Билимович А.Д. Богоискатели, евразийцы и материальная культура

Билимович А.Д. Богоискатели, евразийцы и материальная культура

Premium vivere, postea philosophari

В среде русской «эмиграции» и, поскольку доносятся вести с родины, среди разных кругов русского народа ярко обозначилось усиление религиозного чувства и повышенный интерес к церкви.

Это -— результат страданий, выпавших на долю русского народа. Ибо человек легко забывает о Боге, когда счастлив, и начинает мо­литься в дни несчастий. К Богу и молитве всегда обращала людей опасность смерти. А в советской России эта опасность по крайней мере удесятерилась. К потустороннему направляет в советской России также та гнусная обстановка, которая создана большевиками.

Обстановка, вызывающая у очень многих глубокое отвращение ко всему земному. Усиление религиозного чувства в царстве ком­мунистов вызывает, кроме того, сознание народом совершенных им преступлений и гложущее чувство раскаяния, все настойчивее стучащееся в душу по мере спадания волны революционного помра­чения. Это чувство зовет к замаливанию великих грехов. Наконец, поругание церкви, языческое гонение на нее и подлое обкрадыва­ние святынь для кормления комиссаров вызывают подостренную любовь к церкви и желание стать на ее защиту. А преимуществен­ное гонение на православную церковь, оскорбляя национальное чувство, будит дремавшую привязанность к своему родному, века­ми освященному, исповеданию веры.

Во всем этом проявляется здоровое духовное перерождение, один из важных элементов, подготовляющих освобождение от на­брошенных на народ дьявольских соблазнов.

Но нельзя умолчать о том, что на почве этого глубокого и спасительного переворота вырастают уклоны в область нездорового.

Прежде всего на этой почве разрослось уже раньше обнаружив­шееся «богоискательство». Размножились светские богословы-дилетанты. За немногими исключениями такие богоискатели очень любят говорить и писать о Боге и религии, но очень редко действительно веруют в Бога. Не боясь очень ошибиться, я позволю себе формулировать это явление так: чем меньше человек верует, тем более он богоискательствует.

Эти люди считают себя какими-то носителями эсхатологиче­ских предчувствий, особенно любят цитировать Апокалипсис, уве­рены, что вскрывают неведомый до сих пор смысл религии и от­дельных мест Священного Писания. На самом же деле часто, очень часто являются фразерами, самоуверенно разглагольствующими о вещах, пред которыми должно смолкать всякое фразерство.

Предложите такому человеку, рисующемуся цитатами из святых книг, вместо писания статей о «хаосе и озарении», просто ходить в церковь и скромно, никому об этом не говоря, молиться Богу, как молятся немудрствующие верующие люди — и вы увидите, что это вовсе не то, что интересует богоискателя, переливающего всеми цветами своего богословского изобретательства.

В последнее время богоискатели особенно часто говорят о слия­нии интеллигенции и народа на почве веры и церкви. Но да про­стят они мне мое сомнение. Мне кажется, что их «выкрутасы» в области религии останутся совершенно непонятными народу. Про­стой бесхитростный сельский батюшка, переживший с народом все ужасы, все смерти, все поругания и не променявший за тридцать сребреников православной церкви на большевистскую «живую» церковь, будет ближе народу и более люб его сердцу, чем все от­кровения богоискателей. И мне хочется предостеречь интеллиген­цию от следования за богоискателями. Ибо они именно в религиоз­ной сфере раскапывают новую, быть может, еще более глубокую пропасть между народом и интеллигенцией.

Ревностью к православию, к его догматической чистоте и более искренним религиозным чувством отличаются некоторые новые писатели на религиозные темы, принадлежащие к группе, как они сами себя назвали, «евразийцев». Однако при всех выгодных их от­личиях от богоискателей, при всем значении подновленной ими критики позитивизма и атеистического социализма, при всей важ­ности их указаний на неиссякающий родник нашего национально­го православия — все же и их характеризуют общие с богоиска­телями вычура и фраза в вопросах религии, особое стремление к разглагольствованию о ней в статьях и собраниях, что противно действительно глубокому и серьезному религиозному переживанию.

И, что более важно, опять-таки общее с богоискателями уси­ленное подчеркивание какой-то особой роли России и русского народа в сфере религиозной жизни. Именно в этом видят указан­ные писатели особое предначертание нашей родины. Это один из элементов, на котором отмеченная группа строит особый «восточ­ный» мир. Утверждает то, что они обозначают словом «евразийство». Россия зовется к какому-то новому духовному творчеству, ей навязываются новые духовные, еще неведомые миру задачи, ее ставят на дыбы перед западом, даже в ее большевистском катаклиз­ме видят какое-то спасительное явление, выдвигающее особый «европо-азиатский» дух России.

Эти призывы встречаются и сплетаются с призывами бесхитро­стно и истинно верующих. Многие из последних также подчерки­вают исключительное значение религии в деле спасения России и на одной религии пытаются строить надежды на ее возрождение.

Во всем этом я вижу, однако, опасность, из-за которой я взялся в данном случае за перо.

Признавая все значение религии, еще раз это подчеркивая, что­бы меня не понял кто-нибудь неправильно, я вместе с тем не знаю, сколько раз надо подчеркнуть, что при этом не должна, не смеет быть забываема материальная сторона народной жизни и матери­альная сторона вопроса о возрождении России.

Рассуждения о «религиозных озарениях» и «евразийских свер­шениях» в то время, когда наш народ умирает от казней, эпидемий и голода, когда народ доведен революцией и большевиками до того, что в XX веке возродилось памятное по старым сказкам людо­едство — как хотите, но это духовное извращение. Народ, если бы он узнал и в состоянии был разобрать призывы светских богословов-евразийцев, сказал бы: хорошо вам, убежавшим и сытым, писать о «новой духовной культуре». И народ, увы, был бы прав, большевики, после обещаний дать всяческое изобилие, дали на самом деле миллионы вопящих к небу могил. Боюсь, у народа отлож­ится впечатление, что спасшиеся от смерти интеллигенты, вместо напряженной мысли о том, как помочь своему народу выкарабкаться из большевистской неволи и вернуться к нормальной человеческой жизни, вместо того, чтобы организовать все, лежащее в сфере достижения зарубежной России, для свержения и на случай свержения большевиков, вместо реальной работы в этой области — уцелевшие интеллигенты дают жалкие книжечки с каракулями на обложке и бесплодными, как пустоцветная смоковница, эсхатоло­гическими евразийскими статьями внутри.

Прибавлю к этому, что чрезмерно одностороннее сосредоточе­ние внимания на религиозной стороне жизни порождает пассив­ность духа, пассивный фатализм. Люди всего ждут от Бога, в том числе того, что Бог сам устранит и покарает большевиков. Забыва­ют народную мудрость: «не говори, что Бог, когда сам плох». И хотя евразийские богословы все время оговариваются, что они зовут к действенности, а не квиетизму, но приставленные оговорки не могут изменить основного настроения, которое должно созда­ваться у поддавшихся их влиянию читателей их писаний. Это на­строение слагается из презрения к материальной «земной» культу­ре, из ожидания какого-то по почину России происходящего духовного преображения всего мира и направления всей энергии на потусторонние ценности. Характерно, что участник второго ев­разийского сборника проф. Карташев в своем докладе, сделанном в заседании Религиозно-философского общества в Праге 10 августа с. г. на тему «Православие как путь творчества», называет хозяй­ственную жизнь «суетой», а всю техническую и материальную культуру «толканием здесь на земле». При таком настроении, если бы оно стало господствующим, Троцкий мог бы еще долго коман­довать Красной армией и измываться над русским народом и самой церковью. Инородцы, «толкаясь на земле», захватили бы в свои руки наиболее выгодные отрасли «суеты». А русские люди отдава­лись бы религиозному экстазу и безропотно вымирали или выпол­няли роль вьючных животных. Русский народ и так слишком хоро­шо умеет умирать, но не умеет жить. Поэтому его надо звать к жизни, к разумной материальной жизни, а не твердить ему, что эта жизнь «суета» и что спасение от постигших его несчастий лежит в напряжении одного религиозного чувства. Мне все время при этом вспоминаются слова покойного М. И. Драгомирова (отца), сказан­ные в эпоху японской войны: «они нас шимозами, а мы их молебнами».

Отмеченное настроение противоречит и здоровым историче­ским традициям православной церкви. Ибо русские святители, святые и благоверные князья и православные русские люди, созидате­ли Руси, приняв христианство, никаким богоискательством далее не занимались, крепко и просто верили, истово молились, блюли и действительном единении со своим народом обряды церкви. Но не забывали мирских дел и не ждали, пока Бог сам преподнесет им свержение татарского ига, защитить землю от злых и неверных лю­дей. Они сами строили государство, сами воздавали злым по им делам, не усыпляя своей воли кривым толкованием слов: «Мне от­мщение и Аз воздам». Они были деятельными собирателями и не­утомимыми хлопотунами по устроению хозяйственного благополу­чия народа русского.

И теперь, чтобы свергнуть новое иго и вновь устроить свою зем­лю, русской народ и русская интеллигенция должны видеть свои путеводные светочи в таких русских людях.

Особенно важно восстановление хозяйственной жизни России. Эта сторона доведена большевиками до крайних пределов разру­шения, а восстановить хозяйство России — задача еще более труд­ная, нежели свержение сгнивающих большевиков. Вместе с тем поверьте, что лишь тогда, когда вновь подымется материальное благосостояние народа, подымется его моральный облик. Не облик отдельных и без того высоких личностей, а средний сплошной мо­ральный уровень всей массы населения. Потому что все должны знать, что всегда и везде отсутствие и дороговизна хлеба повышает число преступлений, а с падением хлебных цен преступность падает.

В новых призывах к религиозной аскезе звучит в измененном одеянии старый народнический, докативший Россию до больше­визма, лозунг, что материальный достаток есть признак «буржуаз­ности». По этому поводу еще в 1908 г. П. Б. Струве писал слова, которые не лишнее перечесть теперь: «В настоящее время нам нуж­но больше реализма, больше внимания к «материальным» основам жизни, и в то же время больше индивидуализма, больше личного творчества, личного напряжения, нам нужны, словом, те свойства, которые создали «буржуазный» строй… Нужна творческая энергия, разумное употребление которой регулировалось бы чувством меры и исторического смысла. Пусть это звучит «буржуазно», но ведь это тот итог всего пережитого, от которого не уйти. Если угодно, это тоже догмат, но догмат, из которого вытекают жизненные «нормы» действования, ясные, практически приложимые нормы, которым чужд элемент взвинчивания и экстаза, а присущ, наоборот, элемент меры и дисциплины» (Струве П. На разные темы // Русская мысль за 1908 г.; перепечатано в: Раtriotiса. СПб., 1911. С. 418—419).

Величайшим дефектом русской интеллигенции было и остается непонимание ею хозяйственной деятельности и нелюбовь к ней. В этом сходятся и экономические материалисты и богоискатели-идеалисты. Первые до отвращения повторяли: человек есть то, что он ест. Намозолили уши заявлением, что общественная жизнь оп­ределяется производственными отношениями. Но ни одного про­изводства не наладили, в творческой производственной деятельно­сти не умели и не хотели участвовать. Ограничивались явным бичеванием ее и тайной завистью к ней. Когда же оказались у вла­сти, сумели только разрушить русское народное хозяйство и вверг­нуть народ в не наблюдавшуюся еще нищету. Вторые по другим соображениям, но обнаруживают то же отсутствие интереса к хо­зяйству и понимания самых больных хозяйственных задач.

Во всяком случае, поскольку заходила речь о хозяйстве, и те и другие видели и чувствовали лишь одну его сторону, а именно рас­пределение. Производство, нарастание богатства, народное обога­щение было им совершенно чуждо. Всякий выбившийся, разбога­тевший, хотя бы на самом общеполезном деле, хотя бы на упорной борьбе с природой, а не с себе подобными, считался ими «кулаком». Десятилетия воспитания себя и других в этом отрицании производства сказались.

Лишь отдельным лицам это было ясно, и еще меньшее число лиц решилось сказать об этом. Вот что говорил в 1899 г. русский химик Д. И. Менделеев, потому что молчали или твердили обрат­ное русские экономисты: «взяв дело в его естественной или логиче­ской простоте, легко видеть, в противность Марксу, что накопление общего богатства, даже при самом уродливом и нежелательнейшем распределении, все же должно отражаться повышением достатка и блага больших масс. Иначе сказать: даже уродства в распределении, если общее богатство возвышается, неизбежно влекут за собою воз­вышение благосостояния масс. Примеры налицо в богатствах Англии и С. Штатов. Скажем еще проще и прямее: в России распределе­ние, начиная с земельного, идеально-справедливее, чем, например, в Англии, но общее богатство (и его корни — изобретательность и трудолюбие) меньше, а потому и достатки слабее, голодовка возможнее, бедность виднее во всем. Поэтому забота о массах мерное всего должна иметь в виду общую сумму народного богатства и только потом и попутно — справедливость распределения, а не наоборот. Сама жизнь на глазах наших указывает на то, что справед­ливость распределения постепенно возрастает, если, при умножении общего богатства, ныне у нас несомненном, везде и всегда заработ­ная плата возрастает, а процент с капитала падает, как знает всякий из нас, проживший сознательно десятки лет» {Менделеев Д. И. Мыс­ли о развитии сельскохозяйственной промышленности. 2 лекции. СПб., 1900. С. 9-10).

Приведенные слова великого химика, само собой разумеется, не должны быть понимаемы в том смысле, что, по его мнению, справедливое распределение не имеет значения. Д. И. Менделеев лишь с особой силой подчеркивает примат производства, ибо по­нимания значения производства как раз недоставало русскому об­ществу. Правильность слов славного естествоведа особенно выпук­ло выступает после проверки их в горниле социальной революции, устроенной людьми, которых Менделеев еще в 1899 году назвал «против мнимого грабежа восстававшими, а приглашавшими учи­нить грабеж не мнимый» (Указ. соч. С. 25).

То же непонимание значения материального прогресса, и имен­но прогресса производственного, отмечал в 1908 г. у русской ин­теллигенции П. Б. Струве *. П. Б. Струве писал: «Русская интелли­генция воспиталась на идее безответственного равенства. И потому она никогда не способна была понимать самого существа экономи­ческого развития общества. Ибо экономический прогресс общества основан на торжестве более производительной хозяйственной сис­темы над менее производительной, а элементом более производи­тельной системы является всегда человеческая личность, отмеченная более высокой степенью годности (а под последней понимается «совокупность определенных свойств: выдержки, самообладания, добросовестности, расчетливости»). <…> русская интеллигенция в ее целом не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только «неравное распределение», «хищничество» или «хапание» и не видела в его торжестве победы более производительной системы, не понимала его роли в процессе хозяйственного воспитания и самовоспитания общества… В основе нашего интеллигентского экономического миросозерцания может лежать либо тот безрелигиозный механи­ческий рационализм, из которого выросла доктрина западно-евро­пейского социализма, своего рода общественный атеизм, либо то религиозное народничество, самым ярким выразителем которого является Лев Толстой и для которого идеал человека — «Иванушка дурачок». Оба эти резко, до враждебности различные мировоззре­ния сходятся в одном, что они не уважают и не любят в человеке «силы» и не различают в людях «качества», т. е. именно того, в чем суть идеи личной годности… Интеллигенция как таковая иногда по найму служит производству, но в общественном смысле она всегда рассматривала и рассматривает до сих пор этот процесс только под углом зрения «распределения» или «потребления». Она остается не только чуждой, но, в сущности, враждебной его творческой, актив­ной стороне, тому, что в нем есть «производство», т. е. создание благ и приращение ценностей, питание и совершенствование хо­зяйства. Она должна понять, что производительный процесс есть не «хищничество», а творчество самых основ культуры. <…> В воз­буждении той основной для всякой общественной жизни функции, которую выполняет национальное производство, в окрылении ее широкими идеями и перспективами состоит, на мой взгляд, самая настоятельная задача современности. Без осуществления этой зада­чи невозможно оздоровление национальной жизни… Развитие (те­перь: восстановление и возрождение. — А. Б.) производительных сил страны должно быть понято и признано как национальный идеал и национальное служение… При свете этих общих идей зада­ча экономического оздоровления России, не теряя нисколько связи с реальными условиями русской жизни, не может не явиться зада­чей в высокой степени идеальной и идеалистической» («Интелли­генция и народное хозяйство»; первоначально напечатано в «Сло­ве» и «Русской мысли» за 1908 г.; перепечатано в: Струве П. Б. Patriotica. СПб., 1914. С. 365-368).

Отодвигать теперь на задний план материальную культуру под предлогом каких-то новых духовно-культурных откровений, как это делают евразийцы — это значит отвлекать внимание от действительно нужного и важного для нашей страны и нашего народа и под новыми лозунгами звать в старый тупик, в котором уже столько десятилетии копошилась русская интеллигенция и из кото­рого оказался один лишь «выход»: в большевистскую пропасть. Призывать же к «исходу» из Европо-Америки с ее техникой и зна­ниями куда-то в Азию — это хуже, чем простое невинное заблуж­дение или озорничество. Если принять во внимание время, когда это предлагается, и крайний предел обнищания народа, который призывается к такому попятному «великому культурному пересе­лению», то этот евразийский призыв, украшенный цитатами из Нового Завета и делаемый во имя учения Христа, есть, по моему, то преступление, которое в Евангелии обозначено как жестокосер­дие человека, дающего камень, когда нужен хлеб, и змею, когда просят рыбы. Евразийским богословам не следует забывать, что, когда люди проголодались, Христос не ограничился религиозно-моральным проповедничеством, а сотворил чудо и накормил лю­дей. Сотворить доступные человеку чудеса, чтобы помочь своей стране сбросить с себя обвившего ее спрута, иссушившего ее поля, и сделать ее вновь способной прокармливать себя — это теперь высший подвиг и самая главная задача.

Нередко, однако, приходится слышать по поводу евразийской критики западной материальной культуры следующее если не оправдание, то смягчение вины евразийцев. При всей уродливости «евразийских устремлений», говорят защитники, в этих устремле­ниях проявляется здоровый «национализм». На это я, столько раз изруганный за национализм и постоянно твердивший, что одна из главных опасностей, грозящих России, лежит в отсутствии нацио­нализма у русского образованного общества, отвечу, что евразийс­кий национализм — это уродливая и вредная форма национализма. Она денационализирует русский народ, сливая его с азиатами. Ибо русский народ — это великий славянский народ, такой же европей­ский, как другие европейские народы, в незапамятные времена продвинувшийся с запада и на протяжении всей своей истории с запада на восток осваивавший российские пространства. Евразийс­кий национализм оскорбляет мое национальное чувство.

Здоровый русский национализм к тому же отнюдь не требует отрицания или уменьшения значения материальной культуры, как не требует его правильно понимаемое христианство. И, сколько бы евразийцы ни злоупотребляли цитатами из Евангелия, в их высо­комерном отношении к хозяйственной культуре отсутствует истинная и правильно понятая любовь к людям. По странной случайно­сти как раз в те дни, когда я писал настоящую статью, попала мне в руки упомянутая выше книжечка Д. И. Менделеева. Покойный хи­мик точно предчувствовал евразийские призывы и дает ответ на них. Он исходит из по своему понимаемого альтруистического на­чала. «Чтобы понять, — пишет он, — альтруистическое начало, действующее во всякой промышленности, достаточно вспомнить, что все виды промышленности основаны на мене, на взаимных от­ношениях людей, на сознательности взаимных между ними связей. Все, что содержит подобные соотношения, непременно, даже по словопроизводству, альтруистично. А все альтруистическое непре­менно содержит что-либо эгоистическое, потому что при отсут­ствии единицы не может быть двух и многих» (Указ. соч. С. 4). Ис­ходя из так понимаемого альтруизма, вот что говорит Менделеев нынешним евразийцам. «Родившись в Сибири, проведя детство в соседстве настоящих азиатов, долго вдумываясь затем в то, что мы и посейчас видим в Азии, я не могу себе объяснить этой слабости известных сторон азиатской жизни — по сравнению с Европой — иначе, как тем, что там нет в жизни приложения многих из важ­нейших сторон альтруизма, получивших здесь… широкое развитие, особенно резко выражающееся в государственном и общественном строе, в развитии видов промышленности и в направлении самого сельского хозяйства, которое сперва всюду должно пройти через форму, свойственную азиатскому прототипу. Мы привыкли корить Запад материальным и эгоистическим индивидуализмом, но до­вольно вспомнить рай Магомета или узнать настоящих, типических, устоявшихся азиатов, чтобы видеть, что западный индивидулизм есть только остаток азиатского, определяющего слабость целых общих организмов тех стран» (Указ. соч. С. 6).

Но против этого идеолог евразийства, кн. Н. С. Трубецкой, мысли которого развивают другие евразийцы, выдвинул целую сложную аргументацию (см.: Европа и человечество. София, 1920). Не стану подробно излагать ее. Аргументация эта приводит к выво­ду, что всякий не романо-германский народ, а следовательно, и народ русский, пытающийся европеизироваться, т. е. усвоить романо-германскую культуру, неумолимо обречен на усвоение лишь, «статики» этой культуры, но не ее «динамики». Другими слонами, он не способен к дальнейшему ее развитию, он всегда будет «отставать» и проходить этаны романо-германского развития с запозда­нием и прыжками, надрываясь, догонять Европу, все же не поспе­вая за ней, живя отраженным ее светом и попадая в конечном ре­зультате в подчиненное, зависимое от нее материальное и духовное положение.

Однако, если взять русских, то мне кажется, что кн. Н. С. Тру­бецкой напрасно так унижает свой народ перед другими европей­цами. Ибо в некоторых отношениях — литература, музыка, живо­пись, сценические искусства — мы обогнали Зап. Европу, и наш художественный «экспорт» быль последнее время больше «импор­та». Притом экспортируемые нами искусства вовсе не были восточ­ной экзотикой, а настоящими европейскими искусствами в самом подлинном и высоком смысле. Какая, например, экзотика Турге­нев, Толстой, Достоевский, Чайковский (Патетическая симфония!), Рахманинов, Репин, Васнецов, московские художественники? В других областях — медицина (в том числе организация земской медицины) и целый ряд других наук, например, математика, теоре­тическая механика, физика, химия, почвоведение, география, ис­тория и археология, филология, правоведение и социология — мы без надрыва шли в уровень с Зап. Европой. И к технике мы, в про­тивоположность мнению кн. Трубецкого, не менее способны, не­жели западные славяне (в том числе самые технизированные сла­вяне — чехи) и другие западно-европейские народы.

Если же мы отставали в области техники и материальной куль­туры, то это происходило не оттого, что мы азиаты, а потому, что настоящие азиаты своими постоянными набегами на протяжении всей нашей истории — от хозар до японцев — тревожили нас с вос­тока и заставляли растрачивать свои силы на защиту от них. Нами же охраняемые романо-германцы в это время развивали технику и не столько материальную, но вообще всякую культуру. Лишь преломлением русской истории через евразийские очки и непреобори­мою склонностью евразийцев к оригинальничанью объясняю я то, что П. Н. Савицкий (статья «Степь и оседлость» во второй книге «Утверждения евразийцев: На путях». 1922. С. 344) признает наше­ствие на Русь татар великим счастием для нее, а прививку русскому народу татарской крови и татарского быта причиной возрождения Измельчавшей и раздробившейся на удельные княжества Киевской Руси. Для правильной оценки удельного периода я рекомендовал бы перечесть написанное о нем в «Обзоре истории русского права» покойного киевского историка русского права, проф. М. Ф. Владимирского-Буданова. А относительно «счастия» татарского ига, мне кажется, что свидетельства всех современников и оценка всех пос­ледующих русских людей, считавших татар «бичом Божиим» и та­тарское иго величайшим несчастием Руси, не могут быть так легко опровергнуты несколькими словами евразийцев.

С другой стороны, материально-техническая отсталость России объясняется изложенным выше умышленным игнорированием этой стороны культуры. Скажите, когда и кто, кроме Петра Вели­кого, учил русских что-либо хорошо, точно делать руками — то­чить, тесать, сверлить? Когда учили русского гимназиста и студен­та аккуратному до последней мелочи черчению с бракованием всякого чертежа за малейший дефект? Когда учили мастерового и фабричного рабочего так, как на западе обучали первого в течение столетий цехи, а второго фабрика XIX века? Когда же у нас начали появляться правильно поставленные фабрики, наш рабочий ока­зался вовсе не таким неспособным. Затем, кто и когда учил русско­го крестьянина тщательной обработке земли, уборке всякого ка­мешка, всякой сорной травинки, правильному уходу за скотом, как это делают грамотные и обученные в школах западноевропейские крестьяне и специально образованные мелкие американские фер­меры? Лишь в последние годы перед войной у нас двинулось сель­скохозяйственное образование, земская и правительственная агро­номия. И наше сельское хозяйство стало обнаруживать очень быстрый прогресс, особенно там, где новейшее землеустройство улучшило формы крестьянского землевладения и землепользова­ния.

Главная же беда была в том, что именно наша интеллигенция была особенно никчемна в материально-техническом отношении. Она умела и любила спорить о марксизме и народничестве, о судь­бах капитализма, о прибавочной ценности, о классовом и внеклас­совом характере себя самой, даже о субъективном методе в социо­логии Михайловского и еще Бог знает о чем столь же важном и необходимом. А, например, выточить что-либо из дерева или мега­лита и вообще сделать что-либо аккуратно руками, да других на­учить этому — этого никто не умел и не хотел уметь. «Разве это важно?» — с кривой улыбкой говорил на это всякий сознательный русский интеллигент. И этот дефект трагически отомстил за себя в российской революции. Как отомстило за себя то, что русские со­знательные интеллигенты умели только иронизировать по поводу обучения спорту и организации широких слоев населения в нацио­нальные гимнастические общества вроде чешских «соколов» и ана­логичных организаций других западно-европейских народов.

Так же мало ценил русский интеллигент труд предпринимателя, организатора и администратора хозяйственного процесса, равно как необходимые для этого специальные знания. Вследствие тако­го отношения к материальной деятельности почти все круги рус­ской интеллигенции еще не так давно были принципиальными противниками расширения специального и технического образова­ния. Сколько раз в печати и помимо печати заявлялось, что прави­тельство насаждает технические учебные заведения из каких-то политических соображений. И величайший народ имел позорно мало сельскохозяйственных, технических и других специальных школ. Лишь последнее время это дело начало развиваться. Надо ли после этого удивляться, что русский народ отстал в деле техники и материальной культуры. Этнические особенности, подчеркивае­мые кн. Трубецким, тут ровно ни при чем.

Самый спор о европейском или европо-азиатском пути нашего развития представляется мне беспредметным. Ибо в деле техники и материальной культуры — а это сейчас самое злободневное — нет Европы или Азии, а есть именно человечество, обнимающее все народы, в том числе и романо-германцев, которых кн. Трубецкой совершенно непонятно почему противопоставляет человечеству. Математика, медицина, химия, технология, железные дороги, па­роходы, паровые машины и электромоторы, аэропланы, водяные турбины, станки, плуг и железная борона, трактор, многопольный севооборот и пр. и пр., без чего не может жить человечество, дости­гающее известной численности, и удовлетворять даже элементар­ные потребности — все это одно и то же везде. А без военной тех­ники, стоящей на современном уровне, пока не произошло весьма маловероятного всеобщего разоружения, ни один народ не охранит своей земли и своей независимости.

Все это, частью заимствованное, частью самостоятельно изоб­ретаемое, приспособляемое к данным естественно-географическим и этническим условиям, может быть введено в культуру не романо-германского народа без отказа от всех остальных его национальных черт и особенностей, без потери народом своего национального «я». Этого не отрицает и кн. Трубецкой (Указ. соч. С. 76 и след.). Но тогда из-за чего же было воздвигать всю постройку «евразийства» и объявлять бой романо-германцам? И притом бой нас, рус­ских, даже не под флагом «славянства», а почему-то в единении с китайцами, индусами, арабами, даже неграми (Указ. соч. С. 76). Как будто у нас с неграми больше общего, чем с романо-германцами и даже с сербами и чехами!

Согласно дедуктивному рассуждению самого кн. Трубецкого вполне возможны «народы А, В, С и т. д., заимствующие друг у дру­га отдельные элементы культуры, вступившие в оживленное куль­турное общение, совершенно взаимное» (Указ. соч. С. 54). А я это только и имею в виду. При этом внутри взаимодействующих евро­пейских народов по этнической близости очерчивается более узкая группа славянских народов, хотя и находившихся до сих пор чаще в состоянии раздора между собою, нежели в состоянии единения. Напомню здесь еще раз, что считаю русских славян европейским народом. Если народ этот колонизовал и продолжает колонизовать огромные азиатские пространства, то не следует упускать из виду, что пространства эти были очень редко населены или вовсе пусты, а потому инородческая примесь вовсе не была пропорциональна географическому, территориальному внедрению в Азию. Больше восточной примеси осталось от внедрения в Европ. Россию степ­ных кочевников на юге, затем от татарского нашествия и от север­ных финнов. Но все эти примеси среди русского населения вовсе не настолько велики, чтобы не считать его европейским. Интерес­но, что как раз в Сибири наряду с азиатскими племенами живет очень чистое по крови русское население.

Совершенно ошибочно также объяснять, как это делает кн. Тру­бецкой (в сборнике: Исход к востоку. Предчувствия и свершении Утверждение Евразийцев. София, 1921. С. 87), давно существующий в России культурный разрыв между верхами и низами тем, что верхи усваивали романо-германскую культуру, которая не соответствует этническому характеру народных низов. Разрыв этот есть в гораздо большей степени следствие материальной и практической никчемности верхов и чрезмерной склонности их ударяться в те стороны культуры, которые простому русскому народу были так же мало доступны, как недоступны были бы всякому необразованно­му и находящемуся в нужде западно-европейскому крестьянину или рабочему. Главным же образом указанный разрыв есть след­ствие не того, что народу будто бы навязывалась чуждая ему запад­но-европейская культура, а того, что, к сожалению, ему никакая культура не навязывалась. Это культурно-социальный, а не культурно-этнический разрыв. И потому задачи будущего состоят не в переходе русской интеллигенции к азиатской или какой-то евра­зийской культуре, а 1) в повороте самой интеллигенции к более здоровой материальной культуре и 2) в подтягивании всей народ­ной массы путем школы, воспитания, примеров, указаний к более высоким ступеням материально-культурного развития. Если эти задачи будут выполнены, увидите, как быстро засыплется пропасть между интеллигенцией и народом, и как двинется вперед русская жизнь. Двинется по пути американской жизни и, судя по последне­му довоенному десятилетию, темп движения будет напоминать американский, так как очень велики естественно-географические сходства и сходство в экономической девственности Америки в на­чале ее сказочного хозяйственного роста и многих областей Рос­сии. Конечно, все это станет возможным лишь после того, как вновь будет поставлен на свое место незамечаемый и мало цени­мый при нормальных условиях стержень, отличающийся, однако, свойством, что, когда его выдергивают, весь хозяйственный и со­циальный механизм рассыпается. Я говорю об институте частной собственности. О том самом институте, о котором как раз власти­тель дум всех революционеров и большинства русской интеллиген­ции, А. Герцен, говорит, что, к счастью, у него никогда не был раз­вит «бугор собственности» («Былое и Думы»).

 

Но я сам увлекся, ставя вопросы о том, способны ли мы, рус­ские, обгонять в материальной культуре Зап. Европу, и о далеких будущих судьбах русской культуры. Сейчас вовсе не важно, чтобы мы кого-то «обгоняли». Об этом ли теперь думать, когда Россия ле­жит поверженная, а русский народ вымирает? Сейчас для этого на­рода, для его «жизни» в буквальном смысле слова, для самого скромного насыщения и спасения от систематического уничтоже­ния большевиками — важен хотя бы самый скромный шаг. Пусть он будет сколько угодно романо-германским, но пусть поможет стряхнуть иго большевизма, вернет страну к жизни, отвечающей природе человеческого общества, двинет замершее производство. Убрать хищников, засеять поля и остановить эпидемии — вот что нужно сейчас народу. И над этими элементарными материальными вещами должна сейчас неотступно биться мысль каждого сына сво­его народа, а не над евразийскими духовными конструкциями.

Даже обсуждая хозяйственные проблемы, евразийцы лишены чувства действительности и понимания злобы, довлеющей нынеш­ним дням. Так, почему-то именно крушение русской культуры и разрушение русского хозяйства вдохновило молодого евразийского экономиста П. Н. Савицкого, к мысли, что центр мировой культу­ры передвигается на предстоящее тысячелетие (2000—3000 лет по Р. X.) в холодную Россию-Евразию, т. е. «в освоенные русской сти­хией области Сев.-Вост. Европы и Сев. Азии» (статья «Миграция культуры» в сборнике «Исход к востоку. Предчувствия…» и т. д.). Это типично для русского интеллигента. Когда его народ в 1918— 1922 годах вымирает от унижений и голода, интеллигент занимает­ся судьбами своего народа с 2000-го года по 3000-й год. Поступал ли бы так немец, француз, чех, серб, поляк? Пока никакой мигра­ции культуры нет, а есть лишь наша с вами эмиграция из России, захваченной большевиками, выполняющими над нею свои евра­зийские «свершения». Писания же о России-Евразии своеобразно подводят новый идеологический фундамент под проваливающуюся большевистскую власть. В этом меня еще более убедила II-я книга евразийцев: «На путях» (Изд. Геликон. Москва(!); Берлин, 1922). Вот, например, слова Г. Флоровского: «Русская революция прежде всего русская — по происхождению своему и по смыслу… и то, что за ней раскрывается, есть русская правда…» (статья «О патриотизме праведном и греховном». С. 278). Как ни искренен Г. Флоровский в своей ненависти к большевикам, но трудно придумать что-либо более приятное для нерусских главарей большевизма и вместе с тем более ложное, чем утверждение, что предательская революция — русская по своему происхождению и что в ней раскрывается русская правда. Другим примером может служить восхваление в том же сборнике кн. Трубецким пропаганды большевиков среди «азиатов» и призыв России, которая почему-то мыслится как неизбежная будущая колония романо-германцев, «сразу стать во главе всемирно­го движения» для «эмансипации колониального мира от романо-германского ига» (статья «Русская проблема». С. 304). Троцкий может смело использовать эти писания отпрыска Рюриковичей для создания настроения в случай движения красной армии против «буржуазного запада». Я понимаю озлобление против Германии, насаждавшей и до сих пор питающей большевиков (хотя теперь Германия уже пожинает посеянное, и московские коммунисты по­сылают свои директивы в сходящую с рельс Германию). Мне по­нятно презрение к позорно предавшим Россию союзникам. Но де­лать из всего этого вывод, что надо в шаблонных большевистских выражениях вопить об «освобождении угнетенного человечества от ига романо-германских хищников», о «старых изъеденных зубах» Запада, «пережевывающих лакомые куски порабощенных коло­ний» (Там же) и пр. — это значить впадать в евразийскую истерию, которая ни на один шаг не приближает к благоприятному для рус­ского народа и для России как государства решению «русской про­блемы».

В другой статье в том же сборнике, озаглавленной «Континент — Океан», П. Н. Савицкий предначертывает для России-Евразии как для громадной континентальной страны иные по сравнению с Европо-Америкой пути хозяйственного развития. В частности, дока­зывается, что для России не важны выходы к открытым морям, и стремление к этим выходам было ошибочно. Аргументация автора, однако, мало убеждает в правильности указанных выводов. Учиты­вая все этнические и физико-географические особенности России, я все же думаю, что хозяйственное развитие России не случайно и не «ошибочно» шло и будет идти по общему пути европо-американского хозяйственного развития. Подчеркиваемые автором осо­бенности России, по моему мнению, преувеличены несоответственно действительности. Вытекающее из этого искание особых путей хозяйственного развитая России есть лишь в новом евразий­ском одеянии старое славянофильское, а потом народническое предуказание особых судеб для русского хозяйства. Предуказание, которое базировалось у одних на общине, у других на невозможно­сти развития в России капитализма (вспомните В. В.: «Судьбы капитализма в России»). Тогдашние ожидания особых путей не оправ­лялись. Община неумолимо разлагалась, капитализм развивался вопреки всем предсказаниям народников. Автор «Критических заметок» П. Б. Струве и другие критики народничества, сближавшие Россию с Зап. Европой, оказались правыми. И капитализм русский

рухнул на время не от собственной тяжести, а от крушения власти и революции. Вся эта старая, давно позабытая полемика по поводу славянофильства и народничества невольно вспоминается, когда читаешь рассуждения П. Н. Савицкого об особом «хозяйственном становлении России».

 

Правда, П. Н. Савицкий, в отличие от славянофилов, противник общины, а в отличие от народников, уверен в развитии в России капитализма и желает этого развития (как связать его с отрицатель­ным отношением к западно-европейской материальной культуре кн. Трубецкого, Г. Флоровского, да и самого Савицкого — это за­гадка, которую предоставляю разрешать самому П. Н. Савицкому). Но у П. Н. Савицкого особые пути хозяйственного развития России и соответственная этому особая хозяйственная политика России-Евразии выводятся из ее «континентальности». Для обоснования этого автором построена целая теория «внутриконтинентальных экономических притяжений».

 

Несомненно, что Россия с Сибирью и среднеазиатскими владе­ниями континентальнее Зап. Европы. Несомненно также, что это влечет за собою различие в экономических расчетах. Вследствие удаленности многих мест от морского берега в этих местах должно меньше сказываться нивелирующее влияние дешевого морского транспорта. В связи с этим должно более выступать влияние местных условий производства и усиливаться значение внутреннего

рынка. Но в своем теоретическом построении П. Н. Савицкий про­извольно исходит из предположения, что внутренние цены товаров равны цене мирового рынка + или — стоимость транспорта с мирового рынка (+ для пункта потребления и — для пункта производ­ства). Автор не учитывает влияния расстояния на высоту издержек самого производства и влияния издержек производства на цены. Если же учесть это влияние, то может оказаться, что цены извест­ных товаров на внутренних потребительных пунктах будут значительно ниже мировой цены + издержки транспорта. Вместе с тем понижение высокими издержками транспорта цены, выручаемой при сбыте на мировом рынке, может компенсироваться для производителя низкими издержками производства. А тогда из континентальной страны вывозить будет не менее выгодно, нежели из не­ континентальной, но работающей при более высоких издержках производства. Точно так же вывозить товар будет не менее но, нежели сбывать его на внутренние пункты потребления. Кроме того, в данном случае действует положение Рикардо («Рrinciples». VII глава), что в международной торговле решающими являются не абсолютные, а относительные издержки производства. Если при­нять все это во внимание, то построение «внутриконтинентальных притяжений» окажется значительным преувеличением. Вместе с тем значение для России выходов к морям как было, так и останет­ся гораздо большим, чем это рисуется автору статьи «Континент — Океан».

Преувеличением окажется и то, что вследствие большей конти­нентальности России ожидают какие-то совершенно особые пути хозяйственного развития. Отличие в этом же смысле С. Штатов от Англии не создало для первых таких особых путей. Несмотря даже на доктрину Монроэ, С. Штаты продолжают общий европо-американский ход экономического разворачивания. А между тем между С. Штатами и Россией разница в смысле континентальности гораз­до меньше, чем между С. Штатами и Англией. Поэтому и в данном случае нет нужды придумывать что-то небывалое, а надо идти нор­мальными обычными путями. Нужна здоровая уравновешенность и упорная энергия, а не искание сенсационных неведомых путей. Не новые континенты открывать надо, а помочь народу усвоить вновь хотя часть того, что позволяет Зап. Европе и Америке кормить свое население.

 

В заключение скажу, что горделивые фразы евразийцев об от­вратности Запада и о новых словах Востока для меня звучат в ко­нечном итоге как своеобразное замаскированное testimoniam paupertatis, выдаваемое и без того унижаемому русскому народу. Закутываются в тогу «не хочу западной культуры», потому что счи­тают, будто русские не могут ее достигнуть. Я не вижу основания так поспешно расписываться в немощности нашего народа. И мне очень обидно, что оказавшаяся за границей русская интеллиген­ция, вместо того чтобы взять здесь все полезное для России, бежит, никем к тому не побуждаемая, навстречу тому желанию врагов России, которое выражалось в начале войны в хвастливой фразе: «мы отбросим русских в Азию, зачем им Европа». Добровольный «Исход к Востоку» в конце концов окажется выгодным лишь для врагов России. Но не для русского народа, великого славянского и, ещё раз повторяю, европейского народа.

Вот мысли, которые навеяли мне писания евразийцев. Я изви­няюсь, что местами резко выражаю эти мысли. Я никого не хочу обидеть. Но есть вещи, о которых надо говорить с полной откро­венностью и определенностью.

Любляна, Университет 1922 г.

 

* Не могу не напомнить, что несколько позже с развитием той же Мысли выступил покойный А. М. Рыкачев, безвременно погибший в 1914 г. на войне, на которую он пошел добровольцем!

https://www.livelib.ru/book/1000282838-a-d-bilimovich-trudy-sbornik-a-d-bilimovich?ysclid=lwp42bx38j154624581