ХРИСТИАНСТВО ИЛИ ЕВРОПА

ХРИСТИАНСТВО ИЛИ ЕВРОПА (1799)

Фридрих Леопольд фон Гарденберг (Новалис).

ОТ РЕДАКЦИИ.

Новалис (Фридрих фон Гарденберг) (1772-1807) — немецкий поэт и философ. Один из основоположников немецкого романтизма. На русском языке изданы следующие его работы: «Фрагменты» (1914), «Ученики в Саисе» (1935). Данная статья была написана им в 1799 г. и предназначалась для журнала «Атенеум», но не была опубликована из-за возражений И. Ф. Гете. Гете не устроил звучащий в статье мотив апологии средневековья и критическая оценка Реформации. На русском языке публикуется впервые.

Были прекрасные, блестящие времена, когда Европа была христианской землей, когда единый христианский мир заселял эту человечески устроенную часть света; большие нераздельные общественные интересы связывали самые отдаленные провинции этой обширной духовной империи.— Не имея больших светских владений, Глава церкви объединял великие политические силы.— Многочисленная корпорация, в которую имел доступ каждый, находилась под его непосредственным руководством, выполняла его указания и ревностно стремилась укреплять его благодетельную власть. Каждый член этого общества был почитаем повсеместно, и если простые люди искали у него утешения или помощи, защиты или совета и с большим желанием удовлетворяли за это его многообразные потребности, то, в свою очередь, он находил защиту у более могущественных людей, находил отклик в их сердцах и испытывал их уважительное отношение к себе и все почитали этих избранных, наделенных чудесными силами людей, как детей неба, присутствие и искренность которых несли благословение. Детское доверие связывало людей со Словом Божьим.— Как радостно мог каждый совершить свой ежедневный труд на Земле, ибо этими святыми людьми для него готовилось надежное будущее, они прощали ему каждый его ошибочный шаг, смывали каждое пятно с его жизни. Они были опытными кормчими на великом неведомом море, кормчими, при попечении которых можно было пренебречь всеми бурями и непременно рассчитывать на благополучное причаливание к берегу земли обетованной.

Самые дикие, самые разнузданные побуждения отступали перед благоволением и послушанием, которые испытывали эти люди. Мир излечили они.— Они не проповедовали ничего другого, кроме любви к святой, прекрасной Даме христианства, Даме, которая наделена божественными силами, чтобы быть готовой спасти любого верующего от самых ужасных опасностей. Они рассказывали о давно умерших небесных людях, которые благодаря своей приверженности и верности Пресвятой Матери и ее небесному Всеблагому Сыну, выдерживали искушения земного мира, обретали божеские почести и стали защищающей благодетельной силой для своих живущих братьев, добровольными помощниками в нужде, представителями человеческих несовершенств и деятельными заступниками человечества у Небесного Трона. Полные удивительной радости покидали они чудесные собрания в таинственных церквах, которые украшались вселяющими бодрость иконами, наполнялись сладчайшими запахами, оживлялись святой, возвышающей душу музыкой.

Они, благодарные, сохраняли в драгоценных дарохранительницах освященные останки усопших богобоязненных людей. И в них открывалась божеская доброта и всемогущество, могучая благотворность благочестивых благодаря их великим чудесам и знамениям. Так сохраняют любящие души локоны или письма от своих возлюбленных и тем питают жаркое пламя вплоть до всеобъединяющей смерти. Повсеместно с проникновенной заботливостью собирали они все, что принадлежало этим возлюбленным душам, и каждый считал себя счастливым, что мог сохранить столь отрадную реликвию или касаться ее. По временам казалось, что милость Божия обнаруживает себя преимущественно в редкой иконе или могильном холме.— Туда устремлялись с богатыми дарами люди из всех местностей и возвращались, в свою очередь, с чудесными дарами: душевным спокойствием и телесным здоровьем. Прилежно пыталось это могучее миротворящее общество причастить всех людей этой прекрасной вере и посылало своих сотоварищей во все части света, чтобы возвестить повсюду Благую весть жизни и сделать Град небесный единственным царством этого мира. Мудрый Глава Церкви справедливо противился дерзостному развитию человеческих способностей, умалявших значение Божественного Промысла несвоевременными, опасными открытиями в области знания. Он запрещал смелым мыслителям публично утверждать, что Земля — незначительная планета, ибо он хорошо знал, что люди, потеряв уважение к месту своего обитания, к своему Земному Отечеству, потеряют уважение к Небесной Родине и ее представителям, и бесконечной вере предпочтут ограниченное знание, и привыкнут, презирая великое и чудесное, рассматривать все как действие мертвых законов. При его Дворе собирались все умные и почтенные люди из Европы. Все сокровища стекались туда, разрушенный Иерусалим отомстил за себя, и сам Рим стал Иерусалимом, священной резиденцией Божественного правительства на Земле.

Князья выносили на обсуждение Отца христианства свои бесконечные распри, послушно слагали свои короны и свое величие к его ногам, более того, они как члены этой высокой корпорации считали для себя честью закончить вечер своей жизни в размышлении о Боге среди уединенных монастырских стен.

О том, как благодетельно было это правительство, как благодетельна была эта организация, как соответствовала она внутренней природе человека, свидетельствовали могучая устремленность всех человеческих сил ввысь, гармоническое развитие всех человеческих задатков, та необычайная высота, которая достигалась отдельными людьми во всех сферах наук о жизни и искусстве, та повсюду в Европе, вплоть до далекой Индии, процветавшая торговля духовными и земными благами.

Таковы прекрасные, сущностные черты подлинно католических или подлинно христианских времен. Человечество еще не созрело для этой величественной империи, было недостаточно подготовленным для нее.

Это была первая любовь, любовь, почившая вечным сном под давлением деляческой жизни, любовь, память о которой, вытесненная своекорыстными заботами, и узы которой впоследствии во всеуслышанье объявлявшиеся обманом и грезой и осуждавшиеся позднейшим опытом,— любовь, которая навсегда была перечеркнута большей частью европейцев. Этот громадный внутренний раскол, сопровождавшийся разрушительными войнами, был выразительным симптомом пагубности культуры для незримого промысла, по крайней мере, культура на известной ступени ее развития предвещала ему погибель. Бессмертное чувство нельзя уничтожить, но оно может быть замутненным, парализованным, вытесненным другими чувствами.

Частое и длительное общение людей между собой уменьшает их добрые начала, веру в то общее, что их объединяет, приучает их направлять все свои помыслы и чаяния на обретение благополучия; потребности и средства их удовлетворения становятся все более искусными, алчный человек нуждается во все большем времени, чтобы познакомиться с ними и обрести навыки в пользовании ими, так что не остается времени для тихого собирания души, для внимательного созерцания внутреннего мира.— В случае столкновения мнений ему кажется, что современные ему интересы ближе; так увядает прекрасный цветок его юности — вера и любовь, и уступает место более грубым плодам — знанию и собственности. Поздней осенью вспоминают о весне, как о детском сне и с детской простотой надеются, что закрома должны быть наполненными всегда. Известное одиночество необходимо для вызревания высоких чувств, и поэтому слишком широкое общение людей друг с другом неизбежно душит не один святой росток и спугивает богов, которые бегут от беспокойной сумятицы рассеянных обществ и обсуждений мелких дел.

Кроме того, мы имеем дело с временами и периодами, и не существенно ли для них колебание, смена противонаправленных движений? И не присущи ли им длительность, не свойственны ли подъем и спад их природе? Не следует ли также с уверенностью ждать их возрождения, омоложения в новой, более основательной форме? Прогрессирующие, все более динамические эволюции суть субстанция истории. Что теперь не нашло завершения, история завершит при будущей попытке или при попытке все новой и новой; ничто не проходит бесследно из того, за что берется история; в результате бесчисленных превращений нечто возобновляется во все более обогащенных формах.

Лишь однажды возникло христианство, полное силы и великолепия; до нового мирового вдохновения господствовали развалины, его буква с возрастающим бессилием и насмешкой. Безграничная косность легла тяжким бременем на погрязшей в самонадеянности корпорации духовенства. Корпорация застыла в чувстве своего авторитета и инертности, в то время как миряне постепенно отнимали у нее опыт и ученость и сделали громадные шаги на пути просвещения. Забыв свой собственный долг быть первыми среди людей по духу, пониманию и просвещению, клир предался низменным вожделениям; пошлость и низость его образа мышления стали еще отвратительнее, ибо оттенялись профессией и одеянием. Так постепенно пали уважение и доверие, столпы земного и небесного царства и тем самым была уничтожена эта корпорация и действительное господство Рима прекратилось задолго до мощного восстания. Только умные, однако же оказавшиеся временными, меры удерживали труп этой организации от быстрого распада, среди этих мер, например, упразднение брака священников, мера, которая могла бы придать сословию солдат необычайную твердость и оно имело бы возможность еще долго существовать. Нет ничего более естественного в том, что, наконец, охваченная пламенем голова стала проповедовать открытое восстание против деспотической буквы прежнего порядка вещей, и тем более удачно, что сама была членом духовной корпорации.

По праву называли себя инсургенты протестантами, ибо они горячо протестовали против всякого посягательства неугодной и незаконной силы на совесть. Они вновь вернули себе некогда молчаливо отданное право, ставшее теперь ничьим, на исследование религии, ее назначение и выбор. Они выдвинули целый ряд правильных положений, ввели ряд достойных похвалы вещей, отменили ряд пагубных инструкций; но они забывали о необходимом результате своего процесса; разъединили неразъединимое, разделили неделимую церковь и святотатственно вырвали себя из всеобщего христианского союза, через который и в котором только и было возможно подлинное, длительное возрождение. Состояние религиозной анархии не должно было быть вечным, ибо необходимая основа — посвящать в эту профессию определенное число людей и этих людей делать независимыми от земной власти в отношении этих дел — сохраняет действенность и значимость. Учреждение консисторий и сохранение своего рода духовенства не отвечало этим потребностям, было явно недостаточным.

К несчастью, в этот раскол вмешались князья, и многие из них использовали эти распри для упрочения своей власти и увеличения доходов. Они были рады избавиться от того высокого влияния и брали отныне новые консистории только под свое отеческое попечение и руководство. Они были чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы помешать полному объединению протестантских церквей; религия иррелигиозным образом была заключена в государственные границы и тем самым была заложена основа к постепенному подрыву религиозного космополитического интереса. Так теряла религия свое великое политическое, мироутверждающее влияние, ей присущую роль объединяющего, индивидуализирующего принципа христианства. Религиозный мир заключался по совершенно неверным и противным религии принципам, и через продолжение так называемого протестантизма постоянно провозглашалось нечто чрезвычайно противоречивое — революционное правительство.

Однако в основе протестантизма лежит отнюдь не только это чистое понятие; Лютер вообще произвольно трактовал христианство, исказил его дух и ввел другую букву и другую религию, именно общедоступность Священного Писания, и тем самым в религиозные дела, к сожалению, вмешалась другая, в высшей степени земная наука,— филология, чье иссушающее влияние с этого времени становится несомненным.

Большей частью протестантов Лютер был возведен темным чувством этой ошибки в ранг евангелиста, а его перевод Библии был канонизирован.

Это возведение было в высшей степени пагубно для религиозного чувства, ибо ничто не иссушает сильнее внутреннюю жизнь этого чувства, как буква. В прежнем состоянии эта буква при большом объеме, гибкости и богатом содержании католической веры, а также при эзотеризации Библии и святой власти соборов и духовного главы никогда не могла быть такой пагубной; но теперь эти противоядия были уничтожены, была утверждена абсолютная доступность Библии и тем заметнее давило скудное содержание, сырой абстрактный эскиз религии в этих книгах и бесконечно затруднял святому духу свободное оживление, проникновение и откровение.

Поэтому история протестантизма не обнаруживает перед нами величественных явлений сверхземного; только его начало блистает мимолетным огнем неба, но вскоре после этого заметным становится иссушение святого чувства; светское взяло вверх, художественное чутье разделяет страдания, но редко, там и сям вспыхивает чистое, вечное пламя жизни и уподобляет себе маленькую общину. Пламя гаснет, и община распадается и уносится течением. Таковы Циндцендорф, Якоб Бёме и некоторые другие. Модератисты одерживают верх, но время приближается к совершенной агонии высших органов, к периоду практического неверия. Реформация покончила с христианством. Отныне его больше не было. Католики и протестанты или реформаты отстояли друг от друга дальше в сектантской изолированности, чем от мусульман и язычников. Оставшиеся католические государства продолжали влачить жалкое существование, чувствуя губительное влияние соседних протестантских государств. Новейшая политика возникла в этот отрезок времени, и отдельные могучие государства пытались овладеть вселенским стулом, превращенным в трон.

Многим князьям казалось унизительным испытывать смущение перед ослабевшим священником. Они впервые почувствовали вес своей материальной силы на земле, видели, что небесные силы остаются бездеятельными при нарушении прав их представителей, и пытались теперь, не привлекая внимания подданных, остававшихся ревностно преданными Папе, сбросить тяжкое римское иго и сделаться независимыми на земле. Их неспокойную совесть успокаивали умные духовники, которые ничего не теряли с того, что их духовные дети присваивали себе право распоряжаться церковным имуществом.

К счастью для старого порядка вещей, особое место стал занимать вновь возникший орден, на который умирающий дух иерархии, казалось, пролил свои последние дары, вооружил новыми силами старое и с удивительным проникновением и настойчивостью, умнее, чем когда-либо раньше, взялся за дело папской империи и ее более могучего возрождения. В мировой истории еще не встречалось подобного общества. С большей уверенностью в успехе не составлял планов завоевания мира даже старый римский сенат. Более основательно не думали о выполнении более великой идеи. Вечно будет это общество образцом для всех обществ, которые чувствуют органическое томление по бесконечному распространению и вечной длительности, это общество будет и доказательством того, что неусыпное время расстраивает все самые умные предприятия и беспощадно подавляет искусственный рост части. Все единичное имеет собственную меру способности, неизмерима только возможность общего. Должны расстроиться все планы, которые не являются планами, рассчитанными полностью на все возможности общего. Еще примечательнее обнаруживает себя это общество как мать так называемых тайных обществ, теперь еще незрелого, но конечно же важного исторического ростка. Более опасного соперника новый лютеранизм, разумеется, не мог и найти. Все чудеса католической веры стали под его руками еще более сильными, сокровища наук потекли назад в его камеры. То, что было утрачено в Европе, она пыталась обрести в других частях света, на далеком Западе и далеком Востоке, усвоить себе и сделать значимым апостолическое достоинство. И она не отказывалась от популярности, она отлично знала, как много обязан Лютер своим демагогическим искусством, своему изучению простого народа. Повсюду закладывала она школы, проникала в исповедальни, занимала кафедры, овладевала прессой, становилась поэтами и философами, министрами и мучениками и чудеснейшим образом на необозримом пространстве от Америки через Европу до Китая согласовывала деяния с практикой. Членов своего ордена она рекрутировала из воспитанников своих школ, подвергавшихся тщательному отбору. С разрушительным рвением вела она проповеди против лютеран и настоятельнейшим долгом католического христианства считала полнейшее искоренение еретиков как подлинных сотоварищей дьявола. Только ей одной должны были быть обязаны католические государства и в особенности папский престол тому, что они пережили Реформацию, и кто знает, как выглядел бы ее мир, если бы его смелого бега не прервали ничтожные гроссмейстеры, ревность князей и других духовных орденов, придворные интриги и другие особые обстоятельства и не уничтожили бы этих последних защитников католического порядка.

Теперь он почил, этот страшный орден, в жалком образе на границах Европы, чтобы, быть может, как и народ, который его защищает, с новой силой распространиться однажды за пределы старой родины, быть может, под другим именем.

Реформация была знамением времени. Она имела значение для всей Европы именно потому, что открыто разразилась в действительно свободной Германии.

Лучшие умы нации тайно достигли совершеннолетия и тем энергичнее выступили в обманчивом чувстве своего призвания против давления, потерявшего силу за давностью лет. Инстинктивно ученый выступает как враг духовенства старого порядка;— ученое и духовное сословия должны вести истребительные войны, если они отделены друг от друга, ибо они борются за одно и то же место. Это разделение проявляется тем сильнее, и ученые расширили сферу своего влияния тем более, чем быстрее приближалась история европейского человечества к периоду триумфирую-щей учености, а знание и вера вступили по отношению друг к другу в решительную оппозицию. Основу всеобщего застоя искали в вере и средствами всепроникающей науки надеялись устранить его. Святое чувство повсюду страдало от многократных гонений, направленных против его прежних форм и индивидуальности. Результат современного образа мышления называли философией и к ней причисляли все, что было направлено против старого, прежде всего любой выпад против религии. Первоначальная ненависть к католической вере постепенно перешла в ненависть к Библии, к христианской вере и, наконец, к религии вообще. Более того, ненависть к религии очень естественно и логично распространилась на все предметы вдохновения, объявила еретическими фантазию и чувство, нравственность и любовь к искусству, будущее и прошлое, поместила человека в ряд природных существ и превратила бесконечно творческую музыку Вселенной в монотонное громыханье огромной мельницы, приводимой в движение течением случая и всецело отдающейся ему, в мельницу в себе, мельницу без зодчего и мельника, собственно в настоящий «перпетуум мобиле», мельницу, перемалывающую саму себя.

Вдохновение было великодушно отдано бедному человеческому роду и как пробный камень самого высокого просвещения делалось безусловно необходимым каждому акционеру — вдохновение для этой великолепной, величественной философии и в особенности для ее священников и мистагогов. На Францию выпало счастье стать лоном и резиденцией новой веры, которая была склеена из чистого знания. Как в этой новой церкви не поносили поэзию, находились все же поэты, которые ради эффекта прибегали к старым побрякушкам и дерзали поджечь новую систему старым огнем. Более умные последователи новой веры умели уже обливать холодной водой вновь разомлевших слушателей. Они неустанно трудились над тем, чтобы очистить природу, землю, человеческие души и науки от поэзии,— искоренить любой след святого, отравить память о всех возвышенных событиях и людях сарказмами и лишить мир всяких красок. Их любимцем в силу своей математической исчислимости и своей свободы стал свет. Они радовались тому, что свет скорее позволит уничтожить себя, нежели заиграет красками; поэтому-то и назвали они его именем свое великое предприятие — Просвещением. В Германии это дело вели основательнее, реформировали воспитательное дело, старой религии пытались придать новый, более разумный, более общий смысл, заботливо отметая от него все чудесное и таинственное; все способности были направлены на то, чтобы отрезать бегство в историю, стремясь приспособить историю к домашней, бюргерской нравственно-семейной обстановке.— Бог был превращен в праздного созерцателя великого умилительного спектакля, который поставили ученые, в созерцателя, который после окончания представления должен был торжественно принимать у себя поэтов и актеров и ими восторгаться. Простой народ просвещался с пристрастием, воспитывался в духе просвященного энтузиазма; так возникла новая европейская корпорация, корпорация филантропов и просветителей.

Досадно только, что природа оставалась такой чудесной и непонятной, такой поэтической и бесконечной -вопреки всем стремлениям модернизировать ее. Если где-нибудь в более высокий мир пробивалось суеверие, то тотчас со всех сторон раздавался шум и опасная искра подавлялась при своем рождении философией и насмешкой; тем не менее терпимость была паролем образованных, и особенно во Франции была равнозначна философии. В высшей степени примечательна эта история современного неверия, этот ключ ко всем чудовищным феноменам новейшего времени. Лишь в этом столетии, особенно в его второй половине начинается она и чрезвычайно быстро превращается в необозримую величину и многообразие; вторая Реформация, более глубокая и своеобразная, была неизбежна, и должна была произойти в стране, которая более всего подвергалась модернизации и которая дольше всего находилась по причине недостатка в свободе в астеническом состоянии.

Давно бы сверхземной огонь высказался откровенно и развеял бы в прах умные планы Просвещения, если бы не были эти планы светским давлением и его влиянием. Но именно в то время, когда между учеными и правительствами, между врагами религии и ее приверженцами возник раскол, религия вновь должна была выступить как третья, задающая тон посредствующая сторона, и это выступление должен был признать каждый друг ее и возвещать о нем, если оно оказалось недостаточно заметным. Что время воскрешения пришло и именно события, которые, казалось, были направлены против его оживления и угрожали ему гибелью, стали самыми благоприятными знаками его регенерации, всего этого, несомненно, нельзя было не заметить историческому уму. Действительная анархия есть элемент сотворения религии. Из уничтожения всего позитивного поднимает она свою славную главу как новая созидательница мира. Человек поднимается к небу как бы сам, если его более ничто

не связывает, более высокое выступает само по себе из всеобщего однообразного смешения и полнейшего распада всех человеческих способностей и сил как архетип земного формирования.

Божий дух носится над водами, и небесный остров сначала появляется как местожительство новых людей, как пространство вечной жизни над бегущими назад волнами. Спокойно и беспристрастно созерцал подлинный наблюдатель новые времена, полные государственных переворотов. Не кажется ли ему совершающий государственный переворот Сизифом? Только что достиг он вершины горы, как тяжелый камень вновь скатывается с нее. Он никогда не останется на вершине, если не получит помощи с неба. Все ваши опоры слишком слабы, если ваше государство тяготеет к земле, но если привяжете его высшим томлением к высотам неба, свяжете его со Вселенной, у вас будет никогда не устающая пружина в ней, ваши усилия будут щедро оплачены. Я отсылаю вас к истории, исследуйте в ее поучающей связности подобные времена, учитесь пользоваться волшебной палочкой аналогии.

Должна ли революция оставаться французской, подобно тому как Реформация была лютеровской? Должен ли протестантизм еще раз противоестественным образом закрепляться как революционное правительство? Должна ли буква уступить место букве? Ищите ли вы ростки гибели в старых учреждениях, в старом духе, верите ли в лучшую возможность понять лучший дух? О! Чтобы дух духов наполнил вас, откажитесь от нелепого стремления моделировать.

Да осенит вас дух духов, да отречетесь вы от нелепого стремления моделировать историю и человечество в соответствии с вашими намерениями. Не самостоятельна ли история, не суверенна ли она в той же мере, в какой является пророчествующей и бесконечно достойной любви? О том, чтобы научить ее, следовать за ней, учиться у нее, идти в ногу с ней, следовать за ее обетами и указаниями,— об этом никто не помышляет.

Во Франции много сделали для религии, изъяв из ее рук гражданские права и оставив за ней право вмешиваться в дела семейного характера, правда, не в одном лице, а во всех своих бесчисленных индивидуальных проявлениях. Как чужая, незаметная сирота должна она вновь завоевать сердца и быть уже повсюду любимой, прежде чем ей вновь будут поклоняться и она получит возможность вмешиваться в светские дела, давая дружеские советы и участвуя в наставлении нравов. Исторически поразительной остается попытка той великой железной маски, которая под именем Робеспьера искала в религии центр и силу республики; поразительным остается и то хладнокровие, с которым усваливалась теофилантропия, этот мистицизм новейшего Просвещения; поразительны и новые завоевания иезутов и приближение к Востоку благодаря новейшим политическим отношениям.

Что касается европейских стран, за исключением Германии, можно только предполагать, что с установлением мира в них начнет пульсировать новая, более высокая религиозная жизнь, которая и поглотит вскоре все другие светские интересы. В Германии же, напротив, уже с полной определенностью можно выявить следы нового мира. Германия, в отличие от прочих европейских государств, идет вперед медленным, но верным ходом. В то время как эти европейские страны ведут войну, заняты умозрительными рассуждениями и распрями, немец со всем прилежанием творит из себя человека более высокой эпохи и культуры, и этот прогресс с течением времени должен обеспечить ему большое преимущество над другими.

В науках и искусствах ощущается могучее брожение. Бесконечно развивается дух. Открываются новые, свежие родники.— Никогда ранее науки не находились в более надежных руках, чем теперь, и не возбуждали больших надежд, чем в настоящее время; исследуются самые различные свойства предметов, ничто не остается неприкосновенным, неисследованным, все подвергается оценке. Все совершенствуется; писатели обнаруживают большее своеобразие и глубину; каждый старый памятник истории, и всякое искусство, каждая наука — все находит друзей, все заключается в объятии новой любви, все становится плодоносным. Повсюду обнаруживаются многогранность, не имеющая себе равных, чудесная глубина, блеск, всесторонние знания, богатая и сильная фантазия, которые часто смело сопрягаются в единое целое.

Глубокое предчувствие творческой свободы, безграничности, бесконечной многогранности, священного своеобразия и всесторонней способности внутреннего человечества, кажется, пробуждается повсюду. Пробудившаяся от утренних грез беспомощного детства пробует часть рода человеческого свои первые силы на змеях, которые обвивают ее колыбель и стремятся сковать ее движение. Все это еще намеки, несвязанные и неясные; но они выдают историческому глазу универсальную индивидуальность, новую историю, новое человечество, сладчайшее объятие молодой удивленной церкви и любящего бога и благостное зачатие нового мессии. Кто не ощущает в себе сладкого стыда этой беременности? Новорожденный будет подобием своего отца, новым золотым временем с темными, полными бесконечности глазами, профетиче-ским чудотворным и врачующим раны, утешающим и воспламеняющим вечную жизнь временем,— великим временем примирения, спасителем, который воспринимается людьми как подлинный дух, в который верят, но который не видят, который являет себя бесчисленным верующим вкушаемый как хлеб и вино, обнимаемый как возлюбленный, вдыхаемый как воздух, слышимый как слово и песнь. Новое золотое время с небесной отрадой воспринимается отжившим телом как смерть среди величайших страданий любви.— Теперь мы находимся достаточно высоко, чтобы дружественно улыбнуться ранее упомянутым прошедшим временам и распознать в тех диковинных глупостях поразительные кристаллизации исторического материала. Благодарно хотим мы пожать руки тем ученым и философам; ибо это ослепление должно было быть изжито ради блага потомков, и научный взгляд на вещи должен добиваться признания.— Поэзия, чарующая и яркая, как нарядная Индия, противостоит холодному, мертвому Шпицбергену комнатного разума. Для того, чтобы Индия могла процветать в тепле и изобилии в центре земли, нужно было сделать море холодным и застывшим, вместо полного звезд неба должны возникнуть мертвые утесы и туман, долгая ночь должна была сделать оба полюса негостеприимными. Глубокий смысл механики тяжелым бременем лег на этих анахоретов в пустынях разума; очарование первого постижения потрясло их, старое в них мстило за себя; в жертву первому самосознанию с удивительной готовностью к отрицанию они приносили самое святое и прекрасное в мире; они были первыми, кто на деле вновь признал и возвестил святость природы, бесконечность искусства, необходимость знания, уважение светского и вездесущность истинно исторического и положил конец господству призраков, более сильному, более общему и более страшному, чем им казалось. Только более глубоко познав религию, можно лучше судить о тех страшных результатах религиозного сна, тех грезах и горячечном бреде святого органа и лишь тогда узрят всю важность этого дара. Где нет богов, там господствуют призраки, а само время возникновения европейских призраков, время, которое довольно четко объясняет их образ, есть период перехода греческого учения о богах в христианство. Итак, филантропы и энциклопедисты, приходите в миротворящие ложи, примите братский поцелуй, отбросьте пелену с глаз и посмотрите с любовью на величественность природы, истории и человечества. К брату хочу я вести вас, к брату, который должен говорить с вами, чтобы вам открылись сердца и чтобы воплотилось угасшее предчувствие, вновь охватите и познайте, что вам представлялось и чего не мог, конечно, охватить тяжеловесный земной разум. Этот брат есть пульс нового времени, кто его почувствовал, более не сомневается в его природе и со сладкой гордостью выходит навстречу из толпы новой когорте молодых исследователей.

Он соткал для Святой Девы покрывало, которое, прилегая, дает возможность угадать очертания ее тела, покрывало, которое более целомудренно скрывает ее, чем что-либо другое.

Покрывало для Девы, что дух для тела,— ее неотъемлемый орган, складки которого суть буквы ее сладчайшего предвещения; бесконечная игра складок есть зашифрованная музыка, потому что язык кажется ей слишком задеревеневшим и слишком дерзким; только для пения отверзаются ее уста. Для меня оно ничто другое, как торжественный призыв к новому предсобранию, могучий удар крыльев проходящего мимо английского геральда. Таковы первые родовые муки, каждый да готовиться к родам!

Высшие достижения в физике теперь налицо, и мы можем теперь в целом легче обозреть научную корпорацию. Беспомощность внешних наук в последнее время становится тем более очевидной, чем глубже мы знакомимся с ними. Природа стала выглядеть все более бедно и мы, привыкшие к блеску наших открытий, обнаружили, что это был только заимствованный свет и что мы не можем конструировать существенное и находить предполагаемое известными инструментами и известными методами.

Каждый исследователь должен был признать, что одна наука ничего не значит без другой. Поэтому возникли попытки мистифицировать науки, и чудесная сущность философии стала теперь, будучи изображенной в виде научных элементов, симметричным контуром наук. Другие ученые ввели конкретные науки в новые отношения, способствовали живому общению между собой, и пытались заново обосновать природно-историческую классификацию. Так продвигается дело вперед, и теперь можно легко уяснить, насколько благоприятна связь высокопросвещенного разума с внешим и внутренним миром, миром знания первых и миром одушевления и культуры последних и как в этих условиях должна проясниться погода и вновь должно появиться старое небо и с ним — томление по нему,— живая астрономия. Но обратимся к политическому спектаклю нашего времени. Старый и новый мир находятся в борьбе, скудность и убожество известных до сих пор государственных учреждений обнаружились в ужасающих феноменах. Исторической целью войны были бы прежде всего — как в этой сфере, так и в науках — более близкая и многосторонняя связь и контакты европейских государств, если бы в игру вступил новый порыв до сих пор дремлющей Европы, если Европа хотела бы пробудиться вновь, если бы нам предстояло государство государств, политическое наукоучение. Должна ли иеррархия, эта основная симметрическая фигура государств, быть принципом государственного союза как интеллектуального воззрения политического Я? Невозможно, чтобы сами светские силы привели себя в равновесие, только третий элемент, который сразу вступает как светский и сверхземной, может решить эту задачу.

Соперничающие державы не могут заключить мир; всякий мир есть лишь иллюзия, вооруженное перемирие; с точки зрения кабинетов, обыденного сознания никакое объединение немыслимо. Обе части имеют большие, необходимые притязания и должны выдвигать их, гонимые духом света и человечества. Обе суть неискоренимые силы человеческой страсти; здесь благоговение перед древностью, приверженность к историческим установлениям, любовь к памятникам предков, любовь к славной династии и радость повиновения; там — восхитительное чувство свободы, безусловное ожидание более мощных кругов деятельности, страсть к новому и молодому, непринужденное общение со всеми гражданами, гордость за человеческую всеобщность, радость обладания личным правом и радость обладания собственностью и энергичное чувство буржуа.

Ни одна из этих сил не надеется уничтожить другую, все завоевания здесь бессильны, ибо наивнутрен-нейшая столица любой империи лежит не за брустверами и не позволяет овладеть собою штурмом. Кто знает, не довольно ли войны, но она никогда не закончится, если мы не возьмем пальмовую ветвь, которую может подать только духовная власть. До тех пор будет струиться кровь по Европе, пока нации не осознают своего страшного безумия, которое бушует в их круге, и охваченные и умиротворенные святой музыкой, не придут в пестром смешении к старым алтарям с тем, чтобы заняться делами мира; и отпразд-нуется горячими слезами великая трапеза как праздник мира на дымящихся полях битвы. Только религия может вновь пробудить Европу и стать средством защиты для народов, зримо установить на земле христианство с его новым величием в его старой, миротворческой роли.

Ужели нации подобны во всем человеку, за исключением только сердца, его священного органа? Не станут ли нации друзьями подобно людям у гробов своих близких, разве не забудут они всю вражду, если к ним обращается божье милосердие, и не наполнит ли одно несчастье, одно горе, одно чувство их глаза слезами? Разве всей мощью не охватит их самопожертвование, и не стремятся ли они быть друзьями и союзниками?

Где та старая, любимая, единоспасающая вера в правление Бога на земле, где то небесное доверие людей друг к другу, то сладкое благоговение при излияниях богоодухотворенного нрава, тот всеобъемлющий дух христианства?

Христианство — троично. Первый, порождающий элемент религии — выражение радости, присущее всякой религии. Другой — посредник, вера во всеобщую способность всего земного быть вином и хлебом вечной жизни. Третий — вера в Христа, Богородицу, святых. Выбирайте, кого хотите, выбирайте сразу всех трех, это все равно, вы станете тем самым христианами и членами единой, вечной, невыразимо счастливой общины.

Прикладным, ставшим живым христианством была старая католическая вера, последняя из этих фигур.

Вездесущность христианства в жизни, его любовь к искусству, его глубокая гуманность, верность его братьев, его человеколюбивая общительность, его приятие бедности, его повиновение и верность делают его истинной религией и содержат основы его устроения.

Вера очищена потоком времен; в искренней неделимой связи с обеими другими фигурами христианства она вечно будет осчастливливать эту землю. Ее случайная форма уже почти уничтожена, старое папство лежит в могиле. И Рим второй раз превратился в руины. Не должен ли протестантизм, наконец, прекратить свое существование и уступить место новой, более стойкой церкви? Другие части света ждут умиротворения и воскресения Европы, чтобы присоединиться к ней и стать сочленами небесной империи. Не должно ли в Европе вновь возникнуть множество поистине святых душ, не должны ли все подлинно родственные религии испытывать полное томление, чтобы увидеть небо на Земле и вместе возликовать в священном хоре?

Христианство вновь должно стать живым и действенным и вновь создать для себя зримую церковь, невзирая на границы стран, церковь, которая принимает в свое лоно все души, томящиеся по сверхземному, и которая охотно становится посредницей между старым и новым миром.

Она должна вновь излить старый рог благословения на народы. Из священного лона досточтимого европейского консилиума восстанет христианство, и дело религиозного пробуждения будет проводиться по всеобъемлющему, божественному плану. Никто не будет более протестовать против христианского и светского принуждения, ибо сущностью церкви станет подлинная свобода, и все необходимые реформы будут проводиться под руководством церкви как государственные процессы.

Когда же? Об этом нельзя спрашивать. Только терпение, и оно придет, оно должно придти, святое время вечного мира, когда новый Иерусалим будет столицей мира; а до этого будьте, товарищи моей веры, бодрыми иси мужественныыми перед лицом опасностей времени, возвещайте словом и делом божественное Евангелие, и оставайтесь верными до смерти подлинной, бесконечной вере.

Перевод с немецкого Барро Корф Новосибирск—Ленинград февраль—май 1989 г.

источник: www.cultoboz.ru