Правда большевицкой России

10.Восстановление рода

По мере превращения стройного организма России в однообразную массу одинаковых индивидов потухало сознание сверхличной и сверхсовременной солидарности людей, сознание рода, наследственности и наследственно организованного, то есть сословного, общества. Сверхличное целое всегда иерархично, оно живет в подчиненных органических единствах, и каждое из них в свою очередь составлено из таких же живых групп. Эти группы — подчиняющие, соподчиненные и подчиненные — не простые суммы отдельных людей (такие суммы, как механические слагаемые, могут наблюдаться и в массах, еще не дошедших до полной аморфности), а именно сверх-(личные целостности, жизнь которых по времени выходит далеко за пределы жизней входящих в них людей. Солидарность во времени, го есть связь с прошедшим и будущим, другими словами — историчность, — решающая черта живых клеток общества. Солидарность во времени всегда уже частичная надвременность; дух вечности капается самых скромных общественных организмов. Чувство рода, корпорации, сословия — всегда чувство ответственности за целое, и это двойное чувство было почти неизвестно при торжестве гуманизма. Отвечать за других без личной обоснованности греха или заслуги воспринималось либо как смешная претензия («да наши предки Рим спасли»), либо как возмутительная безнравственность. Утвержденная в себе личность обсекает вокруг себя всякие связи и корни и с самой себя начинает хронологию. Она рождается из пустоты и в пустоту уходит.

Замечательная вещь, что из революции возникла осененная ореолом новой идеи наследственность — сначала, правда, только в отрицательном виде наследственности греха. С истинно семитической яростью революция принялась за искоренение рода своих врагов. Небывалое по зверству истребление царского рода носит определенно символический характер для всей революции. Революционный гуманизм сам по себе не мог бы обосновать растерзание лично невинных детей за принадлежность к царскому роду. Нужна была еще еврейская ярость и еврейская чуткость к общности крови, чтобы не только совершить, но и открыто, официально признать совершенное злодеяние. «Их кровь на нас и на детях наших», — орала еврейскими глотками исступленная революция.

Мы, гуманистические европейцы, были совершенно захвачены врасплох, когда бесчисленные анкеты заставили нас откровенно излагать грехи и заслуги наших восходящих колен; затруднительность положения комически усугублялась тем, что множество из нас самым наивным образом находилось в неведении относительно сословности и служебного положения своих бабушек и дедушек и часто даже сословности самих себя. Революция схватила нас за шиворот, как бродяг, не помнящих родства, и трясла до тех пор, пока мы не восстановили своего рода; а чтобы и впредь мы о нем не забыли, нас заставили заполнить такое количество анкет, какое и в старомодных школах, в которых грамматические ошибки в наказание переписывались по многу-многу раз, показалось бы чрезмерным.
Но едва мы оплакали грехи своих родителей, как нам пришлось плакать, видя наших детей, наказуемых за грехи не их, а наши. Знаменитая чистка вузов, правила приема в них в корне подсекли столько молодых жизней только потому, что им пришла в голову несчастная мысль родиться в семье какого-нибудь попа или статского советника. Теперь уже все знают; хочешь или не хочешь, а отвечать надо не только за себя, но и за род.

Идея наследственной вины родилась из революционной ярости и мести, но и революционная милость и благоволение поставили рядом с ней идею наследственной заслуги. Пролетарское происхождение, революционная кровь, хотя бы отдаленных предков, например декабристов, совершенно заменили личные заслуги новых Митрофанушек. Чтобы не обременять их мозги, были организованы специальные питомники, знаменитые рабфаки, в которые отворяет двери одно происхождение, и что самое замечательное — одно только происхождение определяет степень годности для дальнейшей карьеры. Когда же несчастные цыфиркины не могут этого взять в толк и утомляют благородное пролетарское дитя какими-то вопросами и репетициями, то Митрофанушкам совершенно достаточно донести куда следует о нерасторопности цыфиркина, и цыфиркин мгновенно исчезает. Совершенно невероятный факт суда привилегированных учеников над непривилегированным учителем сделался в наше время официально признанным явлением школы, а не только той или другой семьи Простаковых, что в свое время так огорчало и тревожило Фонвизина. «Дворянская наука», которая ведь только и попадалась в отдельных семьях, сделавшись «пролетарской», стала вдруг основой всей системы публичного воспитания.

Среди завоеваний революции на одном из первых мест красуется почти забытый институт родовой привилегии, положительной и отрицательной. Конечно, пока что она понята по-простаковски и, вероятно, вскоре найдет своего Фонвизина, но самое зерно идеи должно бережно взлелеять. Идея эта пустила жизненные ростки и во всей структуре общества. Не только родовое пятно и родовая заслуга, но и родовой статус всей жизни положен в основу общественного строительства. В этом положении сословного начала проявилась затейливейшая диалектика истории.

Оригинальная черта марксизма в том, что он банальную идею полного массового уравнения облек, казалось бы, в противоречащий ей лозунг классовой борьбы пролетариата. Абсолютная моральная истина в том, чтобы стать за класс пролетариата. Борьба за один класс как будто утверждает необходимость существования других классов, и тогда возникает наивный вопрос: почему же именно надо бороться за этот класс, а не за какой-нибудь другой? Но все дело в том, что в марксизме утверждение класса есть утверждение бесклассия общества, и абсолютное достоинство пролетариата как класса в том, что он, как тощая корова, поглощает все тучные классы, то есть становится всем обществом, причем в лице его все общество делается тощим. Наивность буржуазного гуманизма заключалась в том, что он мечтал уравнять всех, ориентируясь на высший уровень, когда провозгласил свое новое евангелие всем труждающимся и обремененным: «Обогащайтесь».

Но Маркс понял ту несомненную истину, что сила всей цепи определяется силой самого слабого звена, и повернул ориентацию в сторону низов.
Экзальтация абстрактного морализма, столь характерная для еврейских основ марксизма, заставляет проблему общества сводить к проблеме низших, обездоленных классов. Конечно, приниженность и утесненность каких бы то ни было людей, хотя бы одна «слеза ребенка», не только несчастье этих людей, но и болезнь, грех всего общества. Достаточно разорваться одному звену, чтобы погибла самая неразрывная и мощная цепь. Но значит ли это, что дефект общества должен лечиться разрушением общества, и нужно ли всегда дробить голову, чтобы уничтожать сидящую на ней муху, хотя бы очень вредную и ядовитую? Конечно, если вырвать человека или сумму людей из живой ткани общества, если отвлечь сумму от целого’, то нет оснований умалять одного человека перед другими — пускай торжествует справедливость и погибает мир. Легко пожертвовать миром во имя равенства отвлеченных людей, если не видеть мира, отвлечься от сверхличного, космического строя. Гипостазируя человека, придавая ему абсолютное значение, мы тем самым релятивируем подлинный сверхличный абсолют, укореняясь в котором человек получает свое, особое значение.

То место, которым болеет общество, конечно, легче всего теряет чувство целого, сосредотачиваясь на своей боли. Сознание долга, жертвы, своего особого призвания и места в целом потухает в желании отдыха и личного избавления. «Откажись от причастности к целому и успокойся в себе самом», — шепчет враг каждому обремененному общественным делом. Идея всеобщего самоутверждения и нивелировки общества, потеря им структурности неприглядна для классов, которым есть что терять; но то, что пролетариату легко потерять чувство космического целого и легко подменить его чувством завистливого самоутверждения, это было подмечено Марксом и положено им в основу его ловли человеком.

Уничтожение классовой расчлененности общества, превращение его строя в массу было выдвинуто Марксом как классовый лозунг пролетариата. Подмеченный мотив больной психологии обездоленных масс был превращен им в моральную заповедь, в лозунг. Маркс понял, что мотив больных и слабых может быть путем организации превращен во взрывчатое вещество громадной силы. Конечно, чтобы простое психологическое побуждение выставить в образе нравственной заповеди, нужно раздуть экзальтированный мотив и понизить, фальсифицировать заповедь. Мессианизм пролетариата основан, в глазах Маркса, на том, что только у пролетариата чисто классовый эгоизм совпадает с универсализмом, тогда как каждый класс в той или иной степени корыстен, то есть утверждает общее сквозь призму своего частного и тем самым увековечивает именно классовый строй общества, только пролетариат в свою частную точку зрения влагает упразднение всех классов вообще. Чудесным образом или, если угодно, чисто механически частное совпадает с общим.

Нетрудно заметить, что эта гармония достигнута крайним умалением, прямо сказать, подлогом этической идеи общего. Общее может означать целостность, универсальность и простую одинаковость. Если общество — простая сумма одинаковых слагаемых, тогда ревнивое и завистливое уравнение слагаемых спасает сумму. Но если общество — единая и сложная целостность, то нивелировка его членов просто разлагает целое в массу. Больной мотив пролетариата может толкнуть его на сознательное разрушение целого, но только жалкая игра слов может придать этому разрушению вид морального достижения. Во всяком случае, марксистская фальсификация универсализма санкционирует постыдный мотив, прикрывает его гнусную наготу и позволяет ему открыто выйти на свет Божий.
Чтобы провести в жизнь свой классовый лозунг, пролетариату нужно обратиться в организацию, то есть в политическую партию, или, обратно, существующей политической организации (именно коммунистической партии) нужно отождествить себя с классом. В этом двойном превращении — колоссальный двойной софизм, лежащий в основе всего марксизма и делающий фальсификацию его душой.

Класс — чисто объективное, статистическое понятие, это сумма людей, отобранных по известному объективному, им присущему признаку. Совершенно так же, как мы говорим о социальных, экономических классах, можно говорить о классе, например, рыжих людей или разведенных жен. Но статистическая группа — недействующая величина: она может двигаться или оказывать давление, но не может совершать поступков; принадлежность к классу есть объективное состояние, факт, а не норма поведения. Принадлежность же к организации, выбор партии, вступление в нее — это акт, выбор поведения, норма как мотив. Я нахожу себя в классе, существую в нем, но я действую в организации, становлюсь и возникаю в известном направлении. Партия и класс диспаратны [от лат. dispersus — рассеянный, распыленный] и никак не могут совпасть. Для такого совпадения нужно, чтобы нумерически все члены класса вступили в партию и чтобы в партии не могло быть представителей других классов; между тем далеко не все пролетарии коммунисты, и как раз голова и сердце коммунизма не имеют ничего общего с пролетариатом — как дворянин Ленин, интеллигент Троцкий и т. д. Об этой банальной истине было бы стыдно и говорить, если бы неведение ее не было одним из основных психо-логических факторов нашего времени.

Другая сторона марксистского софизма в том, что партия, по-своему желающая действовать в интересах пролетариата и называющая себя пролетарской, как наиболее правильно действующая за пролетариат, тем самым монополизирует истинное благо пролетариата. Но ведь ни одна политическая, то есть действующая по универсальным мотивам партия не может быть партией антипролетарской, антикрестьянской и тому подобной, не переставая быть уни-версальной или государственной. Партии различаются не по принципу «за» или «против» пролетариата, а тем, что каждая по-своему понимает истинные интересы пролетариата, то есть благо тех людей, которые в сумме составляют пролетарский класс. Каждый понимает истину по-своему, и внешнего критерия истины нет ни у кого, даже у коммунистов и даже в том случае, если большое количество пролетариев симпатизируют коммунистам. А значит, недостаточно называться пролетарской партией, чтобы быть «единой партией пролетариата». Партия как организованный класс — логический абсурд, ибо там, где организация, там нет класса, а где класс, там нет организации. Статистика не дает никаких моральных выводов, и моральные постулаты не могут заменить собой статистических фактов.
Допущенный абсурд родит другие абсурды и противоречия, и враги классового уклада общества своими руками создают сословный строй, то есть наследственно закрепленную юридическую организацию неравенства. «Что вы там разговариваете об общих интересах и тому подобном! — воскликнул некто на одном официальном заседании. — Это раньше не было классов, а теперь у нас классовость, и важны только интересы классов». Какая меткость и какая неожиданная ирония в этой, по существу, наивной истине! В самом деле, к чему мы пришли? К отмене неравенства или к его принципиальному закреплению? Если раньше классы и были, то члены их этого не ощущали, а теперь, когда классов нет, мы все должны быть, волей или неволей, в том или другом классе и отвечать за это своей шкурой. Раньше мы не знали, что говорим прозой, а теперь обязаны говорить прозой, даже если хотим декламировать стихи.

Объявив свою партию классом, большевики ополчились на другие классы. Но чтобы воевать, надо иметь противника перед собой, и так как классы в собственном смысле не являются действующей организацией, то большевикам пришлось создать своих врагов, насильственно и искусственно конституировать дореволюционные классы в действующие организации. Вместе с тем действительно существовавшие организации (старые политические партии) были объявлены классами; это тот же двойной софизм, но лишь примененный к своим врагам. На практике софизм привел к тому, что отдельные люди, объективно принадлежавшие к тем или другим классам, никогда их не избиравшие, а, так сказать, нашедшие себя в них, большею частью в силу слепого факта рождения стали обвиняться в принадлежности к классу, подобно тому как люди обвиняются в принадлежности к той или иной организации. Люди стали отвечать за свою прошлую жизнь как за преступный поступок.
Переворотив весь режим собственности, революция тем самым уничтожила или до неузнаваемости изменила старые классы. Но дело не ограничилось изменением социально-хозяйственной ситуации людей, а приняло характер уголовной против них репрессии. Казалось бы, человек, потерявший собственность, перестает принадлежать к классу собственников; изменение социального базиса человека должно менять всю идеологическую надстройку в нем. Но так только казалось марксистам, пока они сидели в кабинете, а как только им пришлось действовать, и притом действовать против ими же созданных ветряных мельниц-классов, то им пришлось ограбленного ими человека уничтожить — как виновного в тяжком грехе собственности.

Разгромленные старые партии были вместе с тем насильственно и неожиданно для себя пришиты к разным классам. Явились такие курьезы, как объявление эсеров, этой разновидности еврейского интеллигентского гуманизма, мелкой буржуазией, мечтательных разночинцев-кадетов — помещиками и т. д.
Отсюда софистическое оправдание режима абсолютной цензуры и прочих политических мероприятий, направленных большевиками к полному искоренению общественного мнения. Оправданием служит ссылка на стихийное выражение общественного мнения в буржуазных государствах, представленное под видом сознательной политики государства или какой-то иной организации. Но сущность правового строя свободных государств в том, что выражение обще-ственного мнения в них не организовано, стихийно и только поставлено в известные для всех одинаковые правовые рамки.

Если в каком-нибудь государстве существующие газеты носят тот или иной классовый характер, а коммунистическая или подобная ей пресса влачит чахлое существование, то это объективное положение вещей выставляется как сознательная политика каких-то несуществующих классовых организаций (при этом не существующих, так сказать, не только фактически, но и логически). Тогда наши «литы» и прочие «министерства препон», которые насильственно замыкают всем рот и сами изготовляют нелепый фальсификат общественного мнения, оправдываются как организации пролетарского государства, будто бы совершенно аналогичные соответствующим организациям буржуазных государств. Увы, разница в том, что буржуазные организации — чистый миф, тогда как наши —- горькая действительность. Партийная цензура выдает себя за свободное выражение классового сознания, а свободная пресса правовых государств выставляется как продукт государственной организации. Было бы нелепо полемизировать с этой нелепой чепухой, но интересно отметить, что ею питаются в принудительном порядке наши бесчисленные жертвы политграмоты.

Основной факт нашей современности не в том, что громадное множество людей несет тяжкие наказания за принадлежность к старым организациям, в которых они никогда не участвовали по причине совершенной мифичности этих организаций, а в том, что наша власть в погоне за призраком классовой борьбы парадоксальнейшим образом (и в этом указанная диалектика истории) создает сословный строй. Теперь население разбито на группы с наслед-ственно закрепленными положительными-отрицательными привилегиями.

Началось с того, что революция преподнесла совершенно неожиданную идею неравномерного распределения голодного пайка. Оказалось, что перед лицом голодной смерти, которая как будто всех уравнивает, одно сословие может получать какое-то питание за счет почти полного голода других. Поистине мысль, которая никому бы не пришла в голову в так называемом классовом государстве, но которая вполне естественна в государстве пролетарском, весь смысл которого — в уничтожении классов. После этого шага все остальные шаги были просты и легки. Право на образование, на труд, на жилую площадь, на общественное призрение и т. п. — все это оказалось распределенным в разных долях между наследственно организованными группами. Сословие рабочих (с разными оттенками внутри), деревенской бедноты, «служащих» (трудовой интеллигенции), просто крестьян, кулаков и, наконец, поистине несчастных париев — нетрудового элемента, и прочее, и прочее. Вот что заполнило арену бесклассового государства. Конечно, в идеале все эти сословия должны превратиться в одну сплошную и аморфную массу, но пока что на пути к этому идеалу руками большевиков, хотя и вопреки их ожиданиям, Россия энергично восстанавливает довольно богатую структуру.

Конечно, и здесь здоровая и цельная идея пробивается сквозь вороха всякой чепухи и даже вопиющих жестокостей (как, например, организация «нетрудового» элемента, насильственно лишенного всякого права на труд и вместе с тем освобожденного от всяких доходов). Но это детские болезни, и уже ясно видно, что новая Россия не будет спорить против иерархии и неравенства, а только постарается поставить возникающую иерархию с головы на ноги. Противоречие в понятии классовой партии и партийного класса, противоречие в идее личной, моральной ответственности за классовую принадлежность — это противоречие между атомистическим пониманием общества как суммы самостоятельных и эгоистически действующих личностей и действительным обществом как сверхличным единством, заключающим в себе сложную иерархию солидарно связанных и своеобразных единств. Для атомического эгоизма, присущего гуманизму вообще и марксизму в частности, поведение человека представляется цепью сознатель-ных и целесообразных (то есть, в сущности, свободных) актов. Отсюда узкий морализм, требующий личного зачета всех актов и проявлений человека и складывающий жизнь человека только из таких актов. Все общественное мыслится как сознательная кооперация, как групповой эгоизм, почему и соотношение этих групп (классов) может быть только соотношением борьбы. Но человек не атом, а член сверхличных организмов, его жизнь не сумма его индивидуальных решений, а проявление жизни стоящей над ним и живой группы, и соотношение между этими группами не механическая борьба, а живое общение. Другими словами, сущность общества не в атомистическом социализме, а в органическом универсализме. С точки зрения универсализма вполне понятна иерархия внутри общественных организмов. Одна или несколько групп могут быть руководящими, могут нести универсальную миссию без того, чтобы эта миссия обращалась в узурпацию и насилие. Только слепота к универсальному началу и своеобразно-цинический склад души заставляют марксистов государственную власть считать классовой, вместо того чтобы видеть в классах носителей универсальной идеи, то есть понимать их государственный характер. Все классы государственно служебны, но одни из них государственно командующие, а другие — государственно подчиняющиеся.

В своей основе поведение человека не свободно и не может быть вменено ему лично, оно служебно и вменяется его сверхличному целому, оно для него судьба, его родовое призвание. Смешно наказывать человека за особенности его рода, племени, сословия, но еще смешнее видеть в человеке последний и самодовлеющий центр. Государственная власть не наказывает и не вознаграждает людей по их родовым признакам, но она их взвешивает и расценивает, упо-рядочивает и устраняет именно по этим признакам. Совершенно фатально и неизбежно марксистским теоретикам пришлось устраивать социальную иерархию, как только они стали участвовать в живом общественном процессе. Химера отвлеченного морализма и классовой борьбы заставляет их не столько содействовать, сколько мешать процессу общественного расчленения, но сами ошибки их сословной политики утверждают сословное, родовое начало.

Не может быть сомнения, что теперь уже ничто не стоит на дороге родовому, наследственному, сверхличному началу политики. Несомненно также, что, оправданное революцией, оно будет применено к искоренению революции. Все «неблагородное», то есть не принадлежащее к государственно оправданным группам, весь сор, накопившийся между ними, будет просто выметен, а все чужеродное, то есть паразитическое, затесавшееся в живой организм и живущее в нем своей жизнью, не ассимилируясь с ним и не входя в его сложное единство, будет выявлено, строго ограничено и обезврежено. В этих чужеродных элементах на первом месте стоит международное еврейство, солидарное в себе, но не составляющее особого организма, а гнездящееся в живых национальных единствах и не растворяющееся в них. После революции уже никого не обманет маска индивидуальных обращений и крещений: еврейство будет юридически организовано по родовому признаку, и только родовая, проверенная поколениями ассимиляция их с государственным целым будет снимать с них особое клеймо.

Именно еврейская революция, именно ее псевдоклассовая, а по существу — чисто национальная политика поставила перед нами во весь рост родовую, наследственную проблему. Восстановим ли мы свой род как сложную систему наших родов или будем содейство-вать господству международного начала, то есть господству еврейского рода над всеми родами вселенной? Россия легко стала на последний путь, потому что почти совсем утратила сознание своей однородности и своеобразия своего рода. Революция пробудила в нас это сознание, утвердила его в нас, и это правда большевицкой России станет неотъемлемой принадлежностью русской Правды.

 

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17