Мёллеру самоочевидной: “Все старые народы сегодня могут жить в своих странах, все молодые народы жить в своих странах не могут”[lxiii]. Именно с этим обстоятельством было связано то “право молодых народов”, о котором возвещал миру немецкий националист, и которое оказывалось в конечном счёте правом на дополнительное жизненное пространство. “У молодых народов нет ничего, — писал Мёллер, — у них есть лишь они сами в том месте, в котором они находятся, с теми притязаниями, которые они несут в себе и с правом на реализацию этих притязаний”[lxiv]. “Каждому народу своё, — заявлял Мёллер, — молодым народам своё, и старым — свое”. “Молодые народы, — уточнял он, — не требуют ничего, кроме пространства, на котором смогут жить и творить… Они претендуют быть на земле там, жить и работать там, где им укажет природа”[lxv]. Однако столь смело заявленные претензии не были призывом к продолжению старого пангерманского курса. Наученный опытом войны, Мёллер признавал, что в Европе теперь “не завоевать и пяди земли”. Наоборот, по его мнению, Германия должна была повернуться спиной к Западу и направить всё своё внимание на Восток. Он убеждал читателей, что только на этом пути “немецкая проблема” сможет найти  своё решение. Таким образом давнишняя вера поклонника Достоевского в духовное спасение, которое придёт в Германию с Востока, вылилась в призыв к немцам самим двинуться в этом направлении. При ближайшем рассмотрении легко заметить, что суть его плана вполне может уместиться в коротком девизе: “народ без пространства”.

Всю первую половину 1919 г., пока главы держав Антанты утрясали в Париже условия мира, по всей Германии те же вопросы обсуждались в бесчисленных союзах, партиях и клубах, многие из которых возникли лишь с одной целью — разъяснять соотечественникам сущность “немецких интересов”. Одним из таких объединений стал сложившийся вокруг Мёллера и его друзей, Г. фон Гляйхена, Э. Штадтлера и М.Х. Бёма кружок влиятельных издателей и публицистов национально-консервативной ориентации. Летом 1919 г., после подписания Версальского мира и учреждения Веймарского режима, этот кружок оформился в так называемый Июньский клуб. Вскоре он стал элитарным дискуссионным объединением Берлина и интеллектуальным центром националистического движения, направленного против “внешнего Запада” в лице Антанты и “внутреннего Запада” — Веймарской парламентской демократии[lxvi]. Для проведения этой борьбы “Июньский клуб” располагал собственным журналом “Гевиссен” (“Совесть”), который при небольшом тираже доносил свои идеи до множества других изданий, пользовавшихся популярностью среди правонастроенной интеллигенции и членов военизированных формирований. При клубе, проводившем не только дискуссии и встречи, но и учебные занятия, существовал и собственный политический колледж. Наличие смежных организаций, в том числе “Объединения за национальную и социальную солидарность” Гляйхена и “Антибольшевистской лиги” Штадтлера, а также сети персональных связей по всей Германии дало повод называть возникшее таким образом движение “Ринг” (“Круг”). Центральной фигурой этого круга, сплачивавшего  “национально мыслящих” немцев, и главным идеологом так называемого младоконсерватизма, которым вдохновлялось большинство его участников, был Мёллер ван ден Брук[lxvii]. Как он постоянно подчёркивал, его соратников — “молодых” консерваторов — отличало от консерваторов старого закала стремление не к реставрации старого, но к воссоединению с “ценностями нации”. Вскоре “младоконсерватизм” превратился в одно из основных течений развернувшейся в Германии “консервативной революции”, а Мёллер — в одну из её центральных фигур.

Понятие “консервативной революции” её исследователи чаще всего относят к тем смежным идейным течениям в Германии Веймарского периода, которые располагались между консерватизмом традиционного толка и национал-социализмом и выступали в качестве «третьей силы» антидемократического фронта[lxviii]. Смысл этой “революции” большинство историков видит во всеобъемлющем идеологическом наступлении на модерн и весь комплекс идей и учреждений, в котором воплощена либеральная, западная, индустриальная цивилизация[lxix]. В вопросе о внедрении самого понятия “консервативной революции” в немецкий политический лексикон на пальму первенства претендуют сразу три литератора — Т. Манн, Г. фон Гофманшталь и А. Мёллер. Точкой отсчёта для исследователей здесь чаще всего служит написанное Т. Манном в 1921 г. эссе, содержавшее восторженный отзыв о мировоззрении Ф. Ницше как синтезе консерватизма и революции, а также призыв к современникам, наполнить консерватизм Духом, способным сделать его “революционнее, чем какое-нибудь позитивистски-либеральное Просвещение”[lxx]. Однако начало если не самого “революционно-консервативного” движения в Германии, то его наивысшего подъёма историки неизменно связывают с именем Г. фон Гофманшталя и его выступлением в 1927 г. перед студентами Мюнхенского университета. В своей речи поэт говорил о начале складывания в стране всеобъемлющего, связывающего всех немцев в некую “высшую общность” духовного пространства. Этот процесс был также назван им “консервативной революцией”[lxxi]. Принято полагать, что это выступление, получившее громкий отклик у общественности, сыграло решающую роль в популяризации “революционно-консервативной” идеи в Германии [lxxii].

В историографии “консервативной революции” А. Мёллер упоминается в качестве первооткрывателя её названия несколько реже, чем оба литературных классика. Но, хотя автор “Третьего рейха” не оставил чеканных определений данного понятия, подобных тем, которые были сформулированы Т. Манном, Г. Гофманшталем или Э.Ю. Юнгом, есть основания полагать, что именно благодаря ему это понятие укоренилось в немецком политическом лексиконе. Прежде всего, своим изданием сочинений Ф.М. Достоевского он сделал доступным для немецкой публики (в том числе Т. Манна и Гофманшталя) отзыв русского писателя о себе и своих соотечественниках, как “революционерах из консерватизма”. Статья Достоевского “Мой парадокс. Утопическое мировоззрение” (? — А.С.), в которой содержится эта оценка, была помещена в вышедшем в 1907 г. томе с весьма тенденциозно подобранными материалами из “Дневника писателя”[lxxiii]. Формулу Достоевского, сочетавшую, казалось бы, несовместимые понятия консерватизма и революции, сам Мёллер впервые ввёл в собственный текст в написанном им в 1919 г. предисловии к роману “Бесы”. Здесь же он пояснял, что речь в данном случае идёт о “защитниках исконно-русского, борцах за специфически русскую натуру, к которой европейское воззрение на государство, либерализм, парламентаризм и буржуазность подходят так же мало, как и европейский костюм”[lxxiv]. Впоследствии, пытаясь выразить то главное, что пленило его в творчестве Достоевского, Мёллер записал: “Достоевский был в одно и то же время революционером и консерватором”[lxxv].

Однако на пути к “консервативной революции” Мёллер не ограничивался простым заимствованием русского термина, как и не относил его исключительно к российским реалиям. Его ранние статьи о Достоевском свидетельствуют о том, что содержание, которым это понятие для него наполнялось, также во многом, если не в решающей степени, навевалось творчеством русского классика[lxxvi]. Тексты этих литературоведческих статей нередко позволяют увидеть процесс рождения из беллетристических “русских” образов тех или иных политических ассоциаций. Точно так же в более поздней публицистике Мёллера можно наблюдать, как подобные ассоциации, приобретая отчётливое “немецкое” звучание, выливаются в идеи и пароли “революционного консерватизма”. Примечательно, что сами понятия “консерватизма” и “революции” будущий идеолог немецкого “революционного консерватизма” впервые начал употреблять именно в тех текстах, которые были посвящены Достоевскому и России. В своей интерпретации этих понятий Мёллер, со ссылками на русский опыт, сумел показать возможность их соединения задолго до того, как открыл собственную формулу “консервативной революции”.

Так, уже в 1905 г., едва приступив к изданию сочинений Достоевского и выражая своё восхищение славянской “расой”, к которой принадлежал писатель, Мёллер называл “консерватизмом” в ряду исконных и наиболее симпатичных ему свойств славянства[lxxvii]. Здесь имелись в виду не политические предпочтения славян, но особые черты мирной, созерцательной и, как он выражался, “концентрированной” славянской души. Такая оценка, относившаяся прежде всего к русскому народу, рисковала показаться не слишком удачной, поскольку прозвучала одновременно с раскатами первой русской революции. И всё же, события 1905-1906 гг., как и все последующие политические эксцессы в России, не отвратили Мёллера от мысли о “врождённом” русском консерватизме. Он упорно повторял её даже после большевистского переворота, когда в самой Германии казались близкими к исполнению призывы немецких “левых” “сделать как в России”.

Вера Мёллера в незыблемость духовных устоев русского народа кажется на первый взгляд сродни тем идиллическим представлениям о “Святой Руси”, которые были присущи в начале XX в. определённой части не только российской, но и немецкой интеллигенции. Но, несмотря на очевидную склонность Мёллера к идеализации русского образа, его восприятие России оказалось в конечном счёте более сложным, а потому и адекватным, чем у многих его современников. Немецкий русофил отнюдь не был склонен закрывать глаза на обилие изъянов в русской жизни, в том числе и на то зло, каким ему представлялась традиция нигилизма и революционного движения в России. Более того, понятия “Россия” и “революция” очень рано слились в его представлении в нерасторжимое целое и с тех пор образ революционной России занял центральное место в его творчестве.

Комментарии, которыми Мёллер снабдил уже первые из изданных им томов Достоевского, позволяют предположить, что его внимание к наследию русского классика было не в последнюю очередь вызвано именно революционными событиями в России. У Достоевского Мёллер искал, с одной стороны, объяснения революции, которая завораживала и в то же время пугала его своей стихийной силой, с другой — рецептов её предотвращения или, точнее, обращения её разрушительных последствий во благо. Критика Мёллером русского революционного движения была не менее резкой, чем те разоблачения, с которыми выступал в своё время сам автор “Бесов”. В оценке деятельности русских революционеров немецкий консерватор неизменно сверялся с позицией Достоевского, которая служила для него в данном вопросе по сути единственным нравственным и политическим ориентиром. “Нечистая” доктрина нигилизма представлялась Мёллеру, как и Достоевскому, противной “природной сути” русского народа и его внутренней красоте. Отбрасывая людей “назад к эгоизму”, революция грозила разорвать “наличные связующие узы русской жизни” и уничтожить “всё привычное мировоззрение и жизненный уклад России”[lxxviii]. Соответственно сами нигилисты рисовались ему преступниками, убивавшими ради своих целей не только других людей, но и саму Россию[lxxix].

Настойчивость указаний Мёллера на врождённый русский консерватизм при осознании далеко не случайного характера русской революции выглядит парадоксально. Тем не менее он, осознавая противоречивость нарисованного им русского образа, не упускал возможности обозначить эту двойственность как можно более выпукло. В таком подходе можно увидеть приверженность немецкого поклонника русской духовности к заложенной романтиками и развитой Ницше традиции “примирения крайностей”. Мёллер не раз обращал известные мысли Ницше о сочетании противоположностей как залоге духовного богатства человека сначала на культурную, а затем и политическую жизнь целых народов. Правда, в отличие от диалектики Гегеля, мышление Ницше, не ликвидировало противоречий между противоположностями, которыми оно оперировало. Сами противоположности выступали у него как комплиментарные друг другу и идентичные в своей сущности начала, связь которых исключала как отрицание одного другим, так и снятие обоих в синтезе[lxxx]. Точно также и в текстах Мёллера, будь то культурно-исторические построения или заметки о текущей политике, на место отрицания и синтеза обычно заступала трансформация, подразумевавшая сохранение противоположных полюсов.

Сознанию, тяготеющему к такому восприятию мира, было бы трудно найти более яркий пример органического сочетания крайностей, чем русская история, русская культура и русский национальный характер. Ещё в начале прошлого века Ж. де Местр писал о соседствующих в России грубой обрядности и философских теориях, духе свободы и нерассуждающей покорности, утончённой роскоши и дикой суровости. Видя в русских контрастах порождение “страсти к новизне” и явно не одобряя её, французский предтеча консерватизма задавался вопросом о том, сольются ли здесь когда-нибудь в одно целое эти внезапно пришедшие в соприкосновение “многочисленные и разнородные стихии”[lxxxi].

Спустя сто лет после того, как де Местр адресовал России эти строки, “несогласных элементов” в России не убавилось. Однако к тому времени русская способность соединять в себе всё, что в иных местах кажется несовместимым, уже не казалась преходящим явлением. Наоборот, описания антиномий русской жизни и русской “души”, пусть не всегда выполненные с тем же блеском, с каким это удавалось Бердяеву, превратились в излюбленный способ повествования о России для многих отечественных и зарубежных авторов. Дань этой традиции отдал и Мёллер, охотно рассуждавший о русской “невоздержанности”, которая является “лишь оборотной стороной русской же непритязательности”[lxxxii]. Такой взгляд немецкий русофил также усвоил от Достоевского, который, как он подчёркивал, любил свой народ “в противоречиях его страстей, в его метаниях от приязни к неприятию”[lxxxiii]. Но, кажется, Мёллер считал разрешение “мировых противоречий”, в котором сам Достоевский видел лишь будущую задачу русской культуры, уже свершившимся фактом российской действительности. Во всяком случае, он не раз писал о примирении противоположностей в русском народе, в русской душе и, конечно же, в мировоззрении Достоевского[lxxxiv]. Стоит заметить, что тот же мотив с предельной силой звучал и в воспоминаниях его близкого друга Э. Барлаха о поездке по России, предпринятой им летом 1906 г. Ее огромные пространства представились скульптору “райским адом” или “адским раем”, землёй, где есть и “благочестие, и порыв бешенства”[lxxxv].

Воспринимая Россию как страну, сотканную из противоречий и призванную к их примирению, Мёллер, в конце концов, пополнил тот бесконечный дихотомический ряд, с которым обычно ассоциируется “загадка” России, ещё одной оппозицией: революционность и консерватизм. Мысль о сочетании “революционного” и “консервативного” начал в русском национальном характере Мёллер иллюстрировал множеством ссылок на примеры то старообрядцев[lxxxvi], то каторжников, окружавших Достоевского в Сибири[lxxxvii], то, наконец, самого Достоевского, который “был плоть от плоти своего народа”, а значит, человеком “со своим внутренним противоречием”. Любимый писатель неизменно оставался для Мёллера самым ярким образцом противоречивой, но в то же время цельной русской натуры, не изменившей себе ни в годы своего членства в революционной организации, ни в последний период жизни, посвящённый борьбе против революционного “беснования”. В этой многосторонности Мёллер видел и выражение русскости Достоевского, и его способность, начав с революционного нигилизма, пройти “консервативный путь знающего человека, ведущий к Великому инквизитору”[lxxxviii]. Соединив в своей судьбе, своём творчестве и мировоззрении “консерватизм” и революцию”, Достоевский преподал немецкому националисту, пожалуй, самый важный для него политический урок: он наглядно “показал, как могут быть преодолены противоречия”[lxxxix].

Однако слиться в одно непротиворечивое целое, будь то в России, или, позднее, в Германии, для Мёллера могли не всякий консерватизм и не всякая революция. Его собственный подход к каждому из этих понятий, которыми пестрят тексты о России и Достоевском, являет образец двойственности. Так, дышащие ненавистью отзывы Мёллера о революционном движении в России не исключают апологетических ноток в описании идеализма и самоотверженности самих революционеров, особенно того круга, к которому одно время принадлежал Достоевский[xc]. Противоречивость подобных оценок не сразу позволяет увидеть, что на самом деле Мёллер пишет о двух типах революционности, различая революционеров, “исходящих из доктрины” и действующих ради утверждения собственного “я” от революционеров, “которые исходят из инстинкта” и жертвуют своим “я”[xci]. Первый, ненавистный для него тип был связан в его представлении с западничеством, стремящимся привить России чуждые ей европейские формы[xcii]. Второй тип, который вызывал симпатии Мёллера, казался ему порождением стихийной силы русского народа и самой природы России, дававшим шанс на её возвращение к “истокам”.

Собственно, отношение немецкого русофила к русскому революционному движению не могло быть однозначным уже потому, что он не был сторонником порядков, которому оно угрожало. Это относилось и к российскому самодержавию, и к европейскому буржуазному парламентаризму. Но Мёллер также понимал, что Россия чревата как буржуазно-демократической революцией по европейскому образцу, которой он, как и Достоевский боялся и которую ненавидел, так и гораздо более глубокими катаклизмами. Вплоть до большевистского переворота вопрос о характере ожидавших Россию потрясений оставался открытым — апокалиптические настроения, царившие накануне 1917 г. в петербургском обществе, отнюдь не совпадали с планами большевиков. Что касается Мёллера, то единственным спасительным исходом для России он считал тот вариант революции, с которым связывал слова Достоевского о грядущем рождении самостоятельной “русской идеи”, которой чревата земля России и которую она уже пытается родить в чудовищных противоречиях. Тут же поясняя мысли писателя о будущем России, Мёллер подчёркивал их универсальный характер: “Но и не склонный сохранять сущее народ будет в своей основе столь же нерушим, сколь он способен хранить приверженность своему ещё неявному предназначению”[xciii].

Вызревшая в “русских текстах” Мёллера идея революции, в которой рождается самостоятельная национальная идея и сохраняется приверженность народа своему предназначению, и была, собственно идеей “консервативной революции”. В том, что касалось практической реализации этой идеи, застрельщик немецкого “революционного консерватизма” также признавал приоритет России. Оглядываясь на её прошлое и учитывая опыт последних лет, он замечал, что начиная с раскола во всех русских революциях так или иначе повторяется “связь апокалиптики и нигилизма, но также и консерватизма”[xciv]. “Россия всегда была революционна”, — писал он в другом месте, — но издавна русской чертой было, что революционер не тот, кто вводит новое, а тот, кто хочет сохранить старое”[xcv]. Однако, подобно тому, как не всякая революция могла в его представлении соединиться с консерватизмом, так и не всякий консерватизм был способен на синтез с революцией. Уже в своих рассуждениях о России Мёллер описывал два типа консервативного поведения. Если первый заключался для него в попытках сохранить преходящее и отжившее, включая привилегии власти и самодержавный строй, то второй вырастал из переживания русской народности, означал верность народу и “вечным данностям России”. Безусловно отдавая предпочтение второму из описанных типов, Мёллер видел в нём если не синоним национализма, то его производное. Уже по своей природе такой консерватизм предполагал бескомпромиссную борьбу против либерализма и его производного — революционного нигилизма ради спасения “народной сущности” и души русского человека, которую те грозят уничтожить[xcvi]. Именно такой смысл и был заложен Мёллером в ту разновидность консерватизма, которая была представлена для него позицией Достоевского и стала одним из элементов доктрины “консервативной революции”[xcvii].

Впоследствии, уже в качестве одного из лидеров немецкого “революционного консерватизма”, Мёллер перенесёт на политические реалии послевоенной Германии и усвоенное им из русского опыта противопоставление двух типов консерватизма. Консерватизм, который он именовал “революционным” и считал единственно “истинным”, он противопоставлял консерватизму традиционного толка, который отождествлялся им с реакцией. Называя себя “младоконсерваторами”, Мёллер и его соратники оспаривали устоявшееся представление о том, что консерватизм призван служить сохранению действительного порядка вещей. Исполнение этой миссии они оставляли вильгельминистам — “реакционерам”, которых глубоко презирали и в конфронтации с которыми утверждали свою идентичность. Быть истинным консерватором означало, по определению Мёллера, хранить не все наличные ценности, но только те, “которые достойны сохранения”, то есть служат основой для обеспечения жизнедеятельности немецкого народа и его грядущего сплочения в единую общность[xcviii]. Такой, “революционный” консерватизм, выступающий от имени всей нации, должен был — теперь уже не в России, но на его родине — противостоять как либерализму, творящему “неистинные” ценности западной цивилизации, так и марксизму, грозящему разрушить то, что ещё оставалось от “истинных”, национальных ценностей.

Вызревавшие в ходе размышлений над творчеством Достоевского представления Мёллера о, якобы, единственно “истинном”, “революционном” консерватизме, и “подлинной”, “консервативной” революции, оформились у него в общих чертах к началу Веймарского периода. Приступив тогда же к активной публицистической деятельности, он не без успеха внедрял эти понятия и связанные с ними идеи в немецкое общественное сознание. Как публицист, чьи тексты претендовали на изысканность мысли и стиля, А. Мёллер пользовался успехом прежде всего у той немалой части националистически настроенной публики, которой претила топорная пропаганда нацистов. В этих, преимущественно интеллигентских кругах он был автором столь же популярным, как Э. Юнгер в среде “фронтовой молодёжи”[xcix]. О способности А. Мёллера влиять на умы просвещённых соотечественников свидетельствует уже та лёгкость с которой его идеи подхватывались другими властителями немецких дум. Среди учеников и единомышленников, сплотившихся вокруг него в последние годы его жизни, было немало известных политиков, публицистов и издателей, вносивших, подобно П. Фехтеру или Р. Пехелю, собственный вклад в формирование “правой” культуры Германии. В число постоянных читателей и собеседников А. Мёллера входил в первые послевоенные годы и пленённый его “превосходными” статьями Т. Манн[c]. Хвалебные отзывы о его публицистике оставили А. Вебер и В. Зомбарт, и именно его, как иногда предполагают, имел в виду Э. Трёльч, когда писал о неком “лучшим контрреволюционным писателе Германии”[ci]. Ведущие члены Июньского клуба в один голос признавали, что Мёллер был душой всех их начинаний, и что только его безусловный авторитет удерживал организацию от распада[cii]. В их кругу он почитался как spiritus rector, “тайный король”, вдохновлявший их на собственное творчество своими мыслями о необходимости слияния консервативного и революционного начал, борьбы “молодых народов” против либерального Запада или “восточной” ориентации немецкой внешней политики. Наконец, именно Мёллер выступил от лица всего “правого” лагеря Германии в прогремевшей в 1923 г. дискуссии с К. Радеком о возможностях сплочения коммунистических и националистических сил страны для совместного отпора Антанте[ciii].

Конечно, тот факт, что путь застрельщика “консервативной революции” в политику во многом пролегал через русскую литературу, не умаляет немецкого происхождения и характера этой революции. С одной стороны, она вырастала из богатейшей духовной традиции Германии, включая в себя элементы идейного наследия немецких средневековых мистиков и деятелей Реформации, романтиков и философов классической школы, теоретиков социализма и учителей теософии, представителей “философии” жизни и культуркритики. С другой стороны, “консервативная революция” впитала в себя взгляды, настроения и опыт поколения немцев, пережившего патриотический подъём 1914 г., горечь поражения, позор Версаля и тяготы послевоенной модернизации. Укоренённость “консервативной революции” в прошлом и настоящем Германии позволяет говорить о её “русских истоках” лишь с известной долей условности. Можно отметить и то, что некоторые из “русских веяний”, так или иначе проникавших в её мировоззрение, на самом деле не были для Германии ни новыми, ни чужими. Отчасти они были представлены идеями, которые имели немецкое же происхождение и вели свою родословную, в одних случаях, от ранних романтиков, в других — от Ницше. Усвоенные некогда на собственный лад русскими славянофилами, почвенниками и символистами, эти идеи эхом возвращались в Германию через творчество Мёллера и других немецких поклонников “русской духовности”. К тому же, подобные взаимовлияния были порой неотличимы от тех идейных созвучий, которые возникали независимо друг от друга в политической и культурной жизни Германии и России начала XX в.

И тем не менее, несмотря на бесспорно “автохтонный” характер немецкой “консервативной революции”, картина рождения и развития данного феномена без учёта его “русских истоков” будет далеко не полной. Эти истоки были связаны не только с личными литературными вкусами глашатая “революционного консерватизма”. В более широком плане они крылись в самой духовной атмосфере Германии, пережившей в начале века мощную культурную экспансию России и, практически одновременно с ней, не менее ощутимое воздействие российских революций. Резонанс, который вызывали в немецком обществе исходившие от России духовные и политические импульсы, не мог не сказаться на вызревавшем в его недрах “революционно-консервативном” движении. Причины такой восприимчивости к “русским веяниям” отчасти объяснил сам Мёллер, рано научившийся находить актуальный смысл в идейной подоплёке романов Достоевского и учивший этому своих читателей. Так, в разгар мировой войны он указывал на русского классика, как на “поэта нашей эпохи”, который раскрыл в своих произведениях “философию современного человека, а значит и истоки нынешних потрясений”[civ]. “Люди, которых изображал Достоевский, — замечал Мёллер, — это русские люди. Но мы узнаём в них многое о нас самих… Точно так же и политические проблемы, которыми занимался Достоевский, были прежде всего русскими проблемами… Но эти поистине великие и по-своему вечные проблемы консерватизма и коммунизма, клерикализма, со­циализма и либерализма были вписаны Достоевским в контекст того времени, в котором мы живём и в котором мы бьёмся над их разрешением”[cv].

Говоря о вечных и злободневных “русских” проблемах, Мёллер имел в виду практически всю политическую проблематику Веймарского периода, которая так или иначе отражалась в “революционно-консервативной” публицистике. Естественно, что его собственный подход к этим проблемам так или иначе определялся теми раздумьями над политической философией Достоевского, которым он посвятил немало предшествующих лет. Правда, с превращением Мёллера в ведущего идеолога немецкого национализма “русские мотивы” в его творчестве стали, по понятным причинам, более приглушёнными, чем в предвоенные годы. Его “революционно-консервативные” тексты последних лет уже не пестрят ссылками на примеры из русской истории. Всё реже встречаются в них и цитаты из Достоевского. И тем не менее, развивая ключевые идеи и понятия “консервативной революции” и обращаясь уже к немецким реалиям, Мёллер нередко повторяет свои прежние мысли, высказанные когда-то о Достоевском и России. Более того, в поздних работах немецкого националиста присутствуют, уже без ссылок на авторство, и некоторые идеи самого Достоевского, прежде всего те, которые он когда-то цитировал как принципиально важные в своих ранних литературоведческих эссе. Теперь Мёллер вплетает мысли писателя в более или менее свободном изложении в собственные рассуждения, ход которых также порой повторяет логику текстов Достоевского.

Конечно, какую бы важную роль ни играли в формировании “революционно-консервативных” взглядов Мёллера его литературные занятия, они безусловно были лишь одним из слагаемых этого процесса. Превращение Мёллера из культуролога в “революционного консерватора” также трудно представить без того воздействия, которое оказали на его взгляды первая мировая война, Версальский мир и Ноябрьская революция в Германии. Если выраставший из антизападничества национализм стал первым политическим уроком, усвоенным им из знакомства с творческим наследием Достоевского, то пережитые Германией катастрофы лишь укрепили Мёллера в его националистических взглядах и вражде к Западу. Отныне, посвятив свою публицистику идейному противоборству с Западом вне Германии и западниками внутри неё, он на практике использовал опыт той же борьбы на два фронта, которую вёл до него в России Достоевский. Теперь уже от собственного лица Мёллер повторяет те выпады Достоевского против “крайнезападной Европы” и её отечественных поклонников, которые ранее многократно и с большим сочувствием цитировал в своих литературоведческих статьях. Вместе с тем эта критика, вытекающая из послевоенных реалий и оперирующая ими, приобретает вполне немецкое и злободневное звучание.

К политическим событиям, способствовавшим вызреванию идеологии немецкой “консервативной революции”, бесспорно относились также Февральская и Октябрьская революции в России. Для Мёллера, уже давно знакомого с русской революционной традицией по книгам Достоевского, эти события имели особое значение. То, что “буря”, которую предсказывал Достоевский, наконец, разразилась, да ещё с тем апокалипсическим размахом, о котором предупреждал писатель, казалось самым убедительным подтверждением всего, что было написано им когда-то о России и русских. В первую очередь это относилось к тем “исконным” чертам русского характера и русской жизни, которые вылились в революцию и, как ожидали многие современники, с такой же неизбежностью проявят себя в новой России. Во многом именно этим был вызван взрыв интереса к Достоевскому в Германии первых послевоенных лет, когда сотни тысяч немцев лихорадочно вчитывались в его произведения в надежде постичь истоки и смысл русского коммунизма.

Столь безусловная готовность немецких читателей угадывать в литературных видениях Достоевского реалии советской жизни вытекала из веры в мистическую способность писателя не только предугадывать ход исторических событий, но и прозревать их истинный, скрытый смысл. Этой верой и готовностью немецкая публика была во многом обязана тем комментариям, которыми Мёллер и Мережковский снабжали издававшиеся ими произведения писателя. И если Достоевский, предвидевший “страшные муки”, в которых родится самостоятельная “русская идея”, утвердился в славе пророка, то отблеск этой славы лежал и на Мёллере, едва ли не первом из немцев, проникших в сокровенный смысл его послания. В самом деле, давно обративший внимание на описанную Достоевским российскую революционную традицию и посвятивший ей немало собственных строк, Мёллер не был застигнут врасплох российскими событиями 1917 г. и выступал перед соотечественниками в роли их “диагноста”.

Отношение Мёллера к Советской власти было двойственным. Оно вытекало из почерпнутых у Достоевского представлений о раздиравшем Россию противоречии между привитыми ей Петром I европейскими элементами и собственно русским национальным началом. В своё время Достоевский предостерегал русской революции, к которой приведёт занесённый с Запада нигилизм, но в то же время пророчествовал о гибели русского западничества. Сверяясь с этим подходом, Мёллер, с одной стороны, не мог не видеть “западного” происхождения большевизма и неизменно спорил с теми, кто пытался объяснить его восточными, “азиатскими” влияниями. Естественно, признать идентичность России победившему в ней вместе с большевизмом западничеству он не мог[cvi]. Но, с другой стороны, Мёллер с самого начала угадывал в большевизме его националистический потенциал и считал большевистскую звезду таким же обличьем русского национализма, каким раньше являлся царский орёл. Для знатока “русской души” не подлежало сомнению, что исход той борьбы против “материалистического” Запада, которая ведётся в России, ещё не решён одним лишь фактом победы самых ярых западников. Таким образом выходило, что в лице Советской России Западу угрожает самоуничтожение “западными” же средствами.

Более того, высказывая надежду на продолжение в будущем борьбы России против Запада, Мёллер уже в её настоящем находил образец ведения такой борьбы самыми радикальными, революционными средствами. В 1920 г. он писал о неспособности немецких революционеров понять то, что “из года в год, по мере развития своей революции всё больше понимают русские: что революция в нашу эпоху может быть только революцией против Запада”[cvii]. Эту мысль автор высказал в статье под симптоматичным названием — “Мы хотим выиграть революцию”. Мечтая обратить военное поражение Германии в победу, Мёллер заявлял здесь о необходимости продолжить начатую в ноябре 1918 года революцию, начать понимать её “не внутриполитически, но внешнеполитически” и превратить её таким образом из “социальной” в “национальную”. Посвятив пропаганде этой идеи своё послевоенное творчество, Мёллер ещё не раз будет ставить в пример немецким социалистам ту ожесточённую борьбу против Антанты, которую вела Советская Россия[cviii].

Таким образом, идея немецкой “консервативной революции” вызревала у её застрельщика под воздействием как литературных, так и чисто политических веяний с Востока[cix]. К тому же, восточная соседка Германии служила для него не только образцом революционной борьбы с Западом, но и непременным слагаемым его планов развития собственно немецкой “консервативной революции”. Оставаясь на антибольшевистских позициях, он не исключал возможности немецкого альянса с Россией для продолжения совместной борьбы против Антанты и считал подобный поворот событий крайне желательным для обеих стран. Такой шанс он увидел в подписании Рапалльского договора, которое приветствовал, как “первый шаг к сплочению народов, которые хотят жить”[cx]. “Да”, которое Германия сказала в Генуе России, означало для него прежде всего “нет” Западу[cxi].

Подчёркивая именно антизападную подоплёку сближения России и Германии, Мёллер выражал распространённые в консервативных кругах настроения, которые служили одним из внутриполитических стимулов немецкой “Рапалльской политики”. Однако и в этом вопросе позиция Мёллера была двойственной. С одной стороны, его раздражала “политика выполнения”, и он жёстко критиковал Веймарские власти за “трусливый” отказ от создания единого фронта с Россией против Антанты. Но, в то же время, видя в коммунистическом движении смертельную опасность для Германии, он призывал в отношениях с Москвой к “самостоятельности” и осторожности. И до, и после Рапалло он видел задачу Германии, являющейся “Западом для Востока и Востоком для Запада”, в поддержании равновесия между этими полюсами при осознании того, что Восток, всё же, важнее для Германии, чем Запад[cxii]. В этом “уравновешивающем” поведении при одновременном “прорыве на Восток” для Мёллера заключалась истинно “консервативная” внешняя политика, обещавшая немцам и спасение, и обретение “самих себя”, и исполнение их исторического предназначения. В своём, как подчёркивал Мёллер, “обязательно мирном и дружественном проникновении” на Восток его страна внесёт обустраивающий порядок в царящий здесь и грозящий перекинуться на Запад хаос. Заодно Германия найдёт выход для скованных сил своего народа, а “молодым” восточным (то есть славянским) народам подаст “пример и помощь” при вхождении в европейское сообщество[cxiii].

По мере развития Мёллером темы немецкой “консервативной революции” всё более очевидным становится ещё один источник его вдохновения, который также имел “русское” происхождение. Обозначенные Мёллером контуры этой “революции” в определённой степени совпадают с очертаниями той теократической утопии, которую разрабатывал сотрудничавший с ним в издании Достоевского Мережковский. Сам факт этого сотрудничества свидетельствует о том, что корифей “Русской идеи” и застрельщик немецкой “консервативной революции” были в основном едины в своём подходе к творчеству писателя, которое имело для обоих мировоззренческое значение,. Об этом говорят и созвучия в печатавшихся под одной обложкой вводных статьях Мёллера и Мережковского к томам сочинений русского классика. Однако, при том, что каждый из авторов этих статей был по-своему оригинальным мыслителем, их содержание позволяет установить и некоторую зависимость взглядов Мёллера от более ранних работ его старшего партнёра[cxiv]. Таким образом, если публикации Мёллера о России сказались на формировании её образа в немецком сознании, а его собственные представления о ней навевались Достоевским, то восприятие Мёллером самого Достоевского было отчасти обусловлено интерпретацией взглядов писателя Мережковским. Поскольку обращение Мёллера к проблематике “консервативной революции” было инспирировано Достоевским, разработка им этой темы также несёт на себе следы влияния Мережковского. Это влияние заключалось не столько в прямых заимствованиях Мёллером тех или иных идей у русского знатока Достоевского, сколько в ассоциациях, которые они у него вызывали. Но, тем не менее, Мережковский, как и Достоевский в определённом смысле может претендовать на соавторство с Мёллером в выработке как немецкого мифа о “русской душе”, так и идеи немецкой “консервативной революции”.

Уже своим интересом к творчеству Достоевского Мёллер в немалой степени был обязан изданной в Германии в 1903 г. книге Мережковского “Лев Толстой и Достоевский”[cxv]. Но, как представляется, ещё более сильное воздействие на интерпретацию Мёллером идей великого русского писателя оказала статья Мережковского о Достоевском, которая вышла в 1906 г. в России под названием “Пророк русской революции”. В том же году Мёллер встретился с Мережковским в Париже, куда тот выехал вместе с З. Гиппиус из охваченной революцией России. Тогда же началось совместное издание ими сочинений Достоевского, а ещё через год статья Мережковского о “Пророке” русской революции была напечатана в качестве введения к опубликованному им совместно Мёллером тому с материалами из “Дневника писателя” Достоевского[cxvi]. В этой статье Мережковский с присущей ему смелостью брался расшифровать “истинный смысл” пророчеств Достоевского, скрытый, как он полагал, даже от самого автора. Предостерегая читателя от поверхностного прочтения Достоевского и призывал проникнуть в его “внутреннее существо”, он противопоставлял “политическую ложь” писателя “живому ядру вечной истины”, заключённой в его религиозном пророчестве. Если “ложь”, которую разоблачал Мережковский, заключалась в идеях “православия”, “самодержавия” и “народности”, которым был привержен Достоевский, то “правда”, которая договаривалась за него, была правдой “о Св. Духе и о Св. Плоти, о Церкви и Царстве Грядущего господа[cxvii]”. В своей статье Мережковский сетовал на то, что “в настоящем, раннем фазисе” начавшейся в России революции “совершенно отсутствует идея религиозная” и называл великого писателя пророком, который, сам того не осознавая, указал “истинный путь”, который, якобы, означал “религиозную революцию, предельную и окончательную”. Мережковский верил, что за уже идущим первым, “социальным фазисом” революции последует второй — “религиозный”. С ним он связывал полное преображение “общества христианского” в “единую вселенскую и владычествующую церковь”. Первая стадия революции, считал он, призвана разрушить. Вторая — созидать. Представителями этой “религиозной” — “самой страшной” из всех — революций для Мёллера были “социалисты-христиане”, которых Достоевский вывел в образах о. Паисия и старца Зосимы[cxviii].

Мысль Мережковского о “последней сущности” общественных взглядов Достоевского будет в общих чертах воспроизведена Мёллером в 1919 г. к его введению к роману Достоевского “Бесы”. Здесь, уже в связи с большевистским переворотом он напишет: “Итак, великая русская революция до сих пор подтверждала Достоевского. За её первым отрезком стоял Толстой. Она пришла из Просвещения. И она означала избавление. Но в тот момент, когда решится, что она несёт не только распад, что после ужасного разрушения из неё выйдет восстановление — за её вторым отрезком встанет Достоевский. И это будет означать обязующее единение, но не в европейской, а в русской форме”[cxix]. В принципе, ту же идею о двух фазах революционного развития, одна из которых будет разрушительной, а другая созидательной, Мёллер повторит в своих последующих работах, когда заведёт речь о немецкой революции. Он будет писать о ней, как о движении, которое не сможет успокоиться, пока “разбуженные ею силы вновь не придут к связующему результату”[cxx]. Этот второй этап революции, связанный с тотальным преображением сначала немецкого сознания, а затем и окружающего мира, получит у Мёллера название “консервативного”. Он также должен будет принести “обязующее единение”, но уже не в “европейской” или “русской”, а в чисто “немецкой” форме “Третьего рейха”[cxxi].

В своей книге о “Третьем рейхе” Мёллер “национализировал” не только идею сочетания консерватизма и революции, почёрпнутую им у Достоевского, или мысль о неизбежности второй, “созидательной” фазы революционного развития, которую Мережковский называл “религиозной”. Сюда же, предварительно “онемечив”, он перенёс и “договорённую” Мережковским до конца мысль Достоевского о русском стремлении к “примирению мировых противоречий”. Но, если Мережковский полагал соединение “обеих краёв бездны” — Руси и Европы, Востока и Запада, Духа и Плоти — “тайной” будущей русской культуры, то Мёллер схожим образом определял задачу немецкого рейха[cxxii]. “Мы должны иметь мужество жить в противоположностях”, — этот призыв, обращённый к немцам и неоднократно повторяемый, как заклинание проходит через текст книги Мёллера о “Третьем рейхе”[cxxiii]. Открытую им ранее идею соединения противоположных начал — консерватизма и революции — в единое непротиворечивое целое он теперь переносит на все несогласные элементы, которые образуют Германию. Противоречия между этими составляющими автор находит всюду: в отношениях между немецким государством и обществом, между различными немецкими “племенами” и землями, между конфессиями, сословиями, классами и партиями. Сохранение такого состояния, унаследованного Германией из её прошлого, Мёллер считал недопустимым и угрожающим самой жизни немецкого народа. Поэтому “примирение” раздирающих Германию антагонизмов представлялось ему важнейшей задачей того немецкого “Рейха”, о котором он пророчествовал. При этом Мёллер возражал против упрощённых трактовок будущего немецкого “целого” как однородной инертной массы, которой недостаёт рождаемого “противоположностями” динамизма. Как подчёркивал автор “Третьего рейха”, “единство” и “цельность” в данном случае не исключают противоположностей: они вбирают их в себя, но не допускают раскола. Они лишены не линий напряжения, но линий разрыва[cxxiv].

Очевидно, что призыв “соединять противоположности”, который Мёллер адресовал своим соотечественникам, был продиктован прежде всего немецкими обстоятельствами и звучал в унисон тем настроениям, которыми была наполнена послевоенная Германия. Основания думать о наличии, пусть и косвенных, “русских” мотивов в этом немецком послании даёт не только постоянное восхищение его автора русской способностью “соединять крайности”, но и созвучие его мысли с аналогичными высказываниями Достоевского. Писатель, выступавший для Мёллера образцом, с которыми он неизменно сверял собственные националистические позиции, настойчиво призывал русскую интеллигенцию преодолеть её “раздор” с народом. “Я прямо провозглашаю, — заявлял он в “Дневнике писателя, — уладь мы этот пункт, найди мы точку примирения, и разом кончилась бы вся наша рознь с народом… Решительно повторяю, что даже радикальные несогласия наши в сущности один мираж”[cxxv]. На первый взгляд, эта мысль Достоевского, обращённая к русской интеллигенции, лишь отдалённо напоминает мечту Мёллера о примирении, например, немецких католиков и протестантов, швабов и пруссаков. Но, всё же, смысл выраженных по-разному Достоевским и Мёллером призывов к “примирению” был в обоих случаях один и тот же. Более того, схожа последовательность обрамлявших эти призывы мыслей о путях и целях будущего примирения. Так, центральный “пункт примирения” в России по Достоевскому означал, “прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными»[cxxvi]. В “Третьем рейхе” Мёллер формулирует этот пункт следующим образом: “Все немцы сегодня являются — несмотря на границы и таможни — так или иначе великонемцами… Нам понадобятся силы для того, чтобы быть здесь пруссаками, а там — австрийцами, баварцами, швабами, франками, саксонцами, фризами, оставаясь, тем не менее, друг для друга прежде всего немцами”[cxxvii].

Конечным смыслом и целью русского “примирения” для Достоевского было “исполнение национальной идеи русской”, мечта о том, что “Россия, в купе со славянством и во главе его, скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал, и что именно это слово будет заветом общечеловеческого единения, и уже не в духе личного эгоизма, которым люди и нации искусственно и неестественно единятся теперь в своей цивилизации…”[cxxviii]. Эту заветную мысль Достоевского Мёллер знал и с большим сочувствием цитировал в своих ранних эссе о писателе. Вероятно, именно поэтому его ключевые пассажи из “Третьего рейха”, посвящённые миссии будущего немецкого государства, совпадают со словами Достоевского уже не только по общему смыслу: “Величие народа заключено в том, чтобы быть ещё чем-то сверх того, что он являет собой и сообщить о себе нечто: обладать ещё чем-то, что он может сообщить… Жить не только для себя, но для всех народов… в отличие от малых народов, думающих только о своём “я”[cxxix].

“Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нём-то, и только в нём одном, и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной”, — писал Достоевский[cxxx]. Перелагая на немецкий лад эту мысль о великой миссии русского народа, Мёллер рассматривал предназначение немцев не во “вселенском”, нов более скромном “центральноевропейском” масштабе. Речь для него шла не о религиозном единении человечества, а о политическом сплочении под эгидой Германии соседних с ней народов. Но именно потому, что его идеи носили более “приземлённый” характер, в них гораздо чётче проявляется несомненная также и для Достоевского связь между выполнением народом своего предназначения и самой возможностью его физического существования. Утверждая, что “немецкий национализм является на свой лад выражением немецкого универсализма”, Мёллер в то же время подчёркивал необходимость для Германии перестать “лакействовать” перед Европой, ни в коем случае “не рассеиваться во всеобщем” и утверждать себя как сильную нацию, которую “все боятся”. Только в этом случае, считал он, немцы будут обладать чем-то, что “смогут сообщить другим народам”[cxxxi].

“Национализируя” идеи Достоевского (а также расшифровку их Мережковским), Мёллер произвёл заодно и “секуляризацию” его словаря, приобретавшего в его текстах уже не религиозно-мистическую, но преимущественно светскую, политическую окраску. При переносе из религиозно-мистических сфер в конкретную политическую плоскость эти идеи упрощались и в них обнажалось то, что немецкий националист считал наиболее актуальным. Таким образом он предельный чётко сформулировал для себя конечный смысл послания Достоевского о русском “народе-богоносце”: ”Центр мира там, где народ осознаёт себя этим центром”[cxxxii].

Книга Мёллера о “Третьем рейхе” стала, пожалуй, самым ярким документом “революционно-консервативного” движения в Германии. Под этим названием он описывал немецкое государство, которое и должно было явиться итогом “консервативной революции”. Одновременно автор воскрешал германский идеал, берущий начало в апокалипсических пророчествах Иоахима Флорского и других средневековых мистиков о “Третьем царстве”, то есть “Царстве Святого Духа”, которое должно будет последовать вслед за “Царством Отца” и “Царством Сына”. То “царство”, о котором писал Мёллер, должно было продолжить лучшие традиции Священной римской империи германской нации и Второй империи времён Бисмарка. В нём, по убеждению автора, воплотились бы мечты как революционеров — социалистов, так и националистов — консерваторов. Вместе с тем достижение “третьей империи” положило бы конец либерализму с его партиями и парламентской системой, понятием индивидуальной свободы и другими столь же ненавистными для “революционно-консервативного” сознания атрибутами. Однако было бы тщетно искать в этом программном сочинении Мёллера конкретные указания на то, каким будет его совершенное немецкое государство. Автор уклонился от описаний его хозяйственной и политической системы и весьма расплывчато, хотя и патетично, описал его внешнеполитическую миссию. Прежде всего он выдвигал антитезу современному Западу и западничеству, которые вызывали у него политическую ненависть и эстетическое неприятие. Поэтому созданная им утопия была в равной степени политическим и эстетическим идеалом. Сродни этому миражу был нарисованный Мёллером строитель и обитатель “третьего рейха” — совершенный немец будущего, которого он называл “консервативным человеком”. В его образе нетрудно узнать ницшеанского сверхчеловека, вздумай тот отказаться от своих претензий на универсализм и обрести свою национальную, то есть немецкую идентичность.

Залогом построения “третьего рейха” для Мёллера было усвоение немцами “вечных ценностей”, на которых выстроится жизнь всего народа. Остальные — “ложные” идеалы либерального общества — предстояло безжалостно искоренять. Соответственно, “революционный консерватор” Мёллер славил не то отечество, которое есть, но то, которое будет очищено от скверны либерализма и воплотит в себе истинные “национальные ценности”[cxxxiii]. При этом в “консервативном” сознании Мёллера сплетались в одно целое не только культурный проект и политическая утопия, но и эсхатологические ожидания. Его сознание было сродни религиозному, поскольку направлялось на радикальное преображение сознания, а через него и окружающей действительности. Рисовавшийся ему “третий рейх” должен был стать в одно и то же время политическим обрамлением и обителью воссоединившегося с собой в общем духе народа, царством всеобщей гармонии и храмом обожествлённой нации.

Образ “третьего рейха” вместил многое из того, о чём писал его автор в предшествующие периоды своего творчества: преемственность культурного развития, увиденную им когда-то в Италии, проповедь народного избранничества, услышанную из России, и тот стиль “связующего” государственного начала, который он ощутил в прусской традиции[cxxxiv]. Каждую из этих тем Мёллер раскрыл в своё время как художник. Став политиком он, подобно платоновскому герою, желал воплотить в жизнь гармонию, которая открылась ему в сфере художественного творчества. Не случайно политические трактаты Мёллера сохраняли стиль художественных манифестов: в своём консерватизме он продолжал оставаться эстетом, желавшим, подобно платоновскому политику, утвердить в жизни те представления о гармонии, которые он почерпнул из мира художественного вымысла[cxxxv]. Его политическая утопия явилась, как сказал бы К. Поппер, “интеллектуальной интуицией мира чистой красоты”. Однако взгляд, в соответствии с которым общество должно быть столь же прекрасным, как и произведение искусства, неизбежно вёл к “эстетическому отказу от компромисса” и политическому радикализму[cxxxvi]. Именно такое направление задавали мыслям и чувствам немецкого читателя чеканные по форме, но оставлявшие простор для фантазии сочинения Мёллера, в которых его предвоенная культуркритика переносилась на послевоенные политические реалии.

Автор “Третьего рейха” не исключал, что попытка осуществить его утопию может стать самоубийственной для “склонного к иллюзиям” немецкого народа[cxxxvii]. Но, уже безнадёжно больной, он сам добровольно ушёл из жизни ровно за двадцать лет до предсказанной им катастрофы. О том же, насколько Мёллер приблизил эту катастрофу собственным “революционно-консервативным” творчеством, можно спорить. Но также можно поставить вопрос и о том, не раскрыл ли Мёллер в своей интерпретации послании Достоевского некий скрытый, но изначально заложенный в идее “народа-богоносца” потенциал? Не спровоцировало ли это послание, услышанное в XX в. в Германии, сначала представление о “богоизбранности” немецкого народа, затем его фактическим обожествлением, а под конец — убеждённость в его праве решать судьбы остальных народов?[cxxxviii]

Мол: — не случайное увлечение Достоевским у Геббельса — народ, искупающий свои грехи собственным страданием (плюс к цитатам из Еinleitung взять цитаты из ссылок у: Kroll L. Konservative Revolution und Nationalsozialismus (Historiographie) S. 114). Такая религия уже не знает мистики греха и покаяния (вспомнить Зеньковского!), не нуждается в искупительной жертве Спасителя и — перерождается в племенной культ (Вспомнить Соловьёва!). О предостережения Мережковского — вот они, слитые воедино ирония личной судьбы и истории.

Об опасности именно такого “соблазна” в прочтении Достоевского предупреждал не кто иной, как Мережковский в самой первой из вводных статей к немецкому изданию сочинений писателя. Однако его предупреждение не было услышано ни его соратником Мёллером, ни многочисленными немецкими читателями.

Вскоре после смерти Мёллера понятие “третьего рейха” стало политическим паролем, подхваченным представителями различных антидемократических и националистических группировок Германии. Среди них были и национал-социалисты, которых познакомил с идеей Мёллера гордившийся этим впоследствии О. Штрассер[cxxxix]. Прочитав книгу Мёллера, молодой Й. Геббельс писал о ней в своём дневнике, как о “пророческом видении”, замечая в то же время, что её автор выразил в присущей ему “свободной и страстной манере оракула” всё то, что “мы, молодые уже давно понимали инстинктивно” [cxl]. В конце концов руководство НСДАП официально заявило о своём намерении воплотить “третий рейх” в реальность. Первого сентября 1933 г. Гитлер официально объявил о том, что созданное им государство является “третьим рейхом”, который будет стоять тысячу лет.

Соратники Мёллера по “консервативной революции” были готовы, хотя и не без оговорок, принять это со­бытие как триумф его идеи. Собственными работами и обильными переизданиями его прежних сочинений они стремились напомнить новому режиму о заслугах их идей­ного вождя как “теоретика новейшего немецкого на­ционализма”[cxli]. Другим мотивом подобных публикаций была косвенная критика нацистских властей. В предельно осторожной форме их авторы напоми­нали о ставших, как им казалось, классическими идеях Мёллера, ко­торые игнорировались в практике нацистского “Рейха”[cxlii]. Речь шла, в том числе, о неприятии Мёллером нацистской расовой доктрины, а также его вере в неисчерпаемый духовный потенциал России и бу­дущее сотрудничество с ней Германии.

Но эти, весьма робкие попытки “революционных консерваторов”, напомнить нацистскому режиму о своём идейном приоритете, а заодно скорректировать уже намеченный Гитлером курс, закончились безрезультатно. Нацизм у власти не терпел ни соперников, ни, тем более, критиков. Некоторые из духовных наследников Мёллера, так и не найдя взаимопонимания с нацистами, подверглись репрессиям, другие, забыв о расхождениях с режимом, получили возможность жить и работать в Германии. Посмертная же участь идей Мёллера слагалась из сменявших друг друга почестей, травли и забвения. Тотчас после издания гигантским тиражом его работы о “Третьем рейхе”, нацистские власти изъяли и уничтожили тираж другой книги, в которой были собраны его статьи о России. Инспирировав в середине 30-х гг. ряд критических публикаций о творчестве Мёллера, они затем постарались обречь его на забвение[cxliii]. Развязанная же вскоре война против России, естественно, исключала не только поиск идеала в русской духовности, но и любое воспоминание о попытках такого поиска.

Однако следует учесть, что пророчество Мёллера о “третьем рейхе” было подхвачено не только вождями нацизма. Оно явилось искушением для многих представителей немецкой культурной элиты, не принявших реалий Веймарской демократии и мечтавших о воплощении в политику возвышенных литературных грёз. Более того, начав с культурпессимизма в литературе и закончив воинствующим национализмом в политике, сам автор “Третьего рейха” проделал путь, который оказался магистральным в духовном развитии целой плеяды немецких интеллектуалов. Вступив на этот путь раньше своих соратников по “консервативной революции” и успев пройти все его этапы, он прослыл поистине “парадигматическим типом” немецкого литератора первой трети XX в.[cxliv].

Уже в своём довоенном творчестве Мёллер во многом предвосхитил тот процесс политизации духовной культуры и эстетизации политического сознания, который развернётся в Веймарской республики[cxlv]. Не без участия Мёллера и его соратников этот обоюдный процесс обернулся вторжением в немецкое массовое сознание взаимосвязанных идей национальной гармонии и национального превосходства, которые оказались губительными как для политики, так и для культуры Германии. Изощрённая критика “младоконсерваторами” Веймарской системы находила, как и их утопические проекты, широкий отклик в тех антидемократических — прежде всего интеллигентских — кругах, которым претила откровенно вульгарная пропаганда нацистов. В конечном счёте, иррационализм, который “консервативная революция” несла в политику, парализовал те силы, которые могли бы оказать сопротивление нацизму и предотвратить самоубийственный для Германии выбор.

---

[i] Заслуга “открытия” немецкой “консервативной революции” в историографии принадлежит немецко-швейцарскому историку, ученику К. Ясперса, бывшему секретарю Э. Юнгера и ветерану этого движения А. Молеру (см.: Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland 1918-1932. GrundriЯ ihrer Weltanschauungen. Stuttgart, 1950). В течение полувека труд Мёллера трижды переиздавался в ФРГ, где до сих пор слывёт бестселлером. Пространную библиографию литературы, посвящённой “консервативной революции”, см., в частности, в его последнем издании: (Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland 1918-1932. Ein Handbuch. 2 Bde. Darmstadt, 1989), а также: Homann Th., Quast G. Bibliographie zur Konservativen Revolution // Jahrbuch zur Konservativen Revolution. 1994. Kцln, 1994. S. 361-399.

[ii] Традиционно присущий “правым” антиинтеллектуализм заставлял К.Д. Брахера видеть в интеллектуалах от “консервативной революции” из ряда вон выходящее явление и уподоблять их “офицерам без армии”. См.: K.D. Bracher. Demokratie und Machtergreifung: Der Weg zum 30. Januar 1933 // Nationalsozialistische Diktatur 1933-1945. Eine Bilanz. Bracher K.D., Funke M., H.-A. Jakobsen (Hrsg.). Bonn, 1986. S. 24.

[iii] Эта тема стала ведущей в советской историографии “консервативной революции”. См. напр.: Галкин А.А. Германский фашизм. М., 1967. С. 312-319; Гинцберг Л.И. Идеологическая подготовка прихода фашизма к власти // Ежегодник германской истории. 1969. М., 1970. С. 378-380; Рахшмир П.Ю. Проблема взаимосвязи нацизма и “революционного консерватизма” в буржуазной историографии // Ежегодник германской истории. 1972. М., 1973. С. 409-431; Бланк А.С. Идеология германского фашизма. Вологда, 1974. С. 34-44; Галкин А.А., Рахшмир П.Ю. Консерватизм в прошлом и настоящем. М., 1978. С. 68 ff; Рахшмир П.Ю. Происхождение фашизма. М., 1981. С. 81 ff; Бессонов Б.Н. Фашизм: идеология, политика. М., 1985. С. 91-94. Один из последних обзоров зарубежной историографии данной проблемы см.:  Kroll F.-L. Konservative Revolution und Nationalsozialismus. Aspekte und Perspektive ihrer Erforschung // Stand und Probleme der Erforschung des Konservatismus. Hrsgg. von Caspar von Schenk-Notzing. Berlin, 2000. S. 103-118.

[iv] О провозглашённой европейскими “правыми” в 1989 г. “консервативной революции”, призванной, наконец, искоренить “идеи 1789 г.”, см. напр.: Jaschke H.-G. Nationalismus und Ethnopluralismus. Zum Wiederaufleben von Ideen der “Konservativen Revolution” // Jahrbuch zur Konservativen Revolution. 1994. Kцln, 1994. S. 197-214; Eichberg H. Der Unsinn der “Konservativen Revolution”. Ьber Ideengeschichte, Nationalismus und Habitus // wir selbst. 1996. № 1. S. 10 ff; Klцnne A. Kein Spuk von gestern oder: Rechtsextremismus und “Konservative Revolution”. Mьnster, 1996. В середине 90-х гг. лозунг “консервативной революции” в специфически “американской” интерпретации был взят на вооружение и некоторыми лидерами республиканской партии США. См. об этом напр.: Wiegandt M. Konservative Revolution im “Land of the Free” // Die Neue Gesellschaft. Frankfurter Hefte. August 1995. H. 8. (42. Jg.). S. 679-683; Leggewie C. USA: Konservative Revolution oder neue Reform-Дra? // Internationale Politik und Gesellschaft. International Politics and Society. 3/1996. S. 229-236.

[v] См. напр. Дугин А. Консервативная революция. Краткая история идеологий третьего пути // Элементы. Евразийское обозрение. 1992. № 1. С. 15-16, 49-56. Или: Он же. Консервативная революция. М., 1994. С. 9-38; Евразия превыше всего. Манифест евразийского движения // Завтра. 2001. № 5. Этот синтез идей “консервативной революции” и евразийства не случаен. Принципиальное сходство воззрений русских евразийцев и немецких “революционных консерваторов” 20-х — начала 30-х гг. подметил Л. Люкс (См.: Люкс Л. Евразийство // Вопросы философии. 1993. № 6. C. 112-113, а также более подробно: Luks L. “Eurasier” und “Konservative Revolution”. Zur antiwestlichen Versuchung in RuЯland udn in Deutschland // West-цstliche Spiegelungen. Hrsgg. von Lew Kopelew. Russen und RuЯland aus deutscher Sicht. Reihe A. Band 5. Deutschland und die Russische Revolution. 1917-1924. Mьnchen, 1998. S. 219-239).

[vi] См.: Дугин А. Консервативная революция. М., 1994. С.12. Автор справедливо сетует на отсутствие объяснений подмеченному им факту в нашей литературе, однако и сам не делает специальных попыток в данном направлении. Насколько адекватно он представляет эту проблему, можно судить по его попытке изобразить Ваффен-СС (фронтовые соединения СС) в качестве “оазиса”, в котором “концепции Консервативной Революции продолжали развиваться… без каких-либо искажений” (С.24-25), умолчав при этом о тех миллионах жизней, которыми были оплачены “интеллектуально-научные” изыскания СС.

[vii] “Восточная ориентация” (“восточная идеология”) немецкого “революционного консерватизма” не раз попадала в поле зрения его западных исследователей. См. напр.: Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland. 1918-1932. Ein Handbuch. Darmstadt, 1972. S. 146-150; Schьddekopf O.-E. Linke Leute von rechts. Die nationalrevolutionдren Minderheiten und der Kommunismus in der Weimarer Republik. Stuttgart, 1960; Hecker H. Die Tat und ihr Osteuropa-Bild. 1909-1939. Kцln, 1974; Fritsche K. Politische Romantik und Gegenrevolution. Fluchtwege in der Krise der bьrgerlichen Gesellschaft: Das Beispiel des “Tat”-Kreises. Frankfurt a.M., 1976. S. 220-235; Dupeux L. “Nationalbolschewismus” in Deutschland 1918-1933. Kommunistische Strategie und konservative Dynamik. Mьnchen, 1985. S. 30-38, 76-81 ff.; Bahar A. Sozialrevolutionдrer Nationalismus zwischen Konservativer Revolution und Sozialismus: Harro Schulze-Boysen und der “Gegner’-Kreis. Koblenz, 1992. S. 71-85; Taschka S. Das RuЯlandbild von Ernst Niekisch. Erlangen, Jena,1999. usw.

[viii] Пример А. Мёллера может служить яркой иллюстрацией к утверждению о том, что практически все теоретические основы современного национализма “были разработаны в последние десятилетия XIX в. в славянофильских кружках Петербурга и Москвы” (См.: Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб., 1997. С. 110-111).

[ix] См.: Boehm M.H. Ruf der Jungen. Eine Stimme aus dem Kreise um Moeller van den Bruck. Freiburg i. Br., 1933. S. 16; Zehrer H. Rechts oder links? // Die Tat, 23. Jg., 1931/1932. H. 7 (Okt. 1931). S. 536; Jung E.J. Sinndeutung der deutschen Revolution. Oldenburg, 1933. S. 21.

[x] См.: Pechel R. Deutscher Widerstand. Zьrich, 1947. S.277. Здесь же Р. Пехель цитирует и уничижительный отзыв, якобы данный А. Мёллером А. Гитлеру сразу же, после их разговора: “да этот парень никогда ничего не поймёт!”.

[xi] См.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Berlin, 1923. Между тем есть основания сомневаться в том, что понятие “Третий рейх”, пользовавшееся исключительной популярностью в немецкой публицистике и литературе конца XIX — начала XX вв., было заимствовано нацистами именно из этого сочинения. См. напр.: Bдrsch C.-E. Die politische Religion des Nationalsozialismus. Mьnchen, 1998. S. 52.

[xii] Беглые упоминания об А. Мёллере в советской историографии см.: Галкин А.А. Германский фашизм. М., 1967. С. 317-318; Бланк А.С. Идеология германского фашизма. Материалы к спецкурсу для студентов исторических факультетов. Часть III. Вологда.  1974. С. 41-43; Одуев С.Ф. Тропами Заратустры. М., 1976. С. 172-174; Бланк А.С. Из истории раннего фашизма в Германии. М., 1978. С. 109-110; Бессонов Б.Н. Фашизм: идеология, политика. М., 1985. С. 99-100. К сожалению, на сегодня в отечественной историографии имеется лишь одно полновесное исследование данного феномена, содержащее серьёзный (хотя и краткий) разбор взглядов Мёллера (См.: Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб., 1997. С. 362-372).

[xiii] См. Карякин Ю. Достоевский в канун XXI века. М., 1989. С. 9.

[xiv] О раннем периоде творчества Мёллера см. подробнее: Schwierskott H.-J. Arthur Moeller van den Bruck und die Anfдnge des Jungkonservativismus in der Weimarer Republik. Gцttingen, 1962. S. 11-68; Kaltenbrunner G.-K. Von Dostojewski zum Dritten Reich. Artur Moeeler van den Bruck und die “Konservative Revolution” // Politische Studien. Zweimonatsschrift fьr Zeitgeschichte und Politik. Heft 184. 20 Jg. Mдrz/April 1969. S. 186.

[xv] См.: Kaltenbrunner G.-H. Vom Dostojewski zum Dritten Reich — Artur Moeller van den Bruck und die “Konservative Revolution” // Politische Studien. Zweimonatsschrift fьr Zeitgeschichte und Politik. Heft 184. 20. Jg. Mдrz/April 1969. S. 186. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что практически все начинающие писатели, творчество которых привлекло внимание Мёллера, стали впоследствии классиками немецкой литературы (Ср.: Moeller-Bruck. Die moderne Literatur in Gruppen- und Einzeldarstellungen. Ausgabe in einem Band. Berlin/Leipzig, 1902; Он же, Das Varietй. Berlin, 1902). Один из самых резких критиков Мёллера Ф. Нойманн признаёт “к его чести”, что “он был на самом деле очень заслуженным литератором”, проложившим дорогу в Германию современным французским романистам и лирикам (см.: Franz Neumann. Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismns 1933-1944. Frankfurt a. M. Fischer Verlag GmbH, 1993. — 805 S. 246).

[xvi] Цит. по: Schwierskott H.-J. Artur Moeller van den Bruck und die Anfдnge des Jungkonservativismus in der Weimarer Republik. Eine Studie ьber Geschichte und Ideologie des revolutionдren Nationalismus. Gцttingen 1962. S. 31 f.

[xvii] См.: Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit. Mьnchen, 1913.

[xviii] См.: Schwierskott H.-J. Artur Moeller van den Bruck und die Anfдnge des Jungkonservativismus in der Weimarer Republik. Eine Studie ьber Geschichte und Ideologie des revolutionдren Nationalismus. Gцttingen 1962. S. 216.

[xix] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 184.

[xx] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 184.

[xxi] Moeller van den Bruck A. Die russische Dichtung // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 34.

[xxii] См.: Dostojewski F.M. Sдmtliche Werke. Unter Mitarbeiterschaft von Dmitri Mereschkovski, Dmitri Philosophoff und Anderen herausgegeben von A. Moeller van den Bruck. Bd. 1-22. Mьnchen und Leipzig. 1906-1919.

[xxiii] Об этом явлении, получившем в немецком литературоведении названия “немецкой достоевщины” (“культа”, “мании”, “лихорадки” и т.п.) см. подробнее напр.: Koenen G. Bilder mythischer Meister. Zur Aufnahme der russischen Literatur in Deutschland nach Weltkrieg und Revolution // Deutschland und die Russische Revolution. 1917-1924. Hrsgg. von Gerd Koenen und Lew Kopelew. Mьnchen, 1998. S. 763-789: Эта тема, как и другие сюжеты, связанные с изданием Мёллером и Мережковским произведений Достоевского, рассмотрена в работе Х. Гарстки (см.: Garstka. Chr. Arthur Moeller van den Bruck und die erste deutsche Gesamtausgabe der Werke Dostojewskijs im Piper-Verlag 1906-1919).

[xxiv] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 184.

[xxv] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 185.

[xxvi] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 185.

[xxvii] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 185.

[xxviii] Moeller van den Bruck A. Die russische Dichtung // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 34; Он же. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft… S. 185.

[xxix] См. Moeller van den Bruck A. Dostojevski, ein politisches MiЯverstдndnis // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 48.

[xxx] См.: Moeller van den Bruck A. Dostojevski, ein politisches MiЯverstдndnis // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 48. Ср.: Достоевский Ф.М. Мы в Европе лишь Стрюцкие // Он же. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 25. Дневник писателя за 1877 г. Январь-август. Л., 1983. С. 23.

[xxxi] См. напр.: Moeller van den Bruck A. Dostojevski, ein politisches MiЯverstдndnis // Он же. Rechenschaft…  S. 48.

[xxxii] Достоевский Ф.М. Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине // Русская идея. М., 1992. С. 132-133.

[xxxiii] Moeller van den Bruck A. Beharrung und Wechsel in der russischen Politik // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 156; Он же. RuЯland, der Westen und wir // Там же. С. 182.

[xxxiv] Ebenda. S. 185.

[xxxv] Moeller van den Bruck A. Beharrung und Wechsel in der russischen Politik // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 160.

[xxxvi] Moeller van den Bruck A. Die russische Mystik. Dostojewski, “Der Idiot” // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 29.

[xxxvii] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 185.

[xxxviii] Ср.: Достоевский Ф.М. Германский мировой вопрос. Германия — страна протестующая // Он же. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 25. Дневник писателя за 1877 г. Январь-август. Л., 1983. С. 151-154.

[xxxix] Ср.: Достоевский Ф.М. Германский мировой вопрос. Германия — страна протестующая // Он же. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 25. Дневник писателя за 1877 г. Январь-август. Л., 1983. С. 151-154.

[xl] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 185.

[xli] См.: Moeller van den Bruck A. Dostojevski, ein politisches MiЯverstдndnis // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 48; Он же. RuЯland, der Westen und wir // Там же. S. 186.

[xlii] Moeller van den Bruck A. Die Deutschen. Unsere Menschengeschichte. 8 Bde. Minden, 1904-1910. Стремясь показать разнообразие немецких характеров и судеб, автор сгруппировал своих героев по типам, каждому из которых был посвящён том с соответствующим названием (“Заблуждающиеся немцы”, “Немцы-вожди”, “Немцы-мечтатели”, “Немцы-неудачники”, “Смеющиеся немцы” и т.п.).

[xliii] См.: Schwierskott H.-J. Artur Moeller van den Bruck und die Anfдnge des Jungkonservativismus in der Weimarer Republik. Eine Studie ьber Geschichte und Ideologie des revolutionдren Nationalismus. Gцttingen 1962. S. 20.

[xliv] Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 179.

[xlv] См.: Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland. 1918-1932. Ein Handbuch. Darmstadt, 1972. S. 403.

[xlvi] Moeller van den Bruck A. Nationalkunst fьr Deutschland. Berlin, 1909. S. 14.

[xlvii] См. об этом, например: Vondung K. Deutsche Apokalypse 1914 // Das wilhelminische Bildungsbьrgertum. Zur sozialgeschichte seiner Ideen. Hrsgg. von Klaus Vondung. Gцttingen, 1976. S. 153-171; Derselbe. Geschichte als Weltgericht. Genesis und Degradation einer Symbolik // Literatur fьr viele 2. Studien zur Trivialliteratur und Massenkommunikation im 19. und 20. Jahrhundert. Hrsgg. von Helmut Kreuzer. Gцttingen, 1976. S. 147-168.

[xlviii] См., например: Lьbbe H. Politische Philosophie in Deutschland. Studien zu ihrer Geschichte.Basel, 1963. S. 173-238. Г. Люббе справедливо замечает, что в подобных случаях политика сливается скорее с абсурдом, но ни в коем случае не с моралью (Ebenda, S. 195).

[xlix] См., например: Eucken R. Die sittlichen Krдfte des Krieges. Leipzig, 1914; Plenge J. Der Krieg und Volkswirtschaft. Mьnster, 1915; Natorp P. Krieg und Friede. Mьnchen, 1915; Derselbe. Der Tag des Deutschen. Hagen, 1915; Meineke Fr. Die deutschen Erhebungen von 1813,1848, 1870 und 1914 // Die deutsche Erhebung von 1914. Vortrдge und Aufsдtze. Stuttgart, 1915; Weber A. Gedanken zur deutschen Sendung. Berlin, 1915; Ziegler L. Der deutsche Mensch. Berlin, 1915; Simmel G. Deutschlands innere Wandlung // Der Krieg und die geistigen Entscheidungen. Mьnchen, 1917; Trцltsch E. Die Ideen von 1914 // Deutscher Geist und Westeuropa. Gesammelte kulturphilosophische Ayfsдtze und Reden. Hrsgg. von Hans Baron. Tьbingen, 1925. S. 31-58 usw.

[l] Достоевский Ф.М. Спасёт ли пролитая кровь? // Он же. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 28. Дневник писателя за 1877 г. Январь-август. Л., 1983. С. 102-103.

[li] Moeller van den Bruck A. Dostojevski, ein politisches MiЯverstдndnis // Он же. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 49.

[lii] Franz Neumann. Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismns 1933-1944. Frankfurt a. M., 1993. S. 243.

[liii] Moeller van den Bruck A. Der politische Mensch. Breslau, 1933. S. 156.

[liv] Reichel P. Der schцne Schein des Dritten Reiches. Faszination und Gewalt des Faschismus. Frankfurt a.M., 1993. S. 74.

[lv] Mann Tn. Gedanken im Kriege // Gesammelte Werke XIII. Frankfurt, 1974, S. 530.

[lvi] См.: Kaltenbrunner G.-K. Von Dostojevski zum Dritten Reich — Artur Moeller van den Bruck und die “Konservative Revolution” // Politische Studien. Zweimonatsschrift fьr Zeitgeschichte und Politik. H. 184. 20. Jg. Mдrz/April 1969. S. 192.

[lvii] См.: Sombart W. Hдndler und Helden. Patriotische Besinnungen. Mьnchen, 1915; Scheler M. Der Genius des Krieges und der deutsche Krieg. Leipzig, 1915; Mann T. Betrachtungen eines Unpolitischen. Berlin, 1959.

[lviii] Moeller van den Bruck A. Der preuЯische Stil. Mьnchen, 1916.

[lix] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919.

[lx] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919. S. 25.

[lxi] См.: Troeltsch E. Spektator-Briefe. Aufsдtze ьber die deutsche Revolution und die Weltpolitik 1918-1922. Tьbingen, 1924. S. 69.

[lxii] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919. S. 99-100.

[lxiii] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919. S. 113.

[lxiv] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919. S. 10.

[lxv] Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Mьnchen, 1919. S. 10, 99, 101 и 113.

[lxvi] Об “Июньском клубе см., в частности, воспоминания его членов: Boehm M. H. Moeller van den Bruck im Kreise seiner politischen Freunde // Deutsches Volkstum. Monatsschrift fьr das deutsche Geistesleben. XXXIV (1932), S. 693-697; Gleichen H. v. Das Politische Kolleg // Deutsche Rundschau. CLXXXVII (1921), S. 104-109;

[lxvii] О движении “младоконсерваторов”, родоначальником которого являлся А. Мёллер, см., в частности: Geistenberger H. Der revolutionдre Konservatismus. Ein Beitrag zur Analyse des Liberalismus. Berlin, 1969; Mauersberger V. Rudolf Pechel und die “Deutsche Rundschau”. Eine Studie zur konservativ-revolutionдren Publizistik in der Weimarer Republik (1918-1933). Bremen, 1971; Fritzsche K. Politische Romantik und Gegenrevolution. Fluchtwege in der Krise der Bьrgerlichen Gesellschaft: Das Beispiel des “Tat”-Kreises. Frankfurt a.M., 1976; Petzold J. Wegbereiter des deutschen Faschismus. Die Jungkonservativen in der Weimarer Republik. Kцln, 1978; Ishida Y. Jungkonservative in der Weimarer Republik. Der Ring-Kreis 1928-1933. Frankfurt a.M., 1988 usw.

[lxviii] Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland 1918-1932. GrundriЯ ihrer Weltanschauungen. Stuttgart, 1950. Не исключены и более узкие трактовки, относящие понятие “консервативной революции”, как это делает Х. Герстенбергер, лишь к одному “младоконсерватизму”.

[lxix] См. напр. Stern Fr. Kulturpessimismus als politische Gefahr. Eine Analyse nationaler Ideologie in Deutschland. Bern, 1963. S. 7, 349. Ср.: Rudolph H. Kulturkritik und konservative Revolution. Zum Kulturell-politischen Denken Hoffmanstahls und seinen problemgeschichtlichen Kontext. Tьbingen, 1971. S. 269; Hecker H. Die Tat und ihr Osteuropa-Bild 1909-1939. Kцln, 1974. S. 193. После появления в конце 80-х гг. фундаментальных работ П. Кондулиса и Ш. Брейера представление об антимодернистской направленности “революционного консерватизма” оказалось серьёзно поколебленным (См. напр.: Коndylis P. Konservativismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart, Klett-Cotta, 1986; Breuer St. Anatomie der konservativen Revolution. Darmstadt, 1993.

[lxx] Mann T. Schriften und Reden zur Literatur, Kunst und Philosophie. Bd. 1. Frankfurt a.M., 1968. S. 116. Комментарии см. напр.: Klemperer K. von. Konservative Bewegungen zwischen Keiserreich und Nationalsozialismus. Mьnchen, 1962. S. 61; Sontheimer K. Thomas Mann und die Deutschen. Mьnchen, 1961. S. 64ff.; Rudolph H. Kulturkritik und konservative Revolution. Zum kulturell-politischen Denken Hoffmanstahls und seinem problemgeschichtlichen Kontext. Tьbingen, 1971. S. 167.

[lxxi] Hofmannsthal H. von. Das Schrifttum als geistiger Raum der Nation. Rede, gehalten im Auditorium maximum der Universitдt Mьnchen am 10. Januar 1927 // Ders. Gesammelte Werke in Einzelausgaben. Prosa IV. Frankfurt a.M., 1966.  S. 412-413.

[lxxii] См., напр.: K. Lenk. Deutscher Konservatismus. Frankfurt a.M., 1989. S. 110.

[lxxiii] См.: Dostojewski F.M. Sдmtliche Werke. Bd. 13. Politische Schriften. Mьnchen und Leipzig. 1907. S. 190. Эта книга собрания сочинений переиздавалась с вступлениями Д. Мережковского и А. Мёллера в том же издательстве Пипера в 1917, 1920, 1922 и 1923 гг.

[lxxiv] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Berlin, 1933. S. 58.

[lxxv] Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 180:

[lxxvi] См. Hielscher K. Dostojewskijs antiwestliche Ziwilisationskritik // Polyfunktion und Metaparodie. Aufsдtze zum 175. Geburtstag von Fedor Michajloviи Dostojevskil. Hrsgg. von Rudolf Neuhдuser. Dresden, 1998. S. 240-241, 243. Мнение о том, что термин “консервативной революции” был позаимствован А. Мёллером у Ф.М. Достоевского (правда, не столь солидно обоснованное, как у К. Хильшер) высказывали и другие западные историки. См. напр.: Goeldel D. Moeller van den Bruck un nationaliste contre le revolution. Frankfurt a.M., 1984. S.  9-10.

[lxxvii] Moeller van den Bruck A. Die slavische Rasse, Einfьhrung in die Dosto­jevski-Ausgabe, aber spдter nur teilweise und umgearbeitet verwendet // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 11.

[lxxviii] Moeller van den Bruck A. Die “Dдmonen” und der Konservativismus // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 62; Moeller van den Bruck A. Dostojewski, ein politisches MiЯverstдndnis // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 46.

[lxxix] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 58.

[lxxx] См.: Schmitt G. Zyklus und Kompensation. Zur Denkfigur bei Nitzsche und Jung. Frankfurt a.M. 1998. S. 18-23.

[lxxxi] Де Местр Ж. Санкт-Петербургские вечера. СПб., 1998. С. 606.

[lxxxii] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 51-60. S. 55.

[lxxxiii] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 55.

[lxxxiv] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.54, 55, 59; Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 185; Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 179.

[lxxxv] См.: Барлах Э. Рассказанная жизнь // Мастера искусства об искусстве. В 7 т. Т. 5. Кн. 2. М., Искусство 1969. С. 77, 84, 86. Вряд ли случайно то же соединение самых несовместимых из всех мыслимых начал звучит в отзыве Ст. Цвейга о Достоевском, который и для этого немецкого писателя служил олицетворением России: “Достоевский был Сатаной и Богом одновременно”.

[lxxxvi] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.51.

[lxxxvii] Moeller van den Bruck A. Die “Dдmonen” und der Konservativismus // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 62, 69.

[lxxxviii] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.56.

[lxxxix] Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 180:

[xc] См. напр.: Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.54.

[xci] Moeller van den Bruck A. Die “Dдmonen” und der Konservativismus // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 69.

[xcii] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.59.

[xciii] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.55.

[xciv] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.51.

[xcv] Moeller van den Bruck A. RuЯland, der Westen und wir // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S.182.

[xcvi] Moeller van den Bruck A. Dostojewski, ein politisches MiЯverstдndnis // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 48.

[xcvii] Впрочем, принадлежность Достоевского к охранительному лагерю также не отрицалась Мёллером, но она, как следует из контекста его работ о писателе, была для него, всё же, второстепенным моментом (ср. напр.: Moeller van den Bruck A. Dostojewski, ein politisches MiЯverstдndnis // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 46; Moeller van den Bruck A. Die “Dдmonen” und der Konservativismus // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 65).

[xcviii] См.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Berlin, 1923. S. 303. Здесь Мёллер перефразировал П. Лагарда:  “Для того, чтобы быть консерватором, необходимы обстоятельства, достойные консервации” (см.: Lagarde P. Deutsche Schriften. Gцttingen, 1920. S. 8).

[xcix] См.: Reichel P. Der schцne Schein des Dritten Reiches. Faszination und Gewalt des Faschismus. Frankfurt a.M., 1993. S. 72.

[c] См. об этом подробнее: Koenen G. Betrachtungen eines Unpolitischen. Thomas Mann ьber RuЯland und den Bolschewismus // Deutschland und die russische Revolution. 1917-1924. Hrsgg. von G. Koenen und L. Kopelew. Mьnchen, 1998. S. 336.

[ci] См.: Klemperer K. v. Konservative Bewegungen. Zwischen Kaiserreich und Nationalismus. Mьnchen, 1962. S. 159.

[cii] См.: Boehm M.H. Ruf der Jungen. Eine Stimme aus dem Kreise um Moeller van den Bruck. Freiburg i.B., 1933. S. 19 ff.; Fechter P. Moeller van den Bruck. Ein Politisches Schicksal. Berlin, 1934 S. 31.

[ciii] См. его ответы К. Радеку: Moeller van den Bruck A. Der Wanderer ins Nichts // Gewissen. V. 2.. Juli 1923; Derselbe. Der dritte Standpunkt // Gewissen. V. 16. Juli 1923; Derselbe. Wirklichkeit // Gewissen. V. 30. Juli 1923. Эти три статьи перепечатаны в сборнике: Moeller van den Bruck A. Das Recht der jungen Vцlker. Berlin, 1932. S. 81 ff.

[civ] Moeller van den Bruck A. Warum Dostojewski? // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 43.

[cv] Moeller van den Bruck A. Warum Dostojewski? // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 44.

[cvi] См. напр.: Moeller van den Bruck A. Der Aufbruch nach Osten // Ders. Der politische Mensch. Breslau, 1933. S. 153-159.

[cvii] Moeller van den Bruck A. Wir wollen die Revolution gewinnen // Gewissen. 31.03.1920.

[cviii] Подборку собственных указаний на этот счёт Мёллер приводит в своей статье “Политика против воли” (см.: Moeller van den Bruck A. Politik wider Willen // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 187-190). См. также: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Hamburg, 1931. S. 32.

[cix] Возможно, именно революционные события в России помогли Мёллеру окончательно расшифровать смысл “революционно-консервативного” послания Достоевского. Во всяком случае, он прямо указывает на “революционный консерватизм” Достоевского и способность “всех русских революций” сочетать революцию с консерватизмом уже после большевистского переворота.

[cx] Moeller van den Bruck A. Politik wider Willen // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 190.

[cxi] Moeller van den Bruck A. Politik wider Willen // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 186.

[cxii] См. напр.: Moeller van den Bruck A. Der Aufbruch nach Osten // Ders. Der politische Mensch. Breslau, 1933. S. 154-155; Moeller van den Bruck A. Politik wider Willen // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 186-190.

[cxiii] См.: Adam R. Moeller van den Bruck. Kцnigsberg, 1933. S. 11.

[cxiv] П. Райхель утверждает, что Мережковский был “учителем” не только Мёллера, но и Розенберга (см.: Reichel P. Der schцne Schein des Dritten Reiches. Faszination und Gewalt des Faschismus. Frankfurt a.M., 1993. S. 74).

[cxv] Mereschkowski D. Tolstoi und Dostojewski als Menschen und als Kьnstler. Eine kritische Wьrdigung ihres Lebens und Schaffens. Leipzig, 1903. См. статью-отзыв Мёллера на эту книгу: Moeller-Bruck A. Tolstoi, Dostojewski und Mereschkowski // Das Magazin fьr Litteratur. 1904. Jg. 73. S. 305-308. Содержание статьи позволяет предполагать, что Мёллер в то время был лучше знаком с творчеством Толстого, чем Достоевского.

[cxvi] См.: Mereschkovski D. Zur Einfьhrung. Bemerkungen ьber Dostojewski // Dostojewski F.M. Sдmtliche Werke. Bd. 13. Politische Schriften. Mьnchen und Leipzig. 1907. S. VII-XXXIX. В переизданиях этого тома начиная с 1917 г. статья Мережковского печатается в качестве введения под оригинальным названием “Пророк русской революции”.

[cxvii] Мережковский Д.С. Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 311.

[cxviii] Мережковский Д.С. Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 342-343, 349.

[cxix] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 59.

[cxx] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Hamburg, 1931. S. 16.

[cxxi] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Hamburg, 1931. S. 20, 222-223.

[cxxii] Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., Республика, 1995. С. 9-10.

[cxxiii] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. 1935. S. 300. Этот призыв вынесен также в качестве эпиграфа к последней, ключевой главе книги.

[cxxiv] См. напр.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. 1935. S. 311-312. Как замечает, Х. Герстенбергер, именно различие между “напряжением” (полярностью) и “противоречием” (дуализмом), которые часто путают, является одним из ключей к пониманию “консервативной революции” (см.: Geistenberger H. Der revolutionдre Konservatismus. Ein Beitrag zur Analyse des Liberalismus. Berlin, 1969. S. 123).

[cxxv] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год. Январь-август // Он же, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. XXV. Л., 1983. С. 17.

[cxxvi] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год. Январь-август // Он же, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. XXV. Л., 1983. С. 20.

[cxxvii] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. 1935. S. 312.

[cxxviii] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год. Январь-август // Он же, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. XXV. Л., 1983. С. 20.

[cxxix] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. 1935. S. 315.

[cxxx] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год. Январь-август // Он же, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. XXV. Л., 1983. С. 17.

[cxxxi] Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. 1935. S. 316.

[cxxxii] Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Ders. Rechenschaft ьber RuЯland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 180.

[cxxxiii] См.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Berlin, 1923. S. 301.

[cxxxiv] Смысловое единство этих трёх тем своего творчества Мёллер раскрыл в коротком эссе, которое может служить своего рода “ключом” к их “расшифровке”: Moeller van den Bruck A. Die italienische Schцnheit — der PreuЯische Stil — Dostojewski // Он же. Rechenschaft… S. 179-180.

[cxxxv] К. Оссецкий называл “Третий рейх” Мёллера “чуждыми политике и исполненными монотонной меланхолии причитаниями” (См.: Ossietzky K. v. Antisemiten // Weltbьhne. 19.07.1932. S. 89).

[cxxxvi] Об опасностях “эстетического энтузиазма”, чреватого в политике отказом от разума и его заменой иррациональной мечтой об апокалиптической революции см.: Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. I. Чары Платона. М., 1992. С. 207-209, 211. Мёллера можно считать воплощением того типа отравленного мечтами о прекрасном мире “художника-политика”, чьё мышление было подвергнуто К. Поппером блестящему и безжалостному анализу.

[cxxxvii] Эти пророческие слова, обращённые в частном письме к другу и соратнику Мёллера Г. фон Гляйхену, можно найти в предисловии к поздним изданиям “Третьего рейха” (см.: Moeller van den Bruck A. Das Dritte Reich. Hamburg, 1935. S. 7).

[cxxxviii] Геббельс не раз писал в своём дневнике о радости, которую испытывает при чтении Достоевского и, в связи с этим, подобные слова: “Русская психология оказывает такое просветляющее воздействие потому, что она проста и понятна. Русский не ищет проблем вне себя потому, что он их носит в груди. Россия, когда ты проснёшься? Старый мир жаждет твоих спасительных дел! Россия, ты надежда гибнущего мира! Когда придёт день?” Цит. по: Bдrsch C.-E. Die politische Religion des Nationalsozialismus. Mьnchen., 1998. S. 112. См. об этом также: Kroll F.-L. Konservative Revolution und Nationalsozialismus. Aspekte und Perspektive ihrer Erforschung // Stand und Probleme der Erforschung des Konservatismus. Hrsgg. von Caspar von Schenk-Notzing. Berlin, 2000. S. 114.

[cxxxix] См.: Schapke R. Die Schwarze Front. Leipzig, 1932. S. 41.

[cxl] Цит. по: Reuth R.G. Goebbels. Zьrich, 1990. S. 95; Reichel P. Op. cit. S. 73.

[cxli] См. напр.: Adam R. Moeller van den Bruck. Kцnigsberg Pr., 1933. S. 12.

[cxlii] См. напр.: Wolfgang Hermann. Moeller van den Bruck. Schicksal und Anteil // Die Tat. 25. Jg. H. 4. Juli 1933. S. 273-297.

[cxliii] “Образцовой” в плане критики Мёллера и доказательства “ошибочности” его мировоззрения с точки зрения нацистской доктрины стала книга Г. Рёделя, которая в 1939 г. была издана дважды под разными названиями (см.: Rцdel H. Moeller van den Bruck. Standort und Wertung. Berlin, 1939). Летом того же года по указанию Геббельса употребление термина “Третий рейх” в нацистской прессе прекращается. Тогда же это словосочетание исчезает из самого названия нацистского государства и заменяется понятием “Великогерманский рейх”.

[cxliv] Коndylis P. Konservativismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart, Klett-Cotta, 1986. S. 480. В свою очередь Кондулис, называющий Мёллера “парадигматическим типом” немецкого литератора, отсылает читателя к меткому определению Швиршкотта: См.: Schwierskott H.-A. Artur Moeller van den Bruck und der revolutionдre Nationalismus in der Weimarer Republik. Gцttingen, 1962. S. 37 f, 155.

[cxlv] Популярный в западной историографии тезис о “консервативной революции” как следствии радикализации и политизации культуркритики обоснован Ф. Штерном в монографии, значительная часть которой посвящена анализу творчества А. Мёллера (См.: Stern Fr. Kulturpessimismus als politische Gefahr. Eine Analyse nationaler Ideologie in Deutschland. Bern, Stuttgart, 1963. S. 223); См. также: Коndylis P. Konservativismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart, Klett-Cotta, 1986. S. 481.См. также: Laquer W. Weimar. Die Kultur der Republik. Frankfurt a.M., 1976. S. 104-138; Rudolph H. Kulturkritik und konservative Revolution. Zum kulturell-politischen Denken Hoffmannstahls und seinem problemgeschichtlichen Kontext. Tьbingen, 1971.

https://www.politstudies.ru/article/2904