Эрнст Юнгер ВОЛЯ

Эрнст Юнгер ВОЛЯ

Движение Консервативной революции в Германии периода между двумя мировыми войнами заслуживает на наш взгляд самого пристального внимания русских православных патриотов. К нему старался   привлечь  наше внимание  Митрополит Иоанн (Снычёв). Он рассказывал о её, имеющих общехристианское значение находках и потерях,  о связях её деятелей и организация с русской белой эмиграцией, об их общих устоях и врагах.  Ценен как теоретический опыт немцев по уяснению традиционных ценностей христианской цивилизации, и их обоснованию, так и опыт  по организации движения, а также  по мобилизации внутренних сил  человека на стоявших перед Германией задач.  В последнем отношении многое сделал для революционного консервативного подъёма Эрнст Юнгер. Публикуем его очень характерное небольшое произведение.

SТАNDARТЕ, 6 МАЯ 1926 ГОДА

Каждое новое переживание бросает нам вызов! Сначала мы проясняем наше переживание, а потом переходим к оценке с тем, чтобы поставить его на службу будущему. Это значит, что из пространства наблюдения и проверки мы вступаем в более суровое пространство воли. Ценности, прошедшие проверку и получившие признание в душе, должны теперь воплотиться в действительности и побуждают к борьбе. Высокие чувства рождают подвиги, убеждения — оружие, а вера — проповедь.

Итак, наш вопрос: «На что мы вообще можем воз­действовать нашей волей?». Он никак не связан со спо­ром о свободе воли, который проходит через всю исто­рию религий и философских систем, начиная с глубокой древности и кончая сегодняшним днем. Ее то отверга­ли, то принимали, но ни на волосок не стали ближе к действительности. Утверждение или отрицание свобо­ды воли есть не что иное, как выражение главенствую­щего в ту или иную эпоху чувства жизни. Нечто подоб­ное мы наблюдаем сегодня, когда наиболее передовые отрасли науки склоняются именно к отрицанию свобо­ды воли. Возьмем, к примеру, философию истории, ко­торая вводит некие сверхличные потоки сил, подчиняю­щих себе жизнь отдельных индивидов, или неовитализм 1в современной биологии , который отвергает дарви­нистский принцип случайности, отстаивая представле­ние о творческой и опять-таки сверхличной жизненной силе. Все это для нас не более чем знак. Мы не спраши­ваем, так ли оно на самом деле, мы спрашиваем самих себя, как нам утвердиться в реальном мире. Мы соглашаемся с Карлом Марксом: дело не в том, чтобы объяс­нять мир, а в том, чтобы его изменить . Мы спрашиваем не просто как мыслящие люди, а как люди действующие и волящие. Мы не опираемся на то, что можно знать. Рассудочное познание — лишь часть нашей общей по­зиции. Она должна сочетаться с другими, но не доми­нировать.

Спрашивая прежде всего о возможностях нашей во­ли, мы руководствуемся отнюдь не рассудком, нами дви­жет другое неотступное чувство. Чувство это возникло в ответ на внутреннюю катастрофу, ставшую следствием более масштабной катастрофы. Мы все хотели, как толь­ко могут хотеть люди, но в итоге наша воля обернулась неудачей. Мы на себе испытали стихийные события вой­ны и революции — подобно ужасным природным бед­ствиям они прокатились по нашему миру, безжалост­но лишив нас простых человеческих радостей, печалей и надежд. Мы видели, как честно заслуженная нами по­беда, победа, в которую мы глубоко верили многие го­ды, достается противнику. И мы наблюдаем, как день за днем восторженно проповедуют прекрасное, доброе и справедливое, но жизнь ни на шаг не отходит от гран­диозной линии вечных, изначально данных принципов и законов. Мы пытались найти виновного, но если и бы­ла хоть какая-то польза от этих попыток, то заключается она в том, что мы убедились в необходимости, неизбеж­ности и внутренней закономерности случившегося. Мы задавали вопрос о смысле нашего переживания и по­няли только то, что этот смысл в любом случае должен отличаться от первоначального смысла, — да, мы тогда желали, наша воля оказалась направлена в совершенно иное русло. С тех пор мы пребываем в смятении и спра­шиваем себя, на что мы вообще в состоянии повлиять.

Ибо волить сильнее, чем тогда — выше наших возможностей.

Наше поколение вправе указать на свои великие до­стижения, ему не стыдно перед отцами. Однако все уси­лия завершились неудачей. Она родила в нас глубокую раздвоенность, поколебала внутренние устои и подто­чила внешние силы. Каким надежным был мир, в кото­ром жили наши отцы! Дети победы и дети Просвеще­ния, они дерзали видеть в человеке источник развития, повелителя будущего. Главное заключалось в мыслях, ноле этого человека, из них исходило всякое движение, а их совокупность получила гордое название прогрес­са. Это прекрасное слово вместило в себя всю веру ма­териалистического поколения, и нам не пристало те­перь потешаться над ним. В их позиции есть цельность, которая не может не вызывать уважения. Но даже при­знав ее, мы в силу нашего трагического опыта не способ­ны отождествить себя с ней, в наших устах слово «про­гресс» будет не более чем пустой фразой.

Прогресс! Это слово утратило для нас свое былое звучание. Употреблять его значит не только смотреть свысока на героев и святых прошлых эпох, но и отри­цать наши собственные достижения³. А нам этого не на­до, даже если все приложенные усилия так и не приве­ли к победе. Мы будем просто гордиться ими. Разве тот, кому изменяет удача, должен изменять самому себе? Уж лучше положиться на веру наших отцов, веру в надеж­ность и разумность мира. Даже вопреки нашей воле мы должны, обязаны верить в высший смысл происходя­щего, в высшее назначение вещей, о которых мы не мо­жем судить. Иначе почва уйдет из-под ног, и мы повис­нем над бездной хаоса, случая и бессмыслицы. Что тол­ку в рассудочном цепляний за вещи, если они лишены глубинного измерения и не отражают внутреннего по рядка? Нам необходимо верить, что мир осмыслен и упо­рядочен, иначе нам прямая дорога к тем, кто внутрен­не подавлен и запуган, к тем, кто надеется изменить мир или кто живет одним днем, влача животное существо­вание.

Оправившись от глубочайшего внутреннего потря­сения, мы понимаем, что обрели новый центр тяжести, новую сторону нашего существа. Наше поколение все еще испытывает какие-то смутные предчувствия, что-то еще вызывает брожение. Появляются пророки, воз­вещают истины; каждое слово приобретает новое зву­чание и вызывает неожиданные реакции. Поколение, которое пресытилось Просвещением, начинает вновь серьезно относиться к религии. Выходят новые изда­ния всех сколько-нибудь значимых книг нашей и других культур и получают другое толкование, чем еще каких-то десять лет назад; люди столь много говорят, читают и пишут о самых разных вещах, что даже самый равно­душный человек не может не ощущать серьезного бес­покойства. Основываются новые сообщества, ожива­ют старые, и чувство, что логическое устройство мира рассыпалось в нашем сознании, вынуждает человека об­ратиться к сверхчувственному. Это обращение к сверх­чувственному всюду накладывает свой отпечаток — от высших сфер духа до примитивных глупостей базарных зазывал, наполняющих ими колонки газет. Война — ве­ликая поворотная точка, она обнаруживает себя в исто­рии метафизики и в медицине, в нашем понимании ду­ши и в понимании государства, в отношении к деньгам и к гражданскому праву. Все пока еще пребывают в поис­ках, слепо нащупывают путь, но чуть больше веры, чуть больше серьезности — и мы окажемся в другом мире.

Вера в сокровенный смысл наполняет нас, закаленное поколение, рожденное в раскаленном чреве окопов и полное гордости за свое прошлое. И хотя это прошлое связано с неудачей, мы не должны отсюда заключать, что оно было бессмысленным, как можно услышать от каж­дого торгаша на углу. То, за что гибнут мужчины, никог­да не бывает бессмысленным. Даже единичная смерть полна смысла. Если бы мы сегодня вдруг оказались в той ситуации, то наверняка что-то сделали бы по-другому. Но по сути, независимо от любого опыта, наша пози­ция осталась бы прежней. Пусть в наш адрес раздаются упреки, будто прошлое нас так ничему и не научило — мы знаем точно, что существуют вещи, которым нельзя научиться, ибо они врождены. Не будем судить по успе­ху или неуспеху, как любит делать чернь всех оттенков, а будем спрашивать себя о том, что необходимо делать. Увенчаются ли эти наши усилия успехом, мы не знаем; мы знаем точно одно — они полны смысла.

Великий источник и причину этой необходимости мы именуем судьбой. Благодаря судьбе мы выступаем не как слепые и случайные фигуры, а как творящая сила, цель которой нам неведома. Мы даже не знаем, есть ли у нее вообще цели, или это не что иное, как чистое бо­жественное движение, одинаково великое и завершен­ное в любой момент. И чем, как не велением судьбы на­шивать внезапно проснувшееся в нас чувство необходи­мого, которое часто заставляет нас действовать вопреки собственным интересам, жертвуя своим покоем, счас­тьем, миром и даже жизнью? Пусть же наша воля следу-мт этой необходимости! Все мы переживали мгновения счастья, когда судьба захватывала и влекла нас своей же­лезной рукой. Мы знаем, что с этими драматическими, не каждому поколению доступными мгновениями свя-1 |ана череда печалей и радостей. Но мы не отчаиваемся и не обольщаемся, мы совершаем и желаем необходимого, Того, что хочет судьба. Это великое «Да» счастью зачатия и болям рождения, готовность к неизбежной схват­ке, которая скрепляется печатью гибели самого борца. Соответствуют ли требования судьбы нашим требо­ваниям или наши требования — вызову судьбы — это вопрос для профессоров, до которого нам нет никако­го дела. Мы не видим здесь разделения, а только высшее единство, кентаврическое слияние лошади и наездника. Итак, мы хотим необходимого. Почему? Потому что оно необходимо! Чего мы этим достигнем? Смысла. А это абсолютно достижимое и есть главное, даже если обретение смысла равносильно нашей гибели. Но мы, старые солдаты, привыкшие к суровым будням войны, никогда не придавали значения вопросам счастья-не­счастья, спасения-гибели. Много ли зависит от нас?

Юнгер Э. Националистическая революция. Политические статьи. (1923-1933), сс.65- 70