О БЕЛОМ ДВИЖЕНИИ

О БЕЛОМ ДВИЖЕНИИ

Архимандрит Константин (Зайцев) 

Полвека прошло после мученической кончины адмирала Колчака. Сорок лет тому назад пережили мы похищение сатанистами генерала Кутепова… С первым не было у меня никакой личной связи, хотя именно с ним связан поворот, в нужном направлении, моей жизни. Когда свершился октябрьский переворот, я мгновенно уехал из Петербурга в Москву и на вопрос близких людей, что я намерен делать, отвечал ссылкой на ответ Сиэйса на вопрос, что он делал в начальный период революции: «Я существовал». Думалось мне, что надо незаметно переждать какой-то срок.. Тут же я получил предложение ехать к Колчаку, чтобы потрудиться по гражданской части в творимом им деле — и мгновенно снялся. Ехать можно было к нему только через Юг России. Там я, силой вещей, однако, и остался. С генералом Кутеповым у меня возникла личная связь, но и издалека не мог в моем сознании не запечатлеться образ адмиралом Колчака — во всей его исключительной привлекательности. Мягкая простота в подтянуто-деловой героичности — так, кажется, можно опреде­лить существо его личности. Некое поэтическое тепло исходило от него даже и в далеком отчуждении, но тут же вырисовывался стальной силуэт боевого вождя, сочетающего ничем не возмутимое личное мужество с, гением пронизанной, властностью. Не­что совсем иное являл собою генерал Кутепов. И в нем была простота — но она исчерпывала все: невозмутимая обыденная простота! Она покрывала все, она была ответом на все. И в этом своем свойстве Кутепов был в такой же мере неповторим, как в своей изящной изощренности неповторим был Колчак.

Если адмирал Колчак, можно думать, и в самой тесной бли­зости оставался на какой-то недосягаемой высоте, то генерал Кутепов, при всех возможных условиях сплошного подвига своей жизни, оставался неизменно лишь первым среди равных. Если адмирал Колчак творил личные великие дела, пользуясь, как ма­териалом, всем окружающим, в том составе и потребным для того человеческим персоналом, то генерал Кутепов создавал атмосферу общего дела, совместно с ним творимого, независимого от того, тут ли он персонально находится, или нет. Он был как бы за спиной каждого, неотменно, в общем деле участвующего, и это сознание не утрачивалось в самые критические моменты, внося бодрость и спокойствие. Его руководство рождало не столько нарочитый подъем духа, сколько внедряло в сознание каждого невозмутимую выдержку в исполнении своего долга -таков был героизм кутеповский, сообщаемый его соратникам…

И тут же вздымается еще одна фигура, формирующая как бы некий сияющий триумвират, воплощающий все Белое движение в его целом, в его исторической величественности — генерал Кор­нилов. Высокий патриотический долг суворовской окраски запе­чатлелся на предельно скромном в своей предельной героичности зачинателе Белого движения, чтобы скобелевской отвагой вскипеть в завершительном всплеске Белого движения Врангелевском, сумевшем самую эвакуацию за пределы России обра­тить в некое духовное торжество непобедимой ничем верности Исторической России…

Пусть много темного явила действительность Белого движе­ния в своей массовости, весьма разнокачественной: не только патриотический идеализм самоотверженных подростков, окры­ливший самое возникновение Белого движения, определял его положительную сущность. Эта сущность жила и цвела во всем его составе от последнего солдата до верховного главнокоман­дующего, проникая и гражданскую сторону, необходимо сопро­вождавшую везде Белое движение, как начаток творимого буду­щего. Чем же может быть вразумительно объяснена несостоя­тельность Белого движения, в его восстановительной силе?

«Укажите мне силу, которая бы без особенных побуждений, без начальственных распоряжений, без всякого насилия, одним мановением могла двинуть народные массы к самым важным и тяжким подвигам, к неодолимой борьбе со всякой противной си­лой, к самым великим пожертвованиям, даже до жертвы всем своим состоянием и самой жизнью. Укажите силу, которая од­ним словом могла бы вызвать голос народа, во всю мощь его потрясающего грома и несокрушимого действия. У других наро­дов такими силами ныне служат идеи прогресса, цивилизации, свободы… Покажите эти знамена нашему народу, он посмотрит и спросит: есть ли на них знамение креста или другой святыни? Нет? Значит, скажет он, они не христианские. А вот мы воззовем к народу во имя святой веры и святыни: и тогда нет силы, кото­рая бы одолела наш народ, нет жертвы, которой он не принес бы этим заветным сокровищам и силам своей души и жизни… Бла­годарение Богу, что еще горит на Руси этот священный огонь, освещающий душу народа… Как и беречь его надо обществу и правительству, как осторожно обращаться с ним, чтобы не дать ему ложного направления, под видом усиления, или, подбрасы­вая в душу народа всякий хлам идей и стремлений, не разжечь этого огня до бурного пламени: и тогда его сила из мирной и ус­покаивающей народ, сделается страшно разрушительной для всего противного вере народной».

Так говорил в одной своей проповеди сто лет тому назад епископ Иоанн Смоленский, настолько уверенный в глубо­ком проникновении русского народа такой верой, что все усилия общества и  правительства  насадить  что-либо  иное воспринимал он не под углом зрения соблазна, а лишь как не­что, способное вызвать стихийный  народный бунт против таких общества и правительства!.. Другой русский право­славный иерарх, Антоний (Храповицкий), четверть века спус­тя на собственном опыте испытал исчезновение такого наро­да под воздействием разрушительных сил, о которых говорил епископ Иоанн Смоленский. Русская революция 1905-1906 гг., оформившаяся в 1917 г., это воочию явила. Явила она и не­что другое, что ясно было всякому сознанию типа епископа Иоанна Смоленского:   никакие положительные ценности  в том хаосе всяких ценностей, каким не могла не стать охвачен­ная революцией Россия, взять верх не могли. Вообще, создать новую Россию в этом хаосе, ни путем сговора, ни путем по­давления ее силой, нельзя было. Ее можно было только вос­становить, тем остановив ее развал. Но для этого надо было понимать, что именно, в ее лице уходило из Мiра! Это, одна­ко, даже церковное сознание уже не ощущало! Чтоб в этом убедиться, достаточно вспомнить те первоначальные сужде­ния о  взаимоотношениях  Церкви  (вообще!)  и Государства (вообще!), которые имели место на Соборе 1917 года. Приме­нительно же к Царю, не только мысль об уходе Удерживаю­щего в лице нашего Царя (чем определялся конец Вселенной!) не владела сознанием даже близких к Престолу людей, но и самая помощь Царю, если мыслилась кем конкретно, то толь­ко в форме обезпечения отъезда его заграницу!!!

Чтобы понять то, что произошло с Россией, надо увидеть две вещи, которые, несмотря на их очевидность, не только не усвое­ны сознанием европейско-американским, но остаются чуждыми и русскому сознанию, даже, казалось бы, квалифицированному:

1. Катастрофа постигла Россию не как результат разруши­тельных явлений, присущих русской действительности и достиг­ших своего предела, обусловливающего крушение всего истори­ческого строя России, а, как раз наоборот, она возникла в условиях безпримерного в истории России успеха во всех областях жизни — кроме одной: духовной.

2. Россия же не имела, как Целое, ничего, способного ее объе­динить в одно Целое — кроме, именно, духовного начала, ее це­лостность, в конечном счете, определявшего, как промыслительно хранящего весь Мiр Русского Православного Царства.

Белое движение было попыткой русского общества сохра­нить в революции, их усовершенствовавши, разные положитель­ные свойства ее быта — но совершенно вне всякого учета этого промыслительного задания, вложенного Богом в Историческую Россию. Тем самым все получало утилитарный характер, и это в условиях, когда охранительное начало не могло не пасовать пред лицом мечтательного устремления к лучшему, какое не могло не принимать характера весьма далекого от идеалов Ис­торической России. Тем самым, Белое движение естественно и неотменимо оказывалось раздвоенным, сочетая в себе, с одной стороны, живые остатки былого государственного и обществен­ного строя, а с другой, устремленность к радикальной смене все­го, чисто революционной и воплощение получавшей в некоем мифическом «Учредительном собрании», которое призвано бу­дет сказать человечеству некое новое слово.

Что это практически означало, если не превращение всего жизнеспособного в плане устройства общественно-государст­венного в составе Белого движения в исполнительный под­собный аппарат, терпимый лишь в его служилой работе, но имеющий самоупраздниться пред лицом тех фантазм, кото­рыми насыщено было сознание «передового» общества, не приемлющего коммунистического террора. Тем самым Белое движение становилось чем? Доживанием остатков старого ре­жима, как в буквальном смысле сохранения жизни этими ос­татками, так и в переносном — готовности жертвовать жиз­нью идеалистически за такое будущее, которое тут же обра­щалось во внутреннее соперничество отдельных элементов этого будущего, безконечно и безнадежно далеких от того, чем жила Историческая Россия.

Не предрешало ли это победу того элемента, предельно край­него, который уже «палку взял»? Не определяло ли все это то, на первый взгляд парадоксальное, утверждение, которое, однако, остается неопровержимым, поскольку и сейчас остается в силе вопрос о русском будущем, а именно: безценным достижением Белого движения, единственным, но потому долженствующим быть особенно ценимым, является массовая эмиграция способ­ного к борьбе русского народа, позволившая возникнуть на заграничной почве, на которой господствовала гражданская сво­бода, некой Зарубежной России, способной продолжать борьбу с воцарившейся на Русской почве сатанократией.

В сущности, объективная значимость Русской эмиграции мо­жет быть исчерпывающе определена, как продолжение Белого дела, не в смысле, конечно, преемственности всецелой его всяче­ской сущности, а в смысле свободного раскрытия промыслительных путей Русского будущего и самоотверженного служения делу их осуществления.

Как далеко ни продвинулось овладение мiром апостасией, антихрист еще не пришел — значит, на весу еще жизнь мiра! Пусть судьба мiра решается внутренней Россией. Процессы там идут, отчасти и во вне получающие некоторое отображе­ние — спасительные. Но в какой еще мгле духовной протекают они!.. Этим нам указуется поле деятельности, промыслительно именно нам предназначенное: идеологическое просвещение! Стена, отделяющая эмиграцию от России имеет щели, и ни­кто не знает как и что проникает во внутрь. Но надо, чтобы было на виду то, что раскрывает Правду, адекватную дейст­вительности апостасийной. И кто нарочито к этому призван, если не все то же Белое движение, соответственно созревшее в своем свободном развитии? Помоги Бог!