12.Освящение собственности

Самая яркая черта нашей революции, особенно в глазах революционеров, — ее социальный характер, именно социалистическое преобразование экономического режима страны. Капитализм — ее главный враг, и победа над крупной собственностью — ее главное дос-тижение. Когда социальная революция еще только развертывалась, одни безусловно верили в возможность ее полной победы, другие же начисто отрицали эту возможность и считали простой безграмотностью говорить о возможности социальной революции, так как экономический уклад общества не поддается будто бы внезапной реформе, осуществляемой средствами политической власти. Время показало, что и на этот раз истина не была так остра, как наше утверждение о ней, и лежала где-то посредине противоположных тезисов.

Экономический режим существенно видоизменился, и притом чисто политическими, сознательно рассчитанными актами власти; но вместе с тем глубокие основы собственности остались непоколебимыми — буря все же прошла по поверхности, и глубокие слои почти не всколыхнулись. Произошло колоссальное перераспределение существовавших накопленных благ, производительная сила собственности падала почти до нуля. Публичная собственность колоссально возросла за счет частной, а внутри публичной — централизованная (государственная) за счет децентрализованной (общественной) и деконцентрированная (государственная местная) за счет концентрированной или, может быть, параллельно с ней. Но основная система собственности — собственность личная, персональная — осталась нетронутой, и попытка заменить ее собственностью (наличной, то есть коммунистической или социалистической, потерпела жалкое, позорное фиаско. Но все же эксперимент над соб-ственностью произведен в небывало крупном размере, и если система собственности оказалась непоколебимой в своих основах, то это, очевидно, потому, что она принадлежит к твердокаменным и поистине священным основам человеческих обществ.

Старая Россия была наиболее подходящей страной для социальных экспериментов. Вековая наличность абсолютной единой власти и вековая хилость и неясность системы собственности — на редкость удобные условия такого эксперимента. Общинное владение землей, этой центральной и определяющей частью собственности, вообще сыграло дурную шутку с теми, кто боялся пролетаризации России и видел в ней источник социализма. Пролетариат фатально отливает в города, и в городах его судьба зависит от процветания промышленности, то есть от процветания частного, промышленного капитализма. Социалистические и разрушительные элементы нашей революции вышли из деревенского коммунизма и победоносно разрушили городской капитализм, потому что пролетариат, эта армия капитализма, оказался малочисленным и неорганизованным; деревня слопала город, как свинья младенца. На примере Германии, Авст-рии, Венгрии, даже Италии мы видели, что хорошо организованный и сознательный пролетариат без всякого труда растаптывает коммунизм, как ядовитое насекомое (забастовка в Англии).

Падение крепостного права без одновременной и полной эмансипации крестьянства (без нее сохранение крепостного права было бы предпочтительнее вплоть до нашего времени) упразднило публично-правовые начала в экономическом строе крестьян. Крестьянство оказалось какой-то принудительно и сурово организованной армией без головы, то есть без командного состава, ибо очевидно: земский начальник ни в какой мере не мог заменить старого помещика. Крестьянин не стал полным участником гражданского оборота, который быстро и безошибочно отсеивает годное от негодного и сильное от слабого и посредством общины был принужден к какой-то равномерной и средней бедности. Вместе с тем дворянская собственность, искусственно охраняемая и в то же время лишенная личных и материальных ресурсов, влачила жалкое существование и служила обильным источником аренды, отделявшей собственника от творческого труда и предприимчивого арендатора — от права собственности. Дворянская собственность, по большей части захудалая и требовавшая притока средств со стороны, не порождала здорового и бодрого чувства обладания у собственников: постоянное соседство с равномерно нищим крестьянством зарождало какое-то сомнение в обоснованности своего права; владение землей, возникшее из крепостного права, но освобожденное от всяких его элементов патроната по отношению к крестьянству и служебности по отношению к государству, было как-то лишено сознания высшей правовой санкции. Не только у крестьян, но и у помещиков рождалось какое-то смутное чувство к земле — ни у кого в частности, у всех поровну.

Аграрная Россия делалась огромным резервуаром коммунистических идей. Социалистическая собственность действительно резко противоположна собственности личной, чрезвычайно многоликой и многообразной, которая господствует во всех странах мира, а также и у нас вне деревни.

Собственность вообще, в самой простейшей форме, уже сложная система элементов; подчеркивание и развитие в ней какой-нибудь стороны и дает все разнообразие существующих форм собственности. Собственность никогда не бывает частной в смысле собственности внешнеобщественного, изолированного человека. Она всегда общественна, она всегда — взаимоотношение людей по поводу вещей, проекция на вещи общественного строя. В отношении вещей люди всегда устанавливают между собой такой порядок, чтобы включить вещи в свою жизнь и себя сделать частью вещи. Вещь, слитая с человеком, становится собственностью, то есть приносит ему неиссякаемые плоды, как райское древо жизни, но под условием, которого не было в раю, — под условием служения человека вещи. Вещь, которая только потребляется, но не обслуживается и не восстанавливается человеком, тем самым неудержимо стремится к нулю; вещь, только обслуживаемая человеком, перестает быть его собственностью и становится просто предметом его труда, вольного или невольного.

Общество всегда размежевывает людей по поводу вещей и тем понуждает либо обслуживать свою долю вещей и пользоваться ее плодами, либо, истратив свою долю, потерять ее и остаться без собственности. Поэтому собственность всегда система мотивации человеческого труда, направленного на воссоздание и умножение потребляемых им благ. Человек живет от древа собственности, поскольку сам становится его животворящим корнем.

В этой общей основе собственности намечается сразу же возможность резкого противопоставления: общество, организующее в себе систему мотивации к труду, может быть обществом атомистическим, обществом массы безличных и однообразных центров и может быть обществом-космосом, расчлененным, упорядоченным и иерархически сложенным из подчиненных и совершенно своеобразных единств-индивидов.

Соответственно и структура собственности, как рефлекс и внешнее выражение общественных отношений, может быть двоякой: это либо геометрическая сетка, каждая клеточка которой, однообразная и равная с другими, есть как бы проекция на вещи однообраз-ного и равного другим общественного атома и его места в обществе; либо это сложная многоцветная система разнообразных вещей, столь же разнообразная, как отражающаяся в вещах система общества. Чтобы отражать космос, распределенные в собственность вещи дол-жны быть закреплены твердо и резко, стоять каждая на своем месте. Чтобы отражать идеально выраженную массу как сумму равных частей, клеточки собственности должны быть текучи и подвижны, как сама масса, потому что затвердение их опутало бы проекцию каждого атома на вещи. Конечно, вещи, распределенные поровну между атомами, в случае изменения суммы их могли бы переделяться время от времени, но в промежутках между переделами равенство, а значит, и массовая структура собственности могли бы нарушаться. Кустарная и несовершенная идея безличной собственности — принадлежность «каждому поровну» — заменяется матема-тически корректным выражением — «всем вместе». Так родится идея коммунистической или социалистической собственности, текучей, обезличенной и отражающей в каждый момент состояние вечно подвижной массы. Непрерывная делимость вместо прерывистых урав-нительных переделов.

Вводимые в заблуждение двусмысленностью слова «общий» — оно может означать общность, одинаковость или общественность, — мы не отдаем себе достаточно ясного отчета, что собственность социалистическая атомистична и индивидуальна в смысле равночастности, и только другая собственность — частная или личная — космична и сверхлична, потому что личность в подлинном смысле, индивидуальная, как незаменимая и неповторяемая, всегда кос-мична, всегда мыслима лишь в соотношении с сверхличным. Собственность всегда общественна, но общественность может быть либо живым, расчлененным целым, либо мертвой, разложившейся массой. Масса — простой коллектив, собрание, сумма одинаковых слагаемых. И если под обществом понимать в строгом смысле сверхличное целое, то безличная коммунистическая собственность никогда не может быть собственностью общественной, социальной, она не более как собственность коллективная. Эта коллективная собственность безотрадно пуста, гола и однообразна, как сама масса; собственность же личная, или персональная, цветет ярким, космическим разнообразием.

В противоположность безличной социалистической собственности — мертвой, абстрактно-математической, всегда меняющейся, но никогда не живущей, — личная собственность проявляет все черты органической жизни. В ней чувствуется самостоятельное, самодовлеющее начало, какая-то личная энтелехия4. В ней внутренняя, устойчивая логика, а не искусственная произвольность, которой отмечена собственность коммунистическая. Каждый кусок личной собственности глубоко случаен и однократен; он плод неучтимых конъюнктур и упорного труда поколений. Эта собственность глубоко исторична и характерна своей объективной натуральностью. Она вся проникнута творческой длительностью и становлением, она яркий образец бергсоновской йигёе [длительности]. Поэтому частное имущество всегда имеет свою, ярко выраженную физиономию. У него собственное имя, и люди и роды именуются по своему земельному имению, как жена по мужу.
Человечество, вырванное из живой, природной обстановки, из пестрого и разнообразного мира вещей, то есть человечество, взятое абстрактно, легко теряет свою конкретную структурность и слипается в однородную массу человеческих икринок. Эта серая масса устрояется бездушным механизмом отвлеченных моральных законов, и моральный формализм этой узкой и бездушной общественности доминирует над миром вещей и выщелачивает все его цветистое разнообразие, превращая его в атомистическую пустыню коллективной собственности. Здесь общество, в смысле моральной и абстрактной человечности, поглощает вещь. Наоборот, в системе личной собственности кажется, что вещь поглощает человека, вы-рывает его из общества, диссоциирует и съедает это последнее.
Действительно, личная собственность прежде всего вырывает человека из пустоты его изолированного состояния, и самая глубокая и интенсивная форма личной собственности — наследственная собственность — как бы принудительно обращает абстрактного человека в составную часть живого, конкретного рода. В праве наследования, этом живом и важнейшем праве собственности, с особенной ясностью открывается родовая сверхличность частной собственности. Овладев вещами — другими словами, отдав им свою жизнь, собственник принужден для осмысления своей жизни, для открытия в ней дали и перспектив думать о наследнике, о продолжении рода, то есть стать родовым, а уже не самодовлеющим существом.

Как человек овладевает вещью, так и вещь овладевает человеком с неизбежностью закона равенства действия и противодействия. Чем крепче хватается человек за вещь и чем прочнее ее удерживает, тем больше и полнее он обслуживает ее и в пределе ею поглощается. Судьба индивидуальной и всегда глубоко исторической, глубоко характерной вещи переплетается с судьбой человека, придает ему физиономию, делает его неравным и отличным от других, придает ему индивидуальность. Человек становится функцией вещи, потому что мир собственности становится функцией не простой и безличной массы, а глубоко расчлененного, общественного целого. Захватывая человека, вещь не держит его мертвой рукой, а служит для него неистощимым возбудителем энергии; здесь напор со стороны, тиски и величайшее принуждение.

Личная, в особенности частная собственность — непревзойденный способ добыть из человека максимум полезной энергии. Если лавка моя, то я лавкин, если завод мой, то я заводов; настоящая работа возможна только в тисках частной собственности; здесь са-мозабвенный и творческий уход в материю, самоотверженный отказ от личных претензий и личной инертности. Уходя в вещи, в творческое претворение их, люди спасаются от социальной пустыни абстрактного морализма, и общество цветет цветением освояемой природы. Моральное человечество, сухая устремленность и напряженность долженствования становится онтологичным и получает упор в природу. От этого человеческая моральность и свобода не становятся натуралистической связанностью и темной косностью, но лишь в интимном сплетении с ними получают неожиданные богатства форм и глубину оттенков.

Экономическое процветание в частной собственности — всегда цветение древа человечности, а костяная рука социализма — его зимняя смерть и оголенность. Дело не в противопоставлении общества и вещи — эти два начала всегда коррелятивно связаны, — а в противопоставлении материалистического, атомистического распада общества в социализме и его живого органического и сверхличного объединения в личной собственности. Вся мощная динамика и мотивация личной собственности, все творческие взрывы ее производственной энергии противостоят вялому и безжизненному пульсированию собственности коммунистической, прожорливой и жадной в потреблении и сонной и вялой в работе. В коммунизме все хозяева и все потребители всего. Все допущены ко всему, и жадная пасть, раскрытая на все, как пасть удава, кажется шире и объемистее самого носителя пасти. Мудрое ограничение каждого известной частью, которое умеряет аппетит и делает работу соразмерной с силами, здесь отпало; принципиальное право на все, безмерность потребления обратно пропорционально силам обслуживания и работы. Социалистическое человечество, как вечно сытый удав, спо-собно только к вечной спячке. Социалистическая теория предполагает, что безмерное потребление уравновешено таким же безмерным подъемом творческой энергии, но предположение это совершенно висит в воздухе, потому что не указывается никакого источ-ника, никакой мотивации. Труд ради труда — простая тавтология; по самому своему существу труд всегда для чего-нибудь, а не для самого себя.

Есть известная необратимость, энтропия энергии, поглощенной человеком; без внешнего источника она не дает равной силы работы. Предоставленный самому себе человек неизбежно накопляет запас нерасходуемой энергии, в нем начинается ожирение, сонливость, и он непременно падает жертвой своего благополучия.
Однако образ сытого удава применим к коммунизму только в невероятном предположении неограниченности им потребляемого, но не им созданного фонда. Потребительный момент в коммунистической системе всегда превалирует над производительным, а так как фонды, доставшиеся коммунизму, всегда ограниченны, то голод наступает в нем раньше всякой работы. Мы все помним, когда трамваи, железные дороги были выброшены на всеобщее и бесплатное пожирание; они были моментально слопаны, прежде чем всеобщая трудовая повинность (воспоминанием о ней до сих пор остались идиотические трудовые книжки) и сонмы всякого чиновничества успели что бы то ни было восстановить. Всеобщий труд означал всеобщее принудительное безделье, и знаменитые трудовые мобилизации старушек, барышень, профессоров и чиновников остались только как воспоминание и напоминание о том, что в России все возможно.

Собственность личная может быть частной, составляющей удел определенного лица, являющегося зараз и потребителем, и служителем, но не всего общественного достояния, как в коммунизме, а своего особого участка в мире вещей. Лицо собственника может быть единичным человеком (собственность через наследование), может быть родовой, и лицо собственника может быть корпорацией относительно бессмертной благодаря своему текучему составу. Род — последование во времени связанных происхождением представителей рода; род частью в прошедшем, частью в будущем, налицо всегда только очередной его представитель. Корпорация всегда на месте, в прошедшем или будущем только ее отдельные члены. Частный собственник, личный или корпоративный, то есть хозяин, — распорядитель и пользователь вещи. Как только служение вещи, необходимое для ее обильного плодоношения, начинает превосходить силы хозяина, появляется пособник хозяина, слуга хозя-ина и через него — слуга вещи. Слуга работает в обмен за жизнь (рабство), или за покровительство (патронат), или за материальное вознаграждение (наемный труд). Слуга хозяина корпорации получает особый оттенок; его связь с хозяевами более абстрактна и без-лична; здесь каждый хозяин — член корпорации — только участник имущества, тогда как слуга через посредство неосязаемой корпорации служит всей вещи; он не просто слуга, а «служащий», в нем подчеркнут момент сверхличного служения.

Из развития этого момента получается другой вид личной собственности, противостоящей частной, — публичная собственность. Здесь служащие несут и распорядительные функции, а верховным распорядителем, определяющим цель и устав собственности, называемой в данном случае учреждением, является публичная власть. Пользование отделено от распоряжения, и потребители собственности допущены к пользованию на известных условиях и правилах. Все элементы хозяина — определение судьбы вещи, текущее управление и пользование ею — распределены между государством-распорядителем (учредителем может быть и частное лицо по делегации государства), служащими учреждения и лицами, допущенными к пользованию вещью.

Хозяин распределен, его не видно, и это заставляло юристов ломать голову над вопросом, где же личность в юридическом лице учреждения. Публичные учреждения могут быть чисто государственными или приуроченными к самоуправляющимся частям (децентрализация государства); они могут стоять под центральной властью или быть отданы в управление местным органам власти (деконцентрация государства).

В системе личной собственности публичное и частное начала даются в разных пропорциях, но по большей части в известном равновесии. Публичная собственность поддерживает и сохраняет вещь и привлекает широкий круг пользователей (расширение потребительской функции хозяина); собственность частная — там, где становление, рост вещи, борьба за вещь и за ее плодовитость (здесь подчеркнута распорядительная и служебная сторона хозяйствования). Нелепо сделать все только частной собственностью (односторонне выпячивать хозяина) или все только публичной (совсем убрать его). Когда большевики, попытавшись всерьез коммунизировать собственность, довели страну до небывалого голода и каннибализма и чуть не были съедены теми же самыми матросами, которых незадолго перед тем провозгласили красой и гордостью русской революции, они резко повернули к личной собственности и односторонне выдвинули ее публичную и централизованную форму.

Это был поворотный пункт революции. С этого момента она перестала быть социалистической, так как социализм не имеет ничего общего с нашей системой государственных учреждений или государственного капитализма. Большевики соблазняют детей баснями о том, что наше государство не простое, а классовое, пролетарское, подсовывая класс на место фактически правящей политической партии, но это сказки для детей младшего возраста и, кажется, никого уже из более взрослых не вводят в заблуждение. Что они действительно сделали — это почти полное уничтожение хозяина, замена его мельчайшими хозяйчиками или государственными учреждениями. И это в ту минуту, когда раны войны и безумная разруха революции требовали сильнейшего напряжения именно хозяйственного элемента собственности — почина, изобретательности, величайшей приспособляемости и изворотливости. Нужна была даже не корпоративная собственность, которая призвана к консолидированию, упорядочению и объединению уже достигнутого и установившегося уровня, нужна была собственность лично-родовая, как собственность наиболее боевая и продуктивная, собственность динамическая, пригодная к завоеванию и открытию новых уровней.
В результате вся наша революционная экономика — блестяще поставленный эксперимент, доказывающий по всем правилам индуктивной логики причинную связь между категорией хозяина и экономическим процветанием. Теперь все, от мала до велика, могут держать экзамен из политической экономии. Зачем нужен помещик? «Чтобы земля давала хлеб и земледельческая страна не ввозила хлеб из-за границы», — гремит радостный хор миллионов учеников, уверенных в правильности и точности своего ответа. Зачем нужен фабрикант и заводчик? Чтобы были товары, хорошие и дешевые товары, и не было проклятой большевицкой безработицы. Зачем нужен купец? Чтобы не было голодных очередей. Зачем нужен домовладелец? Чтобы не разваливались дома, чтобы строились новые и чтобы не было проклятой большевицкой тесноты, когда люди сидят на головах друг у друга. Да и как смышленому русскому народу не усвоить было политической экономии, когда ему были даны такие показательные уроки!

Видали ли вы пятиэтажные дома, внезапно превратившиеся в кирпичную гору, вывалившуюся на улицу вышиною до второго-третьего этажа? Эти пирамиды не так высоки, как египетские, но поучительны и волнующи не менее их. Там религия народа пережила на тысячелетия создавший ее народ, здесь бесстыдный атеистический гуманизм в одну секунду обращает в прах жилища, рассчитанные на многолетия. Испугавшись этих пирамид, не способных придать им славы Хеопса, большевики поспешили создать какой-то гаденький суррогат хозяина в лице анекдотических по бесхозяйственности жактов, и даже эта тень хозяина способна замазать наи-более кричащие дырки и трещины и несколько замедлить разрушение. Для постройки домов, хотя бы и самой минимальной, пришлось уже создать нечто вроде настоящих хозяев-корпораций, и маленькое строительство начало кое-где поднимать голову, как робкая травка между камнями мостовой и грудами строительного мусора.

Довольно оригинальная черта большевицкой системы собственности, наряду с односторонним развитием публичной собственности, — широко идущая деконцентрация ее, построение областной, окружной, городской и т. п. промышленности и торговли, входящих в систему местных финансов. Однако крайний централизм партии делает эту местную автономию довольно-таки иллюзорной, и подчинение местного хозяйства центральным ведомствам, со своей стороны, тоже усиливает концентрацию.

С провозглашением знаменитого нэпа большевицкая Россия, вероятно, уже навсегда отказалась от всяких импровизаций коммунистической или социалистической собственности и стала на привычные рельсы собственности личной. Но в пределах этой собственности большевики отвели затем душу и основательно ее изуродовали. Централизованная публичная собственность нелепо и безобразно раздулась за счет частной. Монополия публичной собственности в условиях наглухо закрытых границ привела к колоссальному падению качества и количества производства и благодаря принудительным ценам сделалась налоговым прессом, выжимающим деньги из сектора частной собственности в пользу политической власти, то есть интернационального, революционного еврейства и всей его российской бюрократии — партийной, чиновничьей и рабочей. Платя бешеные деньги за советскую дрянь, крестьянин в этом косвенном обложении несет непомерное налоговое бремя и вместе с тем оглушается назойливой пропагандой, старающейся внушить ему через посредство разных громкоговорителей и «орателей», что теперешние налоги и поборы гораздо легче царских. Верить в успех этой пропаганды значит считать нашего мужика совершеннейшим дураком, но так как он не дурак, то большевицкая экономика и привела ко всеобщему и глубочайшему убеждению в необходимости частного хозяина.
Публичная собственность — самая дорогая и непроизводительная, потому что она не только насквозь бюрократична (а бюрократия — самая неудобная форма организации творческого труда), но и насквозь политична. Бюрократия дорога, необычайно плодовита, несмотря на все дезорганизующую лихорадку постоянных «сокращений» и «рационализации». Государство по существу бесконтрольно, и все контролирующая рабоче-крестьянская инспекция, в которой нет ни рабочих, ни крестьян, только переносит на себя все общую безответственность. Государственное публичное хозяйство, по существу, внеэкономично, бесхозяйственно и безнадежно отравлено партийным политиканством. Все наши знаменитые хозяйственные директивы — пресловутая индустриализация страны, монополия внешней торговли, все укорачивающийся рабочий день, травля технического персонала и последняя валтасарова затея гигантских совхозов — все это плоды бесшабашной партийной демагогии, не имеющие ничего общего со здоровым хозяйственным расчетом.

Революция необычайно сблизила и солидаризировала экономические чувства и чаяния подымающегося крестьянства и умаленной и распыленной буржуазии. Столыпинская реформа, чрезвычайно успешно развиваемая руками большевицкой власти, создала новый слой сельских хозяев — энергичных, крепких, не сомневающихся в своем праве и способных бороться за него с оружием в руках (бесчисленные и все умножающиеся убийства сельских доносчиков и прочей партийной мелкоты). «Кулакам» только не хватает права собственности, чтобы стать помещиками, психология же помещиков у них совершенно созрела, соединившись с мускулатурой крепкого и решительного мужика.

С другой стороны, погром буржуазии чрезвычайно приблизил ее к ним. Ограбленная и голодная масса бывших собственников отчаянно цепляется за последние крохи своего имущества, узнала его цену, научилась его ценить и вполне освободилась от филантропических, антибуржуазных предрассудков. Мы все неожиданно прошли курс торговли своими вещами, научились узнавать цены, которыми раньше никогда не интересовались, научились торговать и торговаться, перекупать и перепродавать и вполне усвоили психологию и физиологию толкучки и базара. Чтобы возродить собственность, очень полезно было пройти науку собственности от самых азов и от самых низов, потому что только таким путем можно было проникнуться должным пиететом к собственности, который у нас раньше совершенно отсутствовал, понять, что собственность действительно священна для жизни человека.

Постоянно вдалбливаемые в нас успехи революции все сводятся к достижению «довоенного уровня». Эта непрерывная мечта о «довоенном» (понимай, дореволюционном) необыкновенно идеализирует наше прошлое и из прошлого делает его вожделенным будущим.

Область экономики, при всей ее жизненной важности для народа, является сферой наиболее понятной и простой. Здесь у нас благополучнее, чем во всех других областях, и здесь революция почти уже совершенно сделала свое антиреволюционное дело. Совершенно ясно для всех, что в муках социалистической революции рождается подлинная и жизнеспособная буржуазия. Экономическое сознание народа прояснилось почти что в полной мере. Это первые ласточки и залог всех других прояснений. Но именно потому в этой области мысль особенно легко идет вперед, и невольно рождается вопрос: ведь не ограничиться же нам простым возвращением к прошлому? Не откроются ли нам возможности действительно углубить то освящение личной и частной собственности, которое уже свершилось?

В истории русского хозяйства возникли оригинальные формы собственности, глубоко связанные со всем нашим культурным укладом и его духовными основами. Крестьянская община в соединении с крепостным правом, государственно-служилая организация торговли и промыслов, потом индустриальный капитализм, организуемый государством и государством предводительствуемый, — все это имело национальную, глубоко историческую физиономию. Только уже в последнее время западноевропейский капитализм нивелировал и обезличил наш хозяйственный процесс. К сожалению, нам был импортирован не западноевропейский капитализм, как он существует во всей своей конкретности у тех или иных великих наций, а его обезличенные, стертые в международном обороте внешние формы. Мы знаем теперь, что дух этих форм глубочайшим образом связан с религиозными основами западноевропейских культур и вытекает из чистых источников католичества, лютеранства, кальвинизма и т. д., нюансируясь в соответствии с этими различными истоками. Импортируя капитализм без породившей его ду-ховной почвы, мы с особенной легкостью заражались присущими ему циничным и холодным рационализмом и материализмом, который на Западе нейтрализуется тамошними религиозными основами жизни. Без исторических традиций, без вековой мещанской культуры, выковавшей железную бережливость, расчетливость, порядочность и трудоспособность, наш капитализм был чужд и малопонятен народу и к тому же чрезвычайно интернационален по личному составу.

А между тем и у нас культура собственности имела свои глубокие, церковные корни. Взять хотя бы интимнейшую связь нашего купечества с Церковью или огромную роль монастырей в истории нашего хозяйства, их колонизационное значение, их роль крупных хозяйственных центров. Хозяйственное процветание наших монастырей со всем его педагогическим влиянием на окружающую среду глубоко принципиально и поучительно. В крупном и блестящем хо-зяйстве монастыря заложена, казалось бы, неразрешимая антиномия мироотрицания и мироутверждения. На самом деле здесь не мертвое раздвоение, а глубочайшая логическая или, если угодно, диалектическая связь и последовательность антитетических и потому сопринадлежных начал.

Экономическая успешность только тогда цинична и низкопробна, когда она дана как самоутверждающееся, отвлеченное начало, когда она захватывает человека и делает его своим жрецом, не проникаясь тем духом, которому может быть причастен человек. Монастырский дух высочайшей аскезы есть, тем самым, дух полнейшего овладения материей и ее одухотворения без всякого рабства ей. Незаметными оттенками и переливами от чисто духовных, внутренних центров монастыря нисходят к его периферии разные формы овладения миром. Дисциплина, безграничная подчиненность тела духу, бодрствование и бодрость, разумный уклад, кристальная честность, высочайшая умеренность потребления вдруг расцветают за порогом келий и стен монастыря цветущими садами, тучными нивами, чистыми водами — и всякими угодьями и обилиями.

Теперь, когда частная собственность распылена и понемногу и заново интегрируется из бесконечно малых элементов, а вместе с тем распылена и очищена в своих мельчайших каплях подлинная церковность, можно мыслить полную параллельность в грядущей интеграции собственности и Церкви. Сложение крупной частной собственности, индивидуальной или корпоративной, и здоровая децентрализация собственности публичной — вот та потребность, которая наметилась с полной очевидностью. Нам нужны местные, региональные сосредоточения хозяйственной энергии, приспособленные к местным условиям, близкие и понятные народу и, главное, не абстрактно хозяйственные и бездушно калькулирующие, а служащие для народа и духовными центрами. Только монастырь дает непрерывную скалу хозяйства, административного строя, школьного учреждения и высочайшей академии духа. Вспомним, что монастыри всегда были не только центром хозяйственного цветения, но и источниками государственного строения и чисто военной мощи. Виртуозы духовного оружия показывали не раз и свое военное искусство в собственном смысле, и стены монастырей отражали врагов не только духовных, но и телесных, внутренних и внешних. Нельзя ли мыслить реставрацию собственности в неразрывной связи с реставрацией всех наших славных монастырей, которые явились бы резервуаром огромной массы бесхозного и обезличенного имущества, возникшего в результате революционных потрясений? За это же говорит потребность в цитаделях порядка, в укрепленных блокгаузах, способных ежеминутно обратиться в военную крепость против всяких рецидивов революционной пугачевщины со стороны социальных отбросов, выкинутых со дна революционным переворотом.

К тому же необходимость нового крещения Руси требует, чтобы центры хозяйствования и социальной дисциплины были одновременно и центрами духовного учительства. Необходимость обуздания международного, то есть, по существу, паразитического еврейского капитализма, алчного, эксплуататорского и глубоко безразличного к судьбам страны, заставят новую Россию подумать о национальных и духовных формах крупной собственности. Рыцари духа должны прийти на смену рыцарям индустрии и стать конквистадорами материи.
Издыхающая революция оставляет нам в наследство глубочайшую проблему освящения собственности, приведения ее в связь с подлинной, церковной святыней.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17