11.Семья и сожительство

По наблюдению Данте, любовь движет солнце и прочие звезды; без сомнения, она не в меньшей степени движет и людей, но в отношении к ним любовь проявляет и другие силы и свойства. Любовь соединяет людей, цементирует их в неразрывные глыбы и властно и навсегда прекращает их сердечные блуждания. В ней великая сила преодолевать движение, рождать устойчивость и даже как будто торжествовать над временем.
Недостаточно сказать, что любовь соединяет людей, она объединяет их: из двух и нескольких делает одно, единое целое, превращает людские отношения в сверхличную субстанцию, в единую плоть. Плоть живет кровью, и эта чудесная сила любви — в ее кровной природе, в ее способности одушевлять и оживлять кровь, делать кровь общей у многих существ и обновлять эту общую кровь в бесконечных рождениях новой крови. Рождение, род, единство рода и родов лежат в основе всех сверхличных единств, творят и микрокосм и макрокосм общества. Когда-то семья была всем обществом или общество было большой семьей; теперь семья — маленькое общество, не только потому, что широкие функции семьи взяли на себя дифференцировавшиеся от нее, но выросшие из одного с нею корня союзы, как нации, национальные государства и союзы государств. Поэтому и теперь семья, ставшая уже только микрокосмом общества, продолжает быть его настоящим, питательным корнем.

Семья непрерывно эволюционирует и меняет свои формы, но на Западе непрерывность эволюции семейного быта и семейных устоев сохраняет живую сущность семьи сквозь все ее видимые метаморфозы. У нас устоявшийся семейный быт был резко потрясен при Петре, и падение старого быта повело к ослаблению и искажению семейного начала. Новые, западные формы быта были усвоены внешне, без усвоения их, хотя и чуждого нам, но по-своему глубокого и здорового духа; но, лишенные своего духа, эти новые формы не восприняли и нашей оригинальной русской духовности. Может быть, поэтому Россия с такой легкостью усвоила чисто западную идею свободной любви и сделалась как бы ее второй родиной, так что в глазах Европы она стала русским национальным продуктом.
Счастье — естественное последствие сильной и здоровой любви — было провозглашено герольдами освободительного движения как цель и смысл любви. Счастье всегда индивидуально и чисто субъективно; любовь — счастье, и культура такой любви — это утверждение произвольности, капризности любовного чувства. На этой зыбкой стихии нельзя уже ничего построить длительного и прочного, потому что любовь-счастье слепа, изменчива и скоропреходяща. Брак и семья не могут вырасти на этой почве, такая любовь ведет к совсем другим последствиям. Из нее вырастает не сверхличная субстанция семьи, а свободная договоренность сторон. Семья уже не охватывает своих членов, она уже между членами, она устанавливает не единство, а связи и отношения. Культура свободной любви превращает субстанцию семьи в совокупность, сумму отношений, то есть разлагает живое семейное начало. Муж и жена относятся уже не к объемлющему их целому, а друг к другу; подчинение и служение из сверхличного становится личным. Такая подчиненность и служебность, естественно, тяжелее ложится на жену как на слабейшую сторону. Привычная прочность отношений переживает их первый, поэтический характер и придает им свойство расчета и полезности. Жена создает удобство, обслуживает мужа, становится его прислугой. Такое положение тяготит ее тем более, что и мужчина сам отталкивает ее от себя, ему надоедает это — услужливое, подчиненное существо, он начинает искать вместо жены более самостоятельного и независимого от него партнера — любовницу. Жена — прислуга в своем доме, становясь любовницей, делается госпожой чужого для нее мужчины, и французы даже объединяют в одном слове оба этих отношения.
Так связи, из которых складывается брак, как бы по внутренней необходимости обогащаются внебрачными связями. Любовь как свобода в браке — это свобода адюльтера.

Свободная любовь, в отличие от просто любви, не душа семьи, а ее смерть. Женское движение, гонимое ветром свободной любви, неминуемо сопровождается соответствующим движением мужским, не менее интенсивным, но менее заметным, потому что менее шумным и крикливым. Оба движения направлены в противоположные стороны и исходят из одной точки — из семьи, в которой до того мужчины и женщины были неподвижно объединены. Поскольку женщина освобождается от своей личной подчиненности мужчине, постольку мужчина освобождается от своего личного служения ей и ее детям. При таком положении вещей освобождение материнства от младенчества необходимо сделать государственным, признанным институтом. Здесь полное разложение (вплоть до самоуничтожения) эмансипированной массы настолько очевидно, что не требует доказательств. Биологический отбор автоматически уничтожает всю эту эмансипированную массу и делает безвредным для природы социальный абсурд. Приходится что-то снова предпринимать, потому что построенная на этих основаниях общественная масса неудержимо стекает в преисподнюю. Чтобы заградить этот стремительный поток, пришлось деторождение объявить профессией, но так как государство еще слишком бедно, чтобы оплачивать всех кустарей-одиночек, занятых этой древней профессией, а государственные тресты деторождения с механизированным производством еще не успели возникнуть, то блестящий выход был найден в институте алиментов, то есть в праве женщины-матери указывать того мужчину, который облагается налогом в ее пользу после несложной судебной процедуры. Для приличия эта судебная процедура сопровождается лжесвидетельствованием, и судья, взвесив платежную способность ответчика, признает за ним почетное звание отца ребенка, чтобы несколько скрасить тяготу неожиданного бремени.

Но и при свободном разбое алиментщиц дети — непосильная ноша для женщины, свободно двигающейся от семьи и вне семьи; эту ношу они и бросают на землю, и она устилает путь женского движения, как брошенная амуниция отмечает путь отступающей армии. Беспризорные дети, этот страшный бич современности, неизвестный в дореволюционные времена, — это просто осколки разбившихся и разрушенных семей. Совершенно понятно, что больше-вицкая власть не может справиться с этим стихийным явлением, потому что оно продукт ее собственной неустанной деятельности по разрушению семьи.
Массообразующая, убивающая всякую общественную органичность работа большевиков не может же оставить в покое семью, эту основную клетку общественного организма. Свободная любовь и написана на их знамени, потому что свобода любви — вернейшее орудие разрушения семьи.

Собственно говоря, до любовного чувства и до удовлетворения любовной похоти большевикам довольно мало дела. Парадокс большевицкой политики половых отношений в том, что они предоставляют абсолютнейшую свободу оформления любых половых сношений; браки и разводы данного лица регистрируются в любом количестве, брак может длиться сколь угодно короткое время. Допущено даже последующее оформление, и «фактический» брак, должным образом засвидетельствованный, совершенно приравнивается к браку юридическому. Но вместе с тем сношения неоформленные преследуются с крайней суровостью. В государстве свободной любви вовсе упразднены не только публичные дома, но и всевозможные дома и уголки свидания, вплоть до отдельных кабинетов в ресторанах; также преследуется свободная и кустарная проституция. Одновременное упразднение семьи и проституции создает какой-то средний уровень, впрочем, гораздо более близкий к проституции. Идея публичности доминирует, идет борьба со всем интимным и частным, но только вместо публичных домов и публичных женщин установлена публичная регистрация половых актов; создано что-то вроде публичной семьи с правом свободного входа и выхода как для ее членов, так и для посторонних лиц.

Проституция была тенью семейного строя, как пауперизм был тенью экономического процветания. И тем же способом, каким была решена социальная проблема путем уничтожения относительной бедности и превращения всех в абсолютных бедняков, так и проституция может быть уничтожена — путем уничтожения того предмета, тенью которого она являлась. Поймите же, что достаточно регистрировать у комиссара все ваши новые встречи и связи — и великое социальное зло навсегда уничтожено. Тогда уже никакой мудрец не отличит проститутки от матроны. Что же касается венерических болезней, то, поскольку источником их будут служить уже не публичные дома, а любые семьи, нужно только, усилить выпуск специалистов соответствующих вузов.

Такое приведение к одному уровню всех половых отношений в известной мере только обнаруживает то положение вещей, которое установилось за последнее время и до революции. Старое лицемерие, бездушное и формальное, брало за одни скобки обязательного церковного брака и действительный брак, и простое сожительство, вернее сказать конкубинат, то есть простое солежание. Теперешний закон оформляет только сожительство. Это дает возможность независимо от государства провести резкую грань между браком и сожительством. Общество не может обойтись без семьи, даже наше несчастное общество, полуразрушенное и полузамученное революцией. Поэтому независимо от государства и даже в пику ему само общество, так сказать, на добровольных началах создает свою семейную организацию.
Семейное служение, чудо превращения отдельного человека в часть нового и живого организма, как всякое чудо, требует участия сверхъестественных сил; значит, у нас в России требует таинственного освящения со стороны православной Церкви. Без помощи светлых мученических венцов людям не победить своеволия произвола и похоти и не пройти целую жизнь тесным и высоким путем семьи. Добровольный церковный брак и отделяет у нас чистый мир семейного строительства от грязного кишения публичного сожительства. Проплеванный и прокуренный загс, с одной стороны, с другой стороны, торжественная и прекрасная церковь — вот два ис-точника, которые изливают у нас: один — чистую влагу брака, другой — помои сожительства.

Революция обнаружила замечательное соответствие: если свободная любовь уничтожает семью, то уничтожение семьи фатально уничтожает любовь. Любовь, как дверь семьи, как выбор всей жизни, носила в себе и трагический, и глубокий характер; она требовала тончайшего анализа чувства, мучительных колебаний и сомнений, героического порыва и железной решимости. Даже больное чувство, разрушавшее семьи именно потому, что оно взрывало ка-менные стены, получало мрачную красоту и своеобразное, быть может, демоническое величие. Очевидно, весь этот глубокий рельеф не свойствен свободной любви, никого и ни к чему не обязывающей. Любовная драма и любовная трагедия становятся совершенно непонятными в наше время той сфере, где господствует любовный водевиль с бесчисленными переодеваниями. Евгений Онегин и Анна Каренина просто бессмысленны для современного комсомола. Своеволие, естественный произвол, игра нутром приводят к такому же жалкому кустарничеству в области любви, как и во всех других областях. Культура, филигранность, сложная композиция чувств — все то, что делало любовь вечной темой литературы, — безнадежно утрачиваются в культе свободной любви.

Современный женский костюм, бесстыдно раздевающий женщину, необыкновенно содействует этому упрощению любовных чувств. Сложность, запутанность, тяжкая строгость костюма — любопытная внешняя параллель извилистому и очаровательному лабиринту высокой человеческой любви.

Быть может, на Западе, где семья стоит непоколебимой твердыней, усиленная и грубоватая провокация женщин и имеет известный биологический смысл, взвинчивая половую энергию мужчин, необходимую для покрытия всех брешей после войны. У нас же бесстыдная мода — необходимое и удачное дополнение внутреннего бесстыдства. Чем отличается на все готовая и едва прикрытая женщина от своей дальней прародительницы первобытных лесов? Кусочек материи мало чем превосходит древесный лист, а современное «понятие» мало чем отличается от древнего инстинкта. Озверение и одичание, снижение культуры, возвращение к первичной простоте («вторичное упрощение» Леонтьева) — результат гуманистической работы над одной из прекраснейших областей человеческой жизни. Идейная сука Жорж Санд расплодилась бесчисленным поколением уже просто естественных сук, кобыл, и все эти табуны и стаи носятся по полям и рощам, где когда-то гуляла Татьяна Ларина и другие русские девушки, прославленные и не прославленные поэтами.

Именно в России суждено было раскрыться замечательному уравнению: если свободная любовь освобождает от семьи, а освобождение от семьи освобождает от любви, то, значит, свобода любви есть свобода от любви. Именно это массовое освобождение и фабрикуется загсами. Но параллельно с загсами усиливается и Церковь, если не количественно, то качественно. Как и всегда, ростком будущего прорастает небольшой остаток. Огонь революции перерождает оставшиеся и вновь возникающие семьи. Разве эти семьи похожи на светские компании для достижения взаимного счастья, вечно сходящиеся и расходящиеся, с флиртами и адюльтерами, с объяснениями, «личными запросами» и тому подобной позорной чепухой? Разве в трагической обстановке наших семей все декламации о личном счастье, свободной любви и т. п. не звучат невыносимой фальшью? Разве наши семьи не похожи больше на какие-то боевые единицы, охваченные воинским духом самопожертвования, дисциплины, верности в бедах и в борьбе? Разве некрасовские «русские женщины» не кажутся нам слащавыми и смешными по сравнению с теми подлинными русскими женщинами, в которых превратились бывшие «дамы»? О каких «развлечениях» могут думать у нас мужья, выколачивающие кусок хлеба, какие личные запросы у жен, согнутых над корытом, и какие мечты о личном счастье у их детей, стоящих в очередях? Поистине, нужна вся сила любви, чтобы в наше время скреплять и объединять семью под натиском на нее всех враждебных сил. На этом различии семьи и сожительства с необыкновенной ясностью выступает глубочайшая разница между любовью и похотью, которая под маской свободной любви пробралась в сердце огуманенного человека. Наше время хорошо тем (и в этом его правда), что на место лживого безразличия оно поставило острую антитезу. Термины этой антитезы не только поставлены, но и приведены в связь с другими терминами более глубоких и более фундаментальных антитез.

Атеистическая похоть, распад, беснование и вытравливание плода против освященной Церковью любви, единения, чистой верности и цветущей жизни. Не нужно бояться резких положений, они больше проясняют, чем мягкие, двусмысленные неопределенности. Не будем же в претензии на большевицкую Россию, которая в стыдливой и интимной сфере любви и семейственности не побоялась четко противопоставить добро и зло, потому что простое обнаружение ведет к смущению зла и укреплению добра.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17