ХАУСТОН СТЮАРТ ЧЕМБЕРЛЕН: ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА

ХАУСТОН СТЮАРТ ЧЕМБЕРЛЕН: ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА

Х.С. Чемберлена (1855 — 1927) часто обвиняют в создании теоретических
оснований для неких человеконенавистнических доктрин. Думаем, что
достаточно прочесть эту его апологию Христа, чтобы убедиться в
ложности такого взгляда на его творчество.

Перед глазами нашими стоит яркое, несравненное явление, образ, переданный нам по наследству от наших отцов. Без полного понима­ния этого явления нельзя измерить и правильно оценить историческое значение христианства. А между тем в настоящее время, вследствие исторического развития церквей, образ Христа скорее затемнен и ото­двинут вдаль, а не раскрыт перед нашими взорами. Смотреть на этот образ сквозь призму церковного учения, ограниченного местом и вре­менем, — значит добровольно надеть на глаза шоры и ограничиться узкой меркой по отношению к божественному, вечному. Церковные догматы едва касаются образа Христа — они все так отвлеченны, что не представляют никакой опоры ни для ума, ни для чувства; к ним применимы вообще слова бл. Августина о Святой Троице: «Говорится, однако, о трех лицах не потому, чтобы что-либо высказывалось, а толь­ко чтобы не молчать» («Dictum est tament tres personae, non ut aliquim diceretur, sed taceretur»). Конечно, мы не имеем намерения нарушить должное уважение, если скажем: не в церквах заключается могуще­ство христианства, а единственно и исключительно в источнике, откуда сами церкви черпают всю свою силу: в образе распятого Сы­на Человеческого.

Итак, явление Христа на земле надо отделить от всего историче­ского христианства.

И что значат наши девятнадцать веков для сознательного усвоения подобного события, для переворота, проникшего во все слои челове­чества и в корне изменившего существующие мировоззрения? Поду­мать только, что понадобилось более двух тысячелетий, чтобы строе­ние космоса, математически доказуемое и наглядно изображаемое, ста­ло прочным всеобщим достоянием человеческого знания! Но разве не легче совладать с рассудком, вооруженным зрением и непогрешимой формулой 2×2 = 4, нежели со слепым, омраченным себялюбием серд­цем? И вот рождается Человек и Своею жизнью производит полный переворот в нравственном миросозерцании: взгляды на нравственное значение человека, на отношение личности к самой себе, на отношение ее к другим и к окружающей природе получили небывалое до сих пор освещение, так что все побуждения, все идеалы, мечты и надежды пришлось преобразовать и перестроить на новых началах! И дума­ют, что огромное дело может завершиться в несколько веков! Думают, что этого можно было достигнуть всяческими недоразумениями, ло­жью, политическими интригами и вселенскими соборами, приказами безмерно честолюбивых королей и алчных пап, тремя тысячами то­мов схоластических рассуждений, религиозным фанатизмом ограни­ченных крестьянских душ, благородным рвением единичных лучших людей, войной, убийствами и кострами, сводами гражданских законов и общественной нетерпимостью? Я с своей стороны думаю, что это невозможно. Напротив, по моему убеждению, мы еще далеки, очень далеки от того момента, когда возрождающая сила явления Христа в полной мере повлияет на цивилизованное человечество. Если б наши церкви в их теперешней форме погибли, то тогда христианская идея выступила бы еще ярче. Христианство еще находится во младенчестве, перед нашими робкими взорами едва брезжит его полный расцвет. Кто знает, не настанет ли день, когда кровавую церковную историю первых восемнадцати веков будут рассматривать как летопись злых детских недугов христианства? Рассматривая явление Христа, не будем затем­нять наше суждение никакими историческими обманами, а тем более преходящими современными взглядами. Будем уверены, что от этого наследия мы до сих пор получили лишь незначительную долю, и если мы хотим узнать, какое значение оно имеет для всех нас —христиан и евреев, верующих и неверующих, все равно, сознаем мы это или не сознаем, — то заткнем себе пока уши, и среди хаоса вероисповеданий не будем слушать богохульств, позорящих человечество: обратим взор свой вверх, на несравненное явление всех времен.

В этой главе я не могу избегнуть необходимости рассмотреть кри­тически многое, составляющее «рассудочную основу» различных ре­лигий. Но так как я оставляю нетронутым то, что таю как святыню в своем собственном сердце, то надеюсь, что не оскорблю чувств всяко­го другого разумного человека. Историческое явление Христа вполне можно отделить от присущего ему сверхъестественного значения — точ­но так же можно заниматься физикой на чисто материалистическом основании, не думая при том свергать метафизику с ее трона. О Христе, конечно, трудно говорить, не касаясь время от времени загробной жизни; однако самой веры как таковой все-таки нет надобности затра­гивать, и если я в качестве историка рассуждаю логически и убеди­тельно, то готов принять все те возражения, какие читатель почерпнет не из своего разума, а из своего сердца. Сознавая это, я буду говорить в следующей главе так же чистосердечно, как и в предыдущей.

РЕЛИГИЯ ОПЫТА

Религиозные верования более двух третей всех обитателей земли связаны в настоящее время с существованием на земле двух людей: Христа и Будды —людей, живших всего двадцать веков тому назад и о которых исторически доказано, что они действительно жили и что предания, о них повествующие, сколько бы они ни содержали вы­мышленного, шаткого, неясного, противоречивого, все-таки точно пе­редают главные черты их исторической жизни. Но даже и без это­го надежного результата научных исследований нашего века¹ люди прозорливые и здравомыслящие не сомневались в действительном су­ществовании этих двух великих нравственных героев; ибо, хотя историко-хронологический материал о них крайне скуден и недостаточен, однако их нравственная и духовная индивидуальность так лучезарно стоит перед глазами, и эта индивидуальность так несравненна, что ее нельзя было выдумать. Дар вымысла у человека тесно ограничен — творческий дух может работать только имея данные. Гомер принуж­ден был возвести людей на Олимп, ибо то, что он видел и переживал в действительности, ставило предел его творческой фантазии. Если он изображает своих богов во вполне человеческих образах, если он не позволяет своей фантазии блуждать в невероятном, недоступном во­ображению (ибо никогда не виданном), если он, напротив, сдерживает эту фантазию, чтобы употребить ее силу целиком для изображения наглядных образов, — то это только доказывает его духовное превос­ходство. Мы не в состоянии выдумать новую форму даже растения или животного: при подобных попытках нам разве что удастся вы­думать какого-нибудь уродца из составных частей всевозможных уже известных созданий. Напротив, неистощимо изобретательная природа постоянно показывает нам все новое и новое, когда ей вздумается; и это новое потом становится в нашем сознании так же неискоренимо, как прежде было неизобретаемо. Будду, а тем более Иисуса Христа не могла выдумать никакая творческая человеческая сила — ни еди­ничной личности, ни целого народа: нигде мы не находим тому ни малейшего указания. Никакой поэт, никакой философ, никакой про­рок не мог и во сне измыслить подобного феномена. Правда, часто упоминают о Платоне в связи с Иисусом Христом; имеются целые книги, трактующие о мнимом соответствии между тем и другим, — говорят, будто греческий философ был провозвестником нового уче­ния о Спасении. Неужели же господа ученые считают нас за дураков? Разве эллинский рационализм не становится тем суше, чем выше он возносится? Ведь люди были более всего далеки от всякой религии, от всякой возможности действовать на жизнь облагораживающим обра­зом именно в тот момент, когда лучшие представители даровитейшего народа спорили между собой насчет необходимых свойств души (авто­номная, родственная с божеством и т. д.), когда они выставляли людям как идеал «идею о добре», тождественную с «идеей о прекрасном» и тому подобные вздоры —плоды ума, сбитого с толку по той причине, что он стремился к невозможному? Ведь каждому ясно, что Платон достигает наибольшей высоты там, где он касается жизни, — в сво­ем «Федре», своем «Пире», своем «Федоне»? А Сократ! Остроумный изобретатель грамматики и логики, честный проповедник филистер­ской морали, благородный болтун афинских гимназий, — разве он не представляет во всем контраст с божественным Проповедником Цар­ствия Божия, принадлежащего «нищим духом»! В Индии также мало предчувствовали явление Будды, там тоже его образ не был вызван, как по волшебству, одною силою желания. Все подобные предположе­ния принадлежат к обширной области пустых историко-философских умствований. Если б Христос и христианство являлись исторической необходимостью, как утверждает Гегель, то мы увидели бы появление не одного Христа, а целой тысячи; хотелось бы мне знать, в каком столетии явление Христа не было бы столь же необходимым, как хлеб насущный? О Христе пишет Шлегелъ («Philosophie der Geschichte», Т1. III, А.З, глава 2): «Он родился, как человек, в отвлеченной субъек­тивности, но так, что бренность лишь форма Его явления, а сущ­ность и содержание составляют скорее бесконечность, абсолютное бытие в себе. Природа Божия — быть чистым духом — раскрывается человеку в христианской религии. Что оке такое дух? Это то еди­ное, равное самому себе, бесконечное, чистая тождественность, ко­торая вторично отделяет себя от себя, как повторение самого себя, как бытие для себя и в себе против всеобщего. Это отделение уни­чтожается, однако, тем, что атомистическая субъективность, как простое отношение к себе, есть это самое всеобщее, тождественное с самим собой». Что скажут грядущие века на такое пустословие? Две трети XIX в. считали, однако, эту абракадабру высшей мудростью. Итак, оставим в стороне такие соображения, страдающие бессилием мысли,—они способны только затемнить и изгладить единственное решающее и продуктивное значение живой, индивидуальной несрав­ненной личности. Кстати вспоминается великое слово Гёте:

Высшее счастье детей земли

Есть только — личность!

(Höchstes Glück der Erdenkinder

Ist nur die Persönlichkeit)

Правда, среда, окружающая личность, знакомство с местом и вре­менем ее существования дает ценные данные для ясного понимания этой личности; путем такого исследования мы научаемся отличать важное от неважного, характерно-индивидуальное от местно-условно-го; т. е. это поможет нам еще яснее понимать личность. Объяснить же, пытаться доказать ее как логическую необходимость — это праздная глупая затея; каждый образ, даже образ какого-нибудь жука, — есть «диво» для человеческого рассудка, человеческая же личность есть высочайшая тайна бытия (тузйепшп та§пит), и чем более критика очищает великую личность от всяких примесей и легенд, чем боль­ше ей удается доказать, что каждый из ее поступков, так сказать, вытекает из природы вещей, тем еще необъяснимее становится чудо. Вот каков результат критики, занимавшейся в XIX столетии жизнью Иисуса. Наш век принято называть нерелигиозным; однако никогда еще (после первых веков христианства) интерес людской не сосредо­точивался так страстно на личности Иисуса Христа, как за последние 70-80 лет; сочинения Дарвина, при всей их широкой распространен­ности, распродавались в 10 раз медленнее, чем произведения Штрауса и Ренана. И окончательным результатом было то, что действительная земная жизнь Иисуса Христа приобретала все более и более конкрет­ный образ,- и все яснее и яснее сознавалось, что самое возникновение христианской религии в конце концов следует отнести к беспример­ному впечатлению, произведенному этой личностью на окружающую среду и внедрившемуся в нее. И теперь определеннее, чем когда-ли­бо, — и поэтому непостижимее, чем когда-либо, — стоит перед нами это грандиозное явление.

Вот что мне хотелось установить прежде всего. Все направление нашего времени таково, что мы способны воспламеняться только кон­кретным, живым. В начале XIX столетия было иначе; романтизм бро­сал тень во все стороны, поэтому и вошло в моду все и вся объяснять в мифическом смысле. В 1835 г. Давид Штраус последовал примеру, ко­торый видел вокруг себя, и предложил в качестве «ключа» (!) к Еван­гелиям понятие о мифе². Ныне всякий поймет, что этот мнимый ключ не что иное, как новое туманное перефразирование проблемы, все-таки остающейся неразрешенной, и что не какое-нибудь «понятие», а един­ственно Существо, действительно жившее на земле, исключительное, ни с чем не сравнимое обаяние Его личности, какого еще никогда не испытывал свет, дает ключ к нарождению христианства. Чем больше обнаруживалось балласта, с одной стороны, в виде псевдомифическо­го (вернее сказать, псевдоисторического), легендарного материала, с другой стороны, в форме философско-догматических умозрений, тем больше жизненной силы должно было признать за первоначальной движущей и созидающей причиной. Новейшая строго философская критика доказала несомненную глубокую древность Евангелия и под­линность рукописей, которыми мы располагаем; удалось проследить строго исторически, почти шаг за шагом, именно первые времена хри­стианства; но все это с общечеловеческой точки зрения гораздо менее важно, чем тот факт, что благодаря этим результатам образ Богоче­ловека выдвинут на передний план, так что верующий и неверующий уже не могут не признавать Его центральным пунктом и источником христианства в самом широком смысле этого слова.

БУДДА И ХРИСТОС

Я уже раньше сопоставлял Будду и Христа. За последние тыся­челетия ядро религиозных представлений у всех наиболее одаренных человеческих рас (за единственным исключением небольшой еврей­ской семьи, с одной стороны, и их антиподов — браманских индий­цев — с другой) зиждется не на потребности объяснения вселенной, не на мифологической символике природы или на мечтательном трансцендентизме, а исключительно на опыте великих характеров. Правда, среди нас еще носится химера «религии разума»; за последние годы зашла даже речь о «замене религии чем-то высшим», и новоиспечен­ные «поклонники Вотана» во время солнцеворота приносили жертвы на вершинах гор в известной местности Германии; но ни одно из этих движений до сих пор не обладало ни малейшей частичкой силы, спо­собной перевернуть мир. Идеи бессмертны: я уже не раз повторял это и скажу еще, а у таких личностей, как Будда и Христос, идея — имен­но известное представление о человеческом бытии — достигает такого живого воплощения, идея эта переживается так полно, так ясно вы­ступает перед глазами всех и каждого, что она уже никогда не мо­жет исчезнуть из человеческого сознания. Иной, пожалуй, никогда не видел Распятого, иной, может быть, пройдет мимо этого явления, у тысяч людей, даже из числа нас, недостает того, что можно было бы назвать внутренним чутьем, чтобы заметить это явление; но если кто хоть раз узрел Иисуса, хотя бы сквозь густое покрывало, тому уже нельзя забыть Его: не в нашей власти изглаживать пережитое из на­шего сознания. Человек — христианин не потому, что он воспитан в той или другой церкви, и не потому, что он хочет быть христианином, но он христианин потому, что должен быть им; ни суета мирская, ни бред себялюбия, никакие умствования не смогут изгладить из его души раз виденный образ Страстотерпца. Христос накануне Своей смерти на вопрос учеников его о значении Его поступков отвечал им: «Я дал вам пример». Вот значение не только того или другого из Его поступ­ков, но всей Его жизни и Его смерти. Даже такой строгий церковник, как Лютер, пишет: «Пример Господа нашего Иисуса Христа — в то же время таинство; Он силен в нас и не только действует, как действу­ют на нас примеры отцов, но и поучает, дает жизнь, воскресение и избавление от смерти».

Мировое могущество Будды основано на подобном же начале. Ис­тинный источник всякой религии есть, повторяю, у большинства ныне живущих людей не учение, а (жизненный пример. В силах ли мы по своей немощи следовать примеру— это другой вопрос. Но идеал сияет перед нами ясный, несомненный и уже целые века действует с несрав­ненной силой на помышления и поступки людей, даже и неверующих. Но об этом я скажу в другом месте. Если я коснулся Будды именно теперь, когда меня занимает единственно вопрос о явлении Христа, то сделал это в особенности потому, что благодаря сравнениям данный образ выступает еще ярче. Но сравнение должно быть подходящее, и кроме Будды я не знаю во всемирной истории другого лица, кото­рое можно бы приравнять к Христу. Обоим свойственно божествен­ное величие, оба воодушевлены желанием указать человечеству путь к спасению, оба представляют собой личности неслыханной мощи. И все-таки, если поставить эти две фигуры рядом, то нельзя провести между ними параллели, а можно только подчеркнуть контраст между ними. Христос и Будда — две противоположности. Сближает их одна общая черта— возвышенный дух; из него проистекала жизнь, не име­ющая равной, а из жизни — огромное захватывающее влияние, какого еще не видывал свет. В остальном же их разделяет почти все, и необуд­дизм, который за последние годы распространяется в некоторых слоях европейского общества якобы в теснейшем единении с христианством и переступая даже за его пределы, есть лишь новое доказательство широко распространяемой поверхности общественной мысли. Жизнь и учение Будды представляют, однако, полный контраст с учением и жизнью Христа, то, что диалектик называет антитезой, а физик — противоположным полюсом.

БУДДА

Будда —это исторический исход культуры, достигшей пределов своего знания. Высокообразованный, могущественный властелин со­знает ничтожество своего образования и своей власти. Он обладает тем, что все считают высшим благом, но в глазах праведного все это достояние тает и обращается в ничто. Индийская культура, возник­шая из мечтательной созерцательности пастушеской жизни, со всей энергией своего дарования ударилась в развитие односторонней че­ловеческой склонности комбинирующего разума; притом всякая связь с окружающим миром — наивная наблюдательность, практически-де­ловой утилитаризм — почти совершенно исчезли, по крайней мере, у образованных людей; все было систематически основано на развитии мыслительной способности. Каждый образованный юноша знал на память слово в слово целую литературу такого тонкого мыслительного содержания, что в настоящее время немногие европейцы в состоянии вместить его; самый отвлеченный способ представления конкретного мира, геометрия, был для индийцев вполне осязателен; зато они по­грузились в головоломную арифметику, выходящую за пределы вся­кой представляемости. Тот, кто серьезно задавался вопросом о цели своей жизни, тот, кому дано было от природы стремиться к высшей цели, — тот находил, с одной стороны, религиозную систему, в которой символика выросла до чудовищных размеров, так что требовалось 30 лет, чтобы в ней разобраться, а с другой стороны — философию, веду­щую на такие головокружительные высоты, что кто хотел взобраться на последние ступени этой небесной лестницы, тот должен был наве­ки удалиться от света в глушь безмолвных девственных лесов. Здесь, очевидно, уже не имели никаких прав ни глаза, ни сердце. Как зной­ный ветер пустыни, пронесся дух отвлеченности над всеми другими склонностями богатой человеческой натуры, все иссушая, все опаляя. Чувства, конечно, еще оставались — тропически горячие похоти; с дру­гой стороны — отрицание всего мира чувств; а в промежутке ничего, никакого компромисса — открытая война, война между человеческим знанием и человеческой природой, между мышлением и бытием. И вот Будда должен был возненавидеть то, что любил: детей, родите­лей, жену, все прекрасное и радостное в жизни. То были покровы, заволакивающие знание, путы, привязывающие его к суетной лживой жизни. И зачем ему вся эта браминская премудрость? Жертвенные церемонии, никому не понятные, исключительно символические, ко­торые сами жрецы признавали не имеющими значения для человека знания, вдобавок «искупление путем познания», доступное разве од­ному из ста тысяч? Так Будда отринул от себя не только свое царство и свое знание, но вырвал из своего сердца все, что еще связывало его как человека в людском обществе — любовь, надежду, разрушил в то же время и веру своих отцов в божественность мироздания и отверг, как праздную химеру, даже ту высшую идею индийской метафизи­ки — идею о едином Боге, неизреченном, вне пространства и времени, следовательно, недоступном разуму и только чувствуемом им. Ничего нет в жизни (таков был опыт, вынесенный Буддой, и, следовательно, и его учение) — ничего нет в жизни кроме «страдания»; единственное, к чему стоит стремиться, — это избавление от страдания; избавление — это и есть смерть, погружение в небытие. Но каждый индиец верил как в нечто очевидное и даже не подлежащее сомнению в переселение душ, т. е. в непрекращающееся возрождение одних и тех же индивидуумов. Итак, «спасение» дарует не обыкновенная смерть, а только та смерть, за которой не следует возрождения; и эта спасительная смерть может быть достигнута единственно тогда, если человек умирает уже при жизни, по частям, т. е. если он отрезает от себя и уничтожает все, что привязывает его к жизни — любовь, надежду, желания, собствен­ность; словом, как бы мы выразились в наше время вместе с Шопен­гауэром, если он отрицает волю к жизни. Когда человек живет такой жизнью, когда он превращает себя в блуждающий труп еще раньше, чем умрет —тогда жнец-смерть не получает готовых семян для воз­рождения. Умереть живым — вот эссенция буддизма. Жизнь Буд­ды можно назвать живым самоистреблением. Это самоубийство в его высшем выражении. Будда живет единственно и исключительно для того, чтобы умереть, чтобы окончательно и безвозвратно истребить себя, погрузиться в нирвану, в ничто.

ХРИСТОС

Какая резкая противоположность с образом Христа, смерть Кото­рого означает вступление в жизнь вечную! Во всем мире Христос видит действие божественного Промысла: ни единая малая птица не упадет на землю, ни один волос не упадет с головы человека без воли Отца Небесного. Христос далек от того, чтобы считать ненавистной эту земную жизнь, переживаемую по воле Божией и под Его всевидя­щим оком. Он почитает ее как путь к вечности, как узкие ворота, через которые мы вступаем в Царствие Небесное. А что такое это Царствие Небесное? Нирвана? Воображаемый рай? Купленная награда за дела, содеянные на земле? Ответ на это Христос дает в одном слове, которое, несомненно, сохранено для нас в подлинном виде, так как оно раньше никем не было и произнесено и, очевидно, не было понято никем из Его учеников, а тем менее выдумано, — это слово на таких могучих кры­льях опередило медленное развитие человеческого знания, что смысл его до сих пор еще понятен не всем —я уже говорил выше, что наше христианство еще в младенчестве —итак, Христос сказал: «Не придет Царство Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть».

Это то, что сам Христос называл «тайной»; ее нельзя обнять сло­вами, ее нельзя доказать умозрительно; далее Спаситель старается по­яснить Своим слушателям великое дело спасения при помощи притч: «Царствие Божие подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое хотя меньше всех семян, но, когда вы­растет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его»; «царство небесное подобно закваске, которую женщина, взявши, положила в три меры муки». Но всего яснее такой образ: «Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому в поле». Что поле означает мир, это ясно из слов Христа (см. Матфея XIII, 31, 44); в мире, т.е. в этой жизни, лежит сокровище скрытое: Царствие Божие внутри нас! Это и есть тайна Царствия Божия, как говорит Христос; в то же время это есть тайна Его собственной жизни, тайна Его личности. Отрешения от жизни (как у Будды) Христос отнюдь не проповедует, а пропове­дует изменение направления жизни, если смею так выразиться; ведь Христос говорит Своим ученикам: «Истинно говорю вам, если вы не обратитесь, вы не войдете в Царствие Небесное». Позднее это столь наглядное, осязаемое обращение получило — быть может, от чужой ру­ки — более мистическое выражение: «Если кто не родится вновь, тот не увидит царствия Божия». Но дело не в словах, а единственно в пред­ставлении, лежащем в основе, а это представление лучезарно предсто­ит у нас перед глазами, ибо оно заключает в себе всю жизнь Христа. Здесь мы находим (как у Будды) учение, математически, как 2×2 = 4, и логически развитое одно из другого; не находим также, как часто утверждали поверхностные люди, какого-либо органического сопри­косновения с еврейской мудростью: стоит лишь прочесть Иисуса сына Сирахова, которого чаще всего привлекают для сравнения, и задать­ся вопросом: разве этот дух тот же самый? У Сираха, этого еврей­ского Марка Аврелия, даже самые прекрасные изречения, например: «Стремись к правде до самой смерти, и Бог защитит тебя» или «В устах глупых сердце их, уста же мудрых — в сердце их», звучат точно из другого мира, если сравнивать их со словами Христа: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю; блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим. Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко».

Так никто еще не говорил раньше; никто не говорил и после. Эти слова вовсе не имеют, как видите, характера поучения, но подобно тому, как звук голоса дополняет то, что мы знаем из черт лица, из по­ступков человека, прибавляя что-то неуловимое, непередаваемое, са­мую суть его личности, так и тут нам кажется, что в этих словах Хри­ста мы слышим Его голос; что Он сказал, в точности мы не знаем, но какой-то несомненный, незабвенный звук поражает наше ухо и оттуда проникает в сердце. И вот, открыв глаза, мы видим этот образ, эту жизнь! Через пространство веков мы слышим слова: «Научитесь от Меня», и понимаем теперь, что это должно означать: быть таким, каким был Христос; жить, как жил Христос; умереть, как умер Христос, — вот Царство Небесное, вот жизнь вечная.

В наше время, когда понятия о пессимизме и отрицание воли ста­ли ходячими, их часто применяли к Христу; но они подходят только к Будде, и для некоторых явлений христианских церквей и их догматов жизнь Христа есть отрицание их самих. Если Царство Божие внутри нас, если небо, как скрытое сокровище, лежит зарытое в этой жизни, то причем тут пессимизм? Как может быть человек существом жал­ким, родившимся только для горя, если в груди его скрыто божество? Как может свет быть наихудшим, какой только возможен (см. Шо­пенгауэра «Мир как воля и представление»), если в нем заключается небо? Для Христа все это были ложные выводы; Он говорил: «Горе вам, книжники, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящим войти не допускаете!». И славил Бога за то, что Он открыл младенцам то, что утаил от мудрых и разумных. Христос, по выражению одного из великих людей XIX в., был не муд­рецом, а Богом, это огромная разница, и потому именно, что Он был божественным, Христос не отвращался от жизни, а, напротив, обра­щался к ней. Это красноречиво подтверждается впечатлением, произ­веденным Христом на все окружающее; Его называют древом жизни, хлебом жизни, водой живою, светом жизни, светом мира, светом, свы­ше ниспосланным, как светильник, тем, кто пребывает во тьме и мраке смерти; для них Христос есть камень краеугольный, почва, на которой мы должны построить жизнь свою, и т. д. Все это положительно, пози­тивно, утвердительно. Воскрешал ли Христос мертвых — пусть в этом сомневаются те, кому угодно; тем выше скептик должен оценить то животворное впечатление, которое исходило из этого образа, ибо куда Христос ни шел, всюду казалось, что видишь мертвых воскресшими, больных исцеленными и подымающимися со своих одров. Всюду отыс­кивал Он страждущих, бедных, обремененных горем и говорил им «Не плачьте!», утешал их и дарил им слова жизни.

Идеал монашеской жизни в Средней Азии, где он хотя и не осно­вал буддизма, однако дал ему могущественную поддержку, проник в непосредственную близость Галилеянина; однако где же видано, чтобы Христос проповедовал учения монастырские, враждебные миру? Мно­гие основатели религий налагали на себя и учеников своих бичевание плоти в отношении пищи; Христос же — нет; Он, напротив, особенно подчеркивает, что Он не постился, как Иоанн, а жил так, что о нем люди говорили: «Вот человек, который любит поесть и пить вино». Все другие выражения из Библии, сделавшиеся ходячими: «помыслы людские — суетны», «жизнь человеческая — суета сует; она проходит как тень»; «все поступки людские тщеславны» и т. д.— все они заим­ствованы из Ветхого Завета, а не из Нового. Да, такие изречения, как слова Соломоновы: «Одно поколение проходит, другое приходит, зем­ля же остается вечной», исходят из миросозерцания, прямо противо­речащего миросозерцанию Христа. Он говорил, напротив, что небо и земля преходящи, тогда как только в груди людской сокрыто единое вечное. Правда, Христос дает нам пример безусловного отвращения от многого, что наполняет жизнь большинства; но это делается ради самой жизни; это отклонение и есть тот «поворот», о котором сказано, что он ведет в Царство Небесное,— он отнюдь не внешний, а чисто внутренний. То, чему учит Будда, в известной степени физический процесс, это фактическое умерщвление плоти и духа в человеке: кто хочет быть спасен, тот должен исполнить три обета — целомудрия, бед­ности и послушания. У Христа мы не находим ничего подобного: Он присутствует на брачных пирах, объявляет брак священным учрежде­нием Божиим, а грехи плоти судит так снисходительно, что даже для жены-прелюбодейки не находит слова проклятия; правда, Он считает богатство одним из препятствий к упомянутому перевороту в направ­лении воли: богатому, говорит Он, труднее войти в Царство Небесное, что находится внутри нас, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко; однако тотчас же прибавляет, и это самое характерное и решающее, «что невозможно людям, возможно Богу». Это опять-таки одно из мест, которые нельзя было изобрести, ибо нигде в целом мире мы не видим ничего подобного. Обличений против богатства было много и раньше (стоит прочесть еврейских пророков); впоследствии они по­вторялись (см. послание Иакова); для Христа, однако, богатство есть нечто совсем внешнее, обладание им может и быть и не быть поме­хой,—для него весь вопрос исключительно и единственно в том, что­бы совершилось внутреннее превращение. Позднее именно этот самый случай прекрасно поясняется самым значительным из апостолов: если Христос посоветовал богатому юноше: «Иди, продай свое имущество и раздай бедным», то апостол Павел дополняет эти слова замечанием: «И если бы я роздал все свое имущество нищим, и не имел любви, то это не принесло бы мне пользы». Кто направляет путь свой к смерти, тот может довольствоваться бедностью, целомудрием и послушанием; кто же избирает жизнь, у того другое на уме.

Здесь необходимо обратить внимание на один пункт, в котором яр­ко и убедительно сказывается все жизненное, заключающееся в яв­лении и примере Христа. Я говорю о боевом духе. Слова Христа о смирении, терпении, Его завет любить врагов и благословлять ненави­дящих — встречают почти равноценные поучения у Будды; но они про­истекают, однако, совершенно из другого мотива. Для Будды каждая вынесенная обида есть умерщвление, для Христа — средство споспе­шествовать новому воззрению на жизнь. «Блаженны гонимые правды ради, ибо их есть Царство Небесное» (то Царство Небесное, которое, как сокровище, лежит зарытое на поле жизни). Если же мы перейдем во внутреннюю область, если выставляется единый основной вопрос о направлении воли, тогда мы слышим совсем иные слова: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но —разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей. И враги челове­ку — домашние его. Не мир пришел Я принести, а меч»: вот тон, ко­торый может ускользнуть от нашего внимания, если мы хотим понять явление Христа. Жизнь Иисуса Христа — открытое объявление войны не против форм цивилизации, культуры и религии, которые Он видел вокруг Себя, — Он соблюдает еврейские религиозные законы и учит: «Отдайте кесарево кесарю, а Божие — Богу», нет, а против внутрен­него духа людей, против побудительных причин, из которых вытекают их действия, против цели (даже и загробной), которую они себе наме­тили. Явление Иисуса Христа означает, с мировой исторической точки зрения, возникновение новой людской породы. Линней различал столь­ко человеческих рас, сколько существует окрасок кожи; новая окраска воли еще глубже проникает в организм, чем различие пигмента наруж­ной кожи! И Господин этой новой человеческой расы, «новый Адам», как Его превосходно называет Писание, ничего не хочет знать ни о каких уступках; Он прямо ставит на выбор: Бог или маммона. Кто из­берет поворот, кто внемлет велению Христа «Следуйте за Мной!», тот должен, даже если понадобится, покинуть отца и мать, жену и детей, но не для того, чтобы обрести смерть, как делают ученики Будды, а для того, чтобы обрести жизнь. На этом пункте совершенно прекраща­ется жалость; кто потерян —тот потерян; и с античной жестокостью геройских натур люди не роняют ни единой слезы, чтобы оплакивать потерянных: «предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов». Не всякий способен уразуметь слова Христа; Он и говорит: «много званных, но мало избранных». И тут опять апостол Павел пояснил эту мысль с обычной силой: «Слово о кресте —для погибающих есть безу­мие, а для нас, спасаемых, сила Божия». Наружно Христос мирится со всякой, с любой формой; но когда дело коснется направления воли, устремляется ли она к вечному или к преходящему, споспешествует ли она раскрытию неизмеримой жизненной силы внутри человека, или же подавляет ее, направлена ли она к оживотворению того Царства Божия, что внутри нас, или, наоборот, засыпает навеки это единствен­ное сокровище «избранных» — тогда уже у Христа нет речи ни о какой терпимости, да и не может быть. В XVIII столетии много старались о том, чтобы лишить возвышенный образ Сына Человеческого всех Его энергичных черт. Нам рисовали какой-то обманчивый образ без­граничной терпимости, какой-то благодушной пассивности, выдавая это за христианство, —получалась какая-то молочная религия, раз­бавленная водою. В последние годы происходили даже «религиозные конгрессы всех вероисповеданий», на которых попы всего мира брат­ски подавали друг другу руки, и многие христиане приветствовали это как нечто особенно «христианское». Быть может, это в самом деле нечто прекрасное с церковной точки зрения; но Христос не присылал Своего апостола на подобный конгресс. «Или слово о кресте безумие, или же оно сила Божия»; между этими двумя альтернативами сам Христос раскрыл бездну разъединения и, чтобы уничтожить всякую возможность перекинуть через нее мост, исторгнул пламенный меч. Кто понимает явление Христа, тот не может этому удивляться. Тер­пимость Христа есть терпимость духа, который высоко парит над все­ми формами, разделяющими мир; слияние этих форм могло бы иметь для Него самое малое значение — оно было бы просто образованием новой формы; для Него, напротив, имеют значение единственно «дух и истина». И когда Христос учит: «И если кто ударит тебя в правую щеку, подставь и левую; если кто у тебя возьмет рубашку, отдай ему и верхнее платье»,—учение, которое навеки подтвердил Его пример на кресте, — то всякий увидит, что это тесно связано с последующим: «Любите врагов ваших, творите добро ненавидящим вас», и что здесь выражается тот внутренний «поворот», — но не пассивный, а в возмож­но высокой форме жизненных поступков. Если я подставлю дерзкому оскорбителю свою левую щеку, то сделаю это не ради него; если я люб­лю врага своего и оказываю ему благодеяния, то делаю не ради него: после поворота моей воли мне иначе невозможно поступать. Старый закон око за око, ненависть за ненависть, —точно такое же естествен­ное рефлективное движение, как и подергивание ног у мертвой уже лягушки, когда прикоснутся к их нерву. Очевидно, «новый Адам» на­столько забрал власть над «ветхим Адамом», что уже не повинуется этому принуждению. Однако здесь не простое самообладание, ибо ес­ли Будда является противоположностью Христу, то другой противо­положностью является стоик. Но этот поворот воли, это вступление в скрытое Царство Божие, это рождение вновь —все, что составляет сумму примера Христа, обусловливает в действительности полный пе­реворот ощущений. В этом-то и заключается это «новое». До Христа кровавая месть была священным законом у различных рас; но Распя­тый восклицал: «Отец, прости им, ибо не ведают, что творят!». И кто примет божественный голос сострадания за слабый гуманитаризм, тот, значит, не понял ни единой черты из явления Христа. Голос, который здесь слышится, звучит из того Царства Божия, что скрыто внутри нас, страдания и смерть потеряли над ним силу; они так же мало трогают человека, родившегося вновь, как и удар в щеку или же грабительское похищение одежды; об эту волю разбивается, как легкая морская пена о гранитную скалу, все, что понуждает, мучит и угнетает человека-полуобезьяну: себялюбие, суеверие, пристрастие, зависть, ненависть. Перед лицом смерти Богочеловек едва замечает Свое собственное страдание и тоску. Он видит только, что люди при­гвождают к кресту все божественное, что в них заключается, что они попирают ногами семена Царства Небесного, что они засыпают мусо­ром сокровище в поле, и, полный сострадания, восклицает: «Они не ведают, что творят!». Ищите во всей мировой истории, и вы не найдете другого слова, подобного этому по своей возвышенности. Здесь гово­рит разум более дальновидный, чем индийский; в то же время здесь звучит могучая воля, уверенное самосознание.

Подобно тому, как мы, люди последнего века, открыли силу [элек­тричества], которая лишь по временам проявлялась в легких обла­ках в виде молнии, скрытую силу, невидимую, неощущаемую ника­ким чувством, необъяснимую никакой гипотезой, тем не менее везде­сущую и всемогущую, и теперь намереваемся на основании этой си­лы внести полный переворот в наши внешние жизненные условия, — так и Христос указывал на силу, скрытую в глубине неизведанного и неприступного мира человеческой души, силу, способную совершен­но переродить самого человека, способную из жалкого, обремененного страданием существа сделать сильное, блаженное. Молния всегда бы­ла исключительно разрушительницей; сила же, на открытие которой навела нас молния, служит отныне мирному труду и благосостоянию; точно так же и человеческая воля искони была семенем всякого зла и горя, постигавшего род человеческий, а теперь она должна служить к перерождению этого поколения, к возникновению новой человече­ской породы. Отсюда проистекает, как я уже говорил, несравненное мировое историческое значение жизни Христа. Никакая политическая революция не может сравниться с этой.

С точки зрения мировой истории можно провести параллель между подвигом Христа и подвигами древних греков. В первой главе я объяс­нил, в какой степени можно рассматривать Гомера, Сократа, Платона и т. д. как истинных «творцов», и к этому прибавил: тогда лишь роди­лось вполне новое существо, тогда лишь микрокосм содержит макро­косм. Единственное, что заслуживает названия культуры, есть дочь такой творческой свободы. Что сделал греческий мир для разума, то Христос сделал для нравственной жизни: только через Христа челове­чество приобрело нравственную культуру. Или, вернее сказать, воз­можность нравственной культуры; ибо культурный момент и есть то внутреннее творческое событие, добровольный властный поворот во­ли; а между тем именно этот момент остался, за немногими исклю­чениями, совершенно незамеченным; христианство стало по преиму­ществу исторической религией, и у алтарей ее церквей находили себе приют все суеверия древности и еврейства. И все-таки явление Христа остается единственной основой всякой нравственной культуры, и со­образно с тем, насколько глубоко проникает это явление, настолько и нравственная культура наших народов складывается более или менее благоприятно.

В связи с этим можно сказать, что явление Христа на земле раско­лоло все человечество на два класса. Оно первое создало настоящий аристократизм — истинный аристократизм по рождению, ибо только тот, кто избран, может быть христианином. В то же время оно кинуло в сердца своих избранных зародыш нового, горького страдания: оно разлучило их с отцом и матерью, заставило бродить одинокими среди людей, которые не понимали их, отметило их печатью мучеников. И кто же вполне господин? Кто поборол вполне свои рабские инстинкты? Внутренний разлад стал отныне терзать душу человека. До сих пор он в суете жизненной борьбы едва пришел к сознанию своего «Я», а те­перь получил негаданно высокое представление о своем достоинстве, о своем внутреннем значении и силе. Как часто должен был этот са­мый человек чувствовать в душе своей полное крушение от своего бес­силия и негодности! Теперь только жизнь стала поистине трагической. И это благодаря свободному действию человека, восставшего против своей собственной животной натуры. Из совершенного питомца природы человек превратился в несовершенное нравственное существо, из счастливого орудия он стал «злополучным художником», как говорит Шиллер. Но человек уже не хочет быть орудием, и как Гомер создавал себе богов, каких хотел, так и человек теперь возмутился против нрав­ственной тирании природы и создал себе возвышенную мораль, какую сам пожелал; он не хочет более повиноваться слепым побуждениям, хотя бы они были ограждены и обуздываемы статьями закона, — он хочет слушаться только своего собственного нравственного закона.

В Христе человек пробуждается к сознанию своего нравственно­го призвания, в то же время, однако, и к необходимости внутренней войны, уже длящейся целые тысячелетия. Мы вместе с Кантом всту­пили наконец на этот путь, после многовекового антихристианского перерыва. «Возвращение к природе», — так думали антихристианские гуманисты и деисты XVIII столетия: о, нет! Освобождение от приро­ды, без которой мы ничего не можем делать, но которую мы, однако, решили подчинить себе.

В противоположность природе человек сознает самого себя суще­ством интеллектуальным в области искусства и философии — суще­ством общественным в браке и законе и существом нравственным — во Христе. Он вступает в борьбу. И тогда уже недостаточно одного смирения; кто хочет следовать за Христом, тому нужно прежде всего мужество — мужество в его чистейшем виде, то неустанно воспламе­няющееся, закаляемое внутреннее мужество, которое обнаруживается не только в одуряющем шуме битвы, но проявляется в терпении и вы­носливости и в безмолвной, безропотной ежечасной борьбе с рабскими инстинктами в собственной груди. Пример налицо. Ибо в явлении Хри­ста мы находим возвышенный пример геройского мужества. Мораль­ное геройство здесь так высоко, что мы проходим почти без внимания мимо физического мужества, обыкновенно столь прославляемого у ге­роев; несомненно, только геройские души могут быть христианами в истинном смысле этого слова, только «господа», а не рабы. Когда Хри­стос говорит «Я кроток», то мы, конечно, понимаем, что это кротость героя, уверенного в победе, а когда Он говорит «Я смирен сердцем», то мы знаем, что это не смирение раба, а смирение господина, который от полноты своей силы снисходит к слабому.

Когда к Иисусу однажды обратились, называя Его не просто «Гос­подом» или «Учителем», а «Учитель благий», Он отверг это название: «Что зовете Меня благим: никто не благ, только один Бог». Эти слова должны заставить призадуматься и убедить нас, как ошибочно вся­кое представление о Христе, где на первый план выдвинута небесная благость, кротость, долготерпение, — они не составляют основу Его характера, а являются как бы благоухающими цветами на могучем дереве. Что было основой всемирного могущества Будды? Не его учение, а его пример, его геройский подвиг; этот-то подвиг, это проявление нечеловеческой силы воли привлекло к нему миллионы людей и продолжает привлекать до сих пор. У Христа же проявилась еще боле возвышенная воля. Ему не нужно было бежать от мира. Он не избегал прекрасного, Он даже поощрял употребление драгоценного мирра, тогда как Его ученики назвали это «расточительностью»; Он не удалялся в пустыню, но из пустыни выступил в жизнь как победитель провозглашением «радостной вести» — не о смерти, а о спасении!     Я уже сказал, что Будда означает старческий исход из пережитой, вступившей на ложный путь культуры; Христос, наоборот, означает зарю нового дня: Он завоевал старому человечеству новую юность, Он стал богом юных, свежих индоевропейцев и под знамением Своего Креста постепенно насадил на развалинах ветхого мира новую культуру, на, которой нам еще долго придется работать, чтобы она когда-нибудь, далеком будущем, заслужила название «христианской».

 

¹ Существование Христа отрицалось во II в. нашей эры, а Будда еще 30-40 лет тому назад считался многими учеными за мифическую личность. См. книги Сенара (Senart) и Керна (Кеrn).

²См. первое нем. изд. I, 72 (народное издание на нем. языке «Жизни Иисуса», 161). —То, что Штраус не имел понятия, что такое миф, что означает мифология, как это видно из его обращения с народными мифами, поэзией и легендами, сва­ленными в одну кучу, — это опять-таки другой вопрос. В позднейшие времена даже не поймут, как мог иметь успех такой пустой, хотя и ученый, но лишенный всяко­го творческого духа продукт, каковы были произведения Штрауса. Как пчелы и муравьи нуждаются в целых когортах бесполых работников в своих государствах, так, по-видимому, и мы, люди, тоже не могли обойтись без трудолюбия и крат­ковременного, далеко хватающего влияния подобных умов, отмеченных печатью бесплодия (подобных тем, которые так пышно расцветали во второй половине XIX столетия). С одной стороны, под влиянием историко-критических исследований, а с другой стороны — под влиянием усиливающейся склонности обращать главное внимание не на богословское и второстепенное, а на живое и решающее, чувствует­ся, что мифологическая точка зрения Штрауса — нечто мертворожденное, так что сочинения этого честного человека наводят зевоту. И, несмотря на то, нельзя не признать, что такие люди, как он и Ренан, совершили великое дело, привлекши внимание тысяч на великое чудо явления Христа и тем подготовили аудиторию для более солидных мыслителей и прозорливых ученых.