Борис Ширяев «Ставрополь-Берлин» (главы IV-VII)

Начало воспоминаний писателя Бориса Николаевича Ширяева (1889-1959) см.: главы I-III.

Борис Ширяев. "Ставрополь-БерлинОн описывает жизнь в немецкой оккупации Северного Кавказа, а затем отступление с германской армией до Берлина. Свои воспоминания под псевдонимом Алексей Алымов он публиковал в нескольких номерах выходившего в Брюсселе журнала «Часовой» (№ 287/1949 ‒ № 299/1950 и № 303/1950). ‒ Ред. РИ.

IV. Зловещая тень Розенберга

Не превышавшая численностью четырех дивизий ударная группа германской армии, прорвавшаяся на северный Кавказ через Сальские степи и Ставрополье, в течение августа 42 г. быстро растекалась в трех направлениях: на запад, через Краснодар к Новороссийску, на восток, к Буденновску (Св. Кресту) и Грозному, а небольшие соединения горной пехоты «Эдельвейс» и мотоциклистов, почти не встречая сопротивления, заняли Пятигорск и район Минеральных Вод. По свойственной немцам страсти к военным эффектам, отряд отборных альпинистов поднялся на Эльбрус и водрузил флаг со свастикой на его снежной вершине.

— Наше знамя реет над высочайшей горой Кавказа, — гордо сообщала сводка германск. гл. штаба. Немцы на Фридрихштрассе и Унтер ден Линден, вероятно, с упоением читали и перечитывали эту телеграмму. Русские на Кавказе посмеивались: здесь все знали, что у красных на Эльбрусе была лишь высокогорная метеорологическая станция с тремя сотрудниками, да полуразвалившийся сарай для ночевки туристов. Зато многое говорили им другие факты, те, которых немцы не поняли, не оценили и не использовали.

Кисловодск был брошен красными, за два дня до прихода туда немцев и последние беженцы-коммунисты покидали его уже под напором спустившихся с гор партизан-карачаевцев. Эти же партизаны под начальством молодого карачаевца доктора С-ва поддерживали в городе порядок вплоть до прибытия немецких мотоциклистов. Никаких проявлений национальной вражды, чего боялись многие городские жители, со стороны горцев не было. Наоборот русская и горская молодежь в первый же день по уходе красных дружно разгромила многочисленные памятники вождям всех рангов, украшавшие парк и курзал, а взрослое население, особенно женщины, столь же единодушно растаскивали роскошную отделку и утварь комиссарских домов отдыха. Здесь добра всем хватало. Из шелка оконных драпировок и бархата занавесов «интимных» внутренних театров сшили себе платье чуть не все кисловодские девицы.

Жизнь «домов отдыха для ответственных работников», до того времени тщательно закрытая от глаз населения высокими стенами и цепью охраны, обнажилась перед глазами изголодавшихся людей. Пятигорская новая, свободная газета даже напечатала интервью повара одного из этих домов, специалиста по приготовлению форелей, доставлявшихся туда в особых автобассейнах.

Но это были мелочи, будировавшие лишь обывательские проявления ненависти к насильникам и грабителям, на фоне непримиримой ненависти к большевикам, которая накопилась в душах кавказцев всех наций и народностей. В горных теснинах глухо рокотали раскаты великого, справедливого гнева…

Стихийное возникновение антисоветских партизанских отрядов началось почти во всех прилегавших к фронту районах. Особенно энергично развивалось оно в Чечне, Дагестане и Ингушетии. В эти отряды вливалось много бойцов и даже командиров разбитых красных частей. В Нальчике при приближении немцев вспыхнул удачный для восставших военный бунт. Перебив политруков, более двух тысяч красноармейцев перешли фронт с оружием в руках. Глухо волновалась даже состоявшая под особым покровительством диктатора, родная ему Грузия, несмотря на то, что она всегда обильно снабжалась промтоварами, и коллективизация, сплошная для прочих частей СССР, достигла там всего 57 %. Тем не менее, военногрузинская дорога в августе, сентябре и октябре 42 г. подвергалась беспрерывным ударам со стороны засевших в горах отрядов, и красные передвигались по ней лишь крупными эшелонами под охраной танков и броневиков. Значительные силы антисоветских грузинских партизан накапливались в лесах Боржома и окрестностях Сухума. Позже, когда надежда на вторжение немцев в Закавказье была уже потеряна, часть этих партизан, около трех тысяч человек все же вышла мелкими партиями на оккупированную территорию, пробравшись через Архыз и Красную Поляну, причем в числе вышедших было несколько высших грузинских партийцев и даже член ЦК компартии Грузии. Инициатором и душой этого характерного для тогдашних настроений Кавказа эпизода был старый подпольщик, три раза бежавший из когтей большевиков и приговоренный ими к смертной казни инженер Гар-дзе.

Осенью 42 г., когда с приходом немцев на Кавказ, его народы были убеждены в том, что ненавистному коммунизму пришел конец, что душившая их петля порвана, отдельные искры российского «резистанса» (истинно российского, а не такого, в котором русские по фамилиям Ступницкие и Говоровы играли более чем сомнительную роль) вспыхивали повсеместно: в Осетии, в Черкессии, Аварии, Микаян-Шахае, Баталпашинске, Нальчике…

Раздуть и слить их в один мощный очаг, зажечь пламенем антисоветской борьбы весь Кавказ, казалось бы, было прямой задачей германского командования… но оно не сделало этого.

Берлин, опьяненный легкими победами над не желавшими сражаться, деморализованными частями красной армии, приписывал их всецело своей стратегии. Берлин, именно он, откуда нависала над Кавказом мрачная тень Альфреда Розенберга. Там, несмотря на все заверения фронта, не хотели понять того, что порывы горских народов Кавказа были антисоветскими, но не антирусскими, что эти народы стремились не к самостийности, но к единению с Россией… а это не входило в фантастические планы «мифотворцев XX века».

— Дайте возможность сплотиться и драться с общим врагом здесь, на своей земле и за свою землю. — Взывал Кавказ, в горах которого до 1936 г. не прекращалась упорная вооруженная борьба с поработителями.

Немцы охотно принимали повстанцев и перебежчиков и отправляли их вглубь Германии для формирования, а оттуда в Грецию, в Боснию, Италию и даже на 19 Атлантический вал… Один из таких батальонов был в числе последних защитников Ля Рошели и своей стойкостью изумил американцев, наивно предложивших ему «отправку на Родину» по капитуляции. Тенденция розенберговской клики (вопреки требованиям командования кавказской армейской группы) направить антибольшевицкое освободительное движение народов Кавказа в антирусское русло, поднять зеленое знамя Газавата времен Шамиля, дали обратный результат. Начиная с ноября 42 г. партизанское движение горцев стало затихать, а между тем, если бы к этому времени пожар на Кавказе разгорелся и была бы перерезана стратегическая «нефтяная» жел. дор. линия Баку-Астрахань, то сталинградская битва приняла бы, несомненно, иные фазы… и это было вполне возможно…

Несостоятельность ставки на сепаратизм, её фантастика для народов Кавказа обнаружилась с особой яркостью в последовавшие военные годы. Несмотря на агитацию издававшейся в Берлине шовинистической газеты «Газават», несмотря на организацию целого ряда «восточных национальных комитетов» и энергичную поддержку их Розенбергом (при отсутствии русского комитета), командующему добровольческими формированиями ген. Кестрингу все же пришлось «уступить» национальные восточные (кавказские и среднеазиатские) батальоны общерусскому освободительному («власовскому») движению по энергично выраженному желанию самих батальонов.

«Гольдфазанов» Розенберга — чиновников восточного министерства на Кавказе не было. Они не успели туда доехать, и там, где у командования армии были развязаны руки и оно могло ликвидировать колхозы (как, например, в Карачае) сопротивление советам принимало массовые всенародные формы, что и вызвало впоследствии поголовную ссылку этих народов в Сибирь.

Не было абсолютно и советской «партизанщины». Она не вспыхнула даже в период отступления немцев. Все попытки агентов Берии создать ее удушались в корне самим населением, не шедшим ни на какие провокации. Засланный в Ставрополье испытанный партизан гражданской войны ген. Книга не смог организовать там ни одного красного «партизанского» отряда, и сам едва ускользнул от выследивших его казаков.

Тем не менее, уже в октябре стало ясным, что расчет немцев на молниеносное завоевание Кавказа своими силами и на прорыв к Баку безнадежно провалился. На все требования о подводе резервов Берлин отвечал отказом: сталинградская мясорубка поглощала все наличные силы. Восточная группа армии ген. фон Клейста, докатившись до Грозного, стала; западная, менее двух дивизий, бессильно топталась под Туапсе. Войска, распыленные на огромном протяжении Кубани и Терека, были фактически настолько слабы, что горсть черноморских краснофлотцев, засевшая в штольнях Новороссийского цементного завода, так и досидела в них до отхода немцев, продержавшись в осаде около пяти месяцев.

Только полная деморализация советских войск в Закавказье не позволила им перейти в наступление и уничтожить занявшую северный Кавказ группу германских войск.

«Осткриг ист ферлорен» [Война на востоке проиграна. ‒ Ред. РИ] … — мрачно бросил в кругу близких к нему офицеров генерал-полковник фон Клейст. Эта фраза прозвучавшая, как «мементо мори», просочилась в армию, а оттуда в среду русских.

— Война на востоке проиграна. — Лучшие немецкие генералы понимали это еще тогда, когда 22 из 26 районов Сталинграда были в руках немцев, и Гитлер кричал из Берлина:

— Сталинград должен быть взят и будет взят…

Война на востоке, а с нею и вся война в целом была проиграна не вследствие военных неудач, — их еще не было тогда, — но в силу непонимания немцами духа народов России, тесно связанных между собой и спаянных своим прошлым в единый грандиозный монолит. Пример вторжения германской армии на северный Кавказ — яркая иллюстрация этой спайки.

+ + +

В той войне, страхом перед которой охвачен теперь весь мир, кавказский участок будет, несомненно, играть особо важную роль. Пусть стратеги, разрабатывающие планы этой войны, внимательно изучат все детали пятимесячного пребывания немцев на Кавказе, глубоко вдумаются не только в условия физической стратегии кавказских гор, но и в сущность той духовной стратегии, познания психологии населения этих гор, и горе тем, кто повторит ошибки «мифотворцев XX века».

V. Они и мы

Индивидуальное и массовое зверство в качестве одного из основных методов борьбы не раз прокламировалось самим Гитлером, и было бы полной нелепостью оспаривать свидетельства нюрнбергского процесса, но такой же нелепостью будет и безоговорочное обобщение в одно неразрывное целое немецкого народа и возглавлявших его нацистов, как это делал, например лорд Ванситарт. Подобное смешение было бы однотипно знаку равенства, поставленному между русским народом и коммунизмом, что, к сожалению, и делают еще многие из иностранцев в наши дни. Но этот знак может быть условно поставлен между Гестапо и НКВД и то лишь условно, ибо правильно сказал Черчилль, что нацизм был лишь скаутской организацией по сравнению с большевизмом. Дахау и Бухенвальд — ничтожные деревушки по сравнению с концлагерями СССР, набросившими свою тень на одну шестую часть мира…

Геббельс, узнав об «обобщениях» Ванситарта, записал в своем дневнике «Ванситарт для нашей пропаганды — сущее золото. Ему следовало бы поставить в Германии памятник с надписью: Англичанину, который по время войны лучше всего послужил германскому делу». Не будем желать себе таких памятников, тем более, что есть еще много людей, называющих СССР Россией… Требуя правды по отношению к себе, будем и сами стремиться к ней.

+ + +

Дождливый октябрьский день. По улицам Ставрополя уныло бредет партия пленных, взятых в боях под Грозным. Серые, землистые, истомленные лица… Густая, нередко седая щетина на давно небритых подбородках. Клочья грязных изношенных шинелей и бушлатов. Сапог нет ни на одном, изредка видны разбитые ботинки, большинство в портках, есть и босые. Идут понуро, стадом, с трудом волоча истомленные ноги.

Конвой — солдаты украинского батальона с «жовто-блакитными» шевронами на рукавах немецких шинелей.

Из ворот выбегает девочка и сует одному из пленных краюху серого хлеба. «Геть видселя, бисова душа» — замахивается на нее конвоир. Он вырывает у красноармейца хлеб и бросает его в грязь. — «Шайзе [дерьмо. ‒ Ред. РИ], давно ли ты сам был таким?.. стыдно!.. ты отнимаешь кусок хлеба у своего брата». Это кричит по-немецки проходящий фельдфебель горных стрелков. Он поднимает хлеб, отдает его пленному и, ворча, идет дальше.

Голод в лагерях военнопленных, особенно первые месяцы войны, — неоспоримый факт. Бывало и нередко бывало, что попавшие в плен красноармейцы проводили первые десять дней под открытым небом, за проволокой, не получая ни грамма пиши. Многие погибли.

Рассмотрим бегло несколько цифр. За пять первых месяцев войны, с начала её до отступления немцев от Москвы, было взято в плен свыше 4-х миллионов человек, т. е. количество пленных вдвое превышало наступавшую армию. Наступление протекало в таком темпе, что собственные кухни не поспевали за передовыми частями. Отступавшие красные уничтожали не только военные и продовольственные склады, но и запасы общественного пользования. Собственных пищевых ресурсов населения не было даже в колхозах, которые как правило, в СССР, к лету обобрали под метлу. Могло ли германское командование в обстановке напряженных боев на широчайшем фронте, оторвавшись на тысячи километров от собственных баз, установить правильное снабжение этой громады пленных?

В 1943 г. и позже картина была уже иной. В крымских лагерях военнопленный получал 300 грамм казенного хлеба плюс 100 грамм от татарско-русской благотворительной организации, т. е. на 80 грамм больше немецкого солдата (320 грамм). Для добровольно перешедших были там организованы особые улучшенные лагеря, которые, по уровню своих бытовых условий, намного превышали рабочие поселки советских новостроек. Обстановке и порядку офицерского лагеря для перебежчиков в Симферополе позавидовали бы многие из ДиПи  [displaced persons, перемещенные лица, т.е. беженцы. ‒ Ред. РИ] наших дней.

Избиение в лагерях такой же реальный факт, как и голод. Били и крепко били, главным образом за кражи в кухне и у товарищей, меньше — за отказ от работ. Бывали и жестокие несправедливые избиения, но характерно, что при внимательном опросе пострадавших почти всегда обнаруживалось, что виновником зверства оказывался не немец, а… «брат славянин», поляк или галичанин, которых немцы охотно брали в качестве переводчиков и низшего административного персонала. Что побуждало их к этому: сознательное стремление к провокации или, слепая, звериная ненависть к «москалю»?

Но возвращаемся в Ставрополь. Через три дня после занятия города стены домов запестрели объявлениями комендатуры о регистрации всех евреев. Их оставалось в городе немного. Волна беженцев с запада с приближением фронта покатилась далее на восток и осела на побережье Каспия. Большинство евреев, занимавших сколь либо значительные должности, также уехало. Оставалась мелкота.

Советская пресса и радио, беспрерывно кричавшие о немецких зверствах всех порожденных воображением Эренбурга видов, ни одним словом не обмолвились о действительном, реальном зверстве — поголовном истреблении евреев. Причины этого молчания понятны: антисемитические настроения, особенно в армии, развившияся в СССР вследствие яростной антирусской национальной политики, проводившейся самим Сталиным с 1918 г. (когда он был «Наркомнацом») до 1938 г., были настолько сильны, что подобное сообщение могло бы вызвать обратную реакцию и во всяком случае мысль: бьют не нас!..

Ставропольские евреи не знали о неотвратимой гибели, и многие из них, обремененные семьей или жалкими остатками имущества, остались, надеясь отделаться лишь знаком желтой звезды. Они погибли, и, когда по городу поползли шепоты о газовых камерах [историки-ревизионисты Второй мiровой войны доказывают, что «газовые камеры» были предназначены для дезинфекции одежды заключенных, они были бы опасны для самого обслуживающего их персонала и не рациональны в сравнении с о расстрелами или уморением от голода. – Ред. РИ], многим стало не по себе, хоть и привыкли к массовым избиениям города Сев. Кавказа… Близ каждого из них есть сравненные с землей могилы, в которых лежат сотни и тысячи расстрелянных казаков, офицеров, интеллигентов… русских… И множится год от года их число, но велико долготерпение русской души и близки ей заветы всепрощения.

Виселицы на ставропольском базаре не было, но в Кисловодске это сооружение стояло, и висели на нем два бандита, вырезавшие семью в семь человек. Перед уходом из Ставрополя немцы расстреляли бургомистра Красносельского и несколько человек из верхов городского самоуправления, уличенных в хищениях, провокационных вымогательствах и сношениях с красными. Вот и весь синодик пятимесячного пребывания немцев в Ставрополе. Никаких репрессий по отношению к оставшимся в городе коммунистам не применялось, и они, оставшись и встретив «освободителей», выдали им, как стало известным потом от перебежчиков, не мало «врагов родины», виновных перед ней лишь продажей пирожков на базаре…

Казачье, и не только казачье население ждало большего, ждало и хотело. Но нацисты, прокламируя борьбу с коммунизмом, что и влекло к немцам русских, не видели, не хотели видеть врагов в самих коммунистах.

Быстро выработался общий жаргонный язык из смешения русских и немецких слов, зародился даже специфический фольклор:

«Варум тебя я ждала…
Варум ты не пришел…
Цвей штунде я дрожала,
А с неба вассер шел…»

распевали русские девушки.

«Нету хлеба, нету яйка, Ауф видерзейн хозяйка…»

вторили немецкие солдаты и по вечерам вместе танцевали под звуки быстро растекшейся по Ставрополю «Лили Марлен». Рождалась и любовь. Жизнь по своим нерушимым законам, и молодость имеет свои неотъемлемыя права. Только бездушный, озлобленный филистер может обвинить в отсутствии патриотизма русскую девушку, полюбившую ловкого, подтянутого, молодцеватого немецкого гренадера, склонившегося, несмотря на строжайший запрет самого фюрера, пред, хотя и одетой в линялый ситец, но все же внучкой Татьяны Лариной и Лизы Калитиной…

При отступлении многие из этих девушек, пробираясь всеми правдами и неправдами, последовали за своими возлюбленными, и теперь в баварской деревушке или уютном городке рейнской долины не редкость встретить «русскую фрау».

В среде интеллигенции сближение шло иными путями. Несмотря на запрещение бывать в русских домах немецкие офицеры, особенно говорившие по-русски, охотно проводили вечера в русских семьях. Истосковавшиеся по свободному слову и свежей мысли остатки русской интеллигенции жадно глотали эти дуновения ветерка с запада, приносившие порой вести о близких, ушедших туда 22 года назад… Немцы охотно помогали утолить эту жажду. Именно в присланных им из дому посылках прибыли в Ставрополь и Симферополь первые книги Краснова, Шмелева, Солоневича и др. Их рвали из рук, читали вслух ночами, собираясь группами по 10-15 человек.

Факт появления этих книг, разоблачающих большевизм — оповещал советского человека, отрезанного от мира, о том, что «там», в закрытых от него, далеких свободных странах звучат голоса, рассказывающие о его страданиях, есть сильные смелые люди, кричащие о том ужасе, в котором они живут… они, его братья, не забыли о нем.

Большинство немецкого офицерства понимало трагедию русской интеллигенции. Особенно глубоко ее чувствовали те, кто раньше имели связь с Россией. А таких было немало даже среди высшего командования. Сам командующий генерал фон Клейст имел родственников в старой Москве, фон Клейстов боковой линии, обрусевших, но все же связанных со своими германскими кузенами. Генерал Кестринг был военным атташе в Петербурге, говорил по-русски языком «отцов командиров» дней минувших и дружил в молодости со многими офицерами Императорской Гвардии. Крупный нацист д-р Маурах вырос в Крыму и именно он, при отступлении из почти окруженной Керчи, снял с перегруженных автомобилей немецких солдат и посадил на их место власовских офицеров.

— Нам, немцам — сказал он, — угрожает только плен, а им, русским, — петля…

На Кавказе и в Крыму, где влияние розенберговских «гольдфазанов» было ничтожно и управление находилось в руках военного командования, внимание к русской интеллигенции проявлялось особенно ярко. В Малороссии было иначе: там, наоборот, ставка Розенберга на самостийность вела к всестороннему подавлению русской интеллигенции и подмене ее проходимцами, полу-интеллнгентами «щирой» ориентации.

В Ставрополе, несмотря на то, что медицинский, педагогический и зоотехнический институты не работали из-за отсутствия взятых в красную армию студентов, вся профессура получала жалование и паек. Об этом постарался венский проф. Краузе, взявший ее под свое покровительство. В Пятигорске была обеспечена пенсией старушка Шах-Гирей, в силу отдаленного родства с М.Ю. Лермонтовым. В Крыму получали пенсию и помощь престарелые художник-баталист Самокиш, племянница Достоевского, старый флаг-офицер императорской яхты «Штандарт» князь НН и многие другие. Всем им была дана возможность выехать при отступлении. Достоевская вывезла даже ценный семейный архив, который позже погиб в Берлине, под бомбами американцев.

В эти страшные годы смятений и метаний жизненный фильм крутился с потрясающей быстротой, и теперь в памяти всплывают лишь отдельные, особенно глубоко запавшие кадры. Надо понять то, что после неисчислимых и потрясающих своей бессмысленной и безрассудной жестокостью зверств большевиков, в среде немецких войск, невзирая на абсурдную политику Розенберга и его клики, русские люди встречали сплошь и рядом человеческое отношение, а среди немецкого офицерства нередко уважение и любовь к исторической России.

Пусть те, кто пытался заклеймить «новую» эмиграцию позорными кличками «предателей Родины» и «пособников немцам», установят весы своей совести, если она у них осталась! Пусть они бросят на одну чашу всю тяжесть крови и слез, пролитых русским народом, всю горечь скорби и унижения, испитую им, а на другую — те капли сочувствия и сострадания, которые увидел он (от кого же?!) от врагов, пришедших с огнем и мечом. Стрелка весов укажет им тогда, почему русские люди покидали родину вместе с отступавшими немцами, почему шли они не только в армию Власова, но и под знамя со свастикой, почему они перерезывали себе вены консервными банками, когда их связанными влекли на «зовущую родину» и гнали туда штыками и прикладами.

Подлинный русский «резистанс» развивался именно здесь, хотя и в политически уродливых, но единственно возможных в то время формах.

VI. Система доктора Шуле

— Хотите посмотреть этот берлинский «квач»?

Доктор Эрнст Теодорович Шуле развернул на столе пресловутую карту Великого Рейха. Густая коричневая краска заполняла всю среднюю Европу и растекалась на восток до Оки и Волги. Здесь на ней густо чернела надпись: «Остланд», а где-то в северо-восточном углу еле заметными буквами по розовому фону — «Руссланд».

— Как вам это нравится?

— Но, ведь вы сами, герр доктор, уже сказали «квач», чушь, нелепость… Я не противоречу. Скажите лучше Вы, зачем печатают эту чушь?

— Потому что это и чушь и, вместе с тем, абсолютная реальность, лишь изложенная чрезвычайно упрощенно, топорно, по-лубочному, как вы, русские, говорите. Вы не знаете немцев и никогда их не поймете. В каждом из нас заключены мощный воинственный тевтон и нежный мечтательный Вертер. У вас — «две бездны», у нас — две скалы, гранитная и хрустальная. Обе они вместе дают уравновешенную систему мощной творческой науки, в которой под управлением не одного, а целой династии солдатских королей, гениальных коронованных фельдфебелей вырастали столь же гениальные мечтатели: Гете, Шиллер, Шуберт … Таков результат системы!

Чтобы ни говорил, что бы ни делал доктор Шуле, система с ним неразлучна. Он — воспитанник того самого Кенигсбергского университета, где говорят, до сих пор еще бродит тень гениального выразителя этой системы, автора «критики чистого разума», Эммануила Канта. Окончив университет, д-р Шуле стал журналистом. Система привела его в Москву, на должность начальника прессбюро германского посольства. Здесь он также систематично изучал Россию, её язык, культуру, историю, людей и, надо сказать, добился прекрасного результата: говорил по-русски с еле заметным акцентом, но абсолютно правильно, чувствуя непонятные даже многим русским тончайшие оттенки языка, для изучения быта предпринимал рискованные поездки без дипломатического паспорта. Случалось попадать даже в клоповник провинциальной милиции, о чем д-р Шуле вспоминает с особым удовольствием, т.к. в нем он особенно обогатился сведениями о быте непонятной страны.

— Так вот, — продолжает он, — для этих тевтонов с мекленбургских ферм или из-за берлинских прилавков нужен этот грубый аляповатый квач физического господства, завоевания, покорения. Они — двухмерные, и им понятны лишь площадь, плоскость… Но есть и третье, а если хотите, и четвертое измерение, и подлинное завоевание шло и идет в его плане.

— Взгляните на вашу историю, — глаза д-ра Шуле становятся круглыми, теперь он сам — тевтон, — государственность принесли вам варяги. Немцы. Петр Великий смог осуществить Империю только при помощи немцев, заметьте, — не французов или англичан! Род вашего гениального Пушкина «вышел из прусс», Тургенев сам признает, что он более немец, чем русский. Загляните в ваши дворянские книги, кого там больше, Шаховских и Волконских или Фредериксов, Корфов и Паленов? В армию! На одного Суворова приходится десять Тотлебенов, Минихов, Барклаев! В промышленность…

Возражать фанатику своей системы столь же бесполезно, как спорить с радио или граммофоном…

— Вот по каким путям шло и идет это завоевание. Его окончание предрешено и оно близко! Но бюргер этого не поймет. Ему нужна вот эта карта. В нем его мечта о мировом господстве, нежная Шарлотта Вертера в образе, понятном лавочнику и бюргеру. Вот, тут-то квач становится реальностью. Фюрер это великолепно понимает, ибо он сам стопроцентный немец, сочетавший в себе колоссального тевтона с непомерным мечтателем Вертером. Поэтому с ним все немцы!

— Пути путями. Открывать и выяснять их — дело будущих историков, а вот скажите, герр доктор, где после победы Германии станет пограничный столб?

— О, это — деталь… — воинственный тевтон уступает место Вертеру, — 150 лет Россия и Германия жили в мире и дружбе и создались две великих страны: Россия Александра III и Германия, теперь Третий Рейх. Пусть это вас не волнует… — воин окончательно превращается в мечтателя, — всем будет лучше. Настанет счастливая жизнь, «глюклихес Лебен…»

Система д-ра Шуле была абсолютно правильна в отношении его самого. Тонкие нервы сентиментального Вертера тесно сплетались в его душе с воловьими жилами воинственного тевтона, и этот клубок завязывался тугим узлом всемогущего для немца «орднунг» — приказа, порядка, дисциплины. Воинственный философ доказал это своей жизнью и смертью. Когда немецкия войска перешли обратно восточную границу, д-р Шуле ушел со своего спокойного тылового поста и вступил в ряды действующей армии. В Италии, через несколько часов после капитуляции, он был убит случайным снарядом, вероятно последним на этом фронте… судьба!

Прожив среди русских 10 лет, немецкий доктор философии многое в нас понял и многое искренно полюбил вертеровской половиной своей души. Он чутко и охотно помогал русским везде, где на пути не стоял «орднунг».

— Несчастный, многострадальный город, — сказал кто-то из русских, глядя на развалины Севастополя.

— Несчастные многострадальные люди этого города, — поправил д-р Шуле, и в его вертеровских глазах блеснули неподдельные слезы.

Но лишь только появлялся «орднунг», сентиментальный мечтатель бесследно исчезал, и на его месте вырастал тупой до потери здравого смысла ефрейтор, не видящий ничего, кроме приказа. При эвакуации Кубанского предмостного укрепления, когда на восточном конце уже достроенного моста через Керченский пролив саперы уже взрывали понтоны, на западной его стороне такие же саперы методично докрашивали деревянные перила моста, — там приказ об окончании работ не был еще получен.

В этой всеподчиняющей системе таились одновременно и сила и слабость немецкой армии.

Но в отношении России и русских какая-то шестерня немецкого мыслительного механизма давала неправильное число оборотов, точность нарушалась, и вся работа шла насмарку.

Да, верно русская история, наука, промышленность пестрят немецкими именами. Более того, в них блистают имена грузина Багратиона, серба Милорадовича, румына Кантемира, француза Ланжерона и пр. и пр. и пр. вплоть до полубурята ген. Л.Г. Корнилова…

Кто они? Россияне. Другого ответа быть не может. Не грузин, а русский генерал Багратион пал за Россию на Бородинском поле, не немец, а русский ученый Даль смог составить свой замечательный словарь и великий русский патриот Корнилов до конца выполнил свой русский солдатский долг! Назвать их иначе было бы также нелепо, как зачислять Св. князя Владимира в норвежцы… Своей непомерной центростремительной силой Россия включала их в свою культурно–историческую орбиту, как гигантский смерч втягивает и пар облаков и воду океана… включала не только одиночек, но целые народы.

Этого не могли понять авторы ошибочного в своей основе «Восточного плана». Даже в случае победы Германии, покорение России нанесло бы ущерб лишь ей самой: устремившиеся в «Остлянд» массы избыточного населения во втором поколении стали бы уже русскими и потерянными для Фатерлянда. Так было на протяжении 1000 лет. Усвоение России извне невозможно ни в политическом, ни в культурном, ни в расовом плане. Ошибались розенберги всех видов, ошибались русские, боявшиеся этого «покорения» (и просмотревшие в силу этого, главного врага), ошибутся и розенберги дней грядущих!

Д-р Шуле бывал ближе всего к истине в своей системе, когда говорил:

— Вы, русские, женская нация, но не волнуйтесь и не обижайтесь, это очень хорошо, в здоровой семье мать сильнее отца… таков закон…

Состав служащих отдела пропаганды, возглавлявшегося д-ром Шуле, был подобран из говорящих по-русски и имевших в прошлом связь с Россией, сам по себе опровергал его систему и расовые основы «Восточного плана». Его секретарь, пожилой зондерфюрер, считал самым счастливым временем в своей жизни — службу в Вятке.

— Я был там бухгалтером у г-на Егорова, — говорил он с долгим немецким вздохом, — как это было хорошо!

Ход мировой истории разбил вдребезги план Розенберга на арене Европы. Извилистые течения личных жизней опровергли систему д-ра Шуле в его же семье, его жена живет сейчас где-то близ Вендлингена, её ближайшие друзья — русские «ди-пи» из соседнего лагеря; оба его сына предпочитают говорить между собою порусски и зовут друг друга Колей и Иванушкой. Так же называет их мать, а себя — Ириной Мартыновной.

VII. Великий исход

Пока немецкое наступление развивалось успешно, слухов и шепотов, которыми привык питаться советский обыватель, не было, но, как только продвижение германской армии прекратилось, агентство ОБС («Одна баба сказала»), как иронизировали недоверчивые, начало работать вовсю. Это не было действием советской агентуры. Группа советских патриотов, ушедших в подполье, была настолько незначительна, что могла лишь изредка расклеивать по стенам рукописные прокламации, призывавшия к верности Сталину и коммунизму и составленные настолько бездарно, что местная газета нашла возможным опубликовать полностью текст, снабдив его сатирическими примечаниями.

Шептали рядовые обыватели, и именно это было ярким и верным симптомом надвигавшегося перелома. Рождество и новый 1943 год отпраздновали еще шумно и весело. Четыре возобновленные ставропольские церкви были полны молящимися. Служили молебны и по домам. В окрестных колхозах и совхозах усиленно «браковали» прежде общественный, а теперь неизвестно чей скот, и базар был завален мясом. Цены постепенно снижались под давлением конкуренции. Новоявленные коммерсанты, преимущественно армяне, — навезли вина и самогона из Прасковеи и Буденновска (Св. Креста). Горели елки, доставленные немцами из Теберды для своих солдат, но после традиционного немецкого сочельника унаследованные их русскими знакомцами. Пахнуло подлинными русскими святками, а не большевицкими «новогодними праздниками», с трескучим и хвастливым подсчетом «достижений» на пустой желудок…

Но это был финальный аккорд нараставшего в течение пяти месяцев оживления города. В первые дни нового года из уст в уста поползли тревожные фразы:

Немцы уходят, эвакуация… что будет…

Радости от «освобождения» мало кто ждал. Всех страшили возможные бои за город. Городских пугала также неминуемая расправа за службу у немцев, в чем никто не сомневался; колхозников — ответ за порезанный общественный скот; новые торговцы вспоминали лишенское и концлагерное похмелье, последовавшее за НЭП-ом… Те, кто успел за эти месяцы заложить какую-то основу своего благосостояния, — открыть столовую, начать торговлю, заняться кустарным промыслом, — в ком зародилась надежда на сносную человеческую жизнь, те смотрели на отход немцев как на свою личную катастрофу. А таких было большинство. Эти пять месяцев город жил не за счет жалких окладов немецкой службы, повышенных по сравнению с советскими лишь на 20 % (тоже одна из нелепых ошибок немцев), а питался еще недозрелыми, по уже ощутимыми плодами раскрепощенного труда и свободного развития личной инициативы.

Схожие настроения господствовали и в деревне. В декабре немцы собрали в Ставрополе крестьянский съезд, прокламировав на нем возвращение к частной, единоличной собственности и объяснив сохранение колхозов как меру временную, вызванную лишь невозможностью произвести раздел земли в обстановке военных действий. Это было понятно крестьянину, и он согласен был ждать, тем более что реквизиции зерна не превышали 20 % урожая (колхозник при советах отдавал 80 %), а реквизиции скота шли исключительно за счет обобществленного стада, абсолютно не касаясь личной собственности, наоборот известная часть общественного скота перешла частным владельцам. Иногда раздавали сами немцы, но в большинстве случаев — стихийно.

О возможности возврата помещичьих земель, а так же и о розенберговских планах колонизации не было и речи. Поэтому и в колхозах, а особенно в казачьих, где немцы «гарантировали» возврат к дореволюционным формам казачьего землевладения, слух «немцы уходят» прозвучал похоронным колоколом по возрожденной, но не сбывшейся мечте.

Бегство одиночек началось с первых чисел января 1943 г., за две недели до объявления эвакуации. Бежали те, кому удавалось тем или иным путем заручиться какой-либо бумажкой подходящего содержания и с немецкой печатью. Большинство не теряло надежд на возвращение: слишком силен был еще гипноз немецких побед, и отступление казалось лишь временной их неудачей.

Весной вернемся, — говорили уезжающие, раздавая на хранение свой скарб. Многие оставляли семьи, переместив их в глухой угол. В это же время начали прибывать беженцы с востока, из Буденновска и районов прилегающих к Нальчику и Грозному.

Из Сальских степей под водительством своих родовых старшин и буддийского духовенства прошли калмыки. От Микаян-Шахары и Черкесска (бывш. станицы Баталпашинской), с Зеленчука и даже глухого Архыза двигались обозы черкессов и адыгейцев. От Кисловодска, прямо на Тамань, тянулся длинный обоз карачаевцев… В кубанских станицах сбивались в группы, готовясь к отлету, казаки.

Кто уходил… Во-первых, горская интеллигенция, формировавшаяся в советский период из потомков аульной аристократии — мелких горских «князей» и узденей, — принявшая советизм лишь внешне, но сохранившая в значительной мере семейные и племенные традиции мусульманского Кавказа: Крым-Шамхаловы, Шарафудиновы, Галиевы, Сафаровы… Многие из них занимали крупные посты в местных областях и республиках, состояли даже членами партии, принужденные к тому в силу жесточайшей в СССР борьбы за «место под солнцем», но в душе накапливали непримиримую ненависть к большевизму, ненависть беспрерывно подогревавшуюся поголовным истреблением НКВД целых семей их родичей (напр. Дудоруковых, Лоовых, Бидалаковых). Эти уходили с семьями, на подводах, забрав незатейливый скарб советского горожанина.

Ярким примером такого типа был погибший позже в Лиенце доцент Гукемух, черкес, серьезный исследователь и знаток кавказских наречий, неутомимый собиратель фольклора, выехавший на трех подводах, захватив не только детей и родителей, но целую плеяду свояков и своячениц.

За ними шла масса горского крестьянства, в большинстве призывных возрастов (было много дезертиров и укрывшихся от мобилизации). Старики оставались или уходили со скотом в горные теснины и на сырты. Эти шли налегке: крестьянин имущества от земли не оторвет. Большинство в долгом пути, влившись в немецкие национальные формирования, меньшинство докатилось до Фридлийских Альп (Толмеццо и Триеста), иногда на колесах походным порядком.

Обе эти группы по своей политической идеологии отнюдь не были самостийниками, за исключением единиц, делавших карьеру. Более того, основная их часть была настроена ярко монархически, своеобразно, чисто по-кавказски сочетая имперскую идею с национально племенными традициями адата и шариата, корни которых в аулах большевизм вырвать не смог.

Печальная участь ждала и уходивших и остававшихся. Первые шли, чтобы в результате погибнуть на полях Нормандии, в бункерах Лярошелли, в горах Боснии и Кроации или позже быть выданными на смерть; вторые оставались, чтобы после недолгого разрозненного сопротивления никем не поддержанные, быть поголовно уничтоженными на месте, или после переселения всем племенем, — в сибирской тундре…

Также, обозами шли на станцию Крымскую, надеясь переправиться по льду через Керченский пролив, и остатки кубанского казачества, которого сохранилось в станицах не более 10 % от населения 1914 г. Они группировались, главным образом вокруг есаула Белого, чудом уцелевшего первопоходника, в районе Краснодара и выше по Кубани — вокруг молодого, уже советского, инженера М. Земцова (оба погибли). Здесь наблюдалась та же картина, что и у горцев: молодежь и средний возраст уходили, старики и большая часть женщин оставалась при хозяйствах. Таков же был и финал этой борьбы, подлинного русского «резистанса». Гибель казачьей молодежи в Эльзасе и на Рейне (Шварцвальд, 5-ый казачий запасный полк), в Хорватии и Далмации (казачий корпус ген. фон Паннвица) и — семьи, старики, дети, — в сев. Италии (район г. Толмеццо, «Казачий стан» ген. Доманова).

— Вечная память… Вечный покой…

13-го января новый ставропольский бургомистр Павлов объявил эвакуацию города и начал энергично готовить авто-обоз. Старый земский работник, дельный и твердый, он сделал все, что мог, и достиг многого. Паники не было. Русская полиция, бывшая под командой старых казачьих офицеров, оставалась на местах до приказа отступить и ушла организованно, сохраняя воинский порядок. Много помогали и немцы, беженские поезда отходили по дважды в день, и все зарегистрированные к отъезду получали документы для снабжения их в пути полным солдатским пайком. Все служившие принимались к вывозу беспрепятственно, посторонние по предъявлении документов и чьей-либо (русской или немецкой) рекомендации. Насильственного, принудительного вывоза из кавказских городов не было, хотя из Воронежа и городов Донбасса подобные сведения поступали.

Вьюжными и морозными днями 14-21 января 1943 г. в полуразбитых вагонах, на платформах, на подводах и даже пешком с мешком за плечами, устремлялись в темную, ничего не сулившую неизвестность, российские люди всех наций, религий, возрастов, состояний, моральных и психических обликов, профессий, всех степеней культуры, здоровенные молодцы и едва соскочившие с больничных коек старики и дети… Все они уходили, потому что оставаться им по разным причинам, но в одинаковой степени было абсолютно невозможно.

Действовали два сверхмощных психологических рычага, естественное, неизживаемое стремление личности к свободе, раскрепощению, самоутверждению и страх перед неизбежными репрессиями, которых ожидали все, ибо все достаточно узнали истинное лицо коммунизма за 25 лет, особенно на Кавказе.

Стояли лютые морозы. По заснеженным трактам на Армавир и на Кавказскую тянулись бесконечные обозы. Вот закрученный башлыком до глаз старый доктор Шульц, акушер, принявший на свои руки, чуть ли не половину ставропольской молодежи, спасший сотни жизней матерей и детей. С приходом немцев он не бросил своего врачебного поста и, кроме того, был избран председателем комитета поощрявшейся немцами «зимней помощи». Он знает, что ждет его на том и на другом пути, и все же едет со старухой женой, оставляя трех сыновей в красной армии. За ним следом двигается тяжело нагруженный воз пригородного колхозника Сумина. Это ловкий мужик, оборотистый. Лишь собрался в городе первый базар, — он уже торговал мясом «приблудного» скота, какого было много брошено при отступлении красных, жена готовила малороссийские колбасы, а через месяц Сумин с двумя молодцами проворачивал дело в собственной лавке, а она стояла за прилавком собственной же закусочной с подачей водки… Их обгоняет отряд всадников, у некоторых за плечом винтовки, у других вместо седел — укрученные ремнями одеяла… стремяна веревочные.

Сторонись… казаки с Беломечетки идут. — А ведет их сельский учитель, он же уральский казак, дутовец, скрывавшийся 20 лет под чужой фамилией…

Распахнулась замкнутая дверь, так идем в нее, чтобы ни ждало впереди…

Попомним краснюкам пролитую казачью кровь, посожженные дедовские курени, распаханную станицу Полтавскую… (При начале коллективизации огромная ст. Полтавская, отказавшаяся единогласно вступать в колхоз, была окружена, разрушена артиллерийским огнем, и самое место её было распахано. Погибло свыше 10.000 чел., в их числе женщины и дети). Эх, батьку Шкуро бы сюда…

Тянутся по дорогам обозы… крутит поземку колючий ветер. Наметает он сугробы между составами на железных рельсах. Первый день эвакуации, 15-го января станция Ставрополь была забита; стихийно, хаотически метались между вагонами, теряли багаж, лезли на пустые платформы… Потом увидев воочию спокойную методичность и четкость немецкой дисциплины, планомерный отход поездов в указанные сроки, и услышав о том, что красные не наступают, а лишь следуют за отступающими, успокоились.

Вот в специально предоставленный вагон грузится редакция местной газеты: секретарь Б-в с неразлучной с ним матерью Николаевной; сам он просидел два года в тюрьме без предъявления обвинения, искалечен на допросах, брат — пропал без вести в северных концлагерях; у редактора Ш-ва за плечами 13 лет ссылок и соловецкой каторги; жену фельетониста К-ва арестовали по доносу соседки за два дня до прихода немцев и угнали неизвестно куда; с ним одиноким, осиротевший 8-летний сынишка.

Долгий и страшный счет за загубленные годы, за изломанные жизни, за раздавленные, задушенные в корне проблески талантов, могут предъявить революции эти люди, и не страх за свою шкуру гонит их в метельную неизвестность, но зовет голос того, что там за мятелью…

— Господин редактор, пустите меня в ваш вагон… у вас свободно, я сапожник с Подгорной, ботиночки вам починял, сделайте милость, нас с женой только двое…

Иная, но тоже раздавленная жизнь: стучал человек целый день молотком на своей обувной фабрике, ударничал, соцсоревновался, как полагается, выполняя сверхурочные, ликвидировал прорывы и авралы, а, придя домой и наскоро поев картошки без масла, снова садился за работу и тайно — нельзя ведь — частником объявят — шил «модельные лодочки» для базара, шил до вторых петухов, очень уж хотелось, до зуда в ногтях, хотелось своего маленького счастья. Коровы, домишки в пригороде, тюлевых занавесок на окнах. За эти пять месяцев впервые в жизни, глотнул он радости свободного труда… и не смог снова идти в кабалу, ушел в мятель…

Рядом три вагона грузятся семейными беженцами. Это уезжает детский хор, вместе с родителями его юных певцов. Народ пестрый, разнообразный во всех отношениях: тут и интеллигенты, и рабочие, и пригородные колхозники. Когда немцы, освоившись в городе, начали «ремонтировать культуру», к ним явился ловкий учитель пения из советского «дома одаренного ребенка» и предложил организовать детский хор.

В каждом немце, вплоть до самого Гитлера, содержится известная доза примитивной наивности. Разве не было, например, полета Гесса в Англию… Организация детского хора в только что завоеванном городе показалась им необыкновенно сильным пропагандным трюком. Хормейстеру К. были тотчас же отпущены средства, гарантированы повышенные пайки. Он собрал своих уже обученных пению ребят и через неделю уже концертировал с программой русских песен.

Вундербар… Гросартиг… Как талантливы эти русские… Весь генералитет аплодировал юным певцам, и когда была объявлена эвакуация, хормейстеру К. предложили везти всех детей в Германию вместе с их родителями, гарантировав снабжение, жалование и турне по всему Фатерланду.

То, что ловкий хормейстер К. втер очки немцам, — только забавный анекдот, но то, что из 27 семей хористов 24 решили уехать и уехали, показатель большого значения. До чего же должна быть тяжелая жизнь в «счастливейшей» стране для её рядовых граждан, если они, — в массе, а не одиночки, — жадно хватались за подобное, очень сомнительное и шаткое предложение, лишь бы выскочить из захлестнувшей их мертвой петли. Вслед за редакцией уехала половина наборщиков, все печатники и цинкографы. Они двинулись в путь по-хозяйски, захватив лучшие шрифты, цинкографы, линотип и даже две тонны бумаги. Отбор, упаковка и погрузка этих материалов производилась по собственной их инициативе, добровольно и безвозмездно в тревожные, горячие, последние часы. Старый печатник, начавший работу еще в «Биржевке», трудился наравне с вихрастым комсомольцем цинкографом. Руководил метранпаж Тершуков (убит красными в Румынии), бывший коммунист, уезжавший с женой, бывшей партизанкой. Остающиеся помогали уезжающим. На прощанье обнимались и выпивали «посошок». Антагонизма между обеими группами не было. Рабочие электростанции и многих других производств, также уезжали целыми коллективами.

Так формировалась «новая» эмиграция. Она резко отличалась по своему составу от волны 20-го года. Процент старой интеллигенции, а тем более остатков имущих групп, «недорезанных буржуев» или «внутренней эмиграции», как называли их большевики, был в ней очень невелик. Немногим больше был и процент новой, советской, профтехнической интеллигенции, типа Кравченко [Видимо, имеется в виду  член советской закупочной комиссии в Вашингтоне В.А. Кравченко, оставшийся в США в 1944 г., и семь месяцев скрывавшийся от выдачи в СССР. Его книга «Я выбрал свободу» (1946), в которой были описаны ужасы сталинского режима, была встречена обвинениями в клевете. Для установления истины о том, есть ли в СССР концлагеря, понадобился суд с прокоммунистической газетой «Леттр франсэз», который Кравченко в 1949 г. выиграл. Это дело удачно совпало с переменой американской политики в отношении СССР и имело мiровой резонанс; книга была переведена на десятки языков. ‒ Ред. РИ]; позже он возрос за счет пополнений из числа военнопленных. Основную массу уходивших составляли колхозники и рабочие, главным образом те, кто имел специальность, допускавшую возможность работы вне фабрики.

Если «старая» эмиграция имела при своем отъезде какое-то расплывчатое общее политическое лицо, относительное единство, то «новая» не имела ни того, ни другого. В нее входили все протестанты от коммунистов-антисталинцев до матерых монархистов-державников. Сколь-либо ясного политического идеала не было почти ни у кого. Было лишь стремление к нему, надежда найти его за пеленой мятели. Этот поиск был особенно ярок среди молодежи. Твердыми, идейно-действенными борцами против советизма во всех его проявлениях можно считать лишь некоторые небольшие группы уходивших: старую интеллигенцию, казачество, часть колхозников, особенно горских.

Что же объединяло эту разноликую, разнохарактерную, разноязыкую смесь…

Ответом послужат слова рожденной революцией и оказавшейся пророческой песни: «Цыпленки тоже хочут жить»…

(Продолжение следует)

Источник: https://rusidea.org/250944080