О русской революции

О русской революции

Блаженнейший Митрополит Анастасий (Грибановский )

Блаженнейший Митрополит Анастасий (Грибановский )  О русской революции

Страшен и загадочен мрачный лик революции. Разсматриваемая со стороны своего внутреннего существа, она не вмещается в рамки истории и не может быть изучаема наряду с другими историческими фактами. Своими глубочайшими корнями она уходит за пределы пространства и времени, как это установил еще Густав ле Бон, считавший ее иррациональным явлением, в котором действуют какие то мистические потусторонние силы.

То, что могло казаться сомнительным прежде, то стало совершенно очевидным после Русской революции.

В ней все почувствовали, как выразился один современный писатель, предельное воплощение абсолютного зла в человеческом облике; другими словами, здесь ясно обнаружилось участие дьявола этого отца лжи и древнего противника Божия, пытающегося сделать человека своим послушным богоборческим орудием.

Исконная борьба зла с добром, тьмы со светом, сатаны с Богом и составляет глубочайшую нравственную основу революции, ее сокровенную душу и главную цель. Все остальное — что обычно характеризует ее, т. е. политические и социальные перевороты, разгул кровавых страстей, есть только внешние последствия или средства этой борьбы; они относятся к ней так же, как стрелки на часовом циферблате к движущей их скрытой от нас пружине.

Революционный процесс проходит через всю историю мира.

Первый акт этой великой драмы имел место в глубине небес, когда там произошло возмущение против Творца в среде бесплотных духов, а эпилог ее изображен огненными красками на страницах Апокалипсиса.

Падший Денница первый зажег огонь революции в мире. Об этом мы читаем у Пророка Исаии:

Как упал ты с неба, Денница, сын зари! А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих, вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов: взойду на высоты облачныя, буду подобен Вышнему (Ис. 14:12-14). Он увлек за собою третью часть звезд, т. е. небесных воинств; против них восстал Михаил Архангел с прочими бесплотными силами и низринул их с неба (Апок.12:7-9). Слово Божие не дает нам подробного изображения этой небесной брани, картину которой попытался нарисовать при помощи поэтического воображения в своем «Потерянном Рае» Мильтон. Он изображает все моменты этого возстания типичными чертами революционного мятежа.

«Хоть я изменился по внешнему блеску, говорит Веельзевул, но я не изменил твердой мысли и гордого негодования, сознающего гордое достоинство; оно то и побудило меня поспорить с Сильнейшим и увлекло в ожесточенную борьбу несметные силы вооруженных духов».

«Он, Властитель над всеми? продолжает Денница, обращаясь к своим темным силам, будет сидеть по царски, а мы, рабы Его, принуждены будем покрывать алтарь Его цветами амброзий и за них же воскурять Ему благовонный фимиам».

«Он, самодержавно царствующий на небе, сидел на престоле своем, охраняемый лишь привычкою, уважением и согласием своих поданных. К чему нам раболепствовать, если мы можем господствовать».

«Прощайте, счастливые небесные поля, где вечно обитает радость! Да здравствует вечная тьма. Прими того, кто приносит с собой непреклонный дух… »

Низринутый за свою дерзость с Неба, сатана не только не смирился перед Творцом, но еще более укрепился в чувстве богопротивления. Он постарался вовлечь в эту печальную борьбу и первого человека, восстановить его против своего Создателя. Отравленные навсегда ядом гордыни, прозвучавшей для них в словах «будете яко бози», потомки Адама никогда уже не могли сами исцелиться от этой опасной болезни. Сатана незримо разжигал в человеке этот губительный дух самоутверждения, побуждающий его сопротивляться своему Творцу.

Вавилонское столпотворение было первым открытым вызовом, который человечество осмелилось бросить Небу. Наказанное за свою дерзость, оно также не смирилось до конца. Вся последующая история ветхозаветного мира становится продолжением той же борьбы человека с Богом, которой не чужд был и избранный народ Израильский, как мы это ясно видим из Библии и особенно из писаний пророческих.

Похоть богопротивления в скрытом виде продолжала существовать и после пришествия на землю Христа Спасителя, примирившего людей с Богом и давшего им ощутить снова радость богосыновства.

Появление гуманизма, попытавшегося вывести человека из подчинения человека Божественному Авторитету, чтобы объявить его существом самодовлеющим и секуляризовать всю культуру, выросшую на христианских корнях, знаменует собой новый момент в развитии и углублении этой вековой драмы.

Революция всегда приходит с соблазном свободы и притом свободы абсолютной, божественной, обещание которой звучало в словах искусителя: будете, как боги. Революция всегда находит для себя пищу в этой неумирающей иллюзии человечества, за увлечение которой последнее всегда платилось такою дорогою ценою.

Дух гуманистической свободы, проникшей в недра Католической церкви, произвел здесь потрясающую революцию, известную под именем реформации. От ее огня воспламенилась вскоре первая глубокая политическая и частью социальная революция в Англии. Она носила в себе в зародыше все типичные разрушительные черты последующих революций, но религиозные истоки этого движения, железная рука Кромвеля и исконный здравый смысл английского народа, сдержали эту буйную стихию, не дав ей развиться до конца.

С тех пор, однако, общественный воздух в Европе навсегда был отравлен революционными бактериями.

Французская почва, возделанная руками Вольтера, Руссо и энциклопедистов, оказалась наиболее восприимчивой для революционных семян, и они расцвели здесь пышным цветом к концу 18 века, породив так называемую Великую Французскую революцию. Тесная генетическая связь ее с английской революцией не подлежит никакому сомнению, но каждый народ дает; конечно, свое воплощение революционным идеалам. В противоположность Англии, здесь не было ничего сдерживающего для разразившейся общественной бури, а, напротив, все способствовало ее скорейшему распространению.

Во Французской революции, как в зеркале, отразился легкомысленный характер этого народа, его стремление к позе, к красивым фразам и жестам, вдохновляемое суетным тщеславием. Все герои и рядовые деятели этой революции даже наиболее умеренные и серьезные из них — жирондисты — напоминают актеров, стоящих пред лицом многочисленных зрителей и думающих только о том, что скажут о них современники и потомки. Они предавались оргиям накануне казни, чтобы показать тем мнимое мужество духа. Многие из них старались рисоваться даже на эшафоте, который был для них последней сценой в этом мире.

Никто из них не думал об ответственности перед Богом, перед историей или своей совестью в этот роковой для страны момент.

При таком настроении общества, революция из средства превратилась в цель, в кумир, которому поклонялась вся нация. Увлекаемая инерцией собственного движения, она, как ураган, неудержимо неслась вперед и, постепенно углубляясь, превратилась в страшное смешение богохульства, жестокости, крови, разврата и коллективного безумия, которое ее вожди напрасно пытались прикрыть громкими лозунгами: свободы, равенства и братства. Увы, рядом с этими красовавшимися повсюду высокими словами, возвышалась «святая гильотина,» ставшая ненасытным молохом, которому приносилось в жертву безчисленное множество невинных жизней. Читая повсюду «Братство или смерть» Шамфор невольно воскликнул: «Это братство Каина!» Скоро эту роковую истину понял весь мир и если вначале за развитием французской революции с любопытством следили даже такие серьезные умы, как Кант и Гете, то потом она уже не внушала Европе ничего, кроме отвращения и ужаса.

Французская революция ясно показала миру, что ее стремления не ограничивались только ниспровержением существующего государственногѳ и социального устройства; она присвоила себе более широкую миссию мирового масштаба и прежде всего объявила себя самодовлеющим началом жизни, провозгласив особую революционную мораль, революционное правосудие и т. п. Она отвергла вечные законы Творца, чтобы поклониться человеческому разуму и его одного сделать законодателем жизни. Робеспьер, воплотивший в себе до конца кровавый облик революции, достигшей при нем своего зенита, впервые понял, однако, все безумие состязания человека с Богом и потому попытался вновь «декретировать» поклонение Высочайшему Существу, сделавшись сам его первым жрецом.

Однако, эта жалкая пародия на религию не могла спасти ни его самого, ни революцию. Последняя, как Сатурн, продолжала безжалостно пожирать ее собственных детей, пока железная рука Наполеона не вырвала у нее ее жала. Однако, дух ее не умер и после того, как этот страшный пожар погас, наконец, во Франции. Он сделался величайшим соблазном для человечества, которое не переставало оглядываться на эти кровавые огненные страницы французской истории, получившие для многих какую то роковую притягательную силу.

Широкое культурное влияние Франции, которое издавна она оказывала на Европу, еще более облегчало распространение революционных идей. Русское образованное общество особенно увлекалось ими с тех пор, как наши офицеры принесли их на концах своих штыков после своего победоносного похода в Париж.

Всякая революция зарождается в умах и постепенно электризует разные общественные слои, начиная скорее с верхних. Ее подпочвенная работа продолжается до тех пор, пока сопротивление власти и наиболее крепкой общественной среды не ослабеет и тогда она, как подземные воды, с шумом прорывается наружу. Это и случилось у нас после неудачной для нас великой войны, когда надломленный и утомленный ею народный организм уже не в состоянии был противостоять этой бурной разрушительной стихии, давно уже глухо клокотавшей под землею.

Русская революция есть одно из самых сложных явлений, какие когда либо были в истории. Она соткана из самых разнообразных стихий. Тут есть и прямое подражание французской революции, в идеях которой воспитывался целый ряд поколений нашей интеллигенции; и мессианизм западников, беспощадно осуждавших русский политический и общественный строй и разочаровавшихся потом в «буржуазно-мещанской» Европе; и апофеоз России у славянофилов, считавших ее светом для мира, с ее идеалом вселенского братства; и исконная неутолимая жажда полной правды на земле у простого народа; и всегдашний неудовлетворенный земельный голод последнего; и анархия умов, водворившаяся в России под влиянием отрицательной проповеди Толстого, а также разного рода буревестников, декадентов и т. п.; и глубокое потрясение русской души огненными образами глубинного зла у Достоевского; и огромная энергия, развитая великой войной и искавшая себе выхода после разочарования в последней; и русский максимализм вообще, не умеющий нигде и ни в чем останавливаться на полдороге и легко переходящий в нигилизм; и отголоски смуты, а также Разинского и Пугачевского восстаний, в которых проявился русский бунт бессмысленный и беспощадный, как результат буйного настроения русской души в минуту ея крайнего возбуждения. Все это смешение оказалось заквашенным чуждым нам материалистическим марксизмом и потому дало такое неожиданное и бурное брожение, превратившее солнце в тьму и луну в кровь, создавшее повсюду смятение и ужас и сделавшее Россию страшным позорищем для всего мира.

В нашей революции, конечно, не менее характерных национальных черт, чем во Французской, но если заглянуть в ее сокровенную душу, то мы увидим здесь тот же мировой революционный процесс, вступивший в новую стадию своего развития.

Русская революция смелее, чем какая либо из предшествующих ей, выступила со своей всемирной миссией и с углубленной радикальной программой. Ее идеологи не хотели видеть в ней только повторение «классических образцов» всегда кончавшихся компромиссом. Она с самого начала поставила своей задачей отречение от старого мира и создание абсолютно нового строя общественной жизни — с новыми идеалами и новыми методами общественного строительства. Ея целью было не только открыть новую страницу в мировой истории, но совершенно порвать связь с последней и создать новую землю с новым человеком, апофеоз которого она поставила в центр своей догмы. Исходя из принципа, что «пафос разрушения есть пафос созидания,» она с яростию фурии устремилась на весь прежний политический общественный и нравственный порядок жизни, желая сокрушит его до основания.

Тут сказалась исконная максималистическая русская дилемма: «Все или ничего,» или лучше сказать — «все или долой все.»

Замечательно, что не только Нечаев — этот «разрушитель» по преимуществу, но и идеалист Герцен с каким то демоническим сладострастием предвкушал эту картину общего крушения, которое должна принести с собой русская революция.

«Или вы не видите… — говорит он… — новых варваров, идущих разрушать. Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею внутри гор. Когда настанет их час, Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый, погибнут, рядом… » «Что выйдет из этой крови — кто знает; но что бы ни вышло, довольно, что в этом разгаре бешенства, мести, раздора, возмездия погибнет мир, теснящий нового человека, мешающий водвориться будущему — и это прекрасно, а потому да здравствует хаос и разрушение, и да водворится будущее.»

Увы! Пророчество это исполнилось во всей своей ужасающей силе.

Варвары пришли — чтобы исполнить свою роковую миссию — и все стихии смешались в кровавом хаосе. Все, что почиталось высоким, святым, добродетельным, или просто честным, благоприличным, культурным в человеческой жизни — все было попрано и поругано их жестокою рукою, и мерзость запустения водворилась повсюду.

В разгаре бешенства мести и раздора, хорошее и дурное, правый и виноватый погибали рядом. Вино смешалось с кровию и морем человеческих слез на этом пиру Ирода. Никогда еще человеческое достоинство не попиралось так грубо и безжалостно, никогда еще человек не падал так низко и не был так отвратителен в своей звериной разнузданности, как в эту мрачную эпоху. «Для тела — насилие, для души ложь»: этот нечаевский принцип вполне был воплощен в жизнь, сделавшись главною основою деятельности большевиков.

Всякая революция есть величайший соблазн, которым пользуется дух злобы, чтобы увлечь за собою не только отдельных людей, но целый народ. В ней всегда повторяются в большей или меньшей степени, все три вида искушений, с которыми сатана приступал к Богочеловеку в пустыне. В истории русской революции они выступают яснее, чем в какой либо другой. И чем больше было дано русскому народу, чем выше было его призвание, тем глубже было его падение.

Первое искушение, с которым революция приступила к нему, был соблазн хлебом, т. е. царством общей сытости, равномерным распределением земных благ между людьми, призраком земного рая, где не будет нуждающихся и обездоленных. Ради этой чисто земной цели он должен был отказаться от всех вечных духовных идеалов, которыми жил в течение веков.

Второй соблазн призывал русский народ отвергнуть путь постепенного, основанного на нравственном подвиге, улучшения общественной жизни и сразу сделать чудесный скачок в царство свободы, равенства и братства, которым Россия должна была удивить весь мир, и третий самый страшный из всех — состоял в призыве отречься от Бога и поклониться Его исконному противнику сатане, чтобы при помощи последнего легче овладеть всеми царствами мира. Уже простой здравый смысл показывал, как опасно и призрачно по существу каждое из этих искушений, но революционная психология всего менее советуется со здравым смыслом. Русский человек, со свойственным ему увлечением максимализмом, не задумался броситься в бездну, как Эмпедокл в кратер Этны, чтобы прослыть, подобно ему, божеством; в своем безумии он дерзнул вступить в борьбу с самим Богом, и не символически, а реально поклонился сатане. Последний настолько овладел его душой, что в разгар революции мы увидели на Русской земле полную картину злой одержимости, или того беснования, о котором так много говорит нам Евангелие.

Впрочем в появлении и утверждении безбожного материалистического коммунизма на Русской почве есть своя диалектика.

Наша радикальная интеллигенция, отойдя от Церкви, унесла с собою из христианства высокие начала любви и сострадания к меньшей братии и тесно связанную с ними идею жертвенности, свободы, равенства и братства.

Из этого нравственного материала они хотели создать новый общественный порядок на земле, но уже без религиозного основания. Однако чисто гуманистическое мировоззрение, как доказал это исторический опыт, не может служить твердой базой для человеческой жизни, ибо оно само всегда кажется как бы висящим в воздухе — между небом и землей. Большевики поняли это своим чутьем и, увлекаемые тягою земли, решили всецело на ней утвердить свое царство. Они не задумались отбросить все идеалистические традиции и предпосылки своих предшественников и смело пошли за К. Марксом, подведя под свое коммунистическое здание материалистический фундамент. Погрузившись всецело в земную стихию, они естественно оказались во власти духа земли и князя века сего. Последний не замедлил провозгласить для них чрез их же собственных оракулов новый закон, который не мог быть иным, как противоположным Синайскому и Евангельскому законодательству. Если прежде было сказано: Аз есмь Господь Бог Твой, да не будут тебе бози иные разве Мене, то теперь появились, именно, иные бози и воздвиглись кумиры, которым поклонились безбожные коммунисты.

Отменены были 4 и 5 заповеди о почитании праздников, установленных Церковью, а также родителей и старших, вообще.

Вместо предписаний — не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лжесвидетельствовать, не желать чужого добра — появились новые противоположные правила, обратившие прежние пороки и преступления в революционные добродетели.

Неудивительно, что все живые ростки жизни иссохли на Русской земле от злобы живущих на ней, и она превратилась в преддверие самого ада.

Сатана уже не пытался более облекаться в образ ангела света для обольщения людей и обнажил свое гнусное лицо — лицо зверя, — от которого содрогнулся мир. Он повел тысячи людей на открытый бой со Всемогущим Творцом мира. Воинствующее безбожие стало основным пунктом программы большевизма. Небо поистине должно было ужаснуться от той неистовой хулы, какая неслась к Нему с Русской земли.

«Россия есть цель революции!» — воскликнул некогда Бакунин. «Ее наибольшая сила там развернется и там достигнет своего совершенства. Высоко и прекрасно взойдет в Москве созвездие революции из моря крови и огня и станет путеводною звездою для всего освобожденного человечества».

И действительно пройдя последовательно в трех европейских странах три стадии своего развития, дух революции, кажется, здесь достиг своего совершенства, проявившегося в безпримерном по ожесточению сатанинском богоборчестве, в садической жестокости и ужасающей безнравственности, а взошедшее в Москве созвездие революции из моря крови и огня осветило не картину земного рая, а царство рабства, голода и смерти, пожавшей миллионы жертв и превратившей значительную часть России в пустыню. Иначе и не могло быть. Путь Антихриста везде обозначается страданием и смертью.

Тем, кто, не взирая на все это, продолжает идеализировать до сих пор революцию — это страшное чудовище с окровавленными руками, с лицом, искаженным злобою и адским хохотом, с глазами, полными наглого бесстыдства, с каким она попирает все божественное в человеке, — тем следовало бы, по крайней мере, почаще вспоминать характеристику, которую дают ей ее старые идеологи. «Революция есть варварский способ прогресса» — сказал некогда известный французский социалист Жорес, написавший 12 томов истории французской революции. Еще красноречивее приговор о ней, сделанный тем же Бакуниным, в минуту духовного просветления: «Кровавые революции, пишет он — благодаря людской глупости, становятся иногда необходимыми, но все-таки они зло и великое несчастье не только в отношении к жертвам своим, но и в отношении к чистоте и полноте той цели, для которой они совершаются… Роковым образом случается, что после массовых убийств, революционеры должны придти к меланхолическому выводу, что они ничего не выиграли и что они собственными руками подготовили торжество реакции.»

«Гордая и святая свобода!» — писал 30 апреля 1791 года Руссо Императрице Екатерине 2й. «Если бы жалкие люди могли уразуметь тебя, если бы они знали, какой ценой ты покупаешься и сохраняешься, если бы они чувствовал, что законы твои неизменнее тяжкого ига тирана, — слабые их души увлекаемые страстями, страшились бы тебя во сто раз более рабства, или бы с ужасом бежали от тебя, как от громады, которая готова раздавить тебя.» Последующее свидетельство якобинца Карно, уже прошедшего до конца тернистый путь свободы во время французской революции, только подтверждает этот приговор Руссо, основанный более на интуиции, чем на живом опыте. «Для того ли явлена человеку свобода, чтобы он никогда не мог от нея вкусить. Вечно протягивая руку к этому плоду, он будет поражен смертью». Если добавить сюда предсмертную исповедь Жанны Ролан перед Статуей Свободы, мимо которой ее везли на казнь: «О, свобода! Сколько преступлений творится в твое имя» то станет понятным, насколько опасно то искушение неограниченной свободы, каким революция влечет к себе в течение веков человечество.

С этими старыми «классическими» свидетельствами о подлинном облике революции вполне совпадает отзыв о ней некоторых наших современных мыслителей, напр. профессора Бердяева.

«Все большие революции — пишет он в своей известной книге «Философия неравенства» — имеют неотвратимое течение: все были яростны, злобны, мстительны. Во всех революциях побеждали самыя крайние течения, во всех революциях отрицалась свобода и искажался образ человека. Революция не идиллия, никогда революции не были прекрасными и добрыми, никогда не торжествовали в них лучшие стороны человеческой природы. Все революции будили темную и злую стихию в человеке, древний Хаос. Никогда не были революции разумны. Никогда не приносили они радости и не давали того освобождения, о котором мечтали предшествующие поколения…». «Революция есть рок народов и великое несчастье,» говорит он в другой своей книге «Новое Средневековье.»

Нет никакого сомнения в том, что всякая революция приходит по линии наименьшего сопротивления, что зло усиливается в мире лишь тогда, когда ослабевает сопротивление добра, что как и всякое другое искушение, революция несет в себе жестокое возмездие тем, кого соблазняет.

Однако, все это не может дать ей даже малейшего нравственного оправдания. Ее нельзя рассматривать, как Провиденциальную историческую Немезиду, мстящую правительству и обществу за грехи прошлого и заключающую в себе врачевство от политических и социальных недугов человечества, ибо в таком случае лекарство было бы опасней самой болезни: оно надолго обезкровливает народный организм, а иногда и совершенно убивает его. Адские муки также будут наказанием за грехи людей, но они уже не будут очищать последних, то же можно сказать и о революционном огне, который имеет свойство скорее закалять людей во зле, чем исправлять, или умягчать их сердца. Это явление нельзя приравнять и к разрушительным стихийным бедствиям, как напр., землетрясение и наводнение, которые Бог посылает людям свыше для их вразумления, ибо здесь действует злая человеческая воля, сознательно стремящаяся разрушать и разлагать человеческую душу, а Бог, конечно, ни в каком случае не может быть пособником злу.

Революция по существу своему (о чем свидетельствует самое слово, означающее взрыв, возмущение, возстание) есть разрушительное начало: вместе с добром она уничтожает отчасти и зло, но она не может созидать жизнь, пока не отречется от самой себя, т. е. от своей адской сущности. С терновника не собирают винограда. На гнилом корне нельзя никогда вырастить добрых, здоровых плодов. Если Премудрый Промысел извлекает и из нее нечто благое для вас, то конечно, не благодаря, а вопреки ей.

Сама же она может источать из себя только зло и бедствие для человечества. Вот почему от нея с ужасом отвернулись ныне многие из тех, кто прежде готов был поклоняться ей, как некоей богине — освободительнице человечества.

Отрезвившись ценою горького опыта сами, они предостерегают от увлечения революцией и других.

Подводя итог «доходам и расходам войны и революции,» известный социолог проф. Пит. Сорокин, уплативший в свое время вместе со многими другими интеллигентами дань революционному психозу, находит, что первые не покрывают вторых…

«Вот почему я скептически воспринимаю всякую наивную и рафинированную — радость и восторги перед революцией… Когда же я вижу многих и многих тружеников, искренне мечтающих о приходе революции, говорю: «жаль, что человечество плохо усвоило уроки истории». Эти дети играют огнем, который сожжет их же самих и больше всего именно трудовые классы; они вызовут вихрь, который разнесет смерть, убийства, голод, болезни, опустошения по всей стране, вихрь, в результате которого больше всего пострадают именно народные массы…

Метод голого и кровавого насилия по своей природе ничего кроме разрушения дать не может. «Дух разрушающий не есть созидающий» — это теперь мы поняли все.

Если бы даже революция и давала положительные результаты (что, увы, почти не бывает) эти плоды не стоят «чистой слезы одного ребенка.» Жизнь людей здесь служит кирпичами, их кровь, — цементом, их страдания — штукатуркой, ужасы и зверства — краской, таков революционный метод постройки социальных зданий. Не одна жизнь и слезы взрослых, но десятки тысяч детей кладутся в фундамент такого здания, безжалостно давятся, душатся, разстреливаются, морятся голодом, убиваются тифом, сифилисом, холерой, цингой и др. болезнями, дробятся их нежные кости, искажаются не только их тела, но и души… это дорого… слишком … дорого… » (Питирим Сорокин, проф. социологии Петроградского университета («Современное состояние России,» стр. 105).

Главное положительное завоевание всякой революции состоит в ее самоотрицании и в наглядном подтверждении той истины, что эволюция неизмеримо выше революции, что она только ведет мир по пути истинного прогресса. Революционная катастрофа оставляет после себя такие культурные разрушения и такие глубокие нравственные раны, какие не могут залечить целые века. Пушкин показал подлинную мудрую гениальную проницательность, когда поучает нас устами Гринева в «Капитанской Дочке». «Молодой человек, если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.»

Другое, не менее важное достижение, полученное человечеством после революции, состоит в установке той истины, что религия настолько глубоко захватывает все существо человека, что он не может жить без нее, как и не может относиться к ней безразлично: ей можно или следовать, или ее гнать и ненавидеть. Революционеры и особенно наши большевики, не только стараются уничтожить существующую религию, но незаметно подменить ее другой, созданной ими самими по образу своему и подобию. Самым своим демонизмом большевики показали, что «религиозной нейтральности, как справедливо говорит Бердяев, не существует, что религии живого Бога противоположна лишь религия диавола, что религии Христа противоположна лишь религия Антихриста».

Отвергнув Истинного Бога, они создали себе ложных кумиров, наделенных подлинно почти божественными свойствами. Ленин и Маркс стали для них тем же, чем является Магомет для мусульман. Их учение признано не только единственно истинным, но совершенно непогрешимым и вечным. Оно не нуждается ни в каком разумном оправдании и должно быть принимаемо на веру, как религиозный догмат. «Учитель сказал» — этого достаточно, чтобы его слово стало законом на все века.

Таков человек: удалившись от Бога и даже борясь с Ним, он не перестает искать непререкаемого божественного Авторитета. «Так любодействует душа человеческая, говорит Блаженный Августин, отвращаясь от Тебя, ища вне Тебя, что в совершенной чистоте может быть найдено только по возвращении к Тебе. Превратно подражают Тебе все, уклоняющиеся от Тебя и возносящиеся пред Тобою».

Революция, как известно, зарождается впервые в душе человека. Кто же произвел революцию русского духа, из которой вышла потом, как цыпленок из яйца, величайшая катастрофа наших дней?

Декабристы, которых большевики считают своими первыми идейными родоначальниками? Герцен, Бакунин и особенно Нечаев, оформившие до конца их идеал и потому справедливо называющиеся их «предтечами»?

Или те «буревестники,» которые появились в конце 19 века и особенно в начале 20 века и произвели анархию умов в политической и религиозной области, в науке, искусстве, музыке, поэзии?

Все, конечно, эти факторы участвовали в постепенном разложении русской души и подготовке соответствующей общественной психологии для появления русской революции, но истинными духовными реформаторами своей эпохи, произведшими огромный переворот почти во всех областях русской жизни и русской культуры, были два великих властителя русских дум за вторую половину 19 в. и в начале 20 в. — Толстой и Достоевский.

Воплотивший в себе все типичные черты русского народа от его верхних слоев до нижних, такой же безкрайний, стихийно неудержимый, как он, соединивший в себе и утонченного интеллигента с его самокритикой, с его духовным скитальчеством, с его рационализмом и мужика с его тягой к земле, ненавистью к более образованным и обеспеченным классам и с жаждою если не нового неба, то новой земли, на которой обитает правда, всегда искавший истину и часто боровшийся с нею, Толстой вместил в себе отзвуки всех тех мыслей и настроений, из соединения коих должна была вспыхнуть потом наша революция.

Он был для нея Руссо и отчасти Вольтером. Толстой сам считал себя прямым учеником первого и носил его портрет, как святыню, на груди. Что же касается второго, то здесь, казалось, не было прямого духовного сродства. Однако, Толстой был несомненно вольтерьянцем на практике, и его язвительные насмешки над Церковью имели не менее пагубное влияние на русское общество, чем сарказмы первого, обращенные против современного ему католичества.

Если нам скажут, что Толстой стремился все же подвести христианскую основу под современную культуру, то мы ответим, что и на могильном памятнике Вольтера, в числе его заслуг указано, что он «поборал атеистов» и это не было преувеличением, потому что он был только деистом, а отнюдь не атеистом. Несомненно также, что Толстой, по складу своего характера и по своим убеждениям, был противник борьбы со злом силою; поэтому он отрицал суд и всю государственную организацию и ненавидел французскую революцию, которую называл только большою, а не великою; он был также против всяких попыток и у нас произвести изменения существующего политического и общественного строя революционным путем, о чем он открыто говорил студентам и рабочим. Его призывы к преобразованию общественных отношений на началах христианского братства и любви, конечно, не имели ничего общего с человеконенавистничеством большевиков, однако, когда он переходил к критике современного государства, общества и всей современной культуры, его перо насыщено было таким ядом протеста, негодования и насмешки, что он невольно становился союзником революционеров.

«Насмешка, — говорил справедливо Спенсер, — всегда была революционным агентом.» «Учреждения, потерявшие свои корни в вере и уважении народа, становятся обреченными на гибель.» Долголетняя пропаганда Толстого против многого такого, что было близко и свято русскому сердцу, соединенная с его попыткой к бытовому опрощению в своей жизни, не могла пройти без влияния на народную душу, постепенно расшатывая все основные устои русской жизни. Он действительно перевернул, по выражению его сына, Льва Львовича Толстого, сверху до низу сознание Русского Народа и создал новую Россию. Своим острым и глубоким литературным плугом он разрыхлил русскую почву для революции, которая, по словам того же Л. Л. Толстого, была «подготовлена и морально санкционирована им.»

Гораздо труднее установить и проследить то влияние, какое могло иметь на появление и развитие русской революции творчество Достоевского. Он, конечно, не имел ничего общего с Руссо, Вольтером или энциклопедистами. Многим самая постановка такого вопроса о какой либо связи нашей революции с литературной деятельностью Достоевского покажется своего рода кощунством. Наше общественное мнение давно уже как бы канонизировало великого писателя. Все привыкли почти с благоговением преклоняться пред гениальным пророческим прозрением Достоевского, заранее нарисовавшего облик нашей революции — сколько кровавой и жестокой, столько же безбожной по самой ее природе.

В его «Бесах» и «Братьях Карамазовых,» как в зеркале, с необычайной точностью, заранее отражено то массовое беснование, та сатанинская одержимость и гордыня, какие принес с собою в Россию осуществленный социализм. Но изображая с необыкновенной яркостью красок это грядущее царство Хама, или лучше сказать, самого Антихриста, Достоевский не проявил, однако, здесь ни эпического бесстрастия великих подвижников, ни того негодующего тона, или внутреннего страдания, какими дышит перо некоторых из наших писателей (например Пушкина и Лермонтова), когда они касались козней сатаны, проявляющихся в мировой жизни. То и другое чувство так сказать застраховывает читателя их творений от соблазна зла, который всегда присущ нашей природе.

Достоевский видит ясно демонический характер грядущей революции и ее вдохновителей, но его кисть, которой он рисует последнюю, в соединении с его страстным темпераментом (по его собственному признанию, он всегда любил «хватать через край»), завели его дальше, чем это нужно было бы для его нравственных воспитательных целей в отношении общества и чем бы внутренне хотел он сам. При потрясающей силе своего драматического таланта, он ослепительно ярко обнажает перед нами зло от всех его покровов и так глубоко перевоплощается в своих отрицательных героев, как бы срастаясь духовно с ними, что это чувство невольно переживает читатель. С этими образами случилось то же, что с глазами «Портрета» художника, изображенного Гоголем в повести того же наименования; в них заложена какая то магическая сила, которая одновременно и отталкивает и влечет к себе человеческую душу. Смертным никогда не безопасно прикасаться к древу познания добра и зла и приближаться к адской бездне: последняя всегда склонна притягивать к себе и как бы обжигать их своим огненным дыханием. Подобно Данте, Достоевский проводит читателя по мукам и заставляет его иногда невольно отстранять от себя временно его огненные писания, чтобы отдохнуть от той области тьмы, в какую они низвергают нас по временам. К. Зайцев имел право сказать, что «иной раз кажется — сам сатана говорит его устами.» К сожалению, его идеальные положительные типы не дают достаточно противоядия против таких впечатлений. Высокие проявления человеческого духа, для естественного таланта, даже такого, каким владел Достоевский, воплотить в литературных образах всегда гораздо труднее, чем сатанинские глубины зла. Не будет грехом ни перед истиною, ни пред самим великим писателем, сказать, что кроткий облик старца Зосимы или Алеши Карамазова не в состоянии затмить пред нами яркий образ Ивана Карамазова, с его самоутверждающей гордыней, сверкающей перед нами каким-то зловещим, фосфорическим блеском. Его гордые страдания не вызывают в нас участия, ибо сатана также есть «мученик» своей свободы.

Своим по временам подлинно «жестоким» пером, Достоевский, как острым резцом, прошел по мягкому русскому сердцу, и, потрясши его до основания, вывел его из духовного равновесия. Он показал впечатлительному русскому обществу соблазнительный образ человека, находящегося по ту сторону добра и зла и в этом пункте до известной степени вошел в соприкосновение с Ницше: не напрасно последний почувствовал в творчестве нашего писателя что то сродное себе и говорил, что Достоевский «единственный глубокий психолог, у которого он мог кое что взять для себя.»

Развивая везде свою излюбленную идею о двух безднах, борющихся во глубине русского сердца и имеющих так сказать, одинаковое право на свое существование, в силу данной человеку свободы, Достоевский тем самым косвенно вынес для нашей революции если не моральное, то, по крайней мере, психологическое оправдание.

В этом смысле из его творчества течет одновременно и горькая и сладкая вода. Не подлежит сомнению, что в своей личной жизни он преодолел злую стихию, но он не передает этого чувства другим и не придает ему захватывающей и побеждающей силы. Он предоставляет читателю самому сделать выбор между добром и злом, переоценивая силу его самоопределения, равновесие которого нарушено грехом.

Поэтому, от него родилось, так сказать, два поколения людей: одни это те, которые идут за ним до конца через подвиг веры, любви и смирения к вратам потерянного рая, а другие останавливаются, подобно жене Лота на этом пути и оглядываются на Содом и Гоморру, не будучи в состоянии преодолеть в себе тяготения к нравственному соблазну.

Из этой последней плеяды вышел целый ряд молодых писателей, впитавших в себя прежде всего карамазовский «бунт» и понесших его в народные массы, с целью революционизирования последних. Не подлежит сомнению, что сам Достоевский отказался бы с негодованием от таких мнимых своих идеологических преемников, однако они были бы вправе сказать, что из его произведений извлекли материал для своей разрушительной литературной работы.

Так как великие умы невольно отбрасывают свою тень вперед, то не произошло ли с другой стороны того, что Достоевский самым пластическим изображением духа и формы грядущей революции помог большевицким вождям конкретизировать свой идеал, придать ему законченность, жуткую огненность и своеобразную принципиальность. Быть может, революция совершилась по Достоевскому не только потому, что он прозрел ее подлинную сущность, но отчасти и предопределил ее образ — самою силою психического внушения, исходящего от его реалистического художественного гения, забывавшего на этот раз завет Гоголя, по которому всякое создание искусства должно вносить в человеческую душу успокоение и примирение, а не смятение и раздвоение. Во всяком случае, весь этот вопрос, не взирая на всю его трагичность — требует обстоятельного, вдумчивого и объективного исследования, каковая обязанность лежит на грядущих поколениях.

Русской Церкви во время революции суждено было пройти сквозь двойное искупление: сначала соблазном внешнего могущества и власти, а потом уничижением и страданием.

Когда под ударами революции пал царский трон, распалась власть на местах, поколебалась армия, расслабели политические партии и рассыпались другие общественные организации, тогда среди этих развалин, в которые превратилась прежняя могущественная Россия, осталось нерушимым только величественное здание Церкви, сохранившей всю силу своего нравственного авторитета и представлявшей из себя целостный организм, возглавленный вновь избранным Святейшим Патриархом Всероссийским. Последний стал живым символом единства Русской земли и вместе «человеком начальным», как некогда святейший Гермоген в дни первой Смуты. К нему невольно обратились взоры всех, кто чаял спасения России. На его авторитете старались утвердить свои надежды не только представители прежних правых, но и левых течений русской общественности, которые так часто упрекали Церковь за ее тесную связь с государством.

Видя, что по одному слову Святейшего Патриарха собирались сотни тысяч людей для торжественных крестных ходов и всенародных молений в Москве (особенно по поводу известного чуда с иконой Св. Николая, находившейся на Никольских воротах Кремля) и что в Петрограде жители оказали ему царственную встречу, последние оценили его значение для данного момента и неоднократно приступали к нему с предложением двинуть народные массы против еще неокрепшей тогда большевицкой власти.

Одновременно его именем и влиянием хотели воспользоваться и извне как наши прежние союзники, так и противники, т. е. немцы. Последние, как и первые, надеялись при его помощи привлечь на свою сторону русские вооруженные силы, которые еще казались грозной силой, способной своим присоединением к той или другой стороне определить окончательный исход войны.

Искушение для Русской Церкви было очень велико. Для нее тем соблазнительнее казалось взять в руки меч Кесаря, что народ и история сами вручили его ей. И однако если бы она решилась на такой шаг и обагрила свои чистые ризы человеческою кровью, на нее легла бы тяжкая ответственность за начавшееся междоусобие, и ее авторитет был бы поколеблен навсегда.

Повинуясь и своему внутреннему чувству и еще более заветам Православия, искони чуждого всякого клерикализма и вожделений мирской власти, Патриарх и с ним весь Собор Российской Церкви не пошли по столь опасному пути, но за то во всей силе воспользовались врученным им духовным мечсм, которым и начали разить вновь народившуюся безбожную коммунистическую власть. Ее открыто разоблачали и обличали и в соборных определениях и с церковных амвонов даже в самом Кремле (при поставлении Патриарха) и в оставшихся органах печати. Особенно величественно и грозно гремел голос главы Русской Церкви, Святейшего Тихона, с величайшим дерзновением и силою духа призывавшего небесные кары на голову поработителей и растлителей Русской Земли.

Его исторические послания с провозглашением анафемы богоборцам и с разоблачением безнравственной развращающей сущности нового правительства нельзя читать без внутреннего трепета. Они навсегда будут свидетельствовать в пользу Русской Церкви, которая нашла достойный ее образ действий и соответствующий язык в столь критический момент ее исторической жизни.

Когда коммунистическая власть ощутила потом под собою твердую почву, она начала открытую борьбу с Церковью. Последняя не устрашилась этого нового противоположного первому искуса и встретила гонения со стороны Советского правительства с величайшим спокойствием и достоинством.

Многие епископы, священники и монашествующие, а равно и верующие миряне почти с радостию и энтузиазмом, достойными первых христиан, шли на страдания. Сотни священномучеников, мучеников и мучениц, и исповедников, число которых умножается до сих пор, доказали всему миру несокрушимое могущество Христовой веры, и гонения еще раз стали «семенем Церкви,» по глубокому замечанию архиепископа Кентерберийского. Если рядом с этими героями духа оказалось, однако, потом некоторое число малодушных и ослабевших, не выдержавших великого испытания, то таковые были и в первые века христианства. Стоит прочитать горькие укоризны Св. Киприана, обращенные к «падшим,» чтобы убедиться в этом.

Кроме немощи человеческой природы вообще, для смягчения вины Русского народа может послужить в этом случае и то обстоятельство, что он горит в огне испытаний уже целый ряд лет, в течение которых религиозные преследования, лишь замаскированные часто политическими обвинениями, не прекращались почти ни на одну минуту.

Сравнительно с этим сроком кажутся краткими годы Французской революции. Что же касается древнеримских гонений, то хотя они в совокупности простирались около трех веков, однако никогда не длились столь долгий период подряд.

Благодаря частой смене императоров, менялась нередко и политика римской власти в отношении христиан. Время от времени Бог по своему милосердию посылал гуманных правителей, под властью которых христиане отдыхали временно от языческих преследований, чтобы укрепиться духом для новых мучений.

Едва ли нужно добавлять, что общий дух жизни первых христиан, пламеневших святой ревностью веры и жаждавших узреть возможно скорее откровения Царства Христова, гораздо более способствовал мужественному перенесению страданий за веру, чем настоящий малодушный и безверный век.

Наконец, Православная Россия в течение тысячелетия своей истории не знала систематических гонений на религию и потому не могла приобрести достаточного опыта для борьбы с врагами Церкви и для распознавания козней слуг сатаны, которые стараются воспользоваться ныне всеми средствами безбожной пропаганды и всеми утонченными духовными соблазнами и пытками, чтобы совратить верующих с пути истины.

— Но за что страдает Русский народ и Русская Церковь, и почему Бог не пресечет зло, видимо торжествующее почти повсюду над добром? — спрашивают теперь многие.

Этот последний вопрос, взятый в мировом масштабе волнует человечество с давних времен.

«Рассказывают, читаем мы в «Отечнике,» что Антоний Великий, будучи однажды приведен в недоумение глубиною домостроительства и судов Божиих, помолился и сказал: «Господи, отчего некоторые из человеков достигают старости и состояния немощи, а другие умирают в детском возрасте? Отчего одни бедны, а другие богаты? Отчего тираны и злодеи благоденствуют и обладают земными благами, а праведники угнетаются бедностью и нищетою?»

Долго занят был он этим размышлением и пришел к нему глас: «Антоний, внимай себе и не подвергай твоему исследованию судеб Божиих, потому что это душевредно.»

Подобный ответ услышал некогда в грозе и буре и невинный страдалец Иов, который хотел защищать свое дело пред Богом. Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? Препояшь ныне чресла твои, как муж. Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя. Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты возгреметь голосом, как Он» (38:1-3; 40:3-4).

Сами друзья Божии не могли постигнуть судеб Промысла в ходе мировой истории. Царь и Пророк Давид едва не поскользнулся стопами своими, размышляя над этой тайной (Псал. 72:2-5). Смущала она и сердце патриарха Авраама, когда последний взывал к Божию милосердию, при виде осужденнных городов Содома и Гоморры, и пророков Иону и Илию, требовавших у Бога наказания для нечестивых; и Екклезиаста, видевшего, что не проворным достается успешный бег, не храбрым победа, не мудрым хлеб и не у разумных богатство (9:11). Праведные мужи знали, что чистым очам (Божиим) не свойственно глядеть на злодеяние, и недоумевали, почему Господь смотрит на злодеяние и безмолствует (Ав. 1:13). Пророк Иеремия простер свое дерзновение до того, что пытался состязаться с Самим Владыкою и Промыслителем мира, Которому приносил жалобу на Его же собственные суды на земле: Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судится сь Тобою: и однако же Господи, буду говорит с Тобою о правосудии: почему путь нечестивых спеется и все вероломные благодушествуют?

Ты насадил их и они укоренились, они выросли и приносят плод (Иер. 12:1-2).

Господь не открывал никому из людей до конца планов своего домостроительства, не потому, что не хотел, а потому, что люди не могли вместить их по самой ограниченности своего кругозора, который не может обнять всей глубины богатства премудрости и разума Божия, проявляющихся в Божественном мироуправлении. Чтобы понять пути Промысла Божия в истории, нужно знать и настоящее состояние мира во всей его целокупности, и прошедшие и будущие судьбы вселенной, ибо все это неразрывно связано в едином плане Божественного домостроительства, а такая широта ведения, конечно, недоступна для человека. Так ребенок не может проникнуть мыслей и намерений своего отца, старающегося предусмотреть для него все лучшее не только в настоящем, но и будущем и притом так, чтобы сочетать его благо с благом других членов семьи.

Только тогда, когда свершится исполнение времен, настанет конец мира и откроется Царство Христово, тогда оправдаются для нас все неисповедимые суды Божии, пред которыми с благоговением преклонится искупленное Христом человечество и воздаст Ему благословение, и славу, и премудрость и благодарение, как об этом читаем в книге Откровения (Апок. 7:12). До того времени Бог только в малой степени и по особым нарочитым целям открывает людям время от времени Свою премудрую волю, ведущую отдельные народы и весь мир по тем или иным историческим путям. Он являет ее или непосредственно своим избранникам, с которыми Он беседовал как бы лицом к лицу, или открывает ее в самом ходе мировых событий, управляемых Его десницей. Ревнуя о славе Божией, когда она подвергается поруганию от сынов противления, праведники нередко вопрошают, почему Всемогущий не мстит немедленно гордым и нечестивым, восстающим против Его вечной и всемогущей Державы. Именно потому, что Он Бог, а не человек, потому, что Он — Свят, отвечает Он сам через пророка Осию (Ос. 11:9). Бог слишком силен, разсуждает Златоуст, чтобы мстить кому либо немедленно. Вместе с тем, Он настолько превознесен над миром, что Его не может оскорбить и даже коснуться язык велеречивых. Всякий богохульник поистине подобен псу, лающему на луну.

Человеческая ревность часто бывает нетерпелива только потому, что не уравновешивается любовью, составляющею самое существо Божественной природы. Божие милосердие нередко как бы удерживает до времени Его карающую десницу. Господ не медлит исполнением своего обетования, хотя бы некоторые думали так — учит Апостол Петр. Он долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию (II Петр. 3:9).

Ты всех милуешь — говорит еще ветхозаветный мудрец — потому что все можешь и покрываешь грехи людей ради покаяния. Ты все щадишь, потому что все Твое, душелюбивый Господи (Прем. 11:24-27). Его милость и правосудие не хотят погубить вместе с плевелами и пшеницу, с которою они как бы сростаются на этой земле своими корнями. Он готов помиловать осужденные Содом и Гоморру ради десяти праведников, чтобы последние не погибли вместе с нечестивыми и не хотел истребить Ниневию ради ста двадцати тысяч невинных младенцев и даже ради бессловесных скотов, которые должны были погибнуть вместе с людьми (Ион. 4:11). Самая мера времени в человеческом представлении является совсем иною, чем в очах вечного Бога. У Него один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день (2 Петр. 3:8; Псал. 89:5). Божественный Промысел все расположил мерою, числом и весом (Прем. 11:21). У Него на все положены свои времена и сроки.

Доколе, Владыко Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу — вопияли громким голосом, по свидетельству тайновидца Иоанна Богослова, находящияся под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И даны были каждому из них одежды белыя, и сказано, чтобы успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья, которые будут убиты, как и они, дополнят число (Апок. 6:9-11). Никто, конечно, не знает, когда исполнится это число.

Господь ожидает иногда, чтобы зло выявило себя до конца, дабы, обнажив свою подлинную природу, оно само отвращало бы от себя сердца людей, и искушает праведника седмерицею, чтобы явить его духовную красоту пред всем миром и усугубить его награду. Поэтому Он до времени оставляет на земле и скверного, да осквернится еще, и праведника, да творит правду еще (22:11).

Если у последнего в огне испытаний сгорают малейшие греховные приражения, свойственные падшей человеческой природе, то нечестивому Бог попускает временно пользоваться благоденствием для того; чтобы и он получил свое «воздаяние» за те крупицы добра, какие он когда либо сделал в своей жизни. Праведный Судия не хочет остаться в долгу не только пред праведниками, но и пред грешниками. Последние не знают, конечно, что Он поступает с ними в этом случае, как врач с безнадежными больными, разрешая в последнюю минуту им наслаждаться всем лишь потому, что им не на что надеяться в будущем. Блаженный Августин с большим красноречием и убедительностью раскрывает эту последнюю мысль в его знаменитом сочинении «О граде Божием,» являющемся, как известно, первым опытом философии истории, когда говорит о падении Рима. Самое благополучие осужденных на погибель людей есть не более, как призрак, как дым, и потому не должно вызывать ни у кого чувства зависти, а только горестное сожаление об их участи, ибо непреложно Божественное слово. Мне отомщение и Аз воздам (Рим. 12:19; Втор. 32:25). Когда изберу время, произведу суд по правде (Псал. 74:3). Я начну, и окончу (I Цар. 3:12).

Не ревнуй людям — внушает поэтому нам Царь и Пророк Давид, и не завидуй делающим беззакония, ибо они как трава скоро будут подкошены и как зеленеющий злак увянут. (Псал. 36:1-2).

«Плачь о грешнике — учит нас один из Отцов Церкви, — которому все удается, потому что над ним простерт меч Божественного правосудия.»

Когда Господ находит нужным, Он открывает свой суд над нечестием уже здесь на земле, как бы отвечая на мольбу человечества: Дай увидеть мне мщение Твое, Господи, ибо Тебе вверил дело мое (Иер. 11:20).

Так Он излил Свой гнев на сонмище лукавых богоубийц — на те орудия области темной, которые вознесли на крест Богочеловека.

Иуда — первый из них, сам понял, что после совершенного им преступления, он не может более обременять и сквернить землю своим дальнейшим пребыванием на ней, и сам произнес суд над собою; когда, бросив презренные сребренники — эту цену крови своего Учителя — шед удавися, и когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности его (Деян. 1:18).

Архиереи, книжники и фарисеи — эти люди с сожженной совестью, стремившиеся какою бы то ни было ценного достигнуть осуждения на смерть Спасителя мира — имели горечь не только видеть крушение всего их пагубного и злого дела, когда Христос Спаситель восстал из мертвых и Его учение стало победоносно распространяться повсюду, но и дожить — одни сами, другие — в лице своих детей — до страшных дней разрушения Иерусалима, не узнавшего дня посещения своего и отвергшего пришедшего к нему Мессию, Христа. Им суждено увидеть великую скорбь, какой не было от начала мира и не будет потом.

Терзаемые голодом, заставлявшим матерей пожирать собственных детей, угнетаемые междоусобицей и насилием зилотов, томимые страшными предчувствиями, жители осажденного Иерусалима переживали неописуемые страдания, по словам Иосифа Флавия. Когда же ожесточенные римские воины вторглись, наконец, в город, они беспощадно стали истреблять всех, без различия пола и возраста, и окрестные с Иерусалимом холмы почернели, как говорят современники, от множества крестов, на которых висели те, кто неистово вопили некогда пред Пилатом: распни, распни Его! или их потомки.

Не избежал небесного возмездия и этот малодушный судия, имевший власть спасти Того, невинность Которого он исповедывал сам пред народом, и пожертвовавший Им для сохранения дружбы Кесаря. Напрасно он умывал руки пред народом в знак своей непричастности к совершившемуся злодеянию. Они были также обагрены кровию невинного Страдальца, которую не могли смыть все воды Иордана. И эта кровь пала и на его главу. Ненадолго он сохранил благоволение своего повелителя: обвиненный иудеями пред Кесарем по другому поводу, он через восемь лет после распятия Спасителя лишен был своей должности и сослан в Вену, где окончил жизнь самоубийством, подобно Иуде предателю.

История Церкви, которая есть повторение истории жизни ее Основателя, полна подобных примеров. И в наши дни мы видим много отдельных чудесных событий, когда Рука Божия видимо сокрушает гордых, дабы праведник мог утешиться и дабы стало очевидным для всех, что есть Бог, судящий на земле (Псал. 57:11-12).

Ничто так болезненно не отражается в сердце верующих, как открытое кощунство и поругание святыни, которое Бог попускает только тогда, когда люди становятся недостойными знаков видимого Его пребывания между ними. Об этом Он сам открыл Соломону тотчас же по освящении первого истинного храма на земле.

Если вы и сыновья ваши отступите от Меня и не будете соблюдать заповедей Моих и уставов Моих, которые Я дал вам, и пойдете и станете служить иным богам и поклоняться им, то Я истреблю Израиля с лица земли, которую Я дал ему и храм, который Я освятил имени Моему, ошвергну от лица всех народов. И о храме сем высоком всякий, проходящий мимо его, ужаснется и свистнет, и скажет: «за что Господь поступил так с сею землею и с сим храмом?» И скажут: «за то, что они оставили Господа Бога своего, Который вывел их из земли Египетской и приняли других богов и поклонились им, и служили им — за это навел на них Господь все сие бедствие (I Цар. 9:6-9).

Таким образом, Бог оставляет Своим пребыванием и покровительством святыню не прежде, как люди сами оставляют ее или становятся равнодушными к ней.

«Уйдем отсюда» — был слышен голос из храма Иерусалимского, когда он за исполнение беззаконий Израильского народа был обречен на разрушение.

Все эти указания слова Божия о путях Промысла Божия, действующего в мире, и о смысле человеческих страданий нам надо иметь перед глазами особенно теперь, когда мы готовы впасть в уныние при виде торжествующего повсюду зла, и когда Бог как бы закрыл Лицо Свое облаком, по слову пророка, чтобы до Него не доходила наша молитва. (Пс. 3:44).

Сюда надо прибавить также то соображение, что революция — этот главный источник наших бедствий, совмещающий в себе и огонь, и меч, и глад, и междоусобную брань, не может быт приравнена вполне по своему происхождению к разного рода стихийным бедствиям и даже к войне. Если последние могут постигнуть нас внезапно и совершенно вопреки нашей воле, то революция никогда не приходит помимо воли и желания самого народа.

Последний всегда или активно вызывает ее, или просто принимает ее, как факт, которому не решается противодействовать. Общество может но допустить ее появления и даже остановить ее распространение в самом начале, если только пожелает этого. Но наступает роковой момент, когда вся нация решает «чрез кровь, так чрез кровь… чрез хаос, так чрез хаос,» и бросая вызов судьбе, легкомысленно кидается в бездну зная хорошо, что самая плохая власть все же лучше безвластия, она однако, в порыве нетерпения, или неразумия, собственными руками устраняет последнюю плотину, сдерживающую напор злых стихийных сил, угрожающих организованному человеческому общежитию, и хаос врывается на арену общественной жизни, заливая ее, как потоп. С этого времени человеческая воля уже бессильна бороться со стихией, которая несет ее вперед на своих бурных волнах. Те, кто начинают первые потрясать государственное здание, первые погибають под его развалинами. Постепенно разгораясь, этот пожар не прекращается до тех пор, пока не испепелит всю страну.

Таким образом, уже самое появление революции есть акт глубокого нравственного падения народа, требующий искупления и несущий в себе самом должное возмездие, в соответствии с известным законом «чем согрешаешь, тем и мучаешься.»

У массы Русского народа было совсем иное отношение к революции, чем во Франции.

Наш народ не вотировал смерти своего Государя, которая совершилась без его ведома, и можно без преувеличения сказать, против его воли. Не напрасно убийцы нашего Царя-Мученика долго пытались скрыть от него эту ужасную весть. Русский народ, вообще, полусознательно воспринял революцию, которая была не столько делом его ума и воли, сколько темперамента, как об этом хорошо говорит Бунин в своей «Жизни Арсеньева.»

«Ах, эта вечная русская потребность праздника. Как чувствительны мы, как жаждем упоения жизнью — не просто наслаждения, а именно упоения, как тянет нас к хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд… Разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о праздниках — была одной из главнейших причин русской революции?»

В виде пьяного разгула широкой русской натуры рисует революцию и Блок в своем известном произведении «Двенадцать.» Однако, этот хмель оказался слишком продолжительным и опасным. Он довел русского человека до белой горячки и бесовских галлюцинаций. Такое опьянение не может пройти без глубоких потрясений для народного организма. Он будет чувствовать боль и страдания и после своего отрезвления.

Состояние опьянения, в котором совершается то или другое преступление, не может однако служить оправданием для последнего; в судебном законодательстве некоторых стран оно считается даже отягчающим вину обстоятельством. При всех особенностях психологии нашей революции, мы не можем однако считать себя свободными от той вины которую так хорошо изобразил духовный поэт:

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Душу сам наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Если мы сами навлекли на себя эту страшную болезнь, то от нас прежде всего зависит исцелиться от нее и ее последствий.

Народный организм должен выбросить из себя яд большевизма, который вреден одинаково и в больших и в малых дозах. Надо не только отвергнуть, но возненавидеть и «омерзить» неправду последнего. Но развращенный революцией народ нельзя перевоспитать только одними словами, как бы они красноречивы ни были, или новыми политическими или социальными программами, противопоставленными советскому коммунизму с его диктатурой пролетариата.

Царство сатаны не может быть разрушено только таким оружием. Сей род изыдет токмо молитвою и постом, т. е. религиозным и нравственным подвигом.

Нынешнему богоборчеству должна быть противопоставлена пламенная вера, нравственной распущенности — глубокое христианское покаяние и жизненный аскетизм. Русь обязана горькими кровавыми слезами оплакать свое падение и усердно молить Бога о том, чтобы Он снова низвел на нее огненную благодать Духа, которая очистила бы ее от прежней скверны и обновила бы в ней чистую мысль и правый дух.

Революция исказила все и прежде всего самую идею, на основании которой должно быть устроено человеческое общество.

Знаменитой трехчленной революционной формуле — «свобода, равенство и братство,» которая по частям заимствована из Евангелия — недостает четвертого члена — любовь: только эта последняя добродетель могла бы увенчать, как купол, эту триаду, которой без ноя недостает внутреннего единства, и оплодотворить самые эти начала, придав им действенную жизненную силу. Но слово любовь не вмещается в сердце революционера, питающемуся ненавистью. Для вождей французской революции она была также не терпима, как и для Ленина, который хотел совершенно исключить слово любовь из большевицкого лексикона. Отсюда родятся все внутренние противоречия революции. Главное из них состоит в том, что стремление к общему уравнению убивает свободу.

«Свободу надо установить насилием», торжественно провозгласил в свое время Марат, подписавший тем и смертный приговор самому себе, — «необходимо установить деспотизм свободы, чтобы раздавить деспотизм тиранов.»

А одна из его единомышленниц, М-ме Жульен только довела до конца эту своеобразную логику, когда воскликнула: «если хочешь цели, надо хотеть и средств! Долой варварскую человечность.» Большевики подписались под этими последними словами кровию своих бесчисленных невинных жертв.

Они ввели в принцип классовую борьбу и ненависть, которой отныне надо противопоставить всю силу и весь пламень истинной братской христианской любви, проведя ее во все ткани общественной жизни.

Надо восстановить «варварскую человечность» и снова положить ее в основу человеческих отношений. Одновременно надо организовать около Церкви все созидательные творческие народныя силы, чтобы преодолеть организованное коммунизмом зло, которое долго еще будет давать себя чувствовать в глубинах народной толщи: вместо интернационала должна быть снова провозглашена идея вселенского братства во Христе.

В борьбе со злом надо иногда пользоваться уроками, заимствованными от своих прежних противников, ибо сыны века сего мудрее сынов царствия в роде своем.

Один американец спросил Ленина: «в чем сила большевиков?» «В чем наша сила, саркастически сказал Ленин, это спрашиваете вы, представитель буржуазного класса,» и злая насмешка отрзилась на его лице. «Я скажу вам. Наша сила в вашей слабости; в неумении сорганизоваться и действовать, в личном и классовом эгоизме, в ваших раздорах и в вашем малодушии. Вот в чем наша сила.» В этих язвительных словах большевицкого вождя справедливо то, что, к сожалению, разрушительные элементы общества обыкновенно бывают активнее и организованнее его консервативной части, поддерживающей общественный порядок, и потому зло способно производить впечатление силы, которой у него нет в действительности.

Люцифер у Байрона лгал Каину, когда на вопрос последнего — «счастливы ли вы,» ответил — «мы могучи.»

Его могущество призрачное и не может устоять пред вечной и непобедимой силой Креста Христова.

Если Русский народ снова вооружится этим духовным оружием, то он навсегда победит соблазн большевизма, и наша страждущая Родина, после своего огненного крещения, восстанет в новой силе и славе, чтобы совершить свою высокую историческую миссию— стать избранным уделом Христа и твердынею православия — подлинно Святою Русью.

«Но пока Россия представляет только поле, усеянное сухими костями. Оживут ли кости сия и если оживут, то когда?» — спрашивают со скорбным недоумением многие, кто хотел бы видеть скорейшее воскресение Родины. Господи Боже, Ти веси сия — можно только ответить на это словами Пророка. Никто не решится предсказывать будущее, но мы обязаны подготовлять его.

Наш неотменный нравственный долг трудиться для завтрашнего дня (хотя бы мы сами и не дожили до него) и не унывать, веруя в конечное торжество добра над злом и победу Христа над Антихристом.

История человечества полна противоречий и загадок. Как ни трудно предположить это заранее, идеологическим отцом коммунизма, вплоть до самых крайних его проявлений, был гуманнейший из философов, идеалист Платон. Он теоретически даже во многом предупредил большевиков, допуская, например, возможность истребления всех людей старше 14 летнего возраста, чтобы навсегда покончить со старшим поколением и влить новое вино в новые мехи.

Замечательно, что все большие т. е. глубокие революции повторяются не ранее, как через столетие, как будто бы такой срок нужен для накопления новой революционной энергии и для того, чтобы забыть ужасы прежней катастрофы.

Они все напоминают одна другую не только по закону подражательности, свойственному всем массовым явлениям, но и по единству духа, действующему в них: одинаковые причины рождают одинаковые следствия.

Кроме этих, всем известных революций, был целый ряд, других малых, т. е. недоразвившихся социальных революций в древней Персии, Спарте, Китае, носивших в себе однако в зародыше такой же жестокий разрушительный характер, как и первые.

Что касается нашей Смуты, бывшей триста лет тому назад, то она напоминает нынешнюю революцию только психологией русского бунта, а отнюдь не своей идеологией.

Все ее деятели — даже такие, как Болотников, ближе всех примыкавший к большевикам по своей программе, стояли на национальной почве и никогда не мечтали о каком либо интернационале. Их мировоззрение легко уживалось с господствовавшими тогда религиозными и политическими идеалами, которые, конечно, также были противоположны идеологии современных коммунистов, как свет и тьма.

Власть появилась на земле только после падения первых людей.

В раю не было слышно крика надсмотрщика. Человек никогда не забывает, что он был некогда царственно свободен, и что власть явилась оброком греха. Если он и подчиняется последней из сознания, что она есть установленное Богом удерживающее начало для зла, разлитого в мире, то все же под влиянием того же греха он, как конь, грызет свои удила и как зверь, по временам — рычит на своего укротителя.

То, что у культурных народов, с их общественной дисциплиной, выражается в «легальной оппозиции» правительству, то у дикарей, по наблюдению путешественников, выливается в бурных оргиях во время перерыва власти при переходе ее из одних рук в другие; толпа тогда неистовствует и осыпает прежних своих вождей самыми грубыми оскорблениями и насмешками.

Подобную картину мы наблюдаем в разгаре революции. Она устремляется прежде всего на всех власть имущих и не успокаивается до тех пор, пока не напьется крови самих венценосцев, имеющей для революционного сознания какое то сакраментальное значение. Не напрасно после казни Людовика XVI, одна женщина омочила свою грудь в его крови и вложила ее в рот своему ребенку. Другие «мочили в крови короля мученика носовые платки и концы пик,» как пишет Карлейль в своей «Истории Французской революции.»

Не равносильно ли это было всенародному заявлению, что кровь Его на нас и на чадех наших?

Впрочем, французский народ принял на себя эту кровь уже тогда, когда через своих представителей в Конвенте голосовал осуждение своего короля на смерть. Пусть этот приговор — роковой прежде всего для самой Франции вынесен большинством только одного голоса. Однако, он не вызвал нигде открытого протеста против казни Людовика XVI, ни прежде, ни после ее исполнения.

Как бы опьяненная этою кровью Французская революция способна была испепелить всю страну, если бы она не нашла Наполеона.

Что неотразимо влекло к нему людей, не только при его жизни, но и теперь, когда его имя стало только историческим воспоминанием? Титанический размах его планов и борьба с судьбою, нередко преграждавшею ему путь при их осуществлении. Его бурная жизнь была одна великая трагедия, а люди всегда тяготеют к трагическому, в котором сказывается одновременно и слабость и сила человека. «Песчинка остановила мою судьбу» — сказал он о своей неудаче около Акры (или Птолемаиды), положившей конец его знаменитому египетскому походу. «Я дошел бы до Константинополя и Индии… Я изменил бы лицо мира». Эта «песчинка» на самом деле была всемогущей Десницей Божией, в руках которой был орудием он сам и его гений. В одних случаях она спасала его от опасности, и тогда, когда он приходил в отчаяние и близок был к самоубийству, а в других — ставила предел его успехам там, где, казалось, все благоприятствовало последним.

Рожденный и воспитанный в огне и бури революции — он имел право сказать о себе: «Революция — это я.» В нем, к счастью для Франции, воплотился, наконец, мятущийся дух последней, который гнал его из одного края мира в другой, заставляя развивать сверхчеловеческую энергию и нигде не давая ему покоя. Его сердце не знало ни религиозной теплоты, ни любви, ни радости, ни жалости, ни раскаяния, о чем говорил всегда углубленный в себя его мрачный взор. Только маленький остров Св. Елены, сдавленный отовсюду морем, мог укротит его бушующую природу. Запертый там, как лев в клетке, «мучим казнью покоя» он мог сознательно обозревать свой исключительный исторический путь и хоть отчасти смирить свою гордыню. Пребывание его там было, если не разрешением его трагедии, то залогом успокоения мира, приведенного в состояние волнующегося океана. Вместе с ним, или лучше сказать, в его лице, на острове Св. Елены заключена была и умирающая революционная стихия, чтобы до конца изжить саму себя и погаснуть вместе с ним.

Нет ничего нового под луной. То, что мы называем нынешним кризисом и что справедливее было бы назвать великой мировой катастрофой и, быть может, предвестием конца самого мира, прозирали издали одинаково как наши славянофилы, так и их противники, крайние западники и революционеры. Те и другие, каждые со своей точки зрения, предсказывали нынешний закат Европы, с ее вековой культурой. «Кайтесь, кайтесь, взывал пророческим тоном Герцен, обращаясь к Западу суд миру вашему пришел. Европа идет ко дну, как тонущий корабль.» Нечто подобное говорят и Тютчев и Достоевский и Леонтьев, предвидя крушение современной западной культуры.

Ныне эти далекие прозрения обратились почти в факт действительной жизни.

Все, кто имеет чуткий духовный слух, уже ощущают глухие подземные удары, предупреждающие о грядущем землетрясении.

И Шпенглер, и Розанов, и целый ряд других русских и иностранных писателей, каждый на своем литературном или философском языке, пишут «Апокалипсис нашего времени.»

Розанов, по своему обычаю, глубоко и решительно поставил диагноз нынешней мировой духовной болезни: «в европейском человечестве образовались пустоты от былого христианства, и в эти пустоты проваливается мир.» Однако, последний пытается задержаться над этой зияющей бездной, проявляя как выражается Шпенглер, «волю к власти». Выражением последней служит идея сверхчеловека, подготовленная, по его словам, теорией естественного подбора Дарвина и философией Шопенгауера. Ницше дал ей только окончательную философскую формулировку, а Бернар Шоу пытается придать ей более практический и современный характер. Юродство, в которое впадает последний, и особенно безумие самого Ницше являются естественным логическим и нравственным концом попыток человека к самообожению. Они осуждены навсегда.

Изверившись во все, люди пришли к скептицизму. «Сомнение истерзало землю, — жалуется один современный писатель, — мы знаем либо слишком много, либо слишком мало.» Страшный вопрос — что есть истина?! — снова во всей трагической силе стоит пред сознанием человечества. Измученное своими исканиями, оно снова ищет спасения в возрождении религиозного чувства, которое может быть временно подавлено, но никогда не исчезает совершенно из сердца человека.

Но, развенчивая своих кумиров, современное общество не может от них отказаться до конца. Оно не способно принести полной жертвы самоотречения, которой требует истинная религия и потому предпочитает довольствоваться ее суррогатами, в виде оккультных учений, теософии и масонства. Последние распространяют вокруг себя сумерки болезненного мистицизма или религиозного экклектизма, столь характерных для каждой эпохи упадка, или являются просто рядом холодных философских или моральных положений, питающих более ум, чем сердце. Здесь отмирает религия, в собственном смысле этого слова, как живой и действенный союз Бога с человеком, обнимающий все существо последнего.

Также неудачна оказалась попытка создать апофеоз человеческого коллектива, приведшая к глубокому потрясению общественного и государственного порядка. Желая спастись от надвигающегося хаоса, современные культурные народы, по инстинкту самосохранения, снова ищут сильных людей и бросаются в их объятия, готовые пожертвовать своей свободой для предотвращения анархии. Близится, кажется время, когда люди, утратившие храброго вождя и воина, судью и пророка, готовы ухватится за брата своего в семействе отца своего и сказать ему: у тебя есть одежда, будь нашим вождем и да будут эти развалины под твоею рукою (Ис. 3:2-6).

Расшатанный государственный организм ищет для себя опоры в возрождении своего старого языческого абсолютизма, угнетающего и поглощающего человеческую личность. С тех пор, как высокое нравственное учение Христа, поднявшее знание каждого отдельного человека, душа которого бесценна в очах Божиих, и установившее гармонию между личным и общественным началом, утратило свое вековое умягчающее и облагораживающее влияние на государственный организм, от него остался только один обнаженный суровый и холодный железный остов, стремящийся поработить себе самую человеческую мысль и создать, как говорит Бердяев, «диктатуру мировоззрения.»

Таким образом, одновременно с упадком религиозного чувства, общество потеряло свою животворящую, организующую его, душу.

Отрыв от возвышающих религиозных идеалов, которыми всегда питалось истинное творчество, обесплодил научное знание, в основании которого «хотя бы и самого точного, по словам Шпенглера, лежит религиозная вера», и принизил и опустошил искусство, низведя его с звездных высот на землю.

Последнее утратило ныне самый идеал подлинной красоты и источник вдохновения и творческой энергии.

«Новый художник, — говорит тотже Шпенглер, — ремесленник, а не творец.»

Упадочность современного искусства в связи с оскудением религиозного одушевления в очень яркой и наглядной форме рисует и проф. Е. В. Спекторский в своем серьезном и во многом поучительном исследовании: «Христианство и Культура.»

Религия, говорит он, эта, как ее определяет Джемс, песнь вселенной, перестала звучать в искусстве. И этим был закончен величавый период в истории искусства, период возвышенного искусства, без насмешки именовавшегося святым…

Современный вкус культивируется в такой неблагоприятной обстановке, которая как бы принципиально исключает эстетику, ибо в ней промышленность, как таковая, ни нуждается, поскольку, впрочем, она сама не промышляет ею.

Вместо храмов предметом наиболее поощряемого архитектурного творчества стали гостиницы, выставочные павильоны или башни с лифтами и ресторанами. Когда-то слово «фабрика» означало храм. И вот фабрика в смысле церкви вытеснена фабрикой в смысле завода.

В обстановке той механизации нашей дехристианизованной культуры, которую так прославляет Ретенау, произошла ужасающая вульгаризация вкуса. Искусство, эстетика почти вытеснены модою и развлечениями. Кто не поет теперь акафиста моде. Мода это принципиальное отрицание вечности и даже длительности. Мода это уже не вчера и еще не завтра. Мода это каприз одних и рабство других» («Христ. и Культ.» стр. 152-153).

Искусственное опрощение и возврат к природе Шпенглер, как в свое время Леонтьев, считает не более, как прикрытием «нисхождения с орлиной перспективы к лягушечьей в больших жизненных вопросах.» Так «старик день за днем возвращается в лоно природы.» Большевизм, впитавший в себя все элементы духовного разложения человечества, большевизм, у которого простота доходит до первобытной дикости, — знаменует собою эту дряхлость современного общества. Со свойственным ему откровенным цинизмом он дерзает на то, чего другие еще не смели выговорить. Не потому ли к нему протягиваются столько сочувственных рук? Здесь сказывается действие старого психологического закона: similis simili gaudet — «подобный подобному радуется.»

Идеже будет труп, там соберутся орлы (Матѳ. 24:28).

«Одичалой Европе,» по остроумному выражению Мережковского, «глядя на большевиков, захотелось в лес.» Она не хочет задуматься над тем, что большевизм для нея —»самоубийство.» («Царство Антихриста» стр. 195).

Только изредка раздаются там отрезвляющие голоса, которым однако мало внемлет общественное мнение.

«Что мы делаем? — мужественно сказал в недавнее время один известный проповедник в Лондоне. — Отбросив все соображения осторожности, достоинства и чести… мы дружим с врагами Христа, идем под руку с Иудой Искариотом и любезно шутим с Понтием Пилатом. И почему? Из за денег, из за 30 серебренников.»

У всего культурного человечества есть несомненно смутное предощущение грядущей катастрофы но, как во время потопа, все продолжают есть, пить и веселиться, пока не придет бедствие. Развитие техники помогает современным людям ускорить темп жизни, чтобы заглушить внутреннюю тоску, которая гложет их сердце. Аэроплан, с которого мир кажется движущейся картиною, фильм, состоящий из смены мимолетных впечатлений, и газета, являющаяся тем же фильмом, ежедневно с меняющимся перед нашими глазами — вот три лучших символа современной жизни. Она вся ушла в динамику, т. е. в движение. Человечество, томимое тяжелыми предчувствиями, не хочет остановится и задуматься над своею судьбою. Оно стремится как бы убежать от самого себя, или, лучше сказать, от той бездны, небытия, какая уже начинает притягивать его к себе. Отрекшись от Христа, современная культура сама обрекла себя на разрушение.

Уже давно подмечено, что народы, забывающие о Боге, становятся недостойными жить на земле и, кажется, мы снова слышим голос Небесного правосудия: Се оставляется вам дом ваш пуст… дондеже речете: благословен грядый во имя Господне (Матф. 23:38-39).

Если бы современный мир мог очнуться, он должен был бы воскликнуть: Господи к кому нам идти, Ты имеешь глаголы жизни вечной (Иоан. 6:68).

Только христианство, спасшее мир от гибели в эпоху падения античной культуры, может еще раз влить новую жизнь в одряхлевшее духовно человечество. Только оно в силах разрешить безболезненно все политические и особенно социальные противоречия, в сетях которых запуталось современное общество. Нельзя создать «механику добра», как сказал проф. Карташев, которую напрасно ищет современная социальная мудрость. Надо вспомнить, что история видела только раз совершенный образцовый порядок на земле: он расцвел на почве, оплодотворенной благодатию Христовой. У людей не стало пристрастия к земным стяжаниям и различиям и своим и чужим лишь с тех пор, как огонь евангельской любви спаял их в один организм, у которого было одно сердце и одна душа, и когда они устремились всем существом своим к небесному граду.

В этом смысле Церковь была и доныне нашим «социализмом», как выразился Достоевский. В ней одной все народы и все человечество сливается в одно «вселенское» братство, в один организм. У нее есть одно животворящее общественное начало, одна всеобъемлющая социальная добродетель — любовь; последняя способна, дать больше, чем требует холодная справедливость — положить душу свою за други своя.

Чтобы создать царство всеобщей гармонии на земле, Церкви не нужно снисходить с своей высоты и входить в глубину земных человеческих отношений, чтобы делить имения между людьми, к чему ее нередко зовут ныне, а напротив, современная общественная жизнь, т. е. самая ея душа, должна подняться над землею и снова органически войти в религиозную стихию. Не взирая на все мировые потрясения, непоколебимым остается тот краеугольный камень, на котором Христос Спаситель благоволил утвердит всю жизнь своих последователей: Ищите прежде всего Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам (Матф. 6:33).

1935 г.

Отрывки из книги митрополита Анастасия «Беседы с собственным сердцем».