С.Гоццоли. Все враги демократии

С.Гоццоли. Все враги демократии

 

ДРУГАЯ ЕВРОПА

Перевод сделан с: Sergio Cozzoli. Тutti i nemici della  democrazia- «l Uomo libero“ 15 (1883).- с дополнениями, внесенными специально для настоящей публикации в нашем альманахе.

Многие полагают, будто бы демократия — это нечто очень давнее. Кое-кто убежден даже, что демократия представляет собой естественную форму человеческого общежития с само­го возникновения человеческого рода — вплоть до отождест­вления ее с исконным раем «доброго дикаря» Жан-Жака Руссо.

На самом деле, все далеко не так просто.

Действительно, есть народы, у которых формой обще­ственного устройства всегда была — абсолютная демократия. Это справедливо по отношению ко всем так называемым «примитивным» племенам, ныне вымершим или вымирающим — типа обитателей Тасмании, австралийских аборигенов, буш­менов, пигмеев, эскимосов И, однако, имеются иные народы, для которых само понятие демократии оставалось неведомым еще несколько десятков лет тому назад: в их числе -различные племена черной Африки, но и народы, оказавши­еся способными вырасти в великие нации, создать поистине великие культуры, такие как китайская, японская или индийская. Между тем, для самих западных стран, которые вот уже пару столетий как навязывают ее миру посредством военной,    экономической    и    культурной    колонизации    — демократия является продуктом исторически совсем недав­ним, самым настоящим «изобретением» современного мира.

Совершенно ошибочно говорят о демократии афинской или древнегреческой, или даже — германской. Это звучит очень двусмысленно. Если приписывать термину «демократия» идеологическое и семантическое содержание, каким сегодня он наполнен для нас, — легко представить себе, что нашим предкам (германцам, этрускам, грекам или кельтам, возможно — славянам) демократия была бы просто чем-то абсолютно непонятным.

В том виде, как ее принято представлять себе сегодня, идея демократии оказывается концепцией довольно сложной. Она опирается на сосуществующие и взаимодействующие между собой, пять, по меньшей мере, «столпов»: равенство, свобода, терпимость, представительство и народный сувере­нитет.

Если не будет хотя бы одного из перечисленных эле­ментов, нынешняя идея демократии (теоретически, по край­ней мере), окажется совершенно извращенной.

Попробуем проанализировать по-отдельности каждый из этих элементов, и мы увидим, какие из них могли бы принадлежать — идеологически или хотя только психологи­чески — классическому индоевропейскому миру.

Для начала скажем, что идеи «народного суверенитета» просто-напросто не существовало: если в античном Риме на­род был держателем власти, он был таковым в дополнение к власти Сената, иерархическое главенство которого — пусть те­оретически, если не практически — никогда не подвергалось сомнению.

Народ выступал иногда за то, чтобы иметь больше вла­сти, но никогда — чтобы получить всю власть, а это есть единственная мыслимая форма суверенитета.

Что касается идеи равенства, несомненно, она была из­вестна нашим предкам, но в том естественном реалистическом смысле, какой присущ этой идее: были равны между собой те, кто действительно обладали равными возможностями, властью и правами. Это было — равенство равных, но никак не равенство всех. И равными были те, кто обладал достаточным достоинством, чтобы стремиться к этому, мужеством — чтобы претендовать на это, силой — чтобы гарантировать это. Чтобы гарантировать равенство для себя и своих потомков, не для всех… Это равенство самых сильных фактически исключало право на равенство всех.

В отличие от народного суверенитета и равенства -представляющих собой идеи, терпимость есть всего лишь от­ношение, позиция, максимально — норма нравственного по­ведения, связанная больше с нравами и характером народа, чем с гражданскими законами. Существовали — и существуют по сей день — демократические режимы, абсолютно нетерпи­мые в вопросах нравственности, или идеологических, эконо­мических, расовых и религиозных; и напротив — авток­ратические режимы, предельно терпимые в этом отношении. В то время как для персидского или древне-римского импер­ского менталитета было совершенно естественным прини­мать, как факт — а не просто быть к этому терпимыми — мно­гообразие нравов и верований в контексте своего юридичес­кого и гражданского мира, — для нынешней демократической культуры является источником инстинктивного внутреннего отвращения, то есть психологической, идеальной нетерпи­мости, одна только мысль о существовании общества, осно­ванного на обычаях не «передовых», не «прогрессивных», — как в некоторых странах с исламским или военным режимами — за коими, даже если они пользуются поддержкой пре­обладающего большинства своего населения — не может быть признано право гражданства в современном мире. Так что вовсе не терпимость, равно как и не представительство отдельных лиц или общественных групп (гарантируемое во многих античных и даже недавних обществах вне какого-либо избирательного механизма демократического типа) могли бы служить патентами на демократичность для нашим предков.

Что касается свободы — понятие о ней, каким обладали европейцы в древности, не имело в себе ничего общего с той абстрактностью и расплывчатостью, какими она характеризу­ется сегодня: для них внутренняя потребность в свободе была тем, чем она и является в действительности, то есть простым и естественным выражением смысла собственного достоинства, в свою очередь пропорционального представлениям о себе и своих возможностях, различных у разных людей и разных общественных групп. Как таковая, свобода для них была прямой противоположностью тому, чем она является сегодня:

не естественным условием, как чем-то окончательно ре­шенным, но завоеванием — личным, семейным или группо­вым.

Если идея свободы понимается сегодня, как «априорное» право любого человека — и, следовательно, как психологи­ческое средство, необходимое для формулирования идеи все­общего равенства, — наши предки воспринимали свободу как конкретное испытание достоинства, власти и прав в от­ношении к другим, наделенным меньшими правами, меньшей властью и достоинством. Так что свобода, в противовес се­годняшней реальности, была логическим и практическим средством дифференциации и неравенства.

Все это было истинным не только для наших предков времен классической древности, но и для европейцев всех по­следующих эпох, вплоть до предшествовавшей нашей.

Положение, будто бы все — естественно равны, столь не­убедительно, столь легко опровергаемо, что вот уже веками стараются построить всевозможные «культурные» леса — рели­гиозные, философские, юридические — чтобы попытаться продемонстрировать «истинность» этого тезиса, ввести его в обиход, убедить в этом людей. Вплоть до того, что этот тезис о равенстве всех сделали краеугольным камнем всей так на­зываемой западной «Системы».

И здесь мы предлагаем остановиться, чтобы немного подумать.

Несмотря на то, что все ее теоретически принимают, со­гласны с ней, несмотря на безмерную мощь всех структур Си­стемы, которые повседневно стремятся к ее реализации, про­ведению в жизнь, равенство между людьми — а с ним и ре­альная демократия — до сих представляются чем-то, чему гро­зит опасность, до такой степени, что необходимо постоянно громогласно провозглашать ее, укреплять всеми силами, за­щищать всеми средствами.

Бесчисленное количество законов, декретов, норм, пра­вил предлагаются каждый год, чтобы гарантировать ее проведение в жизнь, в то время как легионы политиков, юри­стов, судейских чиновников, полицейских, социологов, жур­налистов повседневно бдят за этим. И все же, практически, нет в Системе ни подлинного равенства, ни реальной демократии.

Если бы они были, не было бы никакой необходимости столь тщательно надзирать за этим, столь ревностно бороться за это. Не было бы никакой необходимости в партиях, лигах, ассоциациях, организациях про-демократического характера. Не существовало бы предпосылок для несогласий, протестов, демонстраций, волнений и мятежей во имя равенства и свободы, которые в действительности наполняют собой — на­равне со всеми индивидуальными и коллективными невро­зами — повседневную хронику «общественной жизни» во всех частях Системы.

Но это значит, что у демократии есть враги.

И поскольку она представляется сегодня могущественной — с того момента, как заняла в Системе все троны и все алтари — это значит, что достаточно сильны и ее противники.

*

Что же представляют собой это враги? Несомненно, есть люди, и немалое число, которые идеологически отвергают демократию в силу рациональных доводов или по инстин­ктивному отталкиванию от нее. Но не они суть «всесильные» противники, ибо эти люди сегодня не имеют никакой силы. Кто же тогда? Быть может, клики или полу-подпольные секты, влиятельные лица, Церкви, общественные классы?

Конечно же, нет, ибо нет сегодня ни одной партии, груп­пы, профсоюза или какой-либо социальной категории, центра политической, культурной или экономической власти, кото­рые   ни воздавали бы демократии — с её следствиями: равенством и свободой — надлежащей дани самой ортодоксальной идеологической лояльности.

Убежденными сторонниками демократии заявляют себя -и являются таковыми! — международные финансовые круги и масонство, класс капиталистов во всех его многообразных вы­ражениях и буржуазия всех стран мира; более того, они-то и бахвалятся тем, что были изначальными творцами и защит­никами демократии в историческом плане. За демократию вы­ступают все левые партии и все социализмы, трудящиеся массы всех стран, профсоюзные организации. За демократию высказываются Церкви всех конфессий, уцелевшие консти­туционные монархии, университеты, органы официальной печати, крупные издательства и кинофирмы, радио- и теле­центры.

Наконец, в пользу демократии выступают все организо­ванные группы юристов, интеллектуалов и технократов, а также руководство вооруженных сил во всех странах за­падного влияния (тогда как в странах с военной диктатурой «предвидится» возвращение к демократии)

Но, в таком случае, кто же — или что — мешает демо­кратии, отвергает ее?

Если врагов демократии невозможно искать сегодня в си­ле людей, эти враги не могут не находиться в силе самих реа­лий.

Реалий природной действительности, — предшествующей человеку и превышающей его, и реалий культурной дейст­вительности, производимой или творимой человеком, незави­симых от действительности природной.

*

Первый великий враг демократии — наука. Сама ее сущ­ность глубоко антидемократична, поскольку наука постули­руется на объективности, которая оставляет в стороне, игно­рирует «мнения» и безразлична к количеству тех, кто эти «мнения» высказывают. Логика науки — тоталитарна: научная истина должна быть — в силу необходимости — такой, какая может быть подтверждена любым   наблюдателем или экспериментатором, то есть всеми. Кто не в состоянии этого сделать по скудости умственной или культурной, в счет не идет и выходит из игры: он может всего лишь принимать та­кую истину на веру или же отвергать ее и отходить в сторо­ну.

Но, будучи тоталитарной по своей сути, наука, в то же самое время, аристократична по своей структурной действи­тельности: явно отдавая все преимущества Гению, Мастеру, -она выкапывает непреодолимую пропасть (психологическую, культурную, и даже социальную) между массами и вершина­ми мысли. Даже так называемые «групповые исследования» только внешним образом более демократичны: и в них тоже, в конечном счете, производится выбор и создаются элиты, то есть иерархия.

Но если наука антидемократична сама по себе, не менее антидемократичными являются ее выводы: из всех ведущих мифов демократической идеологии — естественное равенство между отдельными лицами и группами, природная доброта человека, рациональность человеческой природы, формирова­ние человека под воздействием окружающей среды — нет ни одного, который не был бы в какой-то мере опровергнут или подвергнут сомнению последними научными разработками. И сам основоположный психологический постулат всех, вне­шне различных, идеологий Системы — всецелая и тотальная совместимость между человеческой природой и жизненным благополучием — почитавшийся до сих пор совершенно оче­видным, не представляется более, в свете научного знания, столь бесспорным.

*

Еще более непримиримый враг демократии — религия. Будучи укорененной уже по определению в Божественном, она не может терпеть, чтобы Истина ставилась под вопрос переменчивыми мнениями колеблющихся представителей то­го или иного «большинства» или «меньшинства», находящихся под влиянием средств массовой информации. Вера есть Вера, независимо от процентного соотношения верующих и неверующих. Вера, в ее структурном развитии, естественно по­рождает Иерархию авторитетов, что представляет собой пря­мую противоположность демократическому равенству. Со­вершение религиозного обряда по сути своей антидемо­кратично, ибо предполагает неоспоримое неравенство — нера­венство между Богом и человеком, между верующими и неверующими, между священником и мирянами. Более того, Вера побуждает человека к аскетизму, который нетерпим к собственным слабостям и который естественным образом вы­ковывает Аристократию духа. Если высшая Святость — это принцип, открытый для всех, — остается фактом, что лишь немногие аскеты достигают ее реально.

Сама концепция свободы для истинно верующего есть нечто прямо противоположное тому, чем она является для демократа. Для верующего человек свободен в той мере, в ка­кой он подчиняется Истине — Истина делает нас свободными; между тем, демократ верит в свободу «мыслить, как он хочет», то есть в свободу подчиняться также заблуждению и лжи. Эти две свободы не могут не сталкиваться между собой, как две враждебные армии на поле битвы. В сущности, сама идея существования Бога неумолимо антидемократична, по­скольку она предполагает некий Порядок, устремленный от Высшего к низшему — не мы «выбираем» Бога, но Сам Бог из­бирает и призывает нас.

*

Еще один враг демократии — искусство. Оно господствует в царстве чудесного и возвышенного, понимать ли это в смысле фантастического и чудесного искусства «идеалистичес­кого», или же — конкретного и объективного искусства клас­сического. Бессмертие какого-то шедевра — не есть плод бесконечных пленарных заседаний, но творение высшей и привилегированной художественной индивидуальности, сози­дающей в условиях великолепной и трагической доброволь­ной изоляции. Какую бы культурную, идеологическую или политическую позицию ни занимали отдельные художники, каждый из них — если он действительно велик — являет собой невольный, но убедительный памятник неравенству людей.

Художники творят неравенство и, своими произведе­ниями, его проповедуют, свидетельствуют и утверждают. Соз­нают они это или нет, эти люди — подобно людям науки или мысли — не чувствуют себя такими, как все другие, равными другим. Между ними и «массами» — бездна аристократической разобщенности.

Бездна, которую массы — в том загадочном влечении к великому, благородному и возвышенному, которое в какой-то мере присутствует в каждом человеке — принимают, как данность, с чувством преклонения, которое остается неустра­нимым и неизменным, при всех подъемах и спадах культур и цивилизаций. И это являет собой радикальную психологичес­кую антитезу демократической идеологии.

*

И еще один враг демократии — культура. Не столько культура, понимаемая как совокупность каких-то понятий или как школярское усвоение культурной «продукции», — но культура в подлинном смысле слова, как самовоспитание, воспитание интеллекта и духа для максимального выражения собственных потенциальных возможностей.

Так понимаемая культура никогда не может быть достоя­нием массы, это — индивидуальное завоевание посредством налагаемой на себя строгой дисциплины, что предполагает концепцию одиночества. Она отражает страстное стремление к познанию и к истине — бесконечно разнообразное у разных людей — и реализуется посредством определенных наклоннос­тей и интеллектуальных способностей, тоже бесконечно разнообразных.

Исследования, размышления, обмен мнениями, обога­щающее познание — суть факторы возвышения. На уровне самом возвышенном и зрелом культура — это знак отличия и благородства. Она повышает ранг, создает положение, — в смысле нравственном, но и социальном тоже. Будучи резуль­татом своеобразия характера и интеллекта, но вместе с тем и долгого упорного труда — культура представляет собой неотъемлемое достояние личности.

Чем более возвышена культура общества, — то есть, чем больше в нем число его членов, обладающих глубокой и бо­гатой культурой — тем более сильно в его лоне сопротивление любой форме эгалитаризма.

Если это верно в отношении культуры индивидуальной, понимаемой как воспитание духа и интеллекта — т.е. культи­вирование индивидуальных способностей — то же можно сказать и о существовании различных «культур», понимаемых как специфические выражения отдельных общин — языки, диалекты, традиции, обычаи, виды искусства и ремесленни­чества, фольклор — в лоне того же самого общества: если культурные различия между личностями суть враги демо­кратии, культурные различия между группами, общинами или этносами враждебны ей еще в большей степени.

•

Но имеется нечто совершенно иное, что вводит демокра­тию в состояние кризиса, в ее утопической мечте предложить себя в качестве универсального средства против всех истори­ческих невзгод: имеются тысячи ликов и тысячи поворотов антропологической действительности — иными словами, той специфической и неизменной биологической, психологичес­кой и поведенческой реальности, какой является человечес­кая натура.

Прежде всего, люди различны между собой физически: красивые и некрасивые, высокие и низкорослые, сильные и слабые.

Есть люди, рождающиеся «в рубашке», другим явно не везет уже при рождении. Одним — все легко: ими заслуженно гордятся родители, они преуспевают в школьных занятиях, отличаются в играх, их любят женщины. У других — все не так, все не ладится и не удается в жизни. Есть женщины, ко­торые рождаются столь красивыми и совершенными, что ка­жутся земными ангелами. И есть другие, с которыми природа обошлась поистине безжалостно…

Какое действительное равенство может установиться ког­да-либо между крепким человеком — и худосочным, между красавицей — и дурнушкой? И какое юридическое, социальное, даже экономическое равенство в состоянии когда-либо ком­пенсировать эти трагически-неизбежные экзистенциальные неравенства? Наоборот, настойчивое проповедание естествен­ного права всех на равенство приведет лишь к обострению и усугублению нетерпимости к различиям, к болезненному осо­знанию собственной неполноценности со стороны обездолен­ных.

Нет, никакая демократия никогда не сможет восторже­ствовать над природным препятствием генетически опреде­ляемых, структурных различий: сильный, красивый, симпа­тичный всегда будет оказываться в привилегированном по­ложении, жизнь для него, в известном смысле, будет легче…

*

Но, помимо влияний на внешний вид и здоровье, есте­ственные биологические различия между людьми находят выражение также во всей гамме возможностей, наклонностей и поведения, которые делают порой неравенства непреодоли­мыми: не всем в одинаковой степени свойственны велико­душие, щедрость, мужество, равно как далеко не одинаково распределены находчивость, агрессивность, утонченный эсте­тический вкус, глубокое нравственное чувство.

Но если ум, мудрость, мужество и хороший вкус являют собой факторы различения и неравенства — и, следовательно, препятствия на путях реального эгалитаризма — они не могут не быть смертельными врагами демократии.

*

Наконец, глубоко враждебным демократии является и трагический компонент жизни. Это нечто темное и угрожаю­щее, эта нависающая опасность страданий, поражения, ката­строфы для отдельных лиц и целых групп, неотделимые от человеческого существования, время от времени неожиданно взрывающиеся в чудовищных событиях — эпидемия, голод, землетрясение, война, болезнь, скорбь, смерть — поражают в самое сердце глубинный психологический субстрат демократической идеологии: прекраснодушную мечту о спо­койствии.

Демократия, в конечном счете, это всего лишь средство, -в опьяняющих убеждениях ее пророков — средство, чтобы сде­лать мир и жизнь рациональными, спокойными, банальными, безболезненными и бескровными.

Как может когда-либо оказаться реальным все это, если трагическое неразрывно связано с человеческой судьбой?

*

Как вся эгалитаристски-прогрессистская культура, кото­рая находится за плечами демократической идеологии, так и западная «Система», которая на этой идеологии основывает свою убеждающую силу, представляются всецело осознаю­щими существование этих врагов. В самом деле, уже вполне ясна хорошо разработанная стратегия, объединяющая в себе защиту и нападение.

Наука все в большей степени низводится до простого ин­струмента технологического совершенствования; она подчине­на всеобщей кампании эпистемологической девальвации, при благоприятствовании ее фрагментаризации по секторам (если не распылению) — таким образом, чтобы ей все сложнее было приходить к междисциплинарным заключениям, глобальным и окончательным; ее подвергают фильтрации редуцирующим образом, посредством контроля со стороны средств массовой информации, выцеживая открытия, наиболее неудобные для стабильности режима.

Религия низведена до «опыта», индивидуального «мне­ния», за ней отрицается право сакрализировать и питать исти­ну и мудрость Государства, — как если бы Бог был всего лишь Творцом отдельных людей, но не народов-личностей, состав­ляющих человечество. Демократия хотела бы редуцировать Бога до некоего личного факта, личной идеи или личного мнения, — что равнозначно низведению Всемогущего до роли какого-то символа человеческих фантазий и неврозов и, следовательно, косвенного отрицания самого Его сущест­вования.

Искусство сведено к посредственности, благодаря предла­гаемым громадным пространствам для того, что банально или примитивно, особенности в области музыки и фигуративных искусств.

Культура, насколько это возможно, девальвирована и дискредитирована, потаканием «массам», их «вкусам», в угоду потребительству, заменой литературного языка — самым при­митивным и плоским газетным жаргоном, постепенным суже­нием школьных программ за счет научения технико-прак­тическим навыкам, преобладающего над усвоением класси­ческой культуры. В то время как отдельные этнические, национальные, региональные культуры программно-систе­матически уничтожаются, искореняются, распыляются фунда­ментальным культурным «американизмом» Системы: ни народная музыка, ни традиционные обычаи и фольклор, ни поэзия и литература на диалектах не находят больше себе места в жизненном пространстве тех масс-медиа, которые -вот уже десятилетиями — действуют подобно чудовищным камнедробильным машинам, «выравнивающим» все элементы различия в лоне Запада

Мужество банализировано и обесценено посредством феминилизации характеров молодых поколений, оставлением всех тех культурных форм — от некоторых видов спорта, та­ких как альпинизм, до культа воинского героизма — которые в состоянии возвышать мужество до уровня ценности и мифа; мужество оказывается ненужным для тех, кто живет в своей скорлупе, надежно защищенный в обществе экономического благополучия и технологической безопасности.

Физическая красота подвергается остракизму: еще срав­нительно недавно, пару десятилетий назад, кинозвезды, пев­цы и даже видные политики, часто появлявшиеся на экранах телевидения, должны были обладать определенной фи­зической привлекательностью — сегодня будто специально вы­бирают актеров, ведущих телепрограмм, всех, кто являют со­бой «персонажей-символы», из числа почти что уродов. Итак, если   красивых   становится   все   меньше,   да   здравствует уродство — во имя прав большинства!

*

Но борьба — неравная. Столь неравная, что если бы трубы демократических шеренг не издавали неприятных звуков самонадеянного всезнайства и сектантского невежества про­светительского толка, в ней было бы даже некое фаустовское благородство.

В самом деле, если еще и можно себе представить долгую войну на истощение — без победителей и побежденных — в от­ношении искусства и культуры, если еще можно вообразить неослабевающие репрессивные способности Системы в отно­шении восстаний человеческой природы, если даже допустить стратегию философско-технологического компромисса в от­ношении трагизма жизни, — невозможно видеть, с помощью какой тактики защиты демократия может сопротивляться растущему фронтальному наступлению научного знания.

Ибо демократия — понимаемая как ведущее идеологичес­кое ядро всей нынешней «модернистской» или «пост-модер­нистской» культуры — оказывается всецело безоружной перед лицом науки, которая, пусть невольно, разрушает постепенно один за другим все ее мифы и все ее ценности: от бесконечного доверия Разуму до природной доброты человека, от равенства между отдельными лицами и группами до иллюзии антропологического прогресса, от подверженности человеческой природы изменениям со стороны окружающей среды до приспособляемости человека-животного к неестест­венным условиям расслабляющего благополучия.

Безоружной потому, что — будучи основанной на фунда­ментальной предпосылке рационалистского типа — она обладает душой наукоподобного склада, которая не позволяет ей вести никакой радикальной полемики с наукой. Тогда как для концепций традиционалистского типа люди, такие какие они есть могут иметь с наукой отношения здорового, дело­вого типа, даже чисто техницистского, без того чтобы дать заразить   или   обусловить   этим   центральное   ядро   своих ценностей, — культура нынешней эгалитаристски-прогрессистской системы сделать этого не может: она слишком обоже­ствила науку, чтобы быть в состоянии маневрировать сегодня ею, как безвредным и послушным инструментом.

Логика вещей не позволяет системе основываться на рационалистических, и следовательно наукоподобных пред­посылках и отвергать, в то же самое время, науку, ее методы и гносеологические выводы.

С другой стороны, невозможно помыслить, чтобы оста­новилось продвижение науки вперед или чтобы возможным оказалось воспрепятствовать ее влиянию: какими бы ни были субъективные мнения о том, что такое наука, какие бы оцен­ки ее ни предлагались в эпистемологическом ключе, остается совершенно ясным, что будущее человечества находится под решающим воздействием успехов научных исследований и научного знания. В хорошем и дурном.

В дурном, если оно, это будущее, по-прежнему будет доверено Обществу, которое — в силу самого факта его забо­левания утопизмом, не в состоянии будет понять реалистичес­кий урок науки и не сумеет сделать ничего иного, кроме как только использовать ее технологические выводы в эгоисти­ческих и бессмысленных целях, в близорукой перспективе «благополучия» для своего поколения — вплоть до низведения мира до энергетического кризиса, а человека до всецелой отчужденности.

В хорошем, если будущее человечества и истории будет доверено народам, общинам и группам, которые — по врож­денным склонностям и способностям, в силу жизненности истоков традиционных культур, в силу органичности полити­ческих, социальных и экономических структур — сумеют истолковать фундаментально важные уроки науки в ключе человеческой судьбы.

С.Гоццоли

 Независимый русский альманах «Вече» №60,
Мюнхен,1998 г