Из итогов века

ПРЕДИСЛОВIЕ

 

Я всегда былъ безконечно далекъ отъ мысли — считать себя публицистомъ по призванию. И самыя глубокiя симпатiи и ду­ховные интересы и особенности личнаго характера и выра-ботавшiеся за много лѣтъ любимые прiемы и привычки мысли — все это влекло меня всегда въ иную область, болѣе ясную, чистую непокойную, — въ область вопросовъ чистой науки и философiи! Но жизнь не терпитъ слишкомъ полнаго и долгаго эпикурейскаго уединенiя отъ ея страстныхъ тре-вогъ и жгучихъ запросовъ въ эту безмятежную область, даже когда дѣло идетъ о ея немногихъ баловняхъ. Даже ихъ только на рѣдкiе счастливые часы отпускаетъ она изъ своихъ власт-ныхъ объятiй, чтобы тѣмъ настоятельнѣе заявить затѣмъ свои на нихъ притязания, тѣмъ стремительнее вовлечь снова въ свой водоворотъ. Немного найдется философовъ, которые хотя на время не бывали бы вынуждены становиться болѣе или менѣе публицистами, если только страстно, искренно преслѣдовали и свою чисто — философскую задачу. Общую участь разделяю и я. Предлагаемая книжка представляетъ рядъ экскурсiй моихъ въ публицистическую область, въ формѣ появлявшихся въ двухъ газетахъ и связанныхъ одною общей мыслью передовыхъ статей и писемъ къ редакторамъ. Единство высказанной въ нихъ съ разныхъ точекъ зрѣнiя, въ разныхъ примѣненiяхъ, мысли лишаетъ ихъ хотя отчасти того характера отрывочности и неизбежной неполноты, которымъ необходимо запечалѣна всякая газет­ная статья, взятая отдельно, ничѣмъ не восполняемая и не приводимая въ связь съ цѣлымъ мiровоззрѣнiемъ автора. Этимъ единствомъ общей мысли, отнимающимъ у нихъ ха-рактеръ случайности, и оправдывается собранiе предлагае-мыхъ статей въ одну книжку. Первая часть ея, озаглавленная «Изъ итоговъ вѣка», не требуетъ особаго объясненiя тѣхъ по-водовъ, которыми вызваны вошедшiя въ нее статьи (первая изъ нихъ напечатана въ послѣднiй день 1890 года, въ «Мос-ковскомъ Листкѣ» отъ 31 декабря): приближаясь къ концу вѣка, такъ естественно попытаться дать себѣ отчетъ въ прой-денномъ пути! Но вторая часть, – письма (къ редактору-из­дателю «Русской Жизни», А. А. Пороховщикову) «Еврейство и Россiя», — не только служитъ спецiальною иллюстрацiей къ общей мысли, высказанной въ «Изъ итоговъ вѣка», а имѣетъ и нѣкоторую свою собственную интимную исторiю, разъясне-нiю которой — въ «Прѣдисловiи» наилучшее мѣсто. Вполнѣ признавая глубокую, жизненнѣйшую важность выдвинутаго послѣднимъ временемъ на очередь «еврейскаго вопроса», и составивъ себѣ совершенно опредѣленный взглядъ на него, въ связи съ моимъ общимъ понятiемъ о роли и значенiи пред­ставительницы социальнаго начала, буржуазiи, во всей новой Европейской исторiи, я не располагалъ однако высказывать этотъ взглядъ печатно. Я ждалъ, чтобы болѣе меня компе­тентные въ вопросахъ политической жизни, ближе съ ними знакомые, высказали этотъ взглядъ, представлявшiйся мнѣ единственно возможнымъ, идейнымъ и справедливымъ безъ сентиментальности, болѣе основательно и авторитетно, чѣмъ могъ то сделать я. Себѣ я предоставлял, только выска­заться, при случаѣ, о психологической сторонѣ вопроса, той сторонѣ его, въ оцѣнкѣ которой имѣю основанiе считать себя не столь безпомощным и дурно-вооруженнымъ, какъ въ об-сужденiи вопроса чисто-политическаго. Этотъ случай и пред­ставился мнѣ, когда г. Шараповъ ко мнѣ, какъ профессiональному психологу, обратился съ вопросомъ, въ чемъ я вижу и чѣмъ себѣ объясняю психологическiя особен­ности еврейскаго характера. Съ удовольствиемъ удовлетво-ривъ его желание (не для того же я двадцать лѣтъ занимаюсь философiею и психологiею, чтобы держать въ секретѣ добы­тые мною, вѣрные или неверные, выводы!?), я ничего не имѣлъ и противъ напечатания имъ, въ извлеченiи, разговора его со мною объ этомъ предметѣ. Въ «Новомъ, Времени» отъ 3-го января 1891 года и появился отчетъ г. Шарапова объ этомъ разговоре. Этотъ краткiй отчетъ, въ которомъ психоло­гическая сторона моего взгляда на еврейство передана г. Ша-раповымъ съ почти безупречною точностью, вызвалъ въ печати много и сочувственныхъ моей мысли и враждебныхъ ей отзывовъ. Къ сожалѣнiю — и сочувствiе и негодованiе от­носились не къ вѣрно переданной моимъ собесѣдникомъ, психологической части нашего разговора, а къ практиче-скимъ и политическимъ выводамъ изъ моего взгляда, — вы-водамъ, которые и моимъ собесѣдникомъ, и читателями его отчета могли только предполагаться, такъ какъ я самъ ихъ и не высказывалъ и даже совершенно опредѣленно отказался высказать моему собесѣднику. Въ этихъ предполагаемыхъвы-водахъ изъ моего взгляда было высказано столько недоразумѣнiй, столько безъ идейной страсти съ одной стороны и столько неоснователь-ныхъ и грубо-корыстныхъ притязанiй съ другой, что я счи-талъ себя уже не вправѣ долѣе воздерживаться отъ разъясненiя недоумѣнiй, къ которымъ невольно далъ поводъ. Вотъ что вызвало и мои письма «Еврейство и Россiя», — письма, въ которыхъ я стараюсь объяснить роль еврейства въ современной жизни, какъ роль наиболѣе законченнаго, послѣдовательнаго и характернаго представителя жизнен-ныхъ началъ и стремленiй чисто-соцiальной, но негосударст­венной и ненациональной буржуазiи, такъ всесторонне и рѣшительно повлiявшей на ходъ новой Европейской истории. Въ этомъ для меня и весь смыслъ вопроса и его рѣшенiе.

 

Выпуская снова въ свѣтъ эти письма, я думаю, что выясне-нiю ихъ задачи и повода можетъ только содействовать пере­печатка здѣсь, изъ «Новаго Времени» первой, психологической части сообщенiя г. Шарапова о его разговоре со мною. Въ изложенiи этой части я изменяю только два-три слова, которыми мой собесѣдникъ не вполнѣ точно или удачно передалъ первоначально мою мысль.

 

«Современная психологiя признаетъ, что разумъ, чувство и воля представляютъ не три отдѣльныя области, а лишь три стороны одного нераздѣльнаго душевнаго процесса. Эти эле­менты вступаютъ между собою въ разныя комбинаціи, при-чемъ каждый можетъ являться преобладающимъ. Преобладаніе разума, чувства, или воли и опредѣляетъ тотъ или другой характеръ, все равно, личный, общественный или рассовый».

 

«Евреи вмѣстѣ съ другими семитами отличаются замѣчательной слабостью эмоціональной, чувственной сто­роны и вмѣстѣ съ тѣмъ крайнимъ развитіемъ стороны формально-разсудочной. Это выражается общеизвѣстнымъ психологическимъ закономъ, по которому эмоціональность душевныхъ состояній обратно пропорціо­нальна ихъ интелектуальному характеру. Чтобы провѣрить этотъ законъ въ данномъ случае, достаточно опредѣлить ха-рактеръ еврейскаго воображенія. Оно имѣетъ дѣло не съ жи­выми образами, а съ математическими схемами. И это кладетъ особый отпечатокъ на весь характеръ еврейскаго творчества. Оно сплошь носитъ формально-положительный характеръ, рѣзко отвращаясь отъ всего неопредѣленнаго, безконечнаго. У еврея все реально, позитивно, начиная съ ре-лигіи, имѣющей рѣзко формальный характеръ. Прибавьте сюда другія черты: крайне стойкую и упорную волю, не от­клоняемую никакими эмоціями, волю, направляющуюся только къ дѣятельностямъ, дающимъ опредѣленные, на­глядные результаты. Еврей всегда и во всемъ практический позитивистъ».

 

«Теперь идите дальше. Во всѣхъ своихъ побужденіяхъ и по-ступкахъ еврей, какъ позитивистъ, руководится единственно положительными формами и законами. У него отсутствуетъ всякое иное, неформально нравственное начало, и отсюда не­избежное слѣдствіе: во всѣхъ неясностях положительныхъ формъ и законовъ еврейство обходитъ ихъ съ самой спокой­ной совѣстью. Второе неизбежное слѣдствіе — краній утилитаризмъ. Утилитаризмомъ наполнена вся еврейская религія; на немъ же основаны вся ихъ жизнь и деятельность. Практи­чески-утилитарный характеръ проглядываетъ даже въ псалмахъ царя Давида, не говоря уже про Моисеево законодательство …

 

«Соедините теперь воедино этотъ крайній утилитаризмъ съ неуклонною волею, отсутствиемъ эмоціональности, отсутствіемъ высшаго руководящаго (не фор-мальнаго) начала, отсутствіемъ стремленія къ безконечному и безкорыстному — и соціальная роль еврейства станетъ со­вершенно ясна. Это — роль эксплоататора. Еврейство неизмѣнно вездѣ ведетъ борьбу съ другими народами, между которыми оно живетъ, но нигдѣ эта борьба не носитъ такого страшнаго характера, какъ въ Россіи. Повсюду евреи яв­ляются элементомъ абсолютно безполезнымъ въ духовной экономіи народа. Отсутствіе стремленій къ безконечному и безкорыстному создавая имъ силу для практической экс-плоатаціи, обусловливаетъ ихъ величайшее духовное убоже­ство въ смыслѣ творчества. Обратите вниманіе, что свидѣтельствуетъ исторія науки и искусствъ. Ни одна расса не давала столько одаренныхъ всесторонне людей во всѣхъ областяхъ жизни и ни одна не давала такъ, мало геніевъ, ибо именно геній есть проба безконечнаго и безкорыстнаго. Еврейство дало въ новое время лишь одного генія, Спинозу да и то — не принимаемаго ни евреями, ни христіанами».

 

Какіе выводы я отсюда дѣлаю? —«достаточно ясно изъ са-михъ писемъ «Еврейство и Россія».

 

Я не сомневаюсь въ томъ, что этотъ сборникъ статей, пред-ставляющихъ, въ цѣломъ, своего рода обвинительный актъ противъ такихъ «благъ» современности, какъ торжествую­щее соціальное начало, буржуазія, парламентаризмъ, космо-политизмъ, утилитаризмъ, позитивизмъ и т. п., встретитъ не мало противниковъ. Въ числѣ ихъ найдутся вероятно и недобросовѣстные. Для послѣднихъ очень легко будетъ побѣдоносно бороться со мною простымъ указаніем на то, что предлагаемыя газетныя статьи суть только газетныя статьи, а не обстоятельныя научныя изслѣдованія. Въ этой борьбе противъ статейони будутъ правы; но это и не будетъ борьба противъ высказанной въ статьяхъ мысли. Противникъ доб­росовестный, который захочетъ серьезно обсуждать самую эту мысль, будетъ имѣть въ виду и болѣе полудюжины издан-ныхъ мною ранѣе и съ разныхъ точекъ зрѣнія служащихъ къ ея научному обоснованiю брошюръ и книжекъ, какъ напр. «Смыслъ исторіи и идеалы прогресса», «Симптомы и при­чины», «Страданіе и наслажденіе жизни», «Чувство, какъ нравственное начало», «Національность» и др. Но не сомне­ваюсь я и въ томъ, что эта книжка въ нѣкоторыхъ русскихъ умахъ и сердцахъ встрѣтитъ и сочувственный отголосокъ, за-тронетъ и гармонически настроенныя струны…. Этимъ-то русскимъ умамъ и сердцамъ, незараженнымъ бур-жуазно-утилитарнымъ предразсудкомъ парламентаризма, отрицающаго и историческій народъ и народное государство и всякій идеалъ, кроме некультурнаго, соціальнаго, я и пред­лагаю настоящій сборникъ, безъ опасеній за его судьбу.

 

П. Астафьевъ. Москва. 1891 г. 5 апреля.

 

I

 

Человечество доживает девяносто первый из ста уроч­ных лет XIX века. Вековой путь пройден уже почти до конца; вековая жизнь и принесла, и унесла в своем мощном течении много мировых надежд и отчаяний, много стремлений и сил, много великих задач и горячих верований. И течение это было не тихое, вялое сонное, но особенно бурное, страстное и лихорадочно стремительное. К чему же привело оно? На что была потрачена вся эта бездна сил и страсти, надежд и стремлений? С чем вступило человечество девяносто один год тому назад в нарождавшийся XIX век и с чем готовится оно встретить задачи приближающегося XX века? Что приобрело оно на пройденном бурном и многострадальном пути для своего будущего и что утратило надолго, если не навсегда, из того, чем было живо в прошедшем?

 

Ответ на эти вопросы в наши дни может считаться уже достачнo ясным и определенным. Доживая наш столько обещавший и так беззаветно веривший в свое призвание прославленный XIX век, уже без колебаний можем сказать, какие из этих обещаний выполнены, какие из верований оправдались, что именно нами приобретено и что действительноутеряно.

 

Современная жизнь подсказываетъ намъ не сомнительный, недвусмысленный отвѣтъ. И то дѣло, которое этотъ отвѣтъ признаетъ за дѣло доживаемаго нами вѣка, настолько важно, настолько глубоко и всесторонне успѣло повліять на самую природу современнаго человѣка и его отношеніе къ міру и жизни, что сгладить это вліяніе, уни-чтожіть это дѣло остающіяся до конца вѣка девять лѣтъ уже не въ состояніи, какія непредразчислимыя событя ни при­вели бы они съ собою. Жребій уже вынутъ!.. Вступило человѣчество въ девятнадцатый вѣкъ съ беззавѣтной, непоколебимой вѣрой въ себя, свои силы и за­дачи, съ безконечной вѣрой въ безусловныя требованія и въ законы своего разума, чувства и воли. Создать отвічающіи этимъ требованіямъ и законамъ, обезпечивающія ихъ живую цѣлокупность внѣшнія формы жізни, учрежденія, — такова была задача, предносившаяся западному міру на зарѣ девят­надцатаго вѣка, какъ его историческое признаніе. Небыва­лый, роскошный разцвѣтъ философіи, наукъ, искусства, наряду съ ревностнымъ исканіемъ наилучшихъ внѣшнихъ формъ жизни для составлявшей идеалъ прекрасной, высоко и всесторонне развитой человѣческой личности, — вотъ чѣмъ отмечена первая треть, почти до половины вѣка. Совершенно иную картину представляетъ намъ современ­ный конецъ вѣка. Человечество, вполне утратившее всякую вѣру въ себя, въ свои силы и задачи, рѣшительно отрицающее какія бы то ни было безусловныя требованія и законы своего разума, чувства и воли, и вѣрующее только въ учрежденія признающее лишь внешнія формы и полезности жизни, а уже не идеалъ прекрасной личности, и этимъ формамъ и благамъ подчиняющее всѣ силы, чаянія, и требованія своего духа, — такова современ­ная картина западнаго міра. Отсутствіе всякаго творчества, упадокъ философіи, науки и искусства, общее пониженіе уровня нравственной личности, оскудѣніе ея духовнаго, человѣчнаго содержанія во всехъ сферахъ, начиная съ рели-гіозной , и вмѣстѣ — сосредоточеніе всѣхъ помысловъ и стрем-леній исключительно въ накопленіи внѣшнихъ благъ и жизненныхъ удобств и въ устроеніи политическихъ и обще-ственныхъ форм жизни — вотъ крупнѣйшія черты этой кар­тины. Прошло для запада время Гете, Байроновъ, Диккенсовъ, Гегелей, Шопенгауэровъ и Бетховеновъ, время Бальзаковъ, Шумаповъ, и Гофмановъ, — всѣхъ этихъ велика-новъ, свидѣтельствовавшихъ еще недавно о той высотѣ подъема и глубинѣ содержанія, какія доступны человѣческому духу!.. Великановъ болѣе нѣтъ, да ихъ, — гово-рятъ, теперь и ненужно: на ихъ мѣсто выдвигаются техники, коммивояжеры, адвокаты. Лессепсы и прежде всего и первѣе всего — всякія учрежденія, союзы, общества и ассоціаціи, на­чиная съ парламента и банка и кончая «арміями спасенія» и «обществами чистой любви» или «нравственнаго усовершен-ствованія» (ethical culture, какъ въ Америкѣ или Англіи). Ду­ховная личность уже не вѣритъ ни въ свой собственный умъ, ни въ чувство и волю, сама мельчаетъ, глупѣетъ— теряетъ энергію и творческую силу; учрежденія общество, уставъ должны отнынѣ пособить горю, замѣнить вездѣ живой умъ, живое чувство и энергичную волю. Замѣченъ ли упадокъ нравственныхъ идеаловъ? — Ничего нѣтъ проще, какъ посо­бить горю: стоитъ только написать уставъ «общества нрав­ственнаго усовершенствованія» (въ Америкѣ ихъ — десятки), выбрать президента, секретаря и т. п. — и дѣло готово! Оказались ли воля и умъ одного человѣка не непогрѣшимыми въ управленіи какимъ-либо обширнымъ де-ломъ? — опять уставъ, поручающій управленіе это множеству умовъ и воль, опять выборъ президентовъ, секретарей и т.п. Падаетъ наука, изсякло творчество въ искусствѣ? — создать какъ можно больше ученыхъ обществ из ничтожныхъ каж­дый в отдѣльности книжниковъ, и — художественныхъ — из бездарныхъ техниковъ искусства, и — дѣлу конецъ, наука и искусство спасены! Общество ли бѣднѣет, не въ силахъ спра­виться съ своею экономической задачей? — дать ему банки, устроить компаніи на акціяхъ — и оно разбогатѣетъ, если не вовсе разорится! Упадок, измельчаніе личнаго духа, личной энергіи и жизненности, и неутомимое созиданіе на замѣну имъ, обществъ и учрежденій — такова общая черта, несомнѣнно сказывающаяся во всехъ сферахъ жизни совре­менности. Начавъ съ горячей вѣры въ себя, въ свои духовныя силы и задачи, человѣкъ нашего вѣка, в концѣ концов его, приходитъ к невѣрію въ эти духовныя силы и задачи, къ пол­ному невѣрію въ себя и къ упованію единственно на свои уч-режденія и уставы. Все дѣло жизни для него отнынѣ — только въ послѣднихъ, какъ для прежняго, сильнаго, глубокаго, страстнаго и способнаго къ творчеству человѣка все дѣло было въ безусловныхъ требованіяхъ его духовнаго міра, его ума, чувства и воли.

 

Какъ въ началѣ вѣка часто выражалась мысль, что «нѣтъ пло-хихъ сами по себѣ учрежденій, а бываютъ только плохіе люди», такъ въ наше время господствуетъ, наоборотъ убѣжденіе, что «плохи сами по себѣ бываютъ не люди, а только учрежденія».

 

Нѣчто подобное этой перемѣнѣ взгляда произошло на на-шихъ глазахъ и на другой сценѣ, въ сравнительно ограничен-номъ театральномъ мірѣ, гдѣ прежде признавалось, что нѣтъ безусловно дурныхъ пьесъ, бываютъ же только дурные, без­дарные актеры, нынѣ же господствуетъ, повидимому увѣренность, что виновны в очевидномъ упадкѣ искусства лишь бездарныя пьесы, бездарныхъ же как и геніальныхъ ак-теровъ вовсе не бываетъ.

 

Это выработанное девятнадцатымъ вѣкомъ невѣріе совре-меннаго западнаго человѣка въ себя, равнодушіе его къ ин-тересамъ и силамъ своего духовнаго міра, рядомъ съ слѣпою вѣрою въ учрежденія и внѣшнія формы и блага своей жизни, выражается главнымъ образомъ въ двухъ крупныхъ фактах, оставляемыхъ имъ въ тяжелое наслѣдіе грядущему двадца­тому вѣку. Вѣра въ едино спасающее учрежденіе упрочила на Западѣ надолго парламентаризмъ ; равнодушіе къ интере-самъ и определеннымъ задачамъ своего внутренняго міра и болѣе или менѣе полное отрицаніе ихъ привело современ­наго человѣка къ особенно характерному для нашего вре­мени смѣшенію всѣхъ этихъ задач и интересовъ, — къ смѣшенію областей религіи, нравственности, искусства, науки, техники, гигіены и т.п., въ одно чудовищно безформен-ное, хаотическое цѣлое. Вѣком «парламентаризма» будетъ XIX вѣкъ для будущаго историка его внѣшней жизни; вѣкомъ «смѣшенія» — для историка его духовнаго, внутренняго раз-витія. Измельчаніе духовной личности, упадокъ всего, въ чем выоажается ея жизненная энергія и творческая сила — и ре-лигіозности и нравственности, и науки, и искусства и даже умѣнія желать жизни и наслаждаться ею, пессимизмъ — съ одной стороны. Накопленіе внѣш нихъ благъ и средствъ для этой выраждающейея, теряющей и способность и желаніе искренно пользоваться ими, без-страстной и не вѣрящей въ свои идеалы личности, рядомъ съ нагроможденіемъ одно на другое все болѣе и болѣе слож-ныхъ учрежденій для обезпеченія ея хилаго и блѣднаго суще-ствованія — съ другой. Вотъ скорбная картина современнаго Запада конца XIX вѣка, картина того міра, изъ котораго все замѣтнѣе живоносная «душа убываетъ», и въ которомъ че­ловеку такъ недавно еще кичившемуся своимъ званіемъ сына девлтнадцатаго вѣка, становится и жутко и тѣсно, становится «и жить скучно, и умирать страшно», по выражению нашего поэта. Совершенно подобную картину рисуетъ намъ ученый Моммсенъ, описывая эпоху передъ гибелью древняго Рима; кончаетъ свое описаніе коротко и выразительно, словами: «Римъ умиралъ…»

 

Но не преувеличиваемъ ли мы? Не слишкомъ ли мало цѣнимъ мы несомнѣнный положительный продуктъ всей жизни де-вятнадцатаго вѣка на Западѣ выработанныя ею политическія и общественныя учрежденія, въ которыя западный человѣкъ нашихъ дней полагаетъ всю душу свою? Не слишкомъ ли, съ другой стороны, преувеличенное значеніе придаемъ мы той утратѣ человѣкомъ вѣры въ себя, въ безусловныя требованія, задачи и законы своей мысли, своего чувства и воли, которая выражается въ отказѣ отъ осуществленія этихъ требованій и задачъ въ ихъ строгой чистотѣ, въ смѣшеніи ихъ, въ духовной дезорганизаціи? Действительно ли эта понесенная человѣчествомъ, на своемъ пути черезъ пройденный девят­надцатый вѣкъ утрата такъ громадна и жизненна, а пріобрѣтенное имъ на этомъ же пути благо такъ сомнительно и безплодно, что и характеристику современнаго Запада можно заключить, по Моммсеновски, словами: «Западъ умираетъ»? Вопросъ стоитъ того, чтобы на немъ остановиться… Для насъ, русскихъ, существенный интересъ представляетъ особенно одна сторона его. Промыслъ Божій, энергія и вѣрная завѣтамъ исторіи мудрость верховныхъ Вождей нашего на­рода и самыя глубочайшія особенности характера и міровоззрѣнія этого народа не допустили насъ пока до поло-женія своей души исключительно въ бездушныя и безличныя учрежденія, до утраты вѣры во все, кромѣ учрежденій и об-щественныхъ организацій. Душа въ насъ еще не вовсе «убыла»; идеалы наши все еще болѣе личные, живые и глу-бокіе, чѣмъ идеалы исключительно политическіе или эконо-мическіе; въ насъ еще остается богатый запасъ жизненности. Но и въ нашемъ обществѣ, особенно въ «интеллигентныхъ» слояхъ его, оставили нѣкоторые глубокіе слѣды разъѣдающія вліянія западнаго духовнаго разложенія за пережитой вѣкъ. Мы вполне чужды и парламентаризма и соціализма въ его за­падной формѣ; но слѣды того смѣшенія высшихъ и жизнен-ныхъ задачъ духа, религіи, нравственности, науки, искусства и т. п., въ которомъ выражается отказъ отъ нихъ, утрата вѣры въ нихъ, и у насъ уже обозначились довольно опредѣленно. На нихъ то и слѣдуетъ обратить особенное вниманіе…

 

II.

То сосредоточеніе всѣхъ духовныхъ интересовъ, чаяній и стремленій въ области политическихъ учрежденій и обще-ственныхъ организацій, въ исключительной и лихорадочно-напряженной заботѣ о накопленіи приложимыхъ, полезныхъ знаній, объ успѣхахъ исключительно техники и внѣшнихъ благахъ, которымъ характерно отличается человѣкъ конца нашего вѣка, есть несомнѣнно продукт жизни этого вѣка. Ничего подобнаго не представляютъ намъ предшествующіе вѣка: ни такихъ невѣроятныхъ успѣховъ техники и приклад-ныхъ знаній, ни такого колоссальнаго экономическаго и про-мышленнаго движенія, ни — въ особенности — такого развитія политическихъ и общественныхъ организацій, такой ревнивой о нихъ заботливости и такой слѣпой вѣры въ нихъ. Параллельно съ усиленіемъ этой вѣры, съ возобладані-емъ надъ всѣми прочими интересами жизни исключительно этой заботы и съ возрастающимъ упроченіемъ въ жнзни за-паднаго человѣчества идеаловъ и формъ парламентаризма — развивалось, все яснѣе обозначаясь, и другое, еще болѣе жизненно важное теченіе. Росли и крѣпли учрежденія, еже­дневно праздновала новые успѣхи техника, накоплялись гро-мадныя экономическія богатства, а самъ человѣкъ, для котораго все это созидалось, все болѣе терял веру в себя, все легче отказывался от безусловных требований и задач Юего разума, все заметнее утрачивал страстность и свежесть чув-1, энергию воли и жажду жизни. Безнадежный пессимизм в отношении к миру и жизни, скептицизм в религии и философии, утилитаризм в нравственности и в искусстве, отсутствие всякой искренности и всякого творчества в своей духовной деятельности, оскудение и опошление духовной личности все росли и продолжают расти. Какой смысл имеет этот на первый взгляд странный параллелелизм и имеет ли он вообще какой-либо смысл, не представляет липростой случайности?

 

Параллелизм двух указанных течений, ярко характеризующих наш век — роста и развития внешних форм, учреждений и благ за счет оскудевающей духовной личности, — отнюдь не случаен. Оба течения — только две стороны одного нераздельного жизненного процесса. В самом деле, где искать человеку, потерявшему внутрен­нюю точку опоры в себе, изверившемуся в себе и своем разуме, давно забывшему, что такое беззаветное и страстное чувство, за­бывшему, что и в истории, и в жизни «без страсти нет ничего великого», — где искать ему эту утраченную опору, как не вне себя, на что уповать ему, как не на прочные учреждения и внешние полезности? Только ими, по-видимому, может сколько-либо обес­печиваться дальнейшая жизнь там, где внутренний источник жиз­ни иссяк, духовная личность оскудела. С другой стороны, может ли способствовать оживлению этого источника, росту оскудевающей духовной личности, энергии ее интересов, чувств и деятельностей такой строй жизни, въ которомъ она невольно и неизбѣжно привлекается всѣми своими силами къ дѣятельному участію въ жизни безличныхъ и однако всю ея участь опредѣляющихъ учрежденій и общихъ организацій? Силы ея всецѣло требуются для участія въ этой рѣшающей его судьбы, безличной и бездушной жизни; а между тѣмъ, ка­кого напряженія, какой глубины ни достигли бы эти ея лич-ныя силы, исходъ ихъ затраты, достиженіе или достиженіе намѣченной задачи зависитъ не отъ нихъ, а все отъ того же бездушнаго и безличнаго механизма учрежденія, организа­ціи! Что могутъ сдѣлать личная энергія и личное богатство при какомъ-нибудь милліардномъ промышленномъ крахѣ, или сила личнаго убѣжденія при измѣняющейся по общимъ, вовсе не изъ убѣжденій а изъ борьбы интересовъ зарождаю­щимся причинамъ, комбинаціи партій въ парламентѣ? Оче­видно такъ-же мало, какъ мало помогутъ сила, знаніе и воля запер тому въ вагонъ пассажиру при желѣзнодорожномъ кру-шеніи! Личность здѣсь неизбѣжно стушевывается передъ всесильнымъ движеніемъ слѣпого, хотя-бы и предназначен-наго для самой благой и высокой цѣли механизма. Но она не только безсильна передъ нимъ, не только отступа-етъ на задній планъ, обреченная только сообразоваться съ нимъ, приспособляться къ его требованіямъ, сдерживая свои собственныя, личныя стремленія,—а и должна отсту­пать на задній планъ, должна подавлять слишкомъ энергич­ное проявле ніе своей внутренней жизни во имя такого при способленія къ механизму. Иначе она, слишкомъ энер­гично проявясь, или будетъ раздроблена, уни чтожена или,— если сама машина слаба,—затормо зитъ дѣйствіе машины, помѣшаетъ выполненію ея за дачи. Такъ и канцелярскій чи-новникъ, которому вздумалось-бы проявить въ своей канцелярской работѣ свое творчество, какія-либо свои завѣтныя мечты или страстныя стремленія духа,— или будетъ выгнанъ изъ канцеляріи безъ пощады, или много напортитъ въ ея дѣлахъ и затормозитъ ея задачу…

 

Личнаго творчества, глубины и высокаго развитія личнаго духа здѣсь нетолько не требуется, но они здѣсь даже вредны, даже не допускаются, должны быть подавляемы! Въ особен­ности требуетъ такою приниженіи духовной личности, такого сведенія всѣхъ ея задачъ къ одному дѣлу—приспособленія къ даннымъ независимо отъ нея обстоятельствамъ, — тотъ строи жизни, при которомъ каждый прямо или косвенно дол-женъ принимать участіе въуправленіи страной, строй консти­туціонный съ его девизомъ парламентаризма. Въ этомъ строѣ глубоко и высоко развитая, энергичная и страстная личность не только не встрѣчаетъ для себя благопріятнаго поприща,—благопріятенъ онъ лишь для безсодержатель-ныхъ, безъидейныхъ и безстрастныхъ, умѣлыхъ только въ приспособленіи къ обстоятельствамъ оппортунистовъ,—но и прямо неумѣстна, вредна. Слишкомъ высокое развитіе ду­ховной личности, слишкомъ глубокое и сильное выраженіе ея жизни, здѣсь нарушаютъ общую гармонію и естественно подвергаются остракизму, изгнанію. Не даромъ требовалъ та­кого изгнанія, (по увѣнчаніи, впрочемъ, лаврами) для слиш­комъ горячо и глубоко волнующихъ душу гражданъ и отвлекающихъ ихъ отъ ихъ гражданской задачи музыкан-товъ и поэтовъ, еще языческій Платонъ. Того же требовалъ и полуязыческiй Ж Ж. Руссо для всякой слишкомъ выдающейся личности; того же требовали и старые соціалисты, словомъ всѣ, идеалъ которыхъ—не въ совершенной личности, а въ совершенномъ учрежденіи. Совершенство учреж­деній, какъ высшая задача жизни, требуетъ не высоко разви­той творческой личности, а, наоборотъ, безличной приспособляющейся посредственности. Что же удивительнаго въ томъ, что строй жизни. воплощающій такой идеалъ, и при­водитъ къ все большему оскудѣнію личности, замѣняя ее без­личною, оппортунистскою посредственностью? Вѣдь и у насъ прошлое царствованіе, сразу привлекшее такую массу «силъ» къ участію въ разныхъ новыхъ учрежденіяхъ, дало что то очень мало выдающихся творческихъ талантовъ въ сферѣ ду-ховныхъ интересовъ, — философіи, наукѣ, искусствѣ, сравни­тельно съ царствованіемъ Николая I, однимъ изъ самыхъ блестящихъ въ этомъ отношеніи!…

 

Приспособленіе къ обстоятельствамъ вмѣсто вѣры и страсти въ преслѣдованія своихъ опредѣленныхъ идеаловъ; отсут-ствіе этой вѣры и страсти, безъидейная посредственность вмѣсто живущей глубокой и страстной внутренней жизнью, сильной личности, — вотъ что и требуется и создается выра-ботаннымъ девятнадцатымъ вѣкомъ на западѣ строемъ жизни. Какія-же могутъ быть для выхоленной имъ «безъ-идейной посредственности» идеалы? каковы и религія, и фи-лософія, и нравственность, и наука и искусство!?! Оппортунизмъ и утилитаризмъ изо дня въ день—вотъ ихъ достаточная замѣна здѣсь. Личный мимолетный интересъ— вотъ что остается единственнымъ руководящимъ началомъ человѣка, растерявшаго, забывшаго подъ давленіемъ этого строя, всѣ свои идеалы…

 

Но вѣдь не приводилъ подобный же политическй строи къ тому-же безотрадному результату въ языческой древности, давшей намъ первые образцы этого строя?! Отвѣтъ на это недоумѣніе заслуживаетъ особой бесѣды.

 

Когда напряженная забота о ростѣ и развитіи учрежденій ста­новится въ обществѣ исключительной, поглощаетъ всѣ его жизненныя стремленія и интересы и занимаетъ всѣ его на-личныя силы, то уровень личнаго развитія, энергія и глубина личной жизни, полнота духовнаго содержанія ея естественно, какъ мы видимъ, понижаются. Личные характеры представ-ляютъ все менѣе рѣзко опредѣленныхъ очертаній и личное творчество отступаетъ передъ управляющими его и враждеб­ными ему механизмами учрежденій, общественныхъ органи­зацій. Общее обезличеніе, обезцвѣченіе жизни, уравненіе людей и автоматизація дѣятельностей, совершающихся уже безъ придававшей имъ ранѣе жизненный интересъ личной страсти и творчества, съ бездушной правильностью и неизбѣжностью машины, — таковы естественныя черты по-добнаго общества. Чертами этими несомнѣнно запечатлѣно современное западное общество, потратившее весь послѣдній вѣкъ своей жизни на служеніе исключительно дѣлу учрежденій и изъ котораго, по сознанію самыхъ блестя-щихъ и крупныхъ его представителей, (какъ напримѣръ Гизо, Дж. Ст. Милль и др.) все очевиднѣе «душа убываетъ». Крупная, глубоко живущая личность, интересная и для себя, и для дру-гихъ, все болѣе становится въ немъ анахронизмомъ; безличная посредственность, скучаю­щая своей лишенной внутренняго интереса и теплоты жизнью,—вотъ что явилось ей на смѣну. Скука жизни (aedium vitae), отчаяніе пессимизма, отсутствіе характера и убѣжденія, безстрастная, при всей своей лихорадочности, дѣятельность —вотъ удѣлъ этой доживающей XIX вѣкъ и имъ воспитанной посредственности. Она случаетъ, она отчаи­вается, теряетъ и охоту, и способность жить; —очевидно, что ея положеніе ненормально, что жизнь приведшая новое человѣчество къ этому положенію, шла по ложному пути! Но почему же не былъ ложнымъ подобный же путь въ древ-немъ, классическомъ мірѣ? Почему не чувствовалъ его ненор­мальности и не страдалъ отъ нея, не скучать, не отчаивался, а напротивъ, жилъ со всей свѣжестью, силою и полнотой жиз­нерадостной юности человѣкъ того умершаго міра, несмотря на то, что вся его жизнь безусловно опредѣлялась служеніемъ учрежденію, ему была посвящена отъ колыбели до могилы? Вѣдь древній человѣкъ быль нѣчто, имѣлъ какіе нибудь значеніе и смыслъ именно не какъ человѣкъ, а только какъ гражданинъ, только какъ болѣе подчиненная или господ­ствующая часть общественно — государственной машины, — ея задачѣ исключительно подчинялся всѣми сторонами своего существованія и дѣятельности?.. А жизнь его была и ясна, и энергична, и прекрасна?!..

 

Отвѣтъ на вопросъ данъ уже въ самомъ вопросѣ. Классиче-скій міръ довольствовался жизнью, вся задача которой сво­дилась къ сохраненію и росту учрежденій, а не къ глубинѣ и высотѣ личнаго развитія, жизнью, не требовавшей и недопус-кавшей слишкомъ высоко-развитой духовной личности во имя проникавшаго эту жизнь насквозь идеала равенства, посредственности,—именно потому что онъ былъ міръ клас-сическій, до христіанскій. Это былъ міръ, въ которомъ еще не было ни яснаго понятія о духовной личности, сознанія свято­сти ея назначенія, ея духовныхъ задачъ и правъ, ни дѣйствительно высоко и сознательно развитой, самостоя­тельной личности.

 

Человѣчество, жившее въ этомъ мірѣ, не знавшемъ ничего выше служенія роднымъ учреженіямъ, было человѣчество юное, только еще вступившее на предназначенный гряду-щимъ вѣкамъ путь развитія. Въ немъ, какъ и во всякомъ на-чинающемъ развиваться и жить существѣ, отдѣльныя части, органы, еще не опредѣлились, не выдѣлились изъ общаго за­родыша. Внутреннихъ различеній было мало, въ цѣломъ представлялась однородная, еще безхарактерная, не индиви­дуализировавшаяся масса одинаково чувствующихъ, мысля-щихъ и дѣйствующихъ особей. Древній грекъ или римлянинъ былъ вообще столь же схожъ съ другими греками и римля­нами его города и класса, какъ схожи между собою въ наше время и дѣти, сравнительно со взрослыми, какъ болѣе схожи между собою и по облику, и по міровоззрѣнію, и по характеру люди низшихъ, земледѣльческихъ классовъ, сравнительно съ людьми высшихъ, такъ называемыхъ интеллигентныхъ. Рѣзко выраженной и выдѣляющейся изъ окружающаго лич­ности въ этой средѣ еще не было; равенство здѣсь было не только преобладающимъ явленіемъ, но и идеаломъ; опредѣленность и значеніе имѣло только общее, масса, ко не частное, не лицо. Въ подобной средѣ даже и выдающаяся но своей духовной силѣ и доблести личность совершала свои ду­ховные и политическіе подвиги, руководясь не безусловнымъ, внутреннимъ идеа­ломъ, во имя его самаго, но идеаломъ и стремленіемъ массы же во имя его общности. Таковы и были лучшіе люди, герои классической древности въ періодъ ея полнаго расцвѣта. Конецъ этому періоду положили софисты и Сократъ, выдви-нувшіе впередъ новое для своего времени понятіе самоцѣнной духовной личности, а затѣмъ—воины и паденіе Греціи, перенесшія эту враждебную классическому строю идею въ Римъ. Это—періодъ разложенія древняго міра, пе­ріодъ борьбы политическаго идеала гражданина съ идеаломъ духовнаго человѣка. Наконецъ «времена исполнились», и надъ міромъ засіяла христіанская истина, признавшая духов­ную личность, ея назначеніе и ея внутреннюю жизнь за самое святое, высокое и цѣнное въ бытіи. Озаренный свѣтомъ этой истины, человѣкъ нашелъ въ себѣ впервые невѣдомую раньше безсмертную душу, нашелъ ея вѣчную, все живящую и всему въ жизни придающую смыслъ и дѣйствительную цѣну задачу. Къ этой задачѣ онъ и обратился, страстно пре­дался ей отнынѣ всѣми своими силами, отвернувшись рѣшительно отъ того строя жизни, въ которомъ духовная личность признавалась только для учрежденія и черезъ уч-режденіе. Классическій міръ, весь построенный на этомъ началѣ, былъ отнынѣ осужденъ безповоротно и дальше су­ществовать не могъ ни политически, ни духовно. Не только политически эмансипировало христіанство духовную лич­ность отъ всецѣло поглощавшаго ея силы служенія учрежде-ніямъ, но и духовно. И наука, и искусство, и нравственность, и религія, имѣвшія дотолѣ лишь значеніе служебныхъ средствъ политической и общественной жизни, получили ясное сознаніе своихъ безусловныхъ, вѣчныхъ, сами по себѣ цѣнныхъ задачъ, получили и возможность самостоятельнаго развитія. Только съ этимъ и появляется точное и плодотворное для духовной жизни разграниченіе областей нрава, нравственности и политики, политики и ре-лигіи и т. п.—областей, сливавшихся между собою, переходив-шихъ незамѣтно одна въ другую для всего классическаго міра. Эта политическая и духовная эмансипація личности отъ учрежденія, совершенная христіанствомъ, была и гибелью для классическаго міра. И самые ожесточенные враги христі-анства (наприм. Цельзъ) именно въ этомъ сознаніи и исчер­пали свою страстную ненависть къ послѣднему Но если строй классической древности, вначалѣ просто не знавшей еще невыработавшейся духовной личности, а подъ конецъ страстно, но безсильно отрицавшей ее, былъ, девят­надцать вѣковъ тому назадъ, разрушенъ христіанствомъ, то возможно-ли воскресить этотъ строй теперь, въ нашемъ хри-стіанскомъ обществѣ, сознавшемъ уже значеніе духовной лич­ности и дѣйствительно развившемъ ее въ себѣ до громадной высоты и полноты? Возможно-ли подчинить наше старое об­щество, съ его развившеюся индивидуальностью мыслей, чувствъ и характеровъ, строю зародышеваго, не представляв-шаго внутреннихъ различій человѣчества, спокойно жившаго съ вѣрованіемъ, что «личность для учрежденій»? Мы глубоко убѣждены, что невозможно. Мы убѣждены, что строй жизни, сосредоточивающій всѣ силы и интересы лич­ности въ служеніи исключительно учрежденіямъ, отвѣчаетъ лишь нуждамъ и силамъ обществъ младенческихъ, начинаю-щихъ жить, а не нуждамъ и силами обществъ высокоразви-тыхъ, съ выработавшеюся, сильной и глубокой личностью, какъ сплошь проповѣдывалось, однако, въ нашъ вѣкъ и въ печати и съ университетскихъ каѳедръ. Возможенъ такой строй лишь въ обществѣ младенческомъ и не просвѣщенномъ христіанствомъ. Въ нашемъ обществѣ, и хри-стіанскомъ и высокоразвитомъ, попытки его искусственнаго воскрешенія не могутъ проходить безнаказанно, пока не удастся искоренить до конца всякій слѣдъ нашего христіан-ства и нашего развитія. Наказаніе за подобную попытку вос-крешенія отжившихъ идеаловъ и формъ жизни и выноситъ теперь на себѣ западное человѣчество, цѣлый вѣкъ на нее по­тратившее, въ своемъ роковомъ пессимизмѣ, отчаяніи, въ своей скукѣ жизни, растерянности и духовной дезорганиза­ціи.

 

И къ какому результату привела эта роковая попытка даже не во внутреннемъ мірѣ подорвавшаго ею свою жизненность со­временнаго человѣка, а въ сферѣ самихъ учрежденій, состав-лявшихъ предметъ ея заботъ и надеждъ? Во что обратилось, и по духу, и по формѣ, участіе древняго полноправнаго граж­данина въ управленіи своей страной— въ нашемъ современ-номъ западномъ парламентаризмѣ?…

 

Первымъ попыткамъ развитія и упроченія на европейскомъ материкѣ такъ называемыхъ, «свободныхъ» учрежденій, пар­ламентаризма, предшествовало, почти черезъ весь XVIII вѣкъ, особенно ревностное изученіе свободныхъ учрежденій клас-сическаго міра. Въ нихъ искали образца для новаго государст-веннаго строя европейскаго міра всѣ политическіе писатели, безъ различія направленій, принадлежащіе времени, подго­товившему первую «великую» французскую революцію. Увле­ченіе учрежденіями классической республики и добродѣтелями классическаго языческаго гражданина не только наложило своеобразную печать и на духъ, и на тонъ всей литературы того времени, но проникло и въ нравы, и во вкусы всѣхъ слоевъ общества. Въ первые годы революціи оно дошло даже до такихъ комическихъ проявленій, какъ, напримѣръ, почти обязательное для каждаго искренняго ре-волюціонера именованіе себя какимъ нибудь извѣстнымъ именемъ классическаго героя или мудреца. Всѣ аптекари, пе­реплетчики, репортеры и адвокаты превратились, разомъ, какъ бы по волшебству, въ Ликурговъ, Муціевъ, Катоновъ, Сципіоновъ, Ѳукидидовъ! Съ тою же легкостью, какъ усво-илось древнее знаменитое имя, захотѣли усвоить цѣликомъ и древнюю политическую форму, дававшую участіе въ управленiи государствомъ каждому полноправному гражданину древней республики. Не успѣли и не могли только усвоить себѣ самого характера этого классическаго гражданина его міровоззрѣнія, его языческихъ добродѣтелей и жизненной обстановки и прежде всего—его понятій о «политической свободѣ», внеся все это изъ своей новой, христіанской куль­туры въ чуждую ея духу и ея требованіямъ древнюю форму. Отсюда и произошло то, что форма эта, въ свое время и для людей своего времени бывшая нормальною и вполнѣ послѣдовательною, въ наше время и въ наше общество внесла уже при нервомъ ея водвореніи глубокое самопротиворѣчіе, коренную, разлагающую и духовную и по­литическую жизнь, внутреннюю ложь.

 

Эта внутренняя ложь въ понятіи современнаго парламента­ризма о «политической свободѣ», ложь, отъ которой была сво­бодна классическая республика, совершенно очевидна. Для древняго гражданина его участіе въ управленіи родиною было обязательнымъ луженіемъ той задачѣ, которая есте­ственно и неизбѣжно опредѣлялась его гражданскимъ поло-женіемъ, но не выводилось изъ его личныхъ правъ, не понималось имъ какъ гарантія этихъ личныхъ правъ или га-рантія осуществленія своихъ личныхъ интересовъ. О какихъ либо правахъ личности, какъ личности, независимо отъ ея гражданскаго положенія, древній человѣкъ не зналъ; рабство и существованіе, на ряду съ полноправнымъ гражданиномъ, неполноправныхъ, въ его міровоззрѣніи представлялись чѣмъ-то не только вполнѣ естественнымъ, но и необходи­мымъ. Безъ раба и неполнаго гражданина былъ немыслимъ и гражданинъ, управляющій своей страной. Жизненная не­обходимость одного для другого такъ громко и ясно сказывалась во всемъ классиче-скомъ строѣ жизни, что, напр. Ж. Ж. Руссо въ своемъ знаме-нитомъ «Contrat social» съ ужасомъ восклицаетъ: «неужели же дѣйствительная свобода осуществима только на почвѣ рабства?!» и не находитъ другаго отвѣта, чѣмъ: «какъ знать!» Но древній гражданинъ не только не зналъ правъ личности и въ своемъ управленіи страной не искалъ средствъ для осу-ществленія или гарантіи этихъ невѣдомыхъ ему личныхъ правъ, но по возможности оставался и внѣ сферы чисто лич­ныхъ интересовъ,—земледѣлія, хозяйства, ремеслъ, торговли и т. п. Все это выполнялось рабами и неполноправными граж­данами, ему же оставались одна задача: управленіе страной— и два интереса: любовь къ родинѣ и честолюбіе. Его личная жизнь не выдѣлялась изъ общей жизни согражданъ и не про­тивополагалась имъ ни во имя личныхъ интересовъ и правъ, даже наконецъ ни во имя личныхъ убѣжденій, такъ какъ и въ этой области господствовала общность міровоззрѣнія, стра­стей и вѣрованій. Полная гармонія съ окружающей жизнью характеризуетъ классическаго гражданина и духовно, и въ бытовомъ, и въ политическомъ отношеніи: поэтому-то гар-монія—красота,—и стояла у него въ іерархіи его идеаловъ на первомъ, высшемъ мѣстѣ, и красотою все пріобрѣталось и все искупалось въ умершемъ языческомъ мірѣ. Безъ личныхъ правъ, почти безъ личныхъ интересовъ, страстей и убѣжденій, съ очень неглубокою семейной и личной, внутрен­ней жизнью, древній гражданинъ тѣмъ легче гармонически сливался съ общею жизнью своего государства, что это госу­дарство было очень маленькое, ограничивающееся чаще всего однимъ городомъ, всѣ граждане котораго лично хорошо знали другъ друга, какъ сосѣди. Слишкомъ крупныхъ различій въ задачахъ и стремленіяхъ здѣсь быть не могло. Что-же удивительнаго въ томъ, что участіе въ управленіи, «политическая свобода» гражданъ здѣсь и въ идеѣ, и въ дѣйствительности, были слу-женіемъ дѣлу государства, а не гарантіею личныхъ правъ и интересовъ, не орудіемъ въ ихъ борьбѣ?! То ли представляетъ намъ и идея и дѣйствительность поли­тической свободы въ современномъ парламентаризмѣ? Съ начала и до конца нѣчто противоположное; съ начала и до конца — самопротиворѣчивое! Первому опыту новыхъ сво-бодныхъ учрежденій уже предшествовала знаменитая «дек-ларація правъ человѣка». Во имя правъ личности, а уже не во имя служенія государству потребовали политической сво­боды. Она потребовалась, какъ гарантія, обезпеченіе правъ и интересовъ личности противъ посягательствъ государствен-наго цѣлаго. Это обезпеченіе видѣли въ томъ, что самое госу­дарство поручается распоряженію личностей, которыя, управляя имъ посредствомъ выраженія своей воли и убѣжденія, черезъ то самое каждая управляетъ сама собой. Во имя управленія самимъ собой такимъ образомъ призна­ется за линемъ право управлять цѣлымъ государствомъ; не только о рабствѣ, но даже и о сословномъ строѣ ради нуждъ государства уже не можетъ быть рѣчи. Участіе въ общемъ управленіи, разрѣшеніи общей задачи, предоставляется уже не тѣмъ, кто имѣетъ мало личныхъ интересовъ, какъ было въ древности, а наоборотъ тѣмъ, кто ихъ имѣетъ много; въ качествѣ гарантіи личнаго интереса, политическая свобода и ненужна тѣмъ, у кого его нѣтъ. Безкорыстное служеніе обще­государственной задачѣ прямо исключается уже этимъ поня-тіемъ о политической свободѣ, какъ гарантіи личныхъ интересовъ, убѣжденій и нравъ; изъ представительства послѣднихъ должно однако сложиться представительство народа, какъ единаго цѣлаго, осуществленіе его единой задачи!?

 

Внутреннее самопротиворѣчіе, непоправимый софизмъ здѣсь очевидны, и вѣковое подчиненіе западной жизни этому самопротиворѣчію уже открыто произнесло надъ собою при-говоръ. Кто теперь вѣритъ на Западѣ, что человѣкъ подающій въ собраніи свой голосъ, ео ipso, дѣйствительно самъ управ-ляетъ собой? Кто вѣритъ, что, подчиняясь рѣшенію многого-ловаго, безличнаго лишеннаго совѣсти большинства, человѣкъ свободнѣе въ своихъ убѣжденіяхъ и обезпеченіе въ своихъ интересахъ, чѣмъ подчиняясь живой личной совѣсти, волѣ и мысли? Кто не знаетъ, какъ образуется это большин­ство, первое условіе котораго — временная уступка и въ убѣжденіяхъ и въ интересахъ, — союзъ со вчерашнимъ вра-гомъ, подкупъ, компромиссъ! Кто вѣритъ и въ прочность этого большинства, въ прочность получившаго сегодня гос­подство и давшаго государственной жизни направленіе ин­тереса, убѣжденія? Какъ возможна какая-либо непрерывная преемственность въ развитіи общества, переживающаго ко-ренныя измѣненія въ направленіи своей жизни со всякой слу­чайной перемѣной большинства? И если бы это вѣчно мѣняющееся большинство и составлялось не на почвѣ коры­сти, безнравственнаго компромисса и подкупа, и выражало бы дѣйствительныя нужды и волю общества въ данный мо-ментъ его жизни, въ данныхъ случайныхъ условіяхъ, — то, что въ немъ общаго съ выраженіемъ нуждъ и воли единаго историческаго народа? Какъ можетъ оно служить интересамъ не общества, только, а историческаго нацiонального госу­дарства, какъ можетъ оно даже не отрицать задачу этого ис­торическаго національнаго государства? Но даже и дѣйствительныхъ нуждъ, и воли общества не выражаетъ это искусственно составляемое, на время сплоченное большин­ство, а лишь—умѣніе одной части общества воспользоваться случайными обстоятельствами для доставленiя временнаго торжества своему интересу, торжества, которымъ она и спѣшитъ воспользоваться, пока можно! «Убирайся съ мѣста, чтобы я его занялъ», таковъ циничный лозунгъ этого порядка жизни, высказанный уже громко старою, благовоспитанною Европой; менѣе воспитанная Америка высказала ту же мысль еще грубѣе и прямѣе, провозгласивъ устами генерала Джак-сона: «добыча побѣдителямъ!» Что нищаго между этимъ раз-бойничьимъ идеаломъ и прекрасными мечтами прадѣдовъ о «свободѣ», «народномъ представительствѣ» и «общемъ благѣ?!»

 

Воцаряясь въ Западной Европѣ путемъ всеувлекающаго въ свой мутный потокъ, всѣ сферы жизни захватывающаго пар­ламентаризма, этотъ разбойничій, но отнюдь не классическій идеалъ неуклонно и все замѣтнѣе приводитъ къ своимъ неизбѣжнымъ результатамъ. Все болѣе глубокое нравствен­ное падете личности, безпринципная погоня за наживой и ми-нутнымъ успѣхомъ, оппортунизмъ, общее пониженіе духовнаго уровня личности съ одной стороны; упраздненіе государства, замѣна задачъ историческаго народа задачами настоящаго общества, невозможность преемственной націо-нальной жизни, космополитическое разложеніе—съ другой! Конечное торжество парламентаризма совпало бы съ пол-нымъ упраздненіемъ на Западѣ духовной личности, госу­дарства и національности,— съ возвратомъ человѣчества въ первобытное состояніе далекаго доисторическаго прошлаго…

 

Эта перспектива развитія парламентаризма начинаетъ въ наши дни ясно сознаваться, приводя ихъ въ ужасъ, болѣе яс­ными и смѣлыми умами Запада. Особенно укажемъ изъ нихъ на знаменитаго Поля Леруа-Болье, который признаетъ, что «современное государство болѣе всякаго другаго хрупко, ми­молетно, подкупно и склонно къ притѣсненію»; онъ стано­вится рѣшительно на сторону абсолютной монархіи «незараженной грѣхомъ представительства» . Но если бы единичные мыслители, подобные Леруа-Болье, и были унесены безслѣдно западнымъ потокомъ парламента­ризма, то онъ безсильно разобьется о другую преграду, о дру­гой оплотъ національности, государственности и человѣчной культуры. Этотъ оплотъ, эту несокрушимую преграду онъ встрѣтитъ на Востокѣ, въ сильной, вѣрной себѣ и способной къ энергичной и глубокой жизни Россіи,—Россіи, еще рели-гіозной, немыслимой безъ самодержавія и народности.

 

V.

Длящаяся ложь неизбежно деморализует, и отвращает, и отучает от правды то общество, в котором она становится явлени­ем общим и преобладающим, налагающим свою печать на все его важнейшие интересы и деятельности, вынужденные считаться с этой ложью, сообразовываться с ней. В западном обществе такой развратившей его, развившей в нем отчуждение от правды не толь­ко в политической, но и в духовной сфере ложью явился в XIX веке, как мы старались выяснить в предшествовавших статьях, пар­ламентаризм. Тут внутреннюю ложь, которая скрывается в нем и делает его силой во всех отношениях разрушительной, можно ко­ротко сформулировать так: закрепощение политической свободы (прямого личного участия граждан в управлении страной), предназ­наченной, по идее, быть орудием полнейшего и энергичнейшего выполнения общей государственной задачи согласно с общими тре­бованиями права и справедливости, — частному интересу и частному праву лиц, этою свободой обладающих.

 

Как искусно и тщательно ни маскировался бы этот прямой и простой смысл нового парламентаризма, он неизбежно должен ска­заться последовательными выводами из него жизни в двух отноше­ниях: постепенное сужение, обесценивание в сознании общества, почти до полного отрицания их, самостоятельного значения и зада­чи общегосударственной, национальной жизни, утрата не только стремления к бескорыстному служению этой задаче, но и всякой даже веры в его возможность, с одной стороны; исключительное, ничем не ограничиваемое и невосполняемое господство в убежде­ниях и стремлениях частного интереса, частного блага и права, кото­рые одни отныне уже дают жизни и содержание, и направление, — с другой; вот эти выводы. Оба они уже совершенно ясно запечатлева­ют собой и современную политическую жизнь Запада, и мысль и характер современного западного человека. Подчинение задачи на­ционального, исторического государства интересам и нуждам неис­торического, космополитического общества — задаче социальной — все более и более подтачивает самые основы уже расшатанного за­падного государства. Все яснее и определеннее высказывается требо­вание ограничения сферы влияния государственной, исторической, национальной задачи на жизнь общества, и в перспективе уже ри­суется конечное упразднение национальных государств космополи­тическими общинами и их союзами. И этот разрушительный и для государств, и для исторической культуры Запада процесс совер­шался бы, конечно, еще быстрее и успешнее, если бы его движение не задерживалось слишком близким и слишком опасным для феде­рации бессильных социальных общин соседством крепкой и могу­щественной национальной государственности, стоящей вне общего движения.

 

Рядомъ съ этимъ движеніемъ въ политическомъ мірѣ—и ду­ховный міръ западнаго человѣка претерпѣваетъ соотвѣтственное коренное измѣненіе. И въ этомъ мірѣ вѣра въ какія нибудь общія и безкорыстныя задачи мысли, чувства и воли и стремленіе къ нимъ все болѣе и болѣе изглажи­ваются, оставляя мѣсто лишь вѣрѣ въ частный интересъ и благо, и стремленію къ нимъ. Тамъ-же, гдѣ эта бѣдная вѣра уже подорвана—и стремленіе явно оказалось неосуществи-мымъ, оставляется мѣсто лишь для овладѣвшаго культур­ными слоями всей Европы отчаяніи пессимизма. Неограниченное развитіе самыхъ корыстныхъ, низменныхъ и завистливыхъ инстинктовъ въ низшихъ слояхъ общества, еще не вкусившихъ отъ раздражающихъ ихъ своимъ блес-комъ и доступностью «благъ» цивилизаціи и непричастныхъ ея богатствамъ; болѣе страстный или болѣе холодный, но вполнѣ безнадежный и безъисходный пессимизмъ въ выс-шихъ его, интелигентныхъ слояхъ, не придающихъ уже цѣны этимъ благамъ и богатствамъ, и ни во что въ замѣну имъ не вѣрящихъ. Что же и представляла прожитая ими жизнь та­кого, что могло-бы дать тѣмъ и другимъ или отнять у нихъ вѣру во что либо иное и высшее, чѣмъ личный интересъ и его торжество, личное благополучіе, купленное какою бы то ни было цѣной? Политическая игра парламентаризма, безоста-новочныя видоизмѣненія партій, поднимающихъ то знамя, которое въ данный моментъ выгоднѣе поднять, признаю-щихъ одно и то же убѣжденіе истиннымъ, когда оно владѣетъ большинствомъ, и ложнымъ, когда оно его утратило, обни-мающихъ, какъ самыхъ дорогихъ друзей, тѣхъ самыхъ, съ кѣмъ враждовали на смерть вчера и кому готовятъ гибель на завтра, минутный успѣхъ, необузданное пользованіе тѣмъ, что онъ могъ доставить, и затѣмъ безслѣдное и безславное ис-чезновеніе со сцены съ тѣмъ, что удалось награбить!!., Такова была школа идеаловъ для современнаго западнаго человѣка; только вѣру въ личное благополучіе могла дать ему эта школа и только эту же вѣру могла она разрушить въ немъ, такъ какъ никакого другаго идеала и не было въ ея собствен­ной основѣ. Въ результатѣ получилось подчиненіе личному минутному и корыстному интересу нетолько самостоятель­наго идеала государства и народности, но и всѣхъ другихъ идеаловъ мысли и чувства. Получилось отрицаніе не только «государства для государства», или исторической народности для народности, по и отрицаніе науки для науки, религіи для религіи, искусства для искусства, нравственности для нрав­ственности. За всѣмъ этимъ содержаніемъ духа признавалось отнынѣ значеніе лишь въ смыслѣ орудія личнаго счастія и пользы; для тѣхъ же, кто утратили вѣру и въ это счастіе и пользу — утрачивало всякую цѣну и все то духовное богат­ство, какъ уже пи на что негодное орудіе. Въ душѣ— откры­валась мертвая пустыня, дающая пріютъ лишь безнадежному отчаянію пессимизма.

 

Не пройдя, по благости Божіей, растлившей западъ школы его политической жизни, наше общество, въ своихъ интелли-гентныхъ слояхъ, позаимствовало однакоже нѣкоторые отравленные плоды этой школы. И въ немъ, начиная съ ше-стидесятыхъ годовъ, находили себѣ, да находятъ еще и понынѣ пріютъ всѣ эти отрицаніи науки для науки, религіи для религіи, искусства для искусства, нравственности для нравственности,—смѣшеніе задачъ и началъ всѣхъ этихъ ду-ховныхъ дѣятельности, во имя ихъ утилитарнаго пониманіяn и, наконецъ, естественный, неизбѣжный результатъ такого утилитаризма—пессимистическое отношеніе къ міру и жизни.

 

Уяснить въ ихъ настоящемъ и глубокомъ значеніи внутрен­нюю ложь и зло этихъ нашихъ несчастныхъ позаимствованы у запада,—такова настоятельная и безъ сомнѣнія своевре­менная задача наша.

 

 

 

VI.

 

Сближая западную современность нѣкоторыми чертами внѣшняго сходства со строемъ древняго классическаго міра, свободныя политическія учрежденія XIX вѣка скрываютъ за этимъ внѣшнимъ сходствомъ, однако, весьма существенное и глубокое различіе, доходящее до полной противоположно­сти. Вытекая не изъ интересовъ и правъ отдѣльной личности, но изъ нуждъ общаго дѣла (respublicа), государства, участіе гражданина въ управленія въ древности и оставалось послѣдовательно служеніемъ его общегосударственной задачѣ. Въ наше время, наоборотъ, это участйiе выводится изъ личныхъ правъ и интересовъ, политическая свобода яв­ляется лишь гарантіею и орудіемъ осуществленія послѣднихъ, а усиленіе и расширеніе политической свободы естественно ведетъ и въ теоріи и въ практикѣ къ упраздне-нію и ограниченію государства. все далѣе отступающаго пе-редъ интересами соціальными, космополитическаго, экономическаго характера. Представитель послѣднихъ въ новое время, т. е. средній, торгово — промышленный классъ все болѣе становится настоящимъ обладателемъ политиче­ской свободы и распорядителемъ міровыхъ судебъ. Онъ по­степенно занимаетъ все болѣе господствующее и руководящее положеніе. — положеніе, какого онъ въ класси-ческомъ строѣ государства никогда не имѣлъ и по самому духу его (политическому а не соціальному) имѣть не могъ. Подъ схожими внѣшними формами открываются та-кимъ образомъ совершенно противоположныя, взаимно ис­ключающій руководящія начала и идеалы. Въ результатѣ и жизнь, развивавшаяся въ этихъ формахъ, приводитъ къ прямо противоположнымъ результатамъ: росту государст­венности въ древности и упраздненію государства космопо-литическимъ обществомъ въ концѣ девятнадцатаго вѣка. Начало, бывшее созидающимъ, положительнымъ въ древ-немъ, мірѣ, становится paзрушительнымъ въ мірѣ новомъ, христіанскомъ.

 

Ту жe самую противоположность и по внутреннему значенію своему, и по тѣмъ результатамъ, къ которыхъ они выра­жаются, представляютъ и нѣкоторыя другія явленія, общія древнему классическому міру и переживаемой нами совре­менности и придающія началу исторіи въ Европѣ черты внѣшняго сходства съ концомъ XIX вѣка. Укажемъ здѣсь на двѣ такія черты, какъ бы сближающія наше время съ языче-скимъ и особенно глубоко-характеризующія самый духовный строй человѣка классическаго и человѣка новѣйшаго. Первая изъ этихъ чертъ — несомнѣнно общій обоимъ «ути-литаризмъ» въ дѣятельности и мысли ихъ, господство требо-ваній цѣлесообразности, полезности надъ всякими иными безкорыстными п безусловными началами жизни. Этою чер­той, сближающей ихъ между собою, древній греко римскій міръ съ одной стороны и XIX вѣкъ—съ другой, очень харак­терно отличаются отъ лежащаго между ними долгаго исто-рическаго періода, въ который человѣчество вступило съ новыми началами христіанства и въ которомъ оно развивало и развило эти начала въ цѣлую христіанскую культуру, вплоть до начавшаго дѣло ея разрушенія XVIII вѣка. Классическій древ-
ній міръ былъ глубоко утилитаренъ въ своихъ воззрѣніяхъ
на міръ и человѣка, сравнительно съ пришедшимъ ему на
смѣну міромъ христіанскимъ, съ его безусловными и безко-
рыстными началами, святость и обязательность которыхъ
признавались совершенно независимо отъ ихъ житейски-
практической полезности, приложимости и
цѣлесообразности. Древній человѣкъ не цѣнилъ пи практи-
чески-безполезнаго дѣла, ни чисто теоретической, не
имѣющей въ виду приложенія мысли. Это наложило харак­
терную печать на всю его духовную жизнь, на его науку и фи-
лософію, на его нравственность и нравы, на его государство
и школу. Мудрость выражалась для него не въ практически-
безплодномъ стремленіи проникнутъ въ глубочайшія тайны
бытя, въ область безконечнаго, но въ житейскомъ благора-
зуміи, и самою высшею мудростью представлялась ему выс­
шая и важнѣйшая форма итого благоразумія — мудрость
политическая. Къ выработкѣ въ человѣкѣ послѣдней должны
были содѣйствовать и всѣ науки его, и философія, и его
школа. Только въ этомъ полагалось ихъ назначеніе въ
цвѣтущую пору древности. Знаніе какъ знаніе, поскольку оно
оставалось внѣ приложенія не вело къ искусству, не увеличи­
вало силъ гражданина въ борьбѣ съ природой или въ дѣлахъ
общественной жизни и управленіи, не цѣнилось и не иска­
лись. Самое понятіе добродѣтели грекъ выражалъ словомъ,
буквально означающимъ «доблесть», то есть способность,
умѣнье и силу выполнить принятую на себя задачу. Не доб­
лестный, слабый или неумѣло, нецѣлесообразно
дѣйствующій, былъ для него уже eo ipso— недобродетель­
ный. Какъ не признавалъ онъ безполезнаго, неприложимаго знанія, такъ не признавалъ онъ и безполезнаго въ общемъ строѣ человѣка. «Каждый дѣлай свое» т. е. выполняй задачу, опредѣляемую его положеніемъ въ жизни,— такова была высшая нравственная заповѣдь древняго грека, спеціализировавшая добродѣтели человѣка, смотря по занимаемому имъ въ цѣломъ строѣ жизни положе-нію, такъ что мудрость у ремесленника далеко не имѣла значенія такой высокой добродѣтели, какъ у правителя, а храбрость у правителя — такой цѣны, какъ у воина. Всѣ ду-ховныя силы и способности должны были служить опредѣленной, конкретной цѣли, быть полезными, — и тео-ретическія и нравственныя. Искусство, то есть цѣлесообразное, конкретное воплощеніе этихъ силъ въ слово, образъ и дѣло, вотъ что составляло задачу все! духовной жизни классическаго, до христіанскаго человѣка; красота и цѣлесообразность слова, образа и дѣла—его высшіе критеріи при опредѣленіи достоинства всякаго проявленія личности человѣческой и достоинства ея самой. Утилитарный и кон­кретный, самъ себя понимавшій и цѣнившій лишь по своей конкретной роли въ цѣломъ, по своему участію въ его общей гармоніи, древне-классическій духъ былъ совершенно чуждъ того страстнаго и безкорыстнаго идеализма, того не утили-тарнаго стремленія къ безконечному и безусловному, кото­рые внесло въ міръ христіанство, провозгласившее «безусловную цѣнность духовной личности и ея задачъ» са-михъ по себѣ, независимо отъ какихъ либо внѣшнихъ цѣлей и конкретныхъ отношеній. Христіанство въ самомъ принципѣ и во всѣхъ его послѣдовательныхъ выводахъ отринули ути-литаризмъ древняго языческаго міра. Эмансипировалъ несо-знававшую себя дотолѣ духовную личность отъ узъ этого утилитаризма, оно сразу и безконечно облагоро­дило ее, углубило ея внутреннюю жизнь и положило начала болѣе свободной, болѣе благородной и глубокой культурѣ. Семнадцать вѣковъ своей жизни употребило человѣчество съ тѣхъ норъ на выясненіе и воплощеніе безусловныхъ, тотали-тарныхъ началъ и идеаловъ этой болѣе свободной и благо­родной христіанской культуры. Подвижничество во всѣхъ его видахъ, рыцарство, признаніе и развитіе до необычайной глу­бины и полноты содержанія не утилитарныхъ науки для науки, нравственности для нравственности, искусства для ис­кусства, углубленіе религіознаго духа, откровенія совершенно невѣдомыхъ классической древности областей мистиче-скаго— вотъ что увидѣло свѣтъ подъ вліяніемъ новаго духа и придало жизни новое содержаніе и цѣнность. Съ ХѴШ вѣка начинается на Западѣ поворотъ назадъ, къ утилитаризму до-христіанскаго міра. достигающему наконецъ полнаго торже­ства и въ мысли и въ жизни конца XIX. вѣка, который уже сплошь, искренно и безспорно утилитаренъ. Но и здѣсь возвратъ къ минувшему далеко не полонъ и за внѣшнимъ сходствомъ укрывается глубочайшее различіе и— различіе опять не къ выгодѣ и не къ славѣ XIX вѣка. И здѣсь то, что въ древности было положительною силою жизни, въ новомъ христіанскомъ обществѣ является началомъ разру-шительнымъ; то, что возвышало древняго человѣка надъ уровнемъ полуживотнаго дикаря, обращается въ глубокое па­деніе, въ одичаніе для человѣка современнаго. Человѣкъ классическаго міра, не создававшій себя и не пригнавшій за собою какого-либо значенія внѣ того пѣгаго, къ которому онъ принадлежалъ, всѣ нужды и пользы жизни подчинялъ нуждамъ и пользамъ этого цѣлаго и ими оправдывалъ. Гармоническое участіе въ жизни этого цѣлаго было руководящимъ началомъ и въ его личной жизни и дѣятельности. Самый утилитаризмъ его не былъ утилитариз-момъ одиночной особи, превознесеніемъ ея нуждъ надъ вся­кою общею задачей и закономъ, но подчиненіемъ послѣднимъ: это былъ утилитаризмъ идейный. Въ новомъ христіанскомъ мірѣ онъ уже выступаетъ безъ всякой идейно­сти, со всею грубостью сознательно- эгоистическихъ притя-заній особи, въ ея единичности, на подчиненіе своимъ потребностямъ всѣхъ силъ и задачъ окружающаго міра безъ ограниченія. Христіанская идея о безусловной, высшей цѣнности духовной личности и ея духовныхъ, безкорыст-ныхъ задачъ, мало по малу уступила мѣсто понятію безуслов-наго значенія личности только какъ особи, независимо отъ ея духовнаго назначенія и какихъ либо безкорыстныхъ и без-условныхъ духовныхъ задачъ. Уже не выполненіе этихъ за­дачъ, не совершенство духовной личности, но счастiе, благополучіе отдѣльной, надо всѣмъ окружающимъ возвы­шающейся и всему противополагающейся особи становится высшимъ руководящимъ началомъ жизни. Начало это одина­ково далеко и отъ христіанскаго идеала совершенства духов­ной личности,—идеала, во имя котораго преслѣдовались и задачи безкорыстной науки, религіи, нравственности и т. и., лить ради ихъ собственнаго совершенства,—и отъ классиче-скаго идеала служенія совершенной жизни цѣлаго гармони-ческимъ участіемъ въ осуществленіи его задачъ, которымъ подчинились и бытъ и наука и нравственность и религія. Древній человѣкъ жилъ для своего государства, человѣкъ, вѣрный христіанской идеѣ — для достиженія высшаго совершенства въ области безкорыстныхъ духовныхъ задачъ, человѣкъ новѣйшаго времени — живетъ только для себя, какъ особи, для благополучія той своей исключительной особи, помимо осуществленія какихъ бы то ни было иныхъ задачъ, общихъ и духовныхъ. Самыя эти задачи въ его міровоззрѣніи должны только служить высшей отнынѣ задачѣ — благополучію, счастiю особи въ ея отдѣльности, об­особленности. Нравственныя ученія, въ которыхъ мысль ищетъ теоретическаго оправданія итого субъективнаго ути­литаризма, были не чужды и классической древности; во тамъ ихъ появленіе и проповѣдь ознаменовали собою начало эпохи разложенія. Это былъ — классическія протестантизмъ. Вь новѣйшее время, когда признаніе этихъ ученій въ человѣчествѣ становится все болѣе общимъ и рѣшительнымъ, на нихъ пытаются обосновать, наоборотъ, разныя положительныя построенія общественной и госу­дарственной жизни. Даже соціализмъ, имѣвшій въ древнемъ мірѣ чисто политическій характеръ, служа задачѣ государства распредѣленіемъ его функцій между гражданами, въ XVIII и XIX вѣкахъ преслѣдуетъ уже задачу увеличенія счастья особи, —распредѣленіемъ жизненныхъ благъ между особями. Создавъ въ наше время массу самыхъ разнообразныхъ по-пытокъ своего, болѣе или менѣе остроумнаго теоретическаго оправданіи (утилитаризмъ, эволюціонизмъ съ его теоріей приспособленія. какъ высшаго закона жизни и др.) это харак­терное для современнаго человѣка, — равно неклассическое и дохристіанское,—признаніе, личнаго, безъидейная блага, блага—какъ только личнаго блага, — за высочайшій идеалъ жизни и ея задачу, и выражается въ общественной жизни современности и поддерживается и укрѣпляется ея формами и явленіями. Такая форма, отвѣчающая идеѣ субъективнаго утилитаризма,—фикція народнаго представительства, въ ко-торомъ «политическая свобода» является гарантіею и оруді-емъ осуществленія борющихся личныхъ правъ и интересовъ. Такія явленія: переходъ политической власти и обществен-наго вліянія все болѣе и полнѣе въ руки класса утилитарнаго по призванію, въ руки денежной буржуазіи, и соотвѣтственное ослабленіе значенія элементовъ и силъ об­щества не утилитарныхъ, національно-политическихъ; от-ступленіе національно-государственнаго начала передъ космо-политически — соціальнымъ; параллельное этому про­цессу расширеніе и торжество повсюду утилитарнаго даже по религіи своей еврейства, пріобрѣтающаго въ концѣ девятна-дцатаго вѣка небывалое ранѣе значеніе міровой силы… Это ли не факты?! Но дѣло на этомъ не останавливается.

 

 

 

VII.

 

Для языческаго, утилитарнаго древняго міра и благо и до­стоинство отдѣльной личности всецѣло опредѣлялись ея слу-женіемъ политической задачѣ своего времени и своей страны, а для новой христіанской, неутилитарной культуры это благо и достоинство столь же полно полагались въ осу-ществленіи вѣчныхъ и безусловныхъ идеаловъ духа въ раз-ныхъ сферахъ его дѣятельности. —Для новѣйшаго человѣчества конца девятнадцатаго вѣка отношеніе общихъ началъ и единичной особи представляется совершенно инымъ. Здѣсь и жизнь политическаго цѣлаго и всѣ духовныя дѣятельности съ ихъ задачами и идеалами уже не опредѣляютъ собою блага и достоинства отдѣльной лично­сти, но наоборотъ— подчиняются задачѣ ея благополучія, ему исключительно должны служить и отъ этого служенія сами получаютъ весь свой смыслъ и значеніе. О какихъ-либо безусловныхъ идеалахъ, — политическихъ ли, или научныхъ, религіозныхъ, эстетическихъ и др.—здѣсь уже не можетъ быть рѣчи. Все— для благополучія особи и въ мірѣ внѣшнемъ, и въ мірѣ духовномъ; все и въ томъ и въ дру-гомъ— только предметъ или орудіе эксплоатаціи для личнаго счастія; нѣтъ никакихъ незыблемыхъ началъ ни въ мірѣ, ни въ духѣ, кромѣ этого требованія личнаго счастія: таковъ от­рицающій всякую идею въ жизни и въ духѣ новѣйшій утили-таризмъ.

 

 

На подобной почвѣ съ неизбѣжной послѣдовательностью человѣкъ приходить къ одному изъ двухъ единственно-воз-можныхъ выводовъ. Или личное счастіе неосуществимо, не­возможно въ настоящихъ ли условіяхъ жизни или въ какихъ бы то ни было условіяхъ вообще. Отсюда—отрицаніе настоя­щихъ ли только или всякихъ вообще условій и задачъ жизни, нигилизмъ частный ли или тотъ общій, на все распростра­няющійся пессимизмъ, крупнѣйшіе представители котораго на Западѣ—Гартманъ, Шопенгауэръ, Леопарди, Аккерманъ, у насъ графъ Л. Н. Толстой. Въ основѣ этого нигилистическаго пессимизма, могущаго, очевидно, подвинуть проникнувша-гося имъ человѣка лишь на дѣло разрушенія, но не созиданія настоящей ли, или какой бы то пи было культуры вообще, ле-житъ положеніе, принятое графомъ Л. Толстымъ за исходное въ его знаменитомъ не но достоинству сочиненіи «О жизни», т. о. «человѣкъ живетъ только ради своего блага, и жизнь есть лишь исканіе своего блага». Но исходя изъ того же положенія, тѣ, кто еще сохранили вѣру въ возможность осуществленія личнаго счастія, въ возможность утилизированія для него на-личныхъ условій и силъ жизни, иначе и относятся къ этимъ условіямъ и силамъ. Не отрицаніе и разрушеніе окружающаго и самихъ себя или порождаемый отчаяніемъ пессимизма без-плодный и безыдейный, ибо безнадежный, (этимъ отличаю­щійся отъ христіанскаго) аскетизмъ первыхъ, — но буржуазно-утилитарная эксплоатація природы, людей и идей— вотъ руководящее начало ихъ жизни. Тогда какъ для первыхъ, нигилистовъ, вовсе не существуетъ ни вѣры, ни на­дежды, ни любви, не остается ни желанія, ни силы жить, — для вторыхъ остается и любовь и вѣра и надежда. Но -это — любовь лишь къ себѣ, и надежда лишь на свое благополучіе, и вѣра въ свое призваніе заставить и міръ, и людей, и идеи по­служить этому благополучію. Здѣсь невидимому въ этой не отчаяваю-щейся, буржуазно-утилитарной части современ-наго человѣчества сохраняется еще и жажда жизни, и сила жить дальше. Но условіе и этой жажды, и этой силы,—условіе необходимое,—успѣхъ въ дѣлѣ эксплоатаціи жизни. Нѣтъ этого успѣха, не отвѣчаетъ жизнь алчнымъ запросамъ и без-граничнымъ мечтамъ ничѣмъ не сдерживаемаго и ни въ чемъ, кромѣ случайнаго успѣха не имѣющаго опоры себялю-бія,—и эти жажда и сила жизни оказываются эфемерными, исчезаютъ, какъ дымъ. Человѣкъ съ первой крупной неуда­чей, теряетъ уже все безъ остатка и умножаетъ собою ряды безповоротно павшихъ, отчаивающихся и отрицающихъ. Если же есть успѣхъ и единственная признаваемая имъ цѣль жизни—личное благополучіе достигается болѣе или менѣе— то какою цѣною? Цѣною беззавѣтной, ко всему холодной экс-плоатація всего окружающаго,— и вещей, и учрежденій, и лицъ и идей, — цѣною лишеннаго всякой вѣры, надежды и любви отрицанія всякаго самостоятельнаго, независящаго отъ отношенія къ личному благу, смысла и значенія этихъ вещей и учрежденій, людей и идей,—цѣною бездушнаго от-рицанія всего, кромѣ своего ненасытнаго я. «Презрѣніе ко всему, кромѣ себя самаго» — девизъ человѣка, стоящаго еще на этой почвѣ сытаго утилитаризма. Когда-же жизненные не­дочеты его съ этой позиціи сбили, то и девизомъ становится знаменитое «презрѣніе ко всему, и къ самому себѣ, и къ са­мому этому презрѣнію»! Страшная и однако неизбѣжная аль­тернатива, оба члена которой равно отрицательны, равно разрушительны для какой бы то ни было культуры! И къ ней приходитъ въ наши дни человѣчество по мѣрѣ того, какъ воспитываетъ въ своихъ нѣдрахъ чуждую языческой древности идею и силу буржуазіи съ одной стороны, тогда какъ съ другой,—на мѣсто безусловно отрицающей утилита-ризмъ христіанской идеи, въ немъ все шире и исключительнѣй воцаряется языческое утилитарное мiровоззрѣніе!

 

Процессъ этой постепенной утраты человѣчествомъ преж-нихъ животворящихъ силъ, — вѣры, надежды и любви и прежнихъ идеаловъ, постепеннаго духовнаго вырожденія его по мѣрѣ возобладанія буржуазно — утилитарныхъ стремленій себялюбія, также какъ и вліяніе этого вырожденія на харак­теры и судьбы современнаго безсильнаго и несчастнаго человѣка—давно уже подмѣчены и сдѣлались предметомъ анализирующей мысли и художественнаго творчества. Осо­бенно объ изящной литературѣ второй половины нашего вѣка можно сказать, что почти всѣ сколько либо выдающіяся произведенія ея разработывали именно эту тему. Сильнаго и счастливаго человѣка напрасно стали бы мы искать во всѣхъ этихъ возраженіяхъ эпохи торжества буржуазіи и утилита­ризма во всѣхъ ихъ видахъ. Слабостью и ничтоствомъ, шата-ніемъ и только жалкимъ страданiемъ, неспособностью къ подвигу и безсиліемъ передъ самимъ случайнымъ счастьемъ, скукой, скандаломъ, ложью и самоубійствомъ—вотъ какими чертами обрисовываются герои этихъ изображеній, тѣмъ болѣе безотрадныхъ и ужасающихъ, чѣмъ въ нихъ болѣе ху­дожественной правды и менѣе тенденціи. Все чаще и громче раздаются въ послѣдніе годы и въ научной литературѣ го­лоса, разъясняющіе разрушительное вліяніе того-же неклас-сическаго и дохристіанскаго духа времени въ другой области—политическихъ и обществен-ныхъ учрежденіи. Замѣна государства— «правительствомъ партiи», ростъ буржуазіи и ея космополитическихъ, утилитар-ныхъ интересовъ насчетъ прочихъ классовъ и ихъ національ-ныхъ интересовъ, все большее и большее ограниченіе сферы и значенія національно-государственныхъ началъ ростущими и въ ширь, и въ глубь началами соціально- космополитиче­скими, торжествующій походъ еврейства, все покупающаго въ привыкающемъ все продавать обществѣ,—вотъ слишкомъ ясные, общіе и громкіе для того, чтобы ихъ замалчивать, фанты. Различно можетъ быть только отношеніе того или другаго писателя къ этимъ несомнѣннымъ фактамъ. Воз­можно подобно П. Леруа-Болье, возмущаться этой общей про­дажностью, корыстнымъ правленіемъ партій, упраздненіемъ государства и т. п., требуя возстановленія неограниченной мо-нархіи. Но возможно и нетолько примириться съ этими фак­тами, но и радоваться имъ и проповѣдовать ихь усиленіе. Такъ поступаютъ всѣ друзья «правового порядка», теоретики ограниченія государства и обезсиливающаго его «раздѣленія властей» взаимно уравновѣшивающихъ и парализующихъ, «обезвреживающихъ» другъ друга съ точки зрѣнія отдѣль-наго лица, противники начала національности и т. п. Все воз­можно утверждать и отрицать для тѣхъ, кто не признаетъ никакихъ безусловныхъ началъ, кромѣ личнаго благополучія и интереса… Но несомнѣнно, на чьей сторонѣ должны быть симпатіи тѣхъ, и какъ должны отпоситься къ этимъ характер-нымъ фактамъ современности тѣ, кто еще не отреклись отъ началъ народности, государственности и христіанства во имя безъидейнаго современнаго утилитаризма.

 

Менѣе всего обращали доселѣ, — если даже и вообще, сколько-либо обращали вниманіе на третій результатъ гос­подствующаго въ современности не христіанскаго утилита­ризма, не менѣе ярко и опредѣленно однако сказывающійся въ мірѣ «идей» современнаго человѣка, чѣмъ отмѣченные уже выше результаты его же въ области современныхъ лич-ныхъ характеровъ и учрежденій. Человѣкъ, признавшій, что нетолько люди, природа и учрежденія, но и идеи суть лишь безразличныя сами по себѣ служебныя орудія его себялюби-ваго интереса, благополучія, — и за идеями, какъ за людьми и учрежденіями, долженъ отрицать какое-либо безусловное, самостоятельное значеніе. Для него и наука существуетъ не для себя, не для науки, и религія и нравственность и искус­ство не сами въ себѣ носятъ свою задачу и оправданіе. «Смѣшеніе» между собою всѣхъ этихъ задачъ во имя общаго утилитарнаго ихъ назначенія, частичное или полное упразд-неніе одной изъ этихъ задачъ другою и взаимная замѣна ихъ по мѣрѣ надобности — для него совершенно въ порядкѣ вещей и неизбѣжны. Этимъ смѣшеніемъ и характеризуется дѣйствительно умственная дѣятельность современнаго человѣка въ мірѣ идей. Позитивная наука, соціальное искус­ство, только—нравственная религія, эволюціонная, «есте­ственная» мораль—все это продукты нашего девятнадцатаго вѣка, снова сближающіе его съ до-христіанскою древностью. И тогда также идеи религіи, науки, нравственности, права, природы и духа и т. п. не были еще точно разграничены, не выдѣлялись еще съ полной опредѣленностью изъ первобыт-наго, зародышеваго единства. И въ этомъ отношеніи нашъ вѣкъ представляетъ, какъ мы дальше увидимъ, крупный шагъ человѣчества назадъ. Этотъ шагъ современности назадъ для насъ представляетъ тѣмъ большій интересъ, что и наше русское «интелигентное» общество при­няло въ немъ дѣятельное участіе. Съ шестидесятыхъ годовъ и оно вступило на путь «смѣшенія», отрицанія безусловныхъ началъ пауки, искусства, нравственности и религіи; и у пасъ нашли себѣ пріютъ и позитивизмъ, и утилитаризмъ, эволю-ціонизмъ, и соціальное искусство. И у насъ нынѣ есть ученіе религіи «раціоналистической», утилитарной, (для земнаго блага человѣка), религіи только для цѣлей нравственнаго по-веденія и въ то-же время безъидейно-аскетической,—ученіе графа Л. Толстаго, крупное не какъ ученіе, по какъ знаменіе времени и симптомъ нашего духовнаго недомоганія.

 

____________________________________

 

 

VIII.

 

Далеко разойдясь и с чисто политическим идеалом клас­сической древности, и с религиозно-нравственным христианским идеалом высочайшего развития духовной личности в служении бе­зусловным, самим по себе ценным духовным задачам, европейское общество XIX века совершило за вторую половину его один из грандиознейших и поучительнейших опытов, когда-либо предпри­нятых историей. Это опыт прожить вовсе без всякого идеала, сто­ящего выше благополучия особи, подчиняющего себе ее задачи, вытекающие из этого благополучия, и требующего для себя ее слу­жения. Задача жизни человека второй половины нашего века уже определяется не охранением и любовным совершенствованием той наличной действительности, среди которой он родился, сознал себя и призван действовать. Определяется для него эта задача и не его понятиями о том, что должно быть безусловно и безотносительно, должно быть само для себя, ради собственной ценности и правды, независимо от отношения к его личному благополучию, личной похоти и произволу. И действительность, «то, что есть», бывшая высшим руководящим началом жизни классического человека, и идеал, «то, что безусловно, само для себя должно быть», направ­лявший духовную жизнь человека нового, христианского мира, для него утратили свое значение руководящих начал и критериев жизни. На место того и другого он поставил то, что должно быть для его благополучия, & не ради собственной внутренней ценности, то есть желательное. Не действительность и не безусловный идеал царят в «его духовном мире и направляют отныне его деятельность, опреде­ляя и ценность для него жизни и мира, событий и людей, но желательное для него как особи, то есть нечто в одинаковой мере не принадлежащее ни к области наличной действительности, ни к области идеалов.

 

Произведенный опыт скоро, очень скоро вполне ясно обнару­жил, как должен сложиться весь духовный строй и строй жизни человека, отвернувшегося и от действительности, и от идеалов ради исключительно поглотившей его силы заботы о желательном. Лю­бить ни в области действительности, ни в области идеалов ему уже нечего, «не стоит», страстно верить — не во что и надеяться не на что; желательное же — и только желательное — само по себе не может быть ни прочным предметом любви, веры и надежды, ни незыблемым началом, руководящим волей и придающим ей уве­ренность, энергию и стойкость. Желательное остается таким, доро­го человеку и способно возбуждать и поддерживать в нем энергию воли и чувства только до тех пор, пока оно в какой-либо мере достигается или остается достижимым вообще. Но удовлетворенное желание, как известно, только развивает потребность, делает ее еще требовательнее, труднее удовлетворимой; и этот чудовищный рост желания, потребности, как столь же известно, пределов не имеет: достаточно напомнить только о стяжательности, скупости, честолюбии, славолюбии. Не удовлетворенное же никогда желаніе, представляющееся наконецъ уже и не- удовлетворимымъ, обезсиливаетъ волю, при-тупляетъ чувство, приводитъ постепенно,—скорѣе или медленнѣе, смотря по обстоятельствамъ, къ утомленію, — скукѣ и отчаянію. Такимъ образомъ, живя однимъ желаніемъ и лишь съ его точки зрѣнія признавая и цѣня все то, что есть, дѣйствительность, и все то, что должно быть, идеалы,— человѣкъ рано или поздно, но неизбѣжно утрачиваетъ не­только всякій слѣдъ вѣры, надежды и любви, нетолько энергію воли и свѣжесть чувства, нетолько признаніе какой-либо цѣнности и за окружающею дѣйствительностью и за собственною жизнью,—но и то самое счастье, возможность того личнаго благополучія, на которомъ онъ сосредоточилъ всѣ свои помыслы и стремленія. Непризнанная имъ въ своихъ правахъ дѣйствительность и забытые или отринутые имъ идеалы жестоко мстятъ ему за себя той скукой и отчаяніемъ, тѣмъ пессимизмомъ и безпринципнымъ шатаніемъ, тѣмъ от-сутствіемъ воли и страсти, а слѣдовательно и возможности и желанія жить дальше, — къ которымъ приводитъ его избран­ная имъ самимъ путеводная звѣзда желанія, личнаго благо-получія. Результаты опыта—положить «идею» послѣдняго въ основу всего строя жизни въ настоящее время совершенно очевидны: ни одно время во всей новой исторіи не представ-ляетъ намъ человѣчество такъ искренно и повально песси-мистичнымъ, такъ страдающимъ и скучающимъ, такъ безнадежнымъ и безстрастнымъ, словомъ— вырождаю­щимся, какъ пережившій этотъ опытъ конецъ девятнадца­таго вѣка! Еще очевиднѣе результаты этого опыта, обѣщавшаго на почвѣ новой идеи и новыми силами создать новую культуру, неклассическую и нехристіанскую, в области духовной дѣятельности человѣка, его мысли. Мысль человѣчества до девятнадцатаго вѣка была занята из-ученіемъ и выясненіемъ двухъ совершенно-опредѣленныхъ предметовъ и плоды ея работы въ этомъ выправленіи выра­жались доселѣ въ трехъ, также совершенно-опредѣлённыхъ и точно разграниченныхъ формахъ. Мысль-же девятнадца­таго вѣка, отринувъ прежнее самостоятельное значеніе са-михъ этихъ предметовъ и смѣшавъ ихъ, отринула, смѣшала въ одно смутное, хаотическое цѣлое и тѣ формы, въ которыхъ прежнее человѣчество о нихъ мыслило. Задачею для мысли прежняго человѣчества представлялось: или познаніе формъ и законовъ того, что есть, явленій при­роды, жизни, исторіи, ихъ причинъ и основъ, о которыхъ мы можемъ заключать изъ ознакомленія съ данною дѣйствительностью, наблюденія и опыта; или—выясненіе идеаловъ того, что должно бытъ, чѣмъ должна руководство­ваться наша сознательная дѣятельность, мысль воля и чув­ства, въ опредѣленіи своихъ задачъ и оцѣнкѣ своихъ средствъ. Въ результатѣ перваго получалась наука о реаль-номъ, сущемъ, знаніе фактовъ, ихъ законовъ, отношеній и ос-нованій (физика древнихъ), въ результатѣ втораго получались науки о долженствующемъ быть, о нормахъ и критеріяхъ нашей дѣятельной жизни: таковы этика, эстетика и логика, пауки уже не о данныхъ фактахъ, а о добрѣ, красотѣ и истинѣ. Наконецъ религія, для которой вся существующая дѣйствительность, вся совокупность фактовъ міра и жизни въ основѣ своей имѣетъ творческiй актъ, — не могла не при­знать того, чѣмъ творческій, всю дѣйствительность созидаю-щій, полагающій актъ вызывается и направился, (то есть той или другой идеи долженствующаго быть осуществленнымъ, воплощеннымъ въ дѣйствительность),—за самое реальнѣйшее, дѣйствительное и въ самой существующей дѣйствительности, ибо давшее ой быте и форму. Этимъ признаніемъ того, что должно быть, идеальнаго, за реальнѣйшее начало всей дѣйствительности, всего что есть, — признаніемъ неизбѣжнымъ для всякой мысли, которая на всякій фактъ представляемый дѣйствительностью смотритъ не какъ на продуктъ случай­ной комбинаціи другихъ случайныхъ-же фактовъ, но какъ на произведеніе творческой, дѣятельной силы (а она, какъ ни различны представленія о ней, всегда духовна, а не—простое движеніе)— религія всегда и вездѣ возстановляла единство между двумя большими областями мысли: мыслію о сущемъ, реальномъ и мыслію о долженствующемъ быть, идеальномъ. Въ религіи такимъ образомъ получала свое завершеніе мысль человѣчества, совершался синтезъ между тою дѣйствительностью, которую она знала и признавала въ ея самостоятельномъ значеніи дѣйствительности, и тѣми идеа­лами, въ которые она вѣрила какъ въ дѣйствительно должен­ствующее быть, въ дѣйствительно обязательныя руководящія начала всякой творческой, созидающей дѣятельности вообще.

 

Но тамъ, гдѣ нѣтъ ни признанія самостоятельнаго значенія и права дѣйствительности, какъ такой, ни признанія самостоя­тельнаго, безусловно-обязательнаго идеала долженствую-щаго быть,—гдѣ человѣкъ и то и другое подчиняетъ, какъ служебное орудіе,—желательному съ точки зрѣнія его лич-наго благополучія,—тамъ очевидно нѣтъ мѣста и атому син­тезу, завершенію мысли, — нѣтъ мѣста и выполняющей эту задачу религіи. Идея «желательнаго», поставленная новѣйшимъ временемъ выше идеи дѣйствительнаго и долженствующаго быть, идеальнаго, должна упразднять въ мысли признавшаго се въ этомъ значе­ніи человѣка нетолько настоящую религію (признаніе идеала за реальнѣй шее въ мірѣ и жизни) но и настоящую науку о ре-альномъ и настоящую науку объ идеалахъ — этику эстетику и логику. И достаточно бѣглаго обзора главнѣйшихъ теченій въ умственной жизни послѣднихъ десятилѣтій нашего вѣка, чтобы убѣдиться въ томъ, что всѣ наиболѣе выдающіяся измѣненія въ задачахъ, пріемахъ и характерѣ науки, этики, эстетики и религіи, этому времени принадлежащія, представ-ляютъ одну общую тенденцію. Это тенденція къ замѣнѣ прежняго точнаго разграниченія областей реальнаго и идеа-ловъ и прежняго синтеза ихъ въ религіи—общимъ ихъ смѣшеніемъ съ утилитарной точки зрѣнія. И не трудно убѣдиться въ томъ зловѣщемъ, убійственномъ для духовной жизни современнаго человѣка ущербѣ, который наноситъ это смѣшеніе нетолько религіи, но и ясному сознанію идеа-ловъ долженствующаго быть этическихъ и, эстетическихъ, и точности, полнотѣ и законченности его научнаго пониманія существующей дѣйствительности.

 

Въ области религіозныхъ воззрѣній, это утилитарное смѣшеніе задачъ религіи съ задачами науки о сущемъ и идеа-ломъ нравственности, сказывается прежде всего устранені-емъ изъ религіи всего ея мистическаго, откровеннаго и положительнаго содержанія,—содержанія, безъ котораго она нереста’ етъ быть тѣмъ синтезомъ областей реальнаго и иде-альнаго, сущаго и долженствующаго быть, какимъ была доселѣ, перестаетъ давать духу человѣческому и то конечное удовлетвореніе, которое доселѣ давала. Вмѣсто того синтеза, того указанія о въ существующей дѣйствительности самое реальное есть
не данный фактъ ея, но высочайшій, за ея предѣлы выходящій
идеалъ, — религія новѣйшей формаціи должна ограничиться,
по мысли ея исповѣдниковъ, однимъ установленіемъ прак-
тическихъ, сообразныхъ съ фактическою

 

дѣйствительностью, правилъ поведенія человѣка на землѣ, для достиженія здѣсь блага. Она должна согласоваться съ фактами и служить возникающимъ въ ихъ области задачамъ. Все трансцендентное, мистическое, чисто идеальное и таин­ственное, неразсудочное—изъ нея исключается,—остав­ляется одно практически-приложимое. П. Карусъ напр. (изъ Чикаго) утверждаетъ, что «подобно наукѣ и религія должна развиться до состоянія научной зрѣлости… Она сдѣлается на­учной системой истинъ, изслѣдуемыхъ и доказываемыхъ обыкновенными научными методами,» — притомъ—истинъ практически—приложимыхъ, такъ какъ «религія есть только теорія міра въ ея практическомъ примѣненіи». Въ такой ре-лигіи, ограниченной областью разсуднаго знанія и практиче­скаго его приложенія, уже нѣтъ мѣста для предметовъ вѣры, нѣтъ мѣста и для безконечныхъ идеаловъ, выводящихъ человѣческій духъ за предѣлы нуждъ и потребностей налич­ной дѣйствительности, далѣе требованій земнаго блага особи или рода. И для Каруса, и для Конта съ его religion de l‘hu—manitи и для «новой вѣры» нашего гр. Л. Н. Толстаго въ рели-гіи уже не требуются ни личный Богъ, ни общеніе съ Нимъ въ молитвѣ, таинствѣ и обрядѣ. Личный Богъ замѣняется без-личнымъ «разумѣніемъ жизни» или «сверхъ-личнымъ зако-номъ,» а общеніе человѣка съ Нимъ — общеніемъ его съ земнымъ, настоящимъ, прошедшимъ и будущимъ человѣчествомъ. Объ отношеніяхъ человѣка къ высочайшему идеалу —Богу о какой-либо любви къ Нему вѣрѣ въ Него и надеждѣ на Него здѣсь пе можетъ быть рѣчи. Отпада-етъ отъ этой религіи и вся ея метафизическая, догматическая и мистическая часть: и ученіе объ искупленіи и надежда на спасеніе. Человѣкъ и человѣчество ищутъ здѣсь своего спа-сенія въ наличной дѣйствительности путемъ разсудочнаго исканія «своего или общаго блага», нравственнаго поведенія. Что же остается религіознаго въ подобной религіи, закрываю­щей человѣку доступъ въ высшій міръ идеальнаго и лишаю­щей его стремленія къ нему привязывая его исключительно къ существующей опытной дѣйствительности во имя «разум-наго блага»? Какое удовлетвореніе дастъ духу подобная рели-гія, котораго онъ не нашелъ бы и безъ нея въ научномъ знаніи дѣйствительности и правилахъ нравственности, гигіены и житейскаго благоразумія? Какимъ новымъ и цѣннымъ содер-жаніемъ обогащаетъ она этотъ духъ, какой синтезъ реальнаго съ идеальнымъ уясняетъ ему, какія новыя опоры даетъ его нравственному міру среди всѣхъ недочетовъ, страданій, ко-лебаній и отчаяніи жизни? Нельзя не сознаться, что человѣчество, остановившееся на такой религіи, въ дѣйствительности вовсе отреклось уже отъ всякой религіи; оно признало ненужнымъ и какой-либо синтезъ міра реаль­наго съ идеальнымъ, ибо вовсе отвернувшись отъ идеаль­наго, и въ реальной дѣйствительности видитъ и цѣнитъ не ее саму, но лишь то, что имѣетъ отношеніе къ его благу, бла-гополучію. Вотъ какой хаотическій призракъ остается ему отъ прежней религіи: ни наука, ни нравственность, ни религія! Не болѣе выиграло, подъ вліяніемъ новой руководящей идеи блага — пониманіе человѣчествомъ нашего времени отношеній міра реальнаго и міра идеальнаго и въ его новой наукѣ и искусствѣ. И здѣсь мы видимъ не при-ращеніе, углубленіе и увеличеніе цѣнности ихъ содержанія, но ограниченіе и обезцѣнѣiе ихъ задачъ, исключеніе изъ ихъ содержанія того, что представляетъ наибольшую глубину и цѣнность. Подъ вліяніемъ идеи о цѣнности только приложи-маго въ опытѣ, подлежащаго опытной провѣркѣ и полезнаго знанія (savoir pour рrevоіr), область научнаго знанія въ позитивизмѣ Конта ограничивается однимъ установленіемъ «законовъ сосуществованія я послѣдовательности явленій» съ устраненіемъ всякаго вопроса о носителяхъ этихъ явленій, о томъ что является, но въ опытѣ не дано, о производящихъ силахъ и причинахъ. Все метафизическое, все объясняющее механическій порядокъ въ данной опыту совокупности явле-ній — устранено отнынѣ изъ науки, какъ ненаучное, непровѣряемое опытомъ-же и неприложимое. Для цѣлей приложенія достаточно знанiя данныхъ порядковъ явленій, но не требуется пониманiе ихъ производящихъ силъ и внут-ренняго смысла; поэтому напр. можно говорить только о ду-шевныхъ состояніяхъ, но нельзя говорить въ наукѣ о самой душѣ, о волѣ, какъ дѣятельной силѣ и ея свободѣ и т. п. Всѣ эти вопросы испытующей мысли отнынѣ упразднены, какъ ненаучные и безполезные, хотя безъ отвѣта на нихъ и невоз­можно міровоззрѣніе, ясно — сознательное отношеніе человѣка въ міру и самому себѣ. Отсюда — одинъ шагъ до Ка-русова признанія задачею знанія — приложенія его н до утвержденія, что «теоретизированіе безъ практическаго при-ложенія—дѣло пустое». Еще одинъ шагъ—и мы уходимъ до ученія графа Л. Н. Толстаго о наукѣ, какъ заслуживающей признанія лишь поскольку она служить благу человѣчества, уменьшаетъ его страданія и дѣлаетъ его жизнь болѣе сносною, но становящейся зломъ и безнравственностью коль скоро она превращается въ “теоре-тизированіе безъ практической задачи», въ науку для науки. Познаніе существующей дѣйствительности во имя ея само­стоятельнаго, независимаго отъ нашего благополучія значе-нія, такимъ образомъ, и лишено самостоятельной цѣнности, и совершенно разобщено съ міромъ идеальнаго, oгpaничено одной наличной опытной дѣйствительностью. Несомнѣнно, что наука при этомъ не стала же ни богаче содержаніемъ ни глубже!

 

Подобная-же прискорбная метаморфоза совершилась, подъ верховенствомъ идеи благополучія, н въ измѣнившихся взглядахъ на искусство и его задачи. И здѣсь послѣ Конта, признавшаго задачею искусства лишь популяризацію въ до­ступной и красивой формѣ научнмхъ, философскихъ и со-ці-альныхъ идей, явился Бокль, объявившій прямо, въ своей внаменитой «Исторіи цивилизацій», что «литература сама по себѣ дѣло пустое». Затѣмъ произошло на нашихъ глазахъ то знаменательное явленіе, что «брошюра мало но малу убила книгу, а газетный листокъ —убилъ брошюру»; явился Карусъ (а онъ не одинъ!), кончающій свои публичныя философскія лекціи стихотворными резюме; явились съ 60-хъ годовъ наши отрицатели «чистаго искусства», какъ безнравственнаго служенія безполезной красотѣ, тогда какъ «братья страдаютъ» отъ холода и голода, а урядники дерутся! Разрослось тенден-ціозное и соціальное, презирающее красоту во имя «прѣлыхъ онучъ и слезъ соленыхъ, съ кислымъ кваскомъ пополамъ» ис­кусство, и, наконецъ,—высказано полное и прямое отрицаніе искусства, какъ безнравственнаго служенія «прекрасной лжи» красоты у величайшаго изъ на-шихъ художниковъ, графа Л. Н. Толстаго. Въ области искус­ства Всего менѣе необходимо доказывать современный . упадокъ, отсутствіе и творчества и настоящаго идеализма или реализма. Современное одичаніе въ этой области для всѣхъ является вполнѣ несомнѣннымъ фактомъ, какъ и то, что произведенія искусства въ современномъ духѣ не пред-ставляютъ собою ни точнаго и осмысленнаго изображенія дѣйствительности, ни настоящей философской или соціаль­ной проповѣди! Ни законченной и цѣнной формы, ни закон-ченнаго глубокаго и типичнаго содержанія; Надсонъ въ роли Байрона и Глѣбъ Успенскій въ роли Гоголя….! Наиболѣе ярко и отчетливо выразились отмѣчаемыя нами черты духа времени, — обезцѣненіе и ограниченіе признавае­мой дѣйствительности рядомъ съ болѣе или менѣе полнымъ отреченіемъ отъ всякаго идеала, во имя благополучія, — въ наиболѣе характеризующихъ современность, господствую-щихъ взглядахъ на источникъ и задачу нравственности. Здѣсь въ наше время на первомъ планѣ стоятъ ученія Гарт-мана и утилитарной морали эволюціонизма. Для перваго нравственность имѣетъ и цѣнность и реальность лишь по­скольку она уменьшаетъ сумму всё усиливающагося съ раз-витіемъ страданія жизни; когда же развитіе достигнетъ своей цѣли, страданіе человѣчества дойдетъ до полной невыноси­мости и человѣчество перестанетъ желать продолженія не­выносимой жизни, тогда нравственность лишится своего raison d’etrк. Съ точки же зрѣнія цѣлаго міра, а не отдѣльныхъ людей, и до того блаженнаго времени, до превра-щенія жизни человѣчества, нравственность не реальна, реально же одно страданіе. Но этому ученію — источ-никъ нравственности—въ стремленіи уменьшить страданіе, которое съ развитіемъ все- же только возрастаетъ, а ея задача и идеалъ— въ аскетическомъ отрицаніи дѣйствительности, какъ у Шопенгауэра, или въ общемъ отреченіи отъ жизни, какъ у Гартмана, безъ всякаго будущаго. Другое, эволюціо­нистское ученіе о нравственности видитъ въ нравственности только продуктъ и совершенствующееся съ развитіемъ ору-діе приспособлены человѣчества въ средѣ для цѣли выжива-нія. Выживаютъ, въ борьбѣ за существованіе, только существа, наиболѣе приспособившіяся къ средѣ, наиболѣе съ этой точки зрѣнія нравственныя. Съ развитіемъ—нравствен­ный, приспособленный къ средѣ образъ дѣйствія переходитъ въ органическую привычку человѣчества, выполняемую имъ отнынѣ безъ всякаго усилія, выбора и внутренней борьбы, просто по инстинкту. И въ этомъ ученіи источникъ нрав­ственности — въ стремленіи къ благополучію (самосохране-нію, выживанію) и конецъ развитія, его идеалъ и задача—въ упраздненіи дальнѣйшаго, raison d‘еtrк нравственности, въ наступленіи, на мѣсто нравственной жизни съ ея подвигомъ и внутренней борьбою, — полуживотнаго, мирнаго прозяба-нія подъ охраною органическихъ инстинктовъ. И здѣсь идеа-ломъ представляется упрощенiе, ограниченіе содержанія жизни! У нашего графа Л. Н. Толстаго, наконецъ, это упрощеніе признаваемой дѣйствительности, съ уженіе ея сферы до са­мого скуднаго, минимальнаго, только — животнаго содержа-нія, доведено до крайняго предѣла. Продолжая дѣло, начатое нашими нигилистами 60 годовъ, и исходя изъ положенія что «жизнь есть только исканіе блага», онъ доходитъ до звѣроподобнаго идеала человѣка, который «работаетъ дли того, чтобы ѣсть и ѣстъ дли того, чтобы работать», до отрицанія нетолько искусства, науки и метафизики, во и церкви и государства и собственно-сти,—всей культуры,—а годъ колецъ (въ Крейце-ровой сонатѣ) до отрицанія самого продолженія

 

человѣческаго рода………………..

 

Во всѣхъ этихъ «нравственныхъ» ученіяхъ, излюбленныхъ со­временностью,—исходный мотивъ нравственной жизни—ис-каніе своею блага, а конецъ—упрощеніе признаваемой дѣйствительности, уменьшеніе содержанія этой дѣйствительности до полнаго ея отрицанія, безнадежный ас-кетизмъ и пессимизмъ, или сытое животное прозябаніе. Къ атому заключенію переходятъ отъ своей основной идеи “блага особи» одни путемъ проповѣди состраданія, другіе — путемъ проповѣди альтруистическихъ чувствъ, а третьи— путемъ проповѣди самоотреченія во имя разумной любви къ роду. Эта проповѣдь самоотреченія н служенія благу всѣхъ звучитъ очень заманчиво и возвышенно на первый взглядъ. Но очень легко и быстро подмѣчается разрушающее всю ея силу внутреннее самопротиворѣчіе, состоящее въ томъ, что вели я дѣйствительно серьезноубѣжденъ въ необходимости самоотреченія, то признаю его необходимость общую, для всѣх,—тамъ-же гдѣ всѣ отъ себя, своего блага отреклись— одинакова нелѣпа попытка служить и своему благу и благу всѣхъ. Этого самопротиворѣчія нѣтъ въ евангельскомъ уче-ніи “люби Бога больше чемъ любишь самого себя и ближняго како самого себя»; нѣтъ его и въ нравственныхъ ученіяхъ ста-раго идеализма. По и религіозное и философское ученіе че-стію упразднены, частію исправлены и дополнены смѣшивающей въ одну кучу и религію и науку и нравствен­ность и ученіе о благополучіи особи, новѣйшею изъ наукъ — соціологіей. Этимъ-ли послѣднимъ дѣтищемъ своимъ, приводящимъ въ отрицанію и міра дѣйствительности и міра идеаловъ, все его умственное достояніе у человѣка отнимающимъ, не гор­диться родившему его девятнадцатому вѣку?! На него-ли не уповать ему?!

 

 

 

IX.

 

Девятнадцатый вѣкъ не выигралъ, въ области своихъ поли-тическихъ учрежденій, но проигралъ сравнительно съ древ-нимъ, классическимъ міромъ. У него онъ заимствовалъ внѣшнюю, «свободную» форму этихъ учрежденій, замѣнивъ одушевлявшую эту форму для древности идею политической свободы гражданина, какъ орудія служенія объективной го-сударственно-національной задачѣ,—идеею политической свободы гражданина, какъ орудія или гарантіи его личныхъ правъ и интересовъ противъ посягательствъ государства. Та-же «политическая свобода», которая въ классической древно­сти, по крайней мѣрѣ въ ея цвѣтущую эпоху, созидала, укрѣпляла и расширяла государство, въ нашъ вѣкъ новаго парламентаризма постепенно и совершенно- естественно приводитъ къ совершенно — обратному результату, — къ воз­можному ограниченію сферы воздѣйствія національно-исто-рическаго государства и упраздненію его задачъ во имя интереса господствующихъ общественныхъ партій. Не выигралъ нашъ вѣкъ и въ своей духовной жизни, въ обла­сти религіи, нравственности, искусства и науки, но проигралъ сравнительно съ міромъ христіанскимъ, культура котораго создавалась подъ творческимъ воздѣйствіемъ идеи безко-нечно цѣнной духовной личности, имѣющей задачу—въ без-корыстномъ служеніи сами-по себѣ, безусловно-цѣннымъ идеаламъ. Заимствовавъ изъ этой культуры идею высшаго значенія личности, только какъ особи, уже независимаго отъ служенія какимъ-бы то ни было идеаламъ, но живущей ис­ключительно для себя, для своего благополучія и во имя его,—онъ отринулъ всякій безусловный, объективный иде-алъ. Не совершенство его національно — государственной жизни и не совершенство его духовныхъ дѣятельностей, но благополучіе особи и аггрегата особей само-по себѣ, ради этого благополучія, — вотъ руководящая идея человѣчества за послѣдніе полтора вѣка, порвавшіе духовную связь и съ классицизмомъ и съ христіанствомъ. Подчиняя задачѣ лич-наго блага и множества личныхъ благъ («увеличенію суммы жизни на земномъ шарѣ и по количеству и по качеству» Г. Спенсера)—задачи религіи, науки, нравственности и искус­ства, этотъ субъективный утилитаризмъ современности ес­тественно привелъ къ смѣшенію этихъ задачъ, къ обезцѣненію и оскудѣнію содержанія ея духовной жизни, къ упрощенію ея, духовному одичанію и духовной дезорганиза­ціи. Духовная культура, только зачи- навшаяся, загоравшаяся прекраснымъ но еще неяснымъ разсвѣтомъ въ классиче-скомъ мірѣ, вышедшая въ христіанскомъ изъ періода зароды­шевой неопредѣленности, нечленораздѣльности и пріобрѣтшая за семнадцать вѣковъ и поразительную полноту и глубину содержанія и точную опредѣленность формы,— утрачиваетъ и свое содержаніе и свою форму, дезоргинизу­ется. Субъективный утилитаризмъ составляющій руководящее начало новѣйшаго времени,—и для духовной жизни человѣка является такимъ образомъ чистою потерей, уменьшеніемъ цѣнности и осмысленности его жизни, почвою для скуки и отчаянія подтачивающаго жизненность культурнаго человѣка въ самомъ ея корнѣ современнаго песси­мизма, отрицанія жизни.

 

Такъ многаго и драгоцѣннаго лишивъ человѣчество, такъ много разрушивъ въ его мысли и жизни придававшихъ имъ и смыслъ и достоинство и несравненную цѣнность классиче-скихъ и христіанскихъ «иллюзій» (этимъ спеціально зани­маются: въ Германіи — Гартманнъ, у насъ—графъ Л. Толстой съ учениками), что-же, взамѣнъ, создала положительнаго въ жизни эта «идея» новѣйшаго времени, — идея благополучія особи и возможно-большаго числа особей, какъ высочайшей задачи? Что новаго внесла она въ жизнь человѣчества, изъ ко­торой вытѣснила такъ много дававшаго человѣку и силу и жажду и достоинство жизни, одухотвореннаго стараго? Это новое, незамѣтно и глухо нарождавшееся, крѣпнувшее и опредѣлявшееся въ теченіи ряда вѣковъ, но въ два послѣдніе вѣка окончательно созрѣвшее, смѣло и сознательно высту­пившее на историческое поприще, одержавшее на немъ рядъ побѣдъ надъ старыми началами и силами, завоевавшее себѣ, наконецъ, положеніе въ самой главѣ того историческаго дви-женія, которое готовитъ наше будущее,— совершенно—оче­видно. Это — строй жизни чисто- соціальный, общество, нетолько независимое отъ историческаго государства, само­стоятельное, но и верховенствующее надъ нимъ; это— далѣе—представительница чисто-соціальныхъ началъ и интересовъ, надъ всѣми другими одерживающихъ верхъ,— воплощающая въ себѣ идею общества буржуазія. «Общество»—вовсе не то, что народъ, и не то, что государство. И жизненныя задачи ихъ и отвѣчающія имъ формы жизни и внутренній строй совершенно различны. Задача, вызываю­щая къ бытію всякое «общество»,—будь это общество въ широкомъ смыслѣ или въ частномъ, какъ напр. общество ученое, промышленное и т. п. — всегда есть задача спеціальная, отно­сящаяся лишь въ одной опредѣленной сторонѣ жизни и дѣятельности человѣка, но не охватывающая ее со всѣхъ сто­ронъ и во всѣхъ отношеніяхъ. Эта задача всегда— производ­ство тѣхъ или другихъ жизненныхъ благъ, цѣнностей и распредѣленіе ихъ между наличными членами, изъ которыхъ общество состоитъ. Благодаря такому одностороннему харак­теру задачи «общества», оно съ одной стороны имѣетъ для входящихъ въ его составъ лицъ всегда значеніе несамостоя­тельное, не само по себѣ, но лишь съ точки зрѣнія того или другаго интереса этихъ лицъ, которому оно служитъ: для меня можетъ имѣть важное значеніе общество ученое и ни­какого—общество промышленное и наоборотъ. Поэтому, съ другой стороны, и отдѣльное лицо связано съ обществомъ только тѣмъ интересомъ, который въ немъ осуществляетъ. Оно принадлежитъ обществу только въ той мѣрѣ, въ какой этотъ интересъ сохраняется и осуществляется; когда-же этотъ интересъ не осуществляется или прекращается, то раз­рывается и связь между обществомъ и лицемъ. Въ основѣ «об­щества» и его отношенія къ лицу лежатъ такимъ образомъ личный интересъ и личная воля; только ими связанъ членъ общества, а не самимъ фактомъ существованія общества. Признаніе этого факта, принадлежность къ обществу или вы-ходъ изъ него и переходъ въ другое,—дѣло его собственнаго, личнаго разумѣнія своего интереса; отношенія членовъ об­щества между собою и въ самому цѣлому общества—чисто-договорныя, сохраняющіяся лишь поскольку сохраняются условія договора. Всякое общество имѣетъ, поэтому, харак-теръ не органическаго жизненнаго союза, независящаго отъ входящихъ въ его составъ, какъ подчиненные его самостоятельной задачѣ органы лицъ, но атомистическаго собранія ихъ, механиче­ски, ко интересу и волѣ каждаго изъ нихъ и образующагося и расходящагося. Ни опредѣленная территорія, ни пережитая прежними поколѣніями исторія не составляютъ жизненныхъ и обязательныхъ началъ «общества», но единственно—инте­ресы и воля наличныхъ ею членовъ: оно но самой идеѣ своей космополитично. Таково всякое общество:—и промышленное и ученое, и художественное и истребительное и т. п. Совершенно иными и противоположными чертами характе­ризуются и народъ и государство. И народъ и государство не­мыслимы безъ и внѣ опредѣленной территоріи, также какъ и безъ какой-либо исторіи, преданій. Въ основѣ существова-нія и народности и государства лежитъ нечастый интересъ и воля договорившихся сойтись между собою въ формѣ такого-то союза лицъ, только условіями этого договора и связан-ныхъ,—но историческій, этнографическій и т. п. фактъ. Не волею и интересомъ наличныхъ представителей народности и членовъ государства созданный,—этотъ фактъ не ихъ-же интересомъ и волею, хотя-бы и вся ихъ наличность между собою согласилась,—можетъ бытьи уничтоженъ. Современ­ная наличность ихъ имѣетъ значеніе лишь совокупности про­должателей не ими созданнаго прошедшаго, и зачинателей будущаго, котораго они сами не увидятъ. Жизнь народа и го­сударства опредѣляется поэтому не задачею и потребностью настоящаго только, подобно жизни общества, но въ такой-же и въ еще большой мѣрѣ—задачею прошедшаго и будущаго. Непрерывная преемственность въ осуществленіи своей жизненной задачи— со-ставляетъ условіе, съ нарушеніемъ котораго перестаютъ су­ществовать и народы и государства. Эта задача и обязательность ея осуществленія для отдѣльнаго лица имѣютъ значеніе самостоятельнаго, не отъ его личнаго инте­реса и воли зависящаго факта,—факта, опредѣляющаго самый этотъ его интересъ и волю, опредѣляющаго всѣ его судьбы. Связь приковывающая отдѣльное лице къ его народу и государству не есть и та спеціальная, односторонняя связь опредѣленнаго интереса, какъ приковывающая его къ обще­ству. Это связь всеохватываящая, простирающаяся на всѣ сторны его бытя, всѣми этими сторонами сплачивающая его жизнь съ жизнью цѣлаго народа и государства,—и языкомъ и міровоззрѣніемъ и всѣмъ бытомъ и всею культурой. Такую всеохватывающую связь порвать ни отдѣльное лице ни вся ихъ наличная совокупность не властны и не могутъ, пока жи-вутъ еще полною жизнью, пока для ихъ жизни еще сохра-няютъ цѣнность и языкъ и міровоззрѣніе и бытъ и культура. Только переставъ придавать значеніе всему этому, только по­рвавши органическую связь и съ своей землей и съ своей ис-торіей—получаетъ человѣкъ возможность освободитъся отъ налагаемыхъ на него и тѣмъ и другимъ задачъ и обязанно­стей и—автономно устроить свою жизнь на чисто-утилитар-номъ началѣ личнаго интереса, началѣ общества, но не народа и не государства. Для того, чтобы это совершилось, чтобы строй жизни человѣчества сталъ вполнѣ автоном-нымъ и вполнѣ утилитарнымъ, общественнымъ, соціаль-нымъ строемъ, нужно чтобы и народность и историческое, національное государство были вполнѣ побѣждены, оконча­тельно разрушены. А дѣлаетъ это дѣло, порывая непрерыв­ную преемственность историческаго развитія, только революція. Девятнадцатый вѣкъ, продолжавшій ближайшимъ образомъ движеніе, выразившееся въ- «великой» революціи прошлаго вѣка, именно это дѣло и дѣлаетъ на Западѣ,—дѣло разруше-нія неутилитарныхъ, неавтономныхъ, но историческихъ на­родности и государства во имя торжества, чисто-утилитарнаго и автономнаго, космополитическаго об­щества. Побѣдоносная борьба соціальнаго начала противъ на­ціональности и государства, проходящая черезъ всю исторію нашего вѣка на Западѣ, тамъ невидимому уже близится къ концу. Окончательное торжество перваго невидимому уже не­далеко. Орудіями, доставившими ему это торжество, были, какъ мы старались разъяснить въ рядѣ предшествующихъ статей, съ одной стороны—парламентаризмъ, отдавшій го­сударственную власть въ услуженіе частному интересу и частному праву, а съ другой — также черезъ всю исторію вѣка проходящее отрицаніе всякаго идеала,—и исторически—на-ціональнаго и религіознаго и научнаго и эстетическаго,—въ современномъ позитивизмѣ и утилитаризмѣ. Чѣмъ больше укрѣплялись и распространялись парламентаризмъ и отри-цаніе идеаловъ въ позитивизмѣ и утилитаризмѣ, тѣмъ рѣшительнѣе соціальная идея одерживала верхъ надъ націо-нально — госу-дарственно. И наоборотъ, чѣмъ болѣе силы и значенія пріобрѣтала въ жизни соціальная идея, тѣмъ глубже пускали корни и шире разрастались и парламентаризмъ и по­зитивизмъ и утилитаризмъ нашего вѣка. Полная круговая по­рука!

 

Этими орудіями въ борьбѣ соціальнаго начала противъ націо-нально — государственнаго пользовалась и все полнѣе и исключительнѣе овладѣвала имъ ведшая эту борьбу и побѣдившая въ ней западная буржуазія. Парламентаризмъ, позитивизмъ и утилитаризмъ всегда были и не могли не быть самыми жизненно—важными чле­нами ея исповѣданія, ея программы. Почему это такъ? Почему именно буржуазія—представительница требованій и вѣрованій парламентаризма, утилитаризма и позитивизма? Отвѣтъ на этотъ вопросъ мы находимъ въ особенныхъ усло-віяхъ ея возникновенія и роста въ Западной Европѣ.

 

 

X.

 

Парламентскй режимъ и современныя понятія о политиче­ской свободѣ, какъ орудіи и гарантіи личныхъ правъ и инте-ресовъ, сохраняютъ, какъ доказывалъ Тэнъ, значеніе непререкаемыхъ основъ жизни въ обществѣ, въ которомъ господствующее положеніе заняла буржуазія. Они наиболѣе отвѣчаютъ духу послѣдней. Духъ-же буржуазія есть не націо-нально- государственный и опредѣляемый историческою за­дачею непрерывнаго развитія народной личности, но чисто-утилитарный, опредѣляемый задачею наиболѣе пол-наго осуществленія личныхъ интересовъ всѣхъ наличныхъ ея представителей. Что инымъ и не можетъ быть духъ буржу­азіи, этой побѣдительницы новаго государства и народа, вла­дычицы современнаго міра, — это совершенно ясно изъ тѣхъ историческихъ условій, въ которыхъ онъ выработывался и созрѣвалъ въ Западной Европы.

 

Въ разрушенной варварами Римской Имперіи вся политиче­ская и гражданская жизнь сосредоточивалась исключительно въ городахъ, которые первоначально всѣ были автономны, но утрачивали въ большей или меньшей степени свою авто­номію по мѣрѣ своего подчиненія одному Риму, сосредоточив­шему въ себѣ всѣ ихъ государственныя функціи. Внѣ города, въ селахъ не было ни политической, ни гражданской жизни, не было и свободнаго населенія съ правами гражданина. На-шествіе и побѣда варваровъ совершенно измѣнили положеніе дѣла. Подѣливъ между собою завоеванныя земли, новые владыки міра разселились въ доставшіеся каждому изъ нихъ участки, облеченные каждый верховными нравами въ предѣлахъ своего участка, и являясь въ этихъ предѣлахъ каждый полно-правнымъ государевомъ. Единая Имперія исчезла и на мѣсто одного центра государственной власти явилось безконечное множество такихъ самостоятельныхъ центровъ, но уже не въ городахъ, а въ замкахъ завоевателей. У подошвы послѣднихъ ютились принадлежавшія имъ деревни, населенныя безправ-ными колонами и рабами, обработывавшими землю и слу­жившими своему господину и только ему, такъ какъ онъ былъ полноправенъ, никому не подчиненъ. Не было надъ нимъ высшаго юсу дарственнаго единства, и намѣсто такого един­ства стали союзы между размножившимися полноправными государями—владѣльцами замковъ, договорныя между ними отношенія. Исчезло совершенно и какое-либо единство на­родное, ибо не было даже никакой возможности союзовъ, объ-единенія между сельскими жителями, принадлежавшими разнымъ владѣльцамъ (или владѣніямъ). Жизнь земледѣльческаго населенія каждаго отдѣльнаго, самостоя-тельнаго владѣнія была безусловно замкнута для всего окру-жающаго предѣлами этого владѣнія, знавшаго одну власть, одну волю,—власть и волю своего господина, облеченнаго верховными правами. При такихъ условіяхъ—о народномъ единствѣ и о какомъ-либо значеніи земледѣльческаго насе-ленія въ государственной жизни того времени не могло быть конечно и рѣчи. Сосредоточивись вся въ замкахъ господъ и ихъ союзовъ, государственная жизнь того времени совер­шенно ушла и изъ городовъ, прежнихъ муниципій; и они лишились всякаго политическаго значенія. вся-каго значенія въ общей жизни. Лишившись этого значенія, они однако сохранили нѣкоторую самостоятельность въ узкой области своихъ, исключительно—местныхъ интере-совъ. Перенеся всѣ силы и интересы политической жизни того времени въ свои заики и совершенно поработивъ себѣ окружающій эти замки, вполнѣ безправный сельскій міръ, за­воеватели оставили городамъ нѣкоторую, и первоначально даже очень значительную долю свободы, по свободы—только въ вѣденіи мѣстныхъ ихъ, домашнихъ нуждъ и дѣлъ. Сохра-нивъ болѣе или менѣе значительные обломки прежняго са-моуправленія, прежнихъ муниципальныхъ учрежденій, города были совершенно отстранены отъ общей государст­венной и народной жизни, совершенно разобщены съ ея ин­тересами и волненіями.

 

Населеніе ихъ,—буржуазія,—состоявшее исключительно изъ мелкихъ торговцевъ, ремесленниковъ и домовладѣльцевъ (духовенство въ городской жизни стояло особнякомъ; при­надлежа къ обширному и могучему церковному союзу, оно и жило—интересами общей жизни, чуждыми мѣстной буржу-азіи, и вліяло на ту жизнь, но никогда не было самобуржу-азно) было уже своимъ положеніемъ обречено жить интересами своей мъстной домашней и личной жизни. Отсто­ять за собою возможность хотя- бы такой жизни для мѣстныхъ и личныхъ интересовъ—составляло единственную возможную и понятную задачу для буржуа того времени. Но и эту задачу было очень нелегко выполнить. Сосѣдніе съ городами феодальные владѣльцы, воинственные, сильные и алчные, не упускали никакого случая ограбить ихъ, обложить данью, подчинить своей власти, поставить въ обязательныя къ себѣ отношенія. Отсюда—безпрерывныя войны феодаловъ съ бур-жуазіею. Города укрѣплялись, торговцы и ремесленники во­оружались и отстаивали съ оружіемъ въ рукахъ свои мѣстные и личные интересы, свое трудомъ и бережливостью накоп­ленное достояніе, вольности своего города. Въ этой борьбѣ во имя своею мѣстнаго, но не политическою, государствен­наго или народнаго общаго интереса, — борьбѣ, какъ видно, совершенно—утилитарной,— буржуа очевидно былъ оду-шевляемъ отнюдь не какимъ-либо безкорыстнымъ и общимъ идеаломъ, подобно рыцарству или духовенству, хотя и носилъ кольчугу и мечъ и геройски умиралъ за свой, очагъ и свои на-житыя деньги. Вооруженный-ли аршиномъ или сѣкирой онъ боролся, побѣждалъ и умиралъ только за свой личный и до-машній интересъ; такъ и изобразилъ его В. Скоттъ, напрасно упрекаемый Гизо. Если онъ оставался въ этой борьбѣ побѣдителемъ, то выговаривалъ себѣ въ мирномъ договорѣ съ побѣжденнымъ феодаломъ (хартіи) какую- либо новую «вольность», но всегда — вольность мѣстную, не имѣвшую ни національнаго ни общегосударственнаго значенія, ника­кому «идеализму» непричастную. Но гораздо чаще буржуа были побѣждаемъ! своими болѣе воинственными, смѣлыми и не всегда преслѣдовавшими одни корыстныя, личныя за­дачи противниками, что отражалась на ухудшеніи ихъ поло-женіи, большемъ подчиненія., обѣднена и т. п. Въ общемъ европейская буржуазія до ХІІ вѣка все болѣе утрачиваетъ и силы и значенія и вліянія: на ходъ событій. Въ XI и ХII вв. происходитъ общее возстаніе городовъ, кончаю­щееся ихъ побѣдою и освобожденіемъ изъ подъ феодальнаго гнета. Къ этому времени общая картина западнаго міра уже совершенно измѣнилась. Безчисленные легкіе феодальные государи, пользовавшіеся неограниченными верховными правами, въ безпрерывномъ взаимномъ соперничествѣ утратили и преж­нюю силу и прежнюю численность, — также какъ и въ кре-стовыхъ походахъ, закончившихъ дѣло ихъ ослабленія. И сила феодализма. и богатство и верховныя нрава феодаловъ сосре­доточились въ сравнительно гораздо меньшемъ числѣ ро-довъ, остальные -же, утративъ прежнюю самостоятельность, заняли вокругъ этихъ сильнѣйшихъ второстепенное, служеб­ное положеніе. Съ другой стороны начала выдвигаться и уси­ливаться новая сила, являющаяся представительницею государственнаго и народнаго единства, выражавшихся прежде лишь въ союзахъ и собраніяхъ равноправныхъ фео­даловъ (сеньоріальные суды, парламенты), сила королевской власти. Наступило,съ упадкомъ феодализма, время «собира­нія» государствъ, объединенія раздробленнаго дотолѣ на без-численныя замкнутыя въ себѣ сельскія общины земледѣльческаго населенія въ народъ, въ почвенную силу слагающагося государства; наступало время и торжества мо­нархического принципа, олицетворяющаго въ монархѣ націо-нальное государство. Въ началѣ еще очень слабая, окруженная почти равными ей по могуществу, а иногда и болѣе могущественными,соперничающими съ нею феодаль­ными родами (герцоги бургундскій, лотарингскіе напр.), ко­ролевская власть, прежде чѣмъ окончательно восторжествовать, должна была еще сломить эту соперниче­ству ющую съ нею силу. Въ борьбѣ ея съ ослабленными, но еще могучими остатками феодализма, занявшей слѣдующіе четыре вѣка, зарождавшаяся монархическая власть должна была искать себѣ союзниковъ. Но кто могъ ей представляться такимъ союзникамъ? Народъ? Но его еще не были налицо; онъ только начиналъ собираться съ ослабленіемъ феодализма. Духовенство? Но споръ между свѣтскою и духов­ной мастями былъ въ самомъ разгарѣ и въ этомъ спорѣ За­падная церковь, всегда опиравшаяся на народъ (ученіе народовластія, ученіе демократическое и даже теоріи царе-убійства и революціи зародились именно въ Западныхъ церк-вахъ), была конечно ненадежнымъ союзникомъ. Оставались города, буржуазія; съ ними и вступила въ союзъ, ихъ и под­держивала всѣми своими силами зарождающаяся королев­ская власть и въ своей борьбѣ противъ остатковъ феодализма и въ споемъ спорѣ съ церковью. Съ этого времени, становясь силою, отъ принятаго которою положенія зависитъ исходъ борьбы, имѣющей общегосударственное значеніе, — буржу-азія становится силою историческою, пріобрѣтаетъ общее значеніе въ государственной жизни.

 

Но, получивъ это новое для нея значеніе не вслѣдствіе того, что она сама преслѣдовала — бы какія-либо общегосударствен-ныя н національныя задачи, а лишь вслѣдствіе того, что въ ея помощи нуждались боровшіеся между собою м преслѣдовавшіе именно общій, государственныя и народныя задачи противники, сами-по себѣ слишкомъ, безъ союза съ нею, слабые,— буржуазія не измѣнила своего характера. Пріобрѣтая вліяніе на ходъ общаго дѣда, она въ этомъ дѣлѣ развитія государственности, народности и церковности видѣла не самостоятельныя задачи государства, народа я церкви, по лишь поводи къ усиленію своихъ прежнихъ, мѣстныхъ и утилитарныхъ интересовъ. Государство для нея было только оплотомъ противъ насиліи феодаловъ или не-выносимыхъ притязаній Римской церкви; народа-же она не знала н ничего общаго съ нимъ не имѣла: онъ по прежнему пребывалъ въ глухой тьмѣ, безъ правъ и безъ голоса.

 

Важны, жизненно интересны для нея по-прежнему остава­лись не этот невѣдомый еще народ и не это слабое, нуждаю­щееся въ ней и подчасть слишкомъ требовательное и безправное государство, — но личныя права и мѣстныя воль­ности, которыя происходящая борьба представляла возмож­ность расширить и надежнѣе обеспечить. Утилитарною и живущею только во имя личныхъ правъ и интересовъ , но не во имя государства и народности, оставалась она и теперь, на­чиная уже рѣшительно влiять на дѣла государства и народа. Духъ ея остался прежній корыстный, ненародный и негосу­дарственный, хотя личный составъ ея уже значительно измѣнился: къ прежнимъ лавочникамъ и ремесленникамъ прибавились мелкіе чиновники, роль которыхъ въ феодаль­ной жизни играли повѣренные и приближенные феодаль-ныхъ владѣльцевъ, и «литераты» представители науки и искусства, имѣвшихъ ранѣе пріютъ только въ феодальныхъ заикахъ а монастыряхъ. И тѣ и другіе не могли еще служить на развалю идеала государственности ни идеалу народности просто потоку, что первый еще далеко не опредѣлялся, не вы­яснился, а второй вовсе отсутствовалъ. Ихъ идеалы были только — космополитическіе, личные, ила отвлеченно-разум­ные, но не положительные историческіе идеалы. Не дали они историческихъ идеаловъ а принявшей ихъ въ свою среду новое буржуазіи, остающейся но прежнему съ прежнихъ от-влеченнымъ идеаломъ личнаго права, его гарантій и съ похо­тью личныхъ интересовъ.

 

И съ этимъ негосударственнымъ и ненароднымъ, не истори-ческимъ идеаломъ на своемъ знамени, буржуазіи на Западѣ заняла одакоже мѣсто народа, націи для съ ней одною имѣвшаго тамъ дѣло государства. Въ этой роли замѣстительницы, представительницы народа и встрѣтила буржуазія ХVШ вѣкъ и его революцію! Самаго историческаго народа во всей исторій За­пада до ХVШ вѣка не было видно, какъ признанной, пра­вильно функціонирующей государственной силы; проявлялась эта сила только изрѣдка, вспышками и мяте­жами!

 

Очень характерна вта исторія западнаго государства, въ со-зиданіи котораго не принималъ никакого признаннаго и пра-вильнаго участія самъ народъ, олицетвореніемъ котораго представляется государство національное! Созидали запад­ное государство: во-первыхъ, королевская власть (не при­званная народомъ, какъ въ Россіи, но выдѣлявшаяся, послѣ долгой и упорной борьбы изъ круга первоначально облечен-ныхъ равными верховными правами завоевателей страны — феодаловъ), феодалы и духовенство, долго боровшіеся съ уси­ливавшеюся властью свѣтскаго монарха (въ нашей исторіи и этой борьбы не было, не было и самихъ феодаловъ, ибо не было завоевателей страны) и буржуазія, способствовавшая усиленію монархической власти и доставившая ей побѣду не во имя идеи государственнаго единства, а лишь во мня рас-ширенія и надежнѣйшаго обезпеченіи личныхъ правъ и ин-тересовъ (въ нашей исторіи и буржуазіи не было и власть была въ тѣсномъ союзѣ не съ нею, а съ народомъ). Ничего кромѣ идеала личныхъ правъ и интересовъ и требованія наи-лучшихъ гарантій для нихъ, ничего кромѣ идеала чисто со-ціальнаго не было у представлявшей собою весь народъ, всю націю (у Гизо встрѣчается даже выраженіе “bourgeoisie соmme nation”) буржуазіи наканунѣ революціи ХVШ вѣка. Представительницею идеала націонадьно-историческаго го­сударства являлась, съ другой стороны ослабѣвшая къ этому времени монархческая власть, окруженная остатками древняго феода­лизма, носителями національно-государствен- наго идеа­лизма—дворянствомъ. Когда разразилась революція, то королевская власть, пи могущая опереться на всегда оставав-шійся ей чуждымъ народъ, никогда не жившая съ нимъ общею жизнью и почти всей своей силою обязанная возстав-шей теперь противъ нея буржуазіи, — оказалась слабѣе этой буржуазіи. Буржуазія побѣдила, а съ ней вмѣстѣ побѣдилъ тотъ единственный, иеисторическій и ненаціональный, но со­ціальный идеалъ личнаго нрава, интереса и ихъ гарантій, ко-торымъ она жила, выработавшая его въ себѣ все яснѣе, и все глубже проникаясь имъ, въ теченіи ряда историческихъ вѣковъ. Побѣдивъ безсильное государство и овладѣвъ госу­дарственною властью она и эту послѣднюю подчинила своему соціальному неисторическому и ненародному идеалу, посвятила се служенію задачамъ развитія частнаго права и интереса. Только ихъ традиціею должны были отнынѣ быть и высшія государственныя учрежденія; только въ обезпече-ніи личныхъ правъ м интересовъ и должна была, состоять отнынѣ задача государства, очевидно ничего общаго съ исто-рически-національною задачею не имѣющая. Возникъ и по­всюду водворился парламентаризмъ, въ которомъ выразились именно эти требованія соціальнаго, утилитар-наго и космополитическаго идеала. На почвѣ этого идеала буржуазія создавшись, только ему можетъ и служить парла­ментаризмъ; буржуазный по своему происхожденію, онъ дол-женъ быть буржуазнымъ, т. е. утилитарно космополитичнымъ и въ своихъ влияніяхъ на дальнѣйшее теченіе всей жизни. Въ этой жизни онъ является естествен-нымъ и неизбѣжно побѣждающимъ противникомъ нетолько историчеснаго, государственнаго и національнаго идеализма, но и всего, что съ намъ связано, всякаго идеализма вообще, тре-бующаго отъ жизни большаго, берущаго отъ нея и созидаю-щаго въ ной большее, чѣмъ осуществленіе и обезпеченіе личныхъ правъ и интересовъ, благополучіе особи и особей. Къ какимъ прискорбнымъ результатамъ привелъ девятнадца­тый вѣкъ Западную Европу подъ руководствомъ этого ути-литарнаго, соціальнаго идеала, не- только въ ея государственно—національной жизни, но и въ духовной, и въ судьбахъ и характерѣ современнаго западнаго человѣка, — это мы раньше уже старались показать. Очевидно, что такъ дальше жить нельзя и что никакіе компромиссы, вродѣ на прим., тщетно стремящейся сохранить привравъ, тѣнь госу­дарственно—національной и исторической идеи конститу­ціонной монархіи, не помогутъ, ие спасутъ отъ конечнаго торжества соціально—космополитическаго начала со всѣми его послѣдствіями! Разъ ставши конституціонной, разъ под­чинившись парламентскому режиму, монархія неизбѣжно об-рекаетъ себя на удаленіе съ исторической сцены, на отступленіе передъ чисто — соціальнымъ строемъ жизни, пе-редъ чисто-утилитарной и космополитической—вначалѣ республикой, а за тѣмъ соціальной общиной. А этотъ строй, не знающій исторіи, не знающій ни національности, ни госу­дарственности, не знающій и никакого другаго идеала, кромѣ мирноблагополучной, сытой и посредственной особи, живу­щей только собою и для себя, —есть одичаніе. Это — одичаніе и въ смыслѣ общей культуры, и въ смыслѣ счастья и цѣнности жизни отдѣльной личности, возможныхъ въ этомъ строѣ лишь для существа, утратившаго я всѣ свои выясненіе духовные интересы, и всѣ низшіе инстинкты и страсти,— вполнѣ выродившагося!

 

Caveant consoles!

 

Если изъ нашего сжатаго очерка ясно, въ четъ, въ какихъ началахъ и силахъ мы видимъ разрушающія пышную христіан­скую культуру Западной Европы, подтачивающія и силу и жажду жизни у западнаго человѣка нашего времени, при­чины, — то ясно и то, въ чемъ мы видимъ залогъ спасенія отъ той-же плачевной участи для нашей родины. Ясно и чему мы придаемъ особенное значеніе въ ея исторіи, къ счастію столь непохожей на исторію западной Европы, на какія изъ выра­жающихся въ нашей настоящей дѣйствительности начала жизни, силы и вѣрованія мы твердо уповаемъ, какія свято чтимъ, и отъ какихъ никогда не отречемся, пока останемся вѣрны русской исторіи и русскому народному духу. Ясно и то, развитіе какого рода стремленій и силъ въ нашемъ современ-номъ обществѣ должно нетолько возбуждать наши опасенія за судьбу великой нашей родины,—но и встрѣтить самый энергическій и послѣдовательный отпоръ отъ тѣхъ, кто ей вѣрны,—вѣрны знамени православія, самодержавія и народ­ности.

 

_________________________________

 

 

ЕВРЕЙСТВО I РОССІЯ

 

(ПИСЬМА КЪ ИЗДАТЕЛЮ-РЕДАКТОРУ «РУССКОЙ ЖИЗНИ»)

 

Письмо къ А. А. Пороховщикову

 

(Вмѣсто вс тупленія)

 

Случайно прочитанная мною въ «Новомъ Времени» замѣтка по поводу вашихъ статей о «еврей-скомъ вопросѣ» несказанно удивила меня и—признаюсь—вначалѣ даже огорчила за васъ. Быть до такой степени дурно понятымъ—какъ это воз­можно?! Какъ возможна попытка истолковать ваши взгляды на еврейскій вопросъ, какъ потворство еврейскому завоева-нію все большей силы и значенія въ Россіи, какъ защиту при­тязаній еврейства растущаго, крѣпнущаго и усиливающагося насчетъ нашей родины? Это вы-то—сторонникъ анти-націо-нальнаго начала вообще и еврейскаго въ особенности?!—вы, который не только признаете существованіе и неотложность еврейскаго вопроса, но даже и замалчиваніе его называете прямо преступленіемъ и дѣломъ «государственной глупо­сти»,—вы, прямо высказавшій, что «побѣдоносное шествіе еврейской общины среди православнаго русскаго народа и со-пряженныя съ нимъ завоеванія во всѣхъ сферахъ обществен­ной жизни начались съ того момента, когда умаленіе престижа государственной власти сдѣлалось очевиднымъ фактомъ, и что «еврейство росло, расплывалось и подвигалось впередъ по всей линіи по мѣрѣ отступленія правительства по всей линіи» !! Это вы— идеалистъ, такъ глубоко православный и такъ страстно пре­данный народнымъ идеаламъ,—оказываетесь поборникомъ холодно-ути- литарной, положительной и чуждой всякаго идеала еврейской плутократіи и буржуазіи,—вы, кончающій одно изъ вашихъ превосходныхъ «Писемъ о Москвѣ» словами, что если бы вашъ голосъ противъ плутократіи, противъ Ры-ковыхъ и Донскихъ и остался «вопіющимъ въ пустынѣ», то такой голосъ «все же долженъ быть въ средѣ, гдѣ не всѣ еще обратились въ вѣрноподданныхъ рубля»?! Невѣроятно! Однако разгадка такого колоссальнаго непониманія противъ чего вы боретесь и что защищаете, лежитъ очень близко. Ес-либы вы поменьше думали о еврейскомъ вопросѣ, поменьше надъ нимъ работали и остановились бы на одной его грубой внѣшней сторонѣ, напримѣръ на мысли—»еврей предпріимчивѣе и бережливѣе, а потому и богаче меня: слѣдовательно долой еврея!» то васъ навѣрное всѣ отлично поняли бы. Толпа понимаетъ хорошо вѣдь только мысли пря-молинейныя, одностороннія! Скажи вы: “еврей намъ мѣшаетъ и никакихъ человѣческихъ правъ у него нѣтъ— слѣдовательно бей еврея», или наоборотъ, совѣтуй вы такъ: «человѣческаго достоинства и права нѣтъ ни у еврея, ни у меня—все это сентиментальности; но у еврея есть деньги, а у пасъ ихъ нѣтъ, поэтому—продадимся еврею» — вы никого бы не удивили и не введи бы въ недоразумѣніе. Пожалуй даже и мало кого въ наше грустное, нехристіанское время возму­тили бы вы такимъ рѣшеніемъ вопроса путемъ сведенія его на почву безъидейной «борьбы за существованіе» почву, на которой вообще доводы разума и нравственности неумѣстны, а рѣшаютъ все животная потребность самосохра-ненія и сила. Но вы захотѣли внести въ ваше рѣшеніе еврей-скаго вопроса и разумную идею, и нравственныя требованія, и— вызвали недоразумѣніе! Вы, какъ человѣкъ христіанской и русской, благородной и великодушной культуры, какъ идеа-листъ наконецъ, признаете и за евреемъ человѣческія права и достоинства, не допускаете мысли о неблаговидной борьбѣ съ евреемъ только ради животнаго инстинкта самосохране-нія. Вы и допускаете, однако, борьбу съ нимъ и даже требуете ее во имя принципа, во имя высокой идеи, которая есть и идея христіанской и русской народной культуры вообще. Вотъ этой- то идеи вашей, извѣстная часть общества, отдалив­шаяся и отъ православнаго и отъ народнаго идеала, забывшая его, вычеркнувшая изъ своего умственнаго обихода, частію не хочетъ, частію уже и не можетъ понять, и видитъ въ васъ только защитника еврейства.

 

А между тѣмъ, ваша идея эта, оправдывающая борьбу съ еврействомъ и требующая ее, какъ борьбы нравственной и культурной, борьбы за нравственность и культуру, очень ясно и достаточно высказана вами и въ вашихъ «Письмахъ о Москвѣ и, особенно, въ третьемъ выпускѣ вашего изданія «Россія наканунѣ XX столѣтія «. Мнѣ въ особенности ваша идея совершенно ясна можетъ быть потому, что крайне сочув­ственна. Не еврейство, какъ совокупность извѣстныхъ лич-ныхъ и племенныхъ силъ, потребностей, богатствъ и т. п. составляетъ для васъ объектъ борьбы, но еврейство, какъ преимущественный носитель и выразитель тѣхъ исключи-тельно-утилитарныхъ и положительныхъ началъ, которыми въ наше время живетъ и движется громадная часть и нашего, христіанскаго только по названію, общества. Эта часть есть чуждая всякаго идеала, религіознаго, полити-ческаго и народнаго, не признающая ничего, кромѣ себялю-бивыхъ стремленій особи къ благополучію, исключительно соціальная буржуазія. Вездѣ она была силою только разруши­тельной: вездѣ она была средой, въ которой выросли и окрѣпли стремленія, расшатавшія понемногу и старую госу­дарственность, и религіозность, и національное сознаніе. Вы-ступивъ на историческое поприще на западѣ въ ХVІІ вѣкѣ, узаконенная и облеченная всякими правами первою француз­скою революціей, захватившая въ XIX вѣкѣ, въ свои руки, пу-темъ распространившагося повсюду парламентскаго режима и представительства и государственную власть, —она теперь, въ концѣ вѣка, расшатала конституціонное государство, сдѣлавъ его «правительствомъ партій», убила въ западномъ обществѣ всякую вѣру, всякій безкорыстны и идеализмъ, обезцвѣтила и опошлила характеры, очистила почву для все-мертвящаго пессимизма. Тѣмъ же является эта представи­тельница отрицающей всякіе идеалы себялюбивой особи, космополитическая и чисто соціальная сила буржуазіи и у насъ, въ Россіи. Въ нашей исторіи она всегда, какъ вы не разъ указывали, была ничѣмъ, только паразитнымъ и ничтож-нымъ наростомъ. Не она принимала участіе въ работѣ сложе-нія и укрѣпленія русской государственности; не она участвовала и въ спасеніи этой погибающей государственно­сти и народности въ тяжелые моменты историческихъ испы-таній; не она произвела что-нибудь и въ нашей церковной жизни и въ нашей наукѣ и искусствѣ. Все это создавалъ и вы-носилъ на себѣ богатырь-идеалистъ—русскій народъ земледѣлецъ и землевладѣлецъ, всего менѣе буржуазный по своимъ стрем-леніямъ и силамъ, и буржуазіи, какъ силы, въ исторіи нашей за всю прожитую тысячу лѣтъ вовсе не было. Появилась она у насъ лишь при первыхъ попыткахъ самоупраздненiя государ­ства, въ подражаніе «просвѣщенному западу», со второй по­ловины XIX вѣка,- на нашихъ глазахъ. Ея безъидейные и себялюбивые, анти-государственные и космополитическіе инстинкты и въ Россіи остаются тѣ же, какими они оконча­тельно выяснились на западѣ, т. е. не созидающей творческой силой, но поѣдающій лучшіе соки народа, разрушающей и ею духовную и ею политическую жизнь, на что вы такъ прямо и такъ. упорно указываете вашими сильными и, главное, вѣрными доказательствами.

 

Такъ вотъ противъ нашествія этой-то грозной разрушитель­ной силы буржуазіи и боретесь вы въ концѣ концовъ; борьба же противъ еврейства, наиболѣе ярко и полно выражающаго жизненныя начала буржуазіи, въ той борьбѣ составляетъ только крупный, но не первостепенный эпизодъ. Такъ смотрите, повидимому на дѣло вы; также смотрю на него и я. Хотѣлось бы, поэтому, надѣяться, что ваша рѣчь о еврейскомъ вопросѣ еще не закончена, но только временно прервана. Въ этой надеждѣ я и былъ бы радъ видѣть помѣщенными въ вашемъ изданіи прилагаемыя три письма мои «Еврейство и Россія»—тѣмъ болѣе, что солидаренъ съ вами не только съ существенной мысли, но даже и въ испы-танномъ несчастій—вызвать недоразумѣнія и ложные толки уже первою попыткой се высказать.

 

 

II.

 

Еврейство и Р осс і я.

 

Внесеніе публицистической точки зрѣнія, личныхъ, партій-ныхъ или народныхъ пристрастій, надеждъ и стремленій въ рѣшеніе вопросовъ, подлежащихъ чисто-научному, объектив­ному изслѣдованію, каковы напр., вопросы психологическіе, всегда порождаетъ недоразумѣнія, ложные взгляды на пред-метъ и ложные практическіе изъ нихъ выводы. Мнѣ при­шлось не разъ возбуждать моими психологическими взглядами подобныя недоразумѣнія среди тѣхъ, кто и въ на-учныхъ вопросахъ неспособны отрѣшиться отъ публицисти­ческой точки зрѣнія. Такъ очень раздражались противъ меня сторонники женской «эмансипаціи» при выходѣ въ свѣтъ моего труда «Психическій міръ женщины», хотя конечно отъ этого раздраженія нисколько не умалились и не стали менѣе дѣйствительны указанныя мною психофизическія и психиче-скія особенности половъ. Такъ обижались на меня еще не­давно и Вл. Соловьевъ и другіе поклонники космополитическаго идеала, когда я въ статьяхъ: «Національ-ность и общечеловѣческія задачи» и «Къ спору съ Вл. Соловь­евымъ» указывалъ на особенности русскаго народнаго характера, сравнительно съ другими культурными народами.

 

Еще большее раздраженіе вызвалъ, наконецъ, въ извѣстной средѣ, обнародован­ный однимъ моимъ собесѣдникомъ краткій разговоръ его со мною, въ которомъ я высказалъ въ общихъ чертахъ мои взгляды на психическія особенности еврейства. Самая общ­ность и краткость этого сообщенія дали особенно много по-водовъ и къ неправильному толкованію моей мысли, и къ развязному приписыванію мнѣ такихъ практическихъ выво-довъ изъ нея, отъ которыхъ я въ дѣйствительности очень да-лекъ, да которыхъ никому и не высказывалъ. Понятно мое желаніе—точнѣе объясниться.

 

Противъ теоретической стороны моего взгляда, т. е. противъ моего объясненія особенностей еврейскаго характера, едва-ли можно многое серьезно возразить, ставши на точку зрѣнія безпристрастнаго, объективнаго изслѣдованія. Признавая особенности въ характерѣ всякаго народа вообще, я признаю ихъ и въ характерѣ еврейскомъ, признаю, что и онъ представ-ляетъ намъ преобладаніе однихъ стремленій и сторонъ духа и слабое развитіе другихъ. Здѣсь на первомъ планѣ я ставлю характеризующее всѣхъ семитовъ вообще высокое развитіе формально-разсудочной стороны при слабой эмоціонально­сти, отсутствіи порывистой страстности. Что обѣ эти черты чрезвычайно благопріятствуютъ образованію несомнѣнно характеризующихъ еврейство качествъ: трезвости, умѣренности, аккуратности, упорной и неуклонной воли, крѣпости семейной жизни, привязанности къ положитель-нымъ даннымъ формамъ и задачамъ жизни и т. и — совер­шенно очевидно. Все это несомнѣнно лишь въ гораздо слабѣйшей степени можетъ развиться у человѣка болѣе страстнаго, порывистаго, увлекающагося и менѣе формаль-норазсудочнаго. Но за то у послѣдняго могутъ и должны образоваться другія качества, кото-
рыхъ еврейство, пріобрѣтя первыя, уже представлять въ вы­
сокой степени не можетъ, также какъ и предметъ, разъ
принявшій форму круга, не можетъ въ тоже время быть и
квадратнымъ. При слабой страстности возможны и трезвость
и умѣренность и аккуратность, и упорство воли, но невоз­
можно беззавѣтное увлеченіе. А безъ послѣдняго становится
для человѣка невозможнымъ очень и очень многое. Невоз­
можно становится безъ него прежде всего полное отрѣшеніе
отъ положительныхъ, данныхъ со всей опредѣленностью за-
дачъ и формъ непосредственной дѣйствительности, ради ле-
жащихъ внѣ сферы умѣренности, аккуратности и полезности,
безкорыстныхъ идеаловъ. Невозможенъ так. обр. идеализмъ
, характеризующій народы христіанской культуры и чуждый
еврейству въ частности и семитамъ вообще. Отсутствіе
беззавѣтнаго увлеченія и идеализма, привязывая человѣка
исключительно къ данной, опредѣленной дѣйствительности
съ ея наличными задачами и нуждами, необходимо дѣлаетъ
его не только болѣе положительнымъ, ной болѣе утилитар-
нымъ, чѣмъ можетъ быть человѣкъ страстно увлекающійся,
ищущій иныхъ благъ, чѣмъ предлагаемыя

 

дѣйствительностью, и занятый иными задачами идеалистъ. Удивляться тому, что умѣренный, разсчетливый, безстрастно, но упорно преслѣдующій намѣченную задачу еврей—въ тоже время и положителенъ и утилитаренъ, а тѣмъ болѣе горевать или негодовать но поводу того, что онъ чуждъ идеализма и безкорыстной дѣятельности,—было бы столь жe странно, какъ и горевать о томъ, что рыба, такъ быстро и ловко пла­вающая въ водѣ, не летаетъ въ воздухѣ! Столь же странно было бы удивляться и тому, что безстрастіе, положительность и утилитарность, характеризующія типичнаго еврея, давая ему качества, необходимыя для цѣлесообразной утилизаціи и экс-плуатаціи наличной окружающей дѣйствительности, ли-шаютъ его качествъ, необходимыхъ уже не для эксплуатацш жизни, но для творчества въ ней. Человѣкъ, вполнѣ положи­тельный и утилитарный—не представитель творческой силы и дѣятельности. Творчества нѣтъ безъ сродныхъ ему идеа­лизма и безкорыстія. Въ особенности же нѣтъ его безъ всепо­глощающей страсти, и давво уже сказано, что «безъ страсти не создается ничто великое въ мірѣ и жизни». Соединить без-страстіе, умѣренность, положительность и утилитарность съ творчествомъ и идеализмомъ — втого подвига не совершитъ никакая философская мысль, хотя бы это была даже и канка­нирующая мысль автора «Немножко» и «Еще немножко фило-софіи». Это настолько ясно и несомнѣнно, что никакія ссылки на отдѣльные примѣры, лица и случаи здѣсь не помогутъ, даже и такія невѣроятныя ссылки, какъ напр , встрѣченная мною недавно ссылка на апостола Павла, какъ на представи­теля еврейства. Вѣрность общей характеристики еврейства отъ единичныхъ исключеній не пострадаетъ. Высказывая эту характеристику, утверждая, что типичный еврей является представителемъ позитивизма и утилитаризма и въ мысли и въ дѣятельности своей, мы остаемся на совершенно объ­ективной почвѣ. И находить въ подобной характеристикѣ какой либо поводъ къ обидѣ и раздраженію всего менѣе умѣстно, конечно, въ наше время когда и позитивизмъ и ути-литаризмъ получили право гражданства, возведены въ за-конченныя и излюбленныя нашимъ временемъ философскія доктрины, всюду безпрепятственно проповѣдуешь и исповѣдуются. Можно думать, что въ этихъ доктринахъ не заключа­ется истина и правда; можно и должно бороться противъ нихъ въ имя противоположнаго, христіански спиритуалисти-ческаго міровоззрѣнія; но нельзя, исповѣдуя эти доктрины, усматривать какое-то позорящее обвиненіе себя въ простомъ констатировали факта, что вы позитивистъ и утилитаристъ. Но еще хуже—проповѣдывать позитивизмъ и утилитаризмъ и тутъ же отрекаться отъ солидарности съ ними, какъ чего-то обиднаго, позорящаго…

 

Мы думаемъ, что въ обществѣ, въ которомъ еще живы начала христіанской культуры, колы еще идеалы религіозные, госу­дарственные, національные и др. и не оттѣснены еще въ ко-нецъ ис-ключительно утилитарными, косиополитичееки соціальными задачами жизни, борьба противъ началъ пози­тивизма н утилитаризма и неизбѣжна и необходима. И эта борьба противъ началъ и задачъ того н другаго, конечно, пе-реходитъ въ борьбу противъ представителей этихъ началъ и носителей этихъ задачъ Но кто въ наше время является та-кимъ представителемъ и носителямъ? Одно ли еврейство, какъ это было въ христіанской Европѣ почти до начала ХVII вѣка, когда еврейство не имѣло и тѣни того значенія міровой силы, какое оно пріобрѣтаетъ нынѣ? Отнюдь нѣтъ: въ наше время представителей тѣхъ началъ, которыми характери­зуются еврейство—позитивизма и утилитаризма, ровно столько же, сколько и представителей новой, только въ новое время выработанной и равно чуждой и классическому и хри­стіанскому міру идеи, идеи соціальной. Эта идея общества, производящаго и распредѣляющаго между особями жизнен-ныя блага, вытѣсняющая въ наше время на западѣ изъ жизни все рѣшительнѣе и задачу политическаго государства, и идеалы духовной личности и народности, по существу своему утилитарна, только положительна и космополитична. Она по существу своему есть отрицаніе и классическаго, чисто-политическаго идеала государственности и христіан-скаго идеала высочайшаго подъема и развитія духовной лич­ности. Представителемъ этой новой идеи нашего времени, идеи космополитически — соціальной, является и новая сила, выработанная новымъ временемъ и находящая для себя въ еврействѣ только естественнаго, могучаго и богато одарен-наго союзника. Эта сила, невѣдомая ни классическому, ни хри-стіанскому міру, чисто-соціальная, но берущая на нашихъ глазахъ уже верхъ надъ силами политическими, государст-венно-національными—есть сила буржуазіи. Естественное духовное средство съ нею еврейства, природнаго носителя тѣхъ-же началъ, и столь же естественный союзъ его съ этою новою завоевателъницею всего современнаго міра—и даютъ нынѣ еврейству то значеніе міровой силы, какого оно ранѣе никогда не имѣло.

 

Борьба противъ еврейства, такимъ, образомъ есть прежде всего, борьба противъ буржуазіи и ея современнаго господ­ства.

 

III.

 

Мы видѣли, что черты, характеризующія еврейство и при­дающія ему въ современной жизни такое огромное значеніе и силу суть въ то же время и основныя начала создавшейся за послѣдніе два вѣка и все постепенно побѣждающей буржу­азіи. Посмотримъ теперь, какое положеніе придаютъ эти черты еврейству въ нашей современной дѣйствительности. Изъ фактовъ этой дѣйствительности наиболѣе крупнымъ въ данномъ случаѣ представляется самое глубокое, коренное и всеохватывающее различіе въ цѣломъ духовномъ строѣ, характерѣ еврейства и нашего народа. Различіе это даетъ все­гда утилитарному, формальному, неуклонно преслѣдующему безъ страстныхъ порывовъ, свои утилитарныя задачи еврею—всѣ преимущества передъ нами въ области эксплоа-таціи наличныхъ силъ жизни. Оно же дѣлаетъ его въ той же мѣрѣ утилитарно-без- плоднымъ въ сферѣ духовнаго твор­чества, въ сферѣ вполнѣ дѣйствительныхъ, (ибо направляю-щихъ нашу волю) хотя и неосязаемыхъ, безплотныхъ и безконечныхъ идеаловъ. Къ этимъ сферамъ, чуждымъ еврей­ству, направлены всѣ лучшія силы и способности нашего на-роднаго духа, какъ я старался раньше показать въ брошюрѣ «Національность и общечеловѣческія задачи» (М. 1890 г.), и въ статьѣ «Къ спору съ Вл. Соловьевыхъ» (Русскій Вѣстникъ 1890 г., октябрь). Ко всему формально опредѣленному, только положительному и только полезному — частью равнодушно и небрежно, а частью враждебно отно­сится этотъ народный духъ. Мои собесѣдницъ совершенно вѣрно передалъ эту характеристику моими словами: «Полное отвращеніе въ формальному и положительному. Особенное развитіе высшаго нравственнаго начала. Отсутствіе воли и настойчивости ради утилитарныхъ цѣлей и великая эмоціо­нальность. Я утверждаю, что борьба этому народу съ еврей-ствомъ совершенно невозможна… Другимъ народамъ, напримѣръ французамъ, нѣмцамъ, англичанамъ— присущи отчасти еврейскія свойства: формальный разумъ, вола, ути-литаризмъ, словомъ «умѣренность и аккуратность.» Бъ на-шемъ національномъ характерѣ лежать чуть не презрѣніе во всему этому. Отсюда мы ничего не можемъ противопоставить пи еврейской сплочённости, ни еврейской трезвости, умѣренности, практичности, семейному началу и т. д. Мы от­носительно еврейства — расса самая беззащитная.» Все—это — дѣйствительно мои слова и мыс іи. Только за-ключеніе, въ которому я прихожу, у меня въ дѣйствительности н нѣсколько сильнѣе и имѣетъ иной смыслъ, чѣмъ приписываемое мнѣ. Не въ тому выводу при­хожу я, что “еврей, если ею не сдерживать самыми искусствен­ными и сильными мѣрами будетъ повисать насъ на всѣхъ поприщахъ практической жизни»,—какъ полагаютъ иные,— но къ выводу: «Еврей будетъ насъ побивать на всѣхъ попри­щахъ практической жизни (разумѣя подъ послѣдней жизнь торгово-промышленную, область утилитарныхъ задачъ, экс-плоатаціи и т. п.), хотя бы ею и сдерживали самими искусственными и сильными мѣрами. Я, вообще, плохо вѣрю въ дѣйствительную силу и прочность дѣйствія слишкомъ «ис-кусственныхъ и сильныхъ мѣръ» съ одной стерпи. Я то думаю, съ другой стороны, чтобы та «практическая» жизнь, въ кото­рой еврей всегда, но своему характеру, не смотря ни на какія мѣры будетъ поживать насъ, какъ сильнѣйшій въ ел кала-чахъ, била вся наша жизнь и въ государственномъ и въ народ-номъ смыслѣ,—чтобы наше безсиліе въ первой области было и нашимъ государственнымъ и народнымъ безси-ліемъ во­обще.

 

Всякія искусственныя, хотя бы и очень сильныя мѣры, на-правленныя къ ограниченію сферы естественнаго утилитар-наго призванія еврейства, могутъ быть лишь временными палліативомъ очень ограниченными и въ силѣ и въ продол­жительности своего дѣйствія, и ничего кореннымъ образомъ не измѣняющими. Вѣдь и въ жизни обществъ проявляется тотъ же законъ, какъ и господствующій въ механической природѣ, законъ, по которому «дѣйствіе ровно противодѣйствію», и безъ послѣдняго невозможны ни про-явленіе силы, ни ея сосредоточеніе и роетъ. Развитіе исклю­чительно въ направленіи наименьшею сопротивленія и въ органической и въ общественной жизни харакернзуетъ собою всегда разложеніе, смерть. И почти двухътысячелѣтняя исторія еврейства въ христіанскихъ обществахъ, не только сохранившаго, но и доведшаго за это время до крайняго раз­витія свои типическія особенности среди борьбы со всякими искусственными преградами и ограниченіями, должна была-бы служить достаточнымъ этому доказательствомъ. Сосре­доточивая силы еврейства въ болѣе тѣсномъ кругѣ дѣйствія, все тѣснѣе сплачивая эти силы и организуя ихъ, всѣ эти преграды и ограниченія не могутъ ни замѣнить эти силы другими, въ еврейскомъ характерѣ от­сутствующими, ни дать имъ новаго, неестественною для нихъ направленія. Положительный, утилитарный, умѣренный и не творческій, а лишь разсудочно эксплоати-рующій окружающее, еврей становится только еще положительнѣе, утилитарнѣе, сдержаннѣе и т.п.—только еще болѣе евреемъ. Отсутствіе же иныхъ внутреннихъ сдерживаю-щихъ началъ, кромѣ положительныхъ формъ и заколовъ, при стѣсненіи—только изощряетъ его въ изобрѣтеніи новыхъ способовъ, согласуясь съ ихъ точною буквой, обходить ихъ смыслъ, нарушать со спокойной совѣстью ихъ принципъ. Не уменьшая, а только сосредоточивая и изощряя эксплоата-торскія силы еврейскаго характера, подобныя ограниченія ихъ въ дѣйствительной области эксплоатаціи,—торгово-промышленной, бир-жевой etc.—и въ насъ самихъ нисколько не развиваютъ этихъ отсутствующихъ у насъ силъ, и насъ от­нюдь не дѣлаютъ болѣе утилитарными и менѣе эмоціональ­ными. А безъ этихъ свойствъ мы въ этой области, гдѣ именно они даютъ перевѣсъ, всегда такъ или иначе будемъ побѣждены. И въ борьбѣ экономическихъ интересовъ между христіанами—умѣренный, аккуратный, положительный и чисто-утилитарный христіанинъ всегда одержитъ верхъ надъ эмоціональнымъ и безкорыстнымъ христіаниномъ- идеали-стомъ, буржуа — надъ рыцаремъ. Разница только въ томъ, что здѣсь человѣкъ нашей рассы никогда не можетъ быть въ такой мѣрѣ, такъ всецѣло и исключительно чуждымъ без-корыстнаго идеализма и эмоціональности, такъ безусловно положительнымъ и утилитарнымъ, какъ семитъ-еврей. Намъ за нимъ—не угнаться. Въ этомъ—его сила на поприщѣ чисто-утилитарныхъ, экономическихъ задачъ, — сила, значенія которой никакія, искусственныя мѣры измѣнить не могутъ, пока существуетъ еврейство; такъ вѣчно на этомъ же поприщѣ въ борьбѣ между христіанами—идеа­листами и утилитаристами побѣда будетъ на сторонѣ послѣднихъ, пока существуютъ утилитаристы и «умѣренные и аккуратные» позитивисты.

 

Но естественное и — мы думаемъ — ничѣмъ неустранимое торжество еврейства на этомъ опредѣленномъ поприщѣ жизни было бы полнымъ его торжествомъ только въ такомъ государствѣ и обществѣ, всѣ силы и интересы, всѣ задачи и надежды котораго въ этомъ поприщѣ сосредоточива- лись-бы, въ жизненной экономіи котораго оно за- няло-бы если не исключительное, то преобладающее, всѣмъ руководящее по-ложеніе.

 

Всѣ ли современныя государства и общества таковы? Всѣ ли они стали преимущественно торго- во-иромы именными? Вездѣ ли исключительно экономическія, соціальныя силы и нужды выступили па первый планъ, отодвинувъ назадъ силы, задачи и нужды государственные и народныя съ ихъ не- ути­литарными идеалами? Повсюду ли представители чисто-со-ціальныхъ задачъ и началъ,—буржуазія, мѣщанство, средній классѣ, разночинцы, словомъ городское населеніе,—состав-ляютъ и численно преобладающій и достигшій руководящаго, наиболѣе вліятельнаго положенія элементъ населенія? По­всюду ли сходятъ съ исторической сцены націо-нальное госу­дарство и политическіе классы народа, уступая мѣсто живущему чисто- экономическою жизнью, космополитиче­скими — интересами, обществу?

 

Эти вопросы для насъ совершенно равнозначущи съ вопро-сомъ: повсюду ли еврейству несомнѣнно обезпечена побѣда и борьба съ нимъ стала невозможна, ибо природная задача и силы еврейства стали уже задачею и силою всею и нееврей-скаго человѣчества?

 

Государства современнаго Запада представляютъ намъ
именно такую картину: постепенное упраздненіе и ограниче-
ніе государства обществомъ, интереса политическаго—соці-
альнымъ, экономическимъ, исчезновеніе

 

чисто-политическихъ классовъ и чисто- національныхъ формъ и идеаловъ, громадное численное возрастаніе город-скаго населенія насчетъ сельскаго и рѣшительно преобла­дающее вліяніе перваго на весь общій ходъ дѣлъ — вотъ ея характерныя черты. Здѣсь—все шире и удобнѣе развивается поприще для преслѣдованія природныхъ задачъ еврейства и для проявленія и торжества его природныхъ силъ и стремле-ній, становящихся общими, нормальными и для западнаго человѣка вообще. Здѣсь борьба съ еврействомъ становится и невозможною и все болѣе ненужною, переходя въ простую, чисто-экономическую конкурренцію, чуждую всякой полити­ческой, племенной или бытовой— словомъ идейной окраски. Самъ еврей здѣсь уже значительно ассимилировался къ окру­жающей его, ставшей болѣе близкой, родственной его духу средѣ: во Франціи, напримѣръ, или въ Англіи, особенно въ большихъ городахъ, почти невозможно встрѣтить типичнаго, рѣзко выдѣляющагося среди окружающихъ еврея, подобнаго нашему польскому или галиційскому еврею. Еврей здѣсь оев­ропеился, какъ и европейское общество оевреилось, подчини­лось еврейскимъ идеаламъ. Чѣмъ меньше всюду становилось государства и народа, чѣмъ больше буржуазіи,—тѣмъ болѣе всюду крѣпло и торжествовало еврей­ство! Это фактъ несомнѣнный.

 

Еврейская община и въ средніе вѣка была и предпріимчивѣе и бережливѣе и богаче христіанской, не имѣя однако и тѣни того значенія міровой силы, которое она несомнѣнно пріобрѣла за XIX вѣкъ,— вѣкъ роста и торжества буржу­азіи….

 

Совершенно иную картину представляетъ намъ и въ совер­шенно иное отношеніе къ еврейству по-ставлена Россія. Рос­сія—страна не торгово-промышленная, но земледѣльческая. Русское государство, «незараженное порокомъ представи­тельства», по выраженію П. Леруа-Болье, и парламентаризма, никогда еще не было орудіемъ борьбы соціальныхъ партій, не становилось ихъ частнымъ достояніемъ и не отступало на второй планъ со своими началами и задачами, передъ все по­степенно подчиняющимъ себѣ на Западѣ обществомъ. Оно— государство еще крѣпкое, еще религіозное, политическое и національное, а не космополитически соціальное. Пока Россія останется вѣрною себѣ,—а на это мы крѣпко и страстно упо-ваемъ,—то есть останется національно-государственною, а не утилитарно-соціальною, земледѣльческою и народною, а не меркантильно-промышленною, буржуазною и космополити­ческою,—до тѣхъ поръ въ ней поприще, безусловно -благо-пріятное для торжества задачъ еврейства и его силъ, будетъ сравнительно очень ограничено.

 

Оставаясь вѣрною православію, самодержавію и народности, Россія обладаетъ и силами, не-обходимыми для этой задачи своей самостоятельной, стоящей внѣ посягательствъ еврей­ства жизни. Настоящіе представители утилитарно-соціаль-ныхъ, не народныхъ и не политическихъ стремленій и силъ, то есть городское населеніе, буржуазія и разночинцы,—въ общей массѣ населенія Россіи представляютъ сравнительно-ни­чтожное меньшинство (около 15 проц.), тогда какъ во Фран­ціи и Англіи, напримѣръ, этотъ не государственный и не народный и какъ достаточно нынѣ уже, по видимому ясно,— антигосударственный и космополитическій элементъ состав-ляетъ огромное большинство (около и болѣе 70 проц.). И но своему значенію и вліянію въ общей экономіи жизни этотъ чисто-соціальный, отвѣчающій задачамъ и силамъ еврейства и составляющій открытую для его несомнѣнныхъ побѣдъ об­щественную арену элементъ,—у насъ еще сравнительно—ни-чтоженъ. Искусственное выдвиганіе его впередъ, искусственное поощреніе роста этого не государственнаго и не народнаго, буржуазнаго элемента и усиленіе его вліянія на общее теченіе жизни у насъ относятся къ очень еще недавней эпохѣ прошлаго царствованія. Эта эпоха совпадаетъ и съ бла­гополучно минувшими, искренно благонамѣренными и иде­ально задуманными, но со вершенно чуждыми національно-историческихъ на чалъ попытками самоупразд-ненія, самоограниченія государственной власти ради автоно-міи буржуазнаго общества, совпадаетъ она и съ усиленіемъ вліянія въ нашей жизни и съ торжествомъ еврейства! Это яснѣе дня. Къ счастію для судебъ національной, православной и государственной Россіи,—буржуазія, наиболѣе родственной европейскому духу чисто соціальный массъ, — недостаточно окрѣпла и не пріобрѣла еще рѣшительно преобладающаго вліянія на весь ходъ нашей жизни (какъ въ Западной Европѣ) за этотъ короткій періодъ ея искусственнаго созиданія у насъ. У насъ еще сохранились— и сохранились въ громадномъ большинствѣ—классы не со-ціально-утилитарные, но государственно- національные, со своими самостоятельными задачами и идеалами: земледѣльческій народъ и землевладѣльческое, не торгово-промышленное дворянство. Сферы интересовъ и вліянія, области задачъ и идеаловъ этихъ національно-государственныхъ классовъ, составляющихъ самобытную, почвенную силу Россіи,—совершенно иныя, чѣмъ сферы интересовъ, вліянія, задачъ и идеаловъ чуждой намъ и искусственно раздутой у насъ, какъ-бы ad hoc созданной , лишенной идеаловъ и вся­кой вѣры буржуазіи съ ея съ естественнымъ и неизбѣжнымъ господиномъ— евреемъ. Расширеніе и увеличеніе вліянія на общую экономію нашей жизни одной изъ этихъ сферъ— рав­носильно ослабленію и ограниченію другой. Всякая мѣра, ве­дущая къ усиленіе земледѣльческаго и землевладѣльческаго — дворянскаго (не буржуазнаго-же, торгово-нромышлен-наго) классовъ—равносильна—въ этой общей экономіи— ослабленію вліянія и ограниченію ноля дѣятельности чисто-соці- альныхъ, буржуазныхъ классовъ. Равносильна она и ограниченію всегда неизбѣжно торжествующаго на этомъ полѣ дѣятельности еврейства. Не спеціальныя стѣсненія еврейства необходимы здѣсь для государственной и націо­нальной Россіи,—это только палліативъ!,—но общія пре­грады грозящему широко и разрушительно разлиться по всей странѣ потоку денежной буржуазіи и голодною, хищнаго, на все ради рубля готоваго разночинства. Тамъ, гдѣ ничтожны развитіе и сила буржуазіи—ничтожны и всевозможныя, къ тому-же неустранимыя уже въ силу нашихъ духовныхъ осо­бенностей, нашихъ пороковъ и добродѣтелей, экономическія побѣды еврейства. Доколѣ не восторжествуетъ надо всѣмъ анти-государственная и космополитическая буржуазія, не восторже-ствуетъ надо всѣмъ и еврейство со своими несомнѣнными и въ своей области вполнѣ естественными и законными стрем-леніями и силами и обратно. А отъ этого обратнаго да изба­витъ Богъ Россію, сохранивъ ее оплотомъ христіанской культуры противъ новаго соціальнаго язычества, начала ко-тораго въ еврействѣ имѣютъ свое полнѣйшее и законченное выраженіе.

Важно только, чтобы эти стремленія и силы не вторглись въ чуждую имъ и враждебную, не буржуазную, не торгово-про­мышленную область. Тамъ, гдѣ послѣдняя, какъ на Западѣ, заполонила уже почти всю жизнь и всѣ силы общества п го­сударства, для борьбы съ еврействомъ отсутствуютъ и по­
воды и наличныя силы въ обществѣ: здѣсь безусловное и неограниченное торжество еврейства— только вопросъ времени. Но тамъ, гдѣ, какъ у насъ, интересы искусственно выхоленною соціальнаго, торговаго и промышленнаго класса далеко не уравновѣшиваютъ интересовъ и силъ историческихъ классовъ государственно-національныхъ, земледѣльческаго и землевладѣльческаго,—тамъ и побѣда еврейства въ ограниченной области меркантильныхъ, соціальныхъ интересовъ не страшна. Тамъ въ тоже время и поводомъ къ самой неумолимой борьбѣ съ еврействомъ должно являться всякое, даже малѣйшее посягательство его на «мирныя завоеванія» въ мірѣ земледѣлія и землевладѣнія, въ области государственности и національности. Не въ городахъ* —поприще этой борьбы въ Россіи,—здѣсь подобная борьба не будетъ имѣть ни общегосударственнаго, ни національнаго характера и кон­чится, не смотря ни никакія мѣры, экономическою побѣдой еврейства и частною ассимиляціей его къ частью-же оевреив-шемуся торгово-промышленному классу,—но въ деревняхъ и селахъ нашихъ. Здѣсь борьба если будетъ, то будетъ борьбою за самые принципы жизни.

Здѣсь—»руки прочь!»—безусловно обязательно для самихъ евреевъ, если они сами хорошо понимаютъ и свои интересы и свои силы. Здѣсь— мы побѣдимъ, ибо духовная сила на нашей сторонѣ.

 

V.

 

(Вмѣсто послѣсловія)

 

Рѣшившись высказать въ печати мой взглядъ на особенно го­рячо—и не безъ основаній—волнующій современность, живо­трепещущій вообще, а въ нашей родинѣ въ особенности, еврейскій вопросъ, я первоначально располагалъ ограни­читься тѣми письмами о немъ, которыя уже появились въ «Русской Жизни». Я желалъ только установить справедливую и идейную точку зрѣнія на этотъ вопросъ, слишкомъ часто, и намѣренно и ненамѣренно, bona fide, затемняемый съ одной стороны ссылками на затасканныя общія мѣста и фразы мни-маго гуманизма, къ которымъ прибѣгаютъ только когда болѣе опредѣленныхъ доводовъ уже не находятъ, а съ дру­гой—безъидейной злобою дня, страстями и корыстолюби­выми стремленіями этого дня. Принятая мною точка зрѣнія представлялась мнѣ слишкомъ ясною и очевидною для того, чтобы требовать своего детальнаго оправданія и защиты какъ противъ безсодержательныхъ и безплодныхъ «общихъ мѣстъ», такъ и противъ слишкомъ ярко запечатлѣнныхъ лич-нымъ пристрастіемъ партійныхъ притязаній и предразсуд-ковъ. Въ этомъ я очень, какъ видно, ошибся: напечатанное (въ «Русской жизни») вмѣстѣ съ этимъ отвѣтомъ письмо ко мнѣ одного изъ представителей нашей еврейской «интелли­генціи», вызванное моими письмами «Еврейство и Россія», свидѣтельствуетъ о томъ, что и съ банальностями затаскан­ной, условной публицистической морали, какъ онѣ ни безсо-держательны, и съ партійными пристрастіями и притязаніями, какъ ихъ софизмы ни прозрачны, считаться еще далеко не лишне. Свести счеты съ ними и желалъ-бы я въ настоящемъ отвѣтѣ на это очень характерное письмо. Совершенно напрасно прибѣгаетъ авторъ его, въ своемъ вступленіи, къ попыткѣ запугать меня перспективою, что и мои письма о еврействѣ не будутъ имѣть никакого научнаго значенія, и я самъ въ нихъ грѣшу догматизмомъ, вышед-шимъ-де изъ моды во всѣхъ областяхъ мысли, кромѣ богосло-вія. Рѣшительно даромъ потраченный зарядъ остроумія! Ошеломить меня словами “научное значеніе», “догматизмъ», «мода»—слишкомъ мудрено, такъ какъ я достаточно хорошо знаю самое дѣло. Я и слишкомъ давно (съ 70 г.) и близко стою къ дѣлу науки для того, чтобы задаться нелѣпою мыслію— въ газетныхъ статьяхъ изложить научное изслѣдованіе; и очень хорошо знаю, что “догматизмомъ» можетъ погрѣшить только теорія, объясняющая факты, но не простое утвержде-ніе или отрицаніе самыхъ фактовъ; и, наконецъ, никогда еще не ставилъ себѣ въ литературной моей дѣятельности зада­чею сообразоваться съ тою или другой «модою». Это еще поз­волительно для толпы читателей, но отнюдь не для серьезнаго писателя.

Гораздо интереснѣе полемика моего оппонента по существу «еврейскаго вопроса». Здѣсь онъ устанавливаетъ и ту точку зрѣнія, съ которой, по его мнѣнію, еврейскій вопросъ дол-женъ быть разрѣшенъ, и ставитъ мнѣ вопросы о тѣхъ фактическихъ данныхъ, на которыя я опираюсь въ разрѣшеніи его. Еврейскій вопросъ, по мнѣнію автора, слѣдуетъ обсуждать съ точки зрѣнія правды и справедливости, т. е., какъ объясняетъ онъ, поставить его такъ: человѣкъ-ли еврей или нѣтъ? «и если онъ человѣкъ, съ такимъ же бьющимся сердцемъ, какъ у васъ, съ тѣми же страданіями и заботами, то во имя правды въ человѣческихъ отношеніяхъ должно протянуть ему руку помощи».

И такъ, вотъ въ чемъ весь вопросъ?! Какъ онъ простъ, ясенъ, и какъ очевидно, что мы, не нарушая идей права и справед­ливости, не можемъ не оказывать еврейству помощи въ вы­полненіи его еврейскихъ задачъ, хотя бы это были и задачи закабаленія нашего общества и государства! Стоитъ только признать еврея за «человѣка» съ «бьющимся сердцемъ», и ужъ обязательно протянуть ему «руку помощи!» Это де требованіе права и справедливости!!

Полагаю, что никто изъ обсуждавшихъ еврейскій вопросъ не высказывалъ еще возмутительной мысли, что въ основѣ его рѣшенія должно лежать отрицаніе права и справедливости; никто не высказывалъ и той дикой мысли. что «еврей не человѣкъ»,— особенно въ наше время, признающее человѣчность и человѣческое право даже въ рассахъ, стоя-щихъ безконечно ниже самихъ китайцевъ, а нетолько высоко развитыхъ евреевъ. Но отсюда до обязательнаго протягива-нія еврейству «руки помощи» еще очень далеко! Въ чемъ именно должны мы помогать еврейству? Въ охраненіи ли его только и защитѣ отъ посягательства на него какихъ-либо внѣшнихъ враговъ? Или мы должны оказать ему помощь и въ его посягательствахъ на нашу собственную жизнь и наше достояніе, помощь если не дѣятельную, то по крайней мѣрѣ выражаю­щуюся въ предоставленіи этимъ посягательствамъ полной, ни чѣмъ не ограничиваемой свободы, въ отказѣ отъ защиты нашихъ самыхъ жизненныхъ и обязательныхъ для насъ ин-тересовъ? Взаимнаго поданія руки помощи возможно требо­вать только въ томъ предположеніи, что ни съ чьей стороны вообще никакихъ посягательствъ нѣтъ, никакой борьбы не происходитъ, нѣтъ ни нападающаго, ни защищающагося, а есть одинъ «человѣкъ». Если же борьба несомнѣнно происхо­дитъ, то, конечно, о «рукѣ помощи» по справедливости мо-жетъ взывать не нападающій, но лишъ защищающійся! Вопросъ такимъ образомъ въ томъ: проис- ходитъ-ли въ со-временномъ обществѣ какая-либо борьба, въ которой круп­ную роль играетъ еврейство, и занимаетъ-ли оно въ этой борьбѣ положеніе нападающаго или защищающагося? Отри­цать фактъ всеохватывающей борьбы, происходящей на на­шихъ глазахъ и уже близкой къ своему концу на западѣ, совершенно невозможно. Весь девятнадцатый вѣкъ представляетъ сплошную, безпрерывную и безпощадную борьбу начала соціальнаго, «общества», какъ «организаціи жизни во имя производства и распредѣленія жизненныхъ благъ между составляющими его особями», (Опредѣленіе Л. Штейна) про-тивъ преслѣдующаго иную, неутили- тарную и не соціальную, но народно-историческую задачу государства. Въ этой борьбѣ роль нападающаго играетъ не историческій народъ и госу­дарство, но живущее только утилитарнымъ интересомъ про­изводства и распредѣленія въ настоящемъ общество. И борьба эта представляетъ безпрерывный рядъ побѣдъ послѣдняго надъ народно-историческимъ госу-дарствомъ вездѣ, гдѣ, завладѣвъ путемъ представительства и парламентскаго режима политическою властію, это обще­ство настоящаго получило возможность направлять жизнь и историческаго, національнаго государства. Вездѣ, гдѣ это случилось, задачи политическаго государства и историче­скаго народа постепенно упраздняются и ограничиваются, вытѣсняемыя изъ жизни интересами неисторическаго, при-знающаго лишь право и задачу особи, но не народа, космопо-литическаго общества. На Западѣ это упраздненіе государства и народа обществомъ во имя производства и распредѣленія благъ между наличными особями, въ наше время есть не только ясно и систематически выраженное тре-бованіе господствующей теоріи, но и въ значительной сте­пени уже совершившійся фактъ! Сила, создавшая этотъ несомнѣнный фактъ упраздненія государства и народа, вытѣснившая ихъ изъ жизни и повсюду занимающая ихъ мѣсто, вездѣ есть утилитарная, обладающая деньгами или живущая исключительно надеждою на ихъ пріобрѣтеніе, не знающая ни историческихъ задачъ, ни общихъ традицій бур­жуазія. Могущественное орудіе, съ помощью котораго она за­воевала свою господствующую позицію и обладая которымъ никогда съ нея не можетъ быть сбита, — парламентаризмъ, представительство конституціоннаго государства. Таковъ итогъ жизнь человѣчества на Западѣ за весь девятна­дцатый вѣкъ. Радоваться-ли этому итогу или скорбѣть о немъ? Стремиться-ли, во имя государственности и народно­сти, къ возможному ограниченію въ нашей жизни его силы и значенія, или привѣтствовать въ немъ новое расширеніе по­прища для своихъ соціальныхъ задачъ? Этотъ вопросъ не безразличенъ, конечно, не только для человѣка Запада, но и для насъ, русскихъ, ибо сила, побѣ-дившая и продолжающая побѣждать государство и народность на Западѣ, сила буржу-азіи, существуетъ съ тѣми же интересами и стремленіями и у насъ, хотя у насъ она и не владѣетъ тѣмъ орудіемъ, которое обезпечило бы ей несомнѣнное торжество, т. е. парламент-скимъ строемъ. И въ рѣшеніи этого вопроса каждый неизбѣжно долженъ стать на ту или другую сторону, остава­ясь по прежнему «человѣкомъ». Ставши-же на одну изъ этихъ сторонъ, уже нетолько трудно, но и непо-зволительно «пода­вать руку помощи» стоящему на противной, для доставленія ему торжества надъ своей собственной стороной. Это было-бы предательство.