13. Террор и страх Божий
Педагогика социальная и индивидуальная как средство руководства массами оценена большевицкой властью и использована ею в полной мере. Должная оценка педагогики, несомненно, одно из лучших завоеваний революции, которое нужно будет оставить и усо-вершенствовать после того, как революция будет убрана.
Но какое же начало вкладывается нашей временной властью в систему педагогических воздействий и какие начала для нее вырабатываются самой жизнью?
Странно сказать, но начала большевицкой педагогики должны быть формулированы в парадоксальном словосочетании: террор и пайдократия. Террор для взрослых и власть детям. Впрочем, обе части педагогики — и взрослых, и детей — проникнуты одинаковыми началами, и только в каждой из педагогик подчеркнуты и выделены противоположные стороны. Предоставление воли детям и разнуздание их не обходится без замаскированного террора, а терроризирование взрослых — последствие их духовного разнуздания. Террор и разнузданность — понятия взаимосвязанные. Там, где человек проникнут сознанием высшего начала, там он трепещет и боится, потому что то великое, что стоит перед ним, не может не вызвать, кроме любви и благодарности, еще и благоговейного страха. Внутренняя устрашенность человека, сознание ненарушимых заповедей и границ, сознание неминуемости ответа и готовность дать ответ дисциплинируют человека и делают его почти готовым для восприятия общественной дисциплины. Над таким человеком нет надобности долго стараться, и в средствах воздействия на него извне вполне возможно допускать разумную и изящную экономию. Там, где в душе страх Божий, там между людьми может быть милосердие и милость, там репрессия может экономизироваться и смягчаться.
Совершенно иначе обстоит дело при освобождении человека от внутреннего Божьего страха. Когда человек ничего не видит над собой, то он теряет сдержки, наглеет и становится несносным для ближних и дальних. С таким человеком много хлопот, потому что на всякую меру репрессий он отвечает хитростью или силой, и нужно как-то парализовать все его злое существо, чтобы добиться полного повиновения. Тут испытанное средство — напугать его до смерти, потому что страх обыкновенно сковывает человека крепче железных уз, тут его нужно терроризировать, то есть раскалить страх до ужаса. Террор — логическое следствие гуманизма, потому что рыхлую и распадающуюся массу самоуверенных и наглых личностей можно сдерживать лишь чрезвычайными мерами. Сильные приманки и сильные репрессии неизбежны в гуманистическом обществе, и мы видим, что советская власть оперирует больше всего двумя средствами: спиртом и террором. Иначе и быть не может в системе атеистического гуманизма: убивая всякую внутреннюю дисциплину в человеке, он вынужден прибегать к драстическим средствам дисциплины внешней.
Практика революции вполне подтверждает это теоретическое положение. Мы увидели возрождение небывало жестокой уголовной репрессии. Смертная казнь получила в ней совершенно неожиданное развитие. Если присоединить к этому безудержное применение смертной казни вне суда и гласного разбирательства, то мы получим полную картину далеко не гуманного режима гуманистического общества. Трудно даже сказать, что тут возмущает душу — звериная жестокость или гнусное лицемерие гуманизма. Все время хныкая о святости и величии человека, большевики принуждены уничтожать без счета людей, чтобы остановить нашествие человека-зверя. Когда хулиганы стали насиловать большим скопом женщин, проходящих по улицам города, то большевикам ничего не осталось, как применять к хулиганам после торжественного суда смертную казнь. Знаменитый чубаровский процесс вызвал двойное омерзение: перед бездонным зверством хулиганства, освобожденного от страха Божия, и перед бессильной жестокостью власти, не имеющей другого оружия, кроме массовых казней. Применить телесное наказание к хулиганам, что было бы вполне разумно и человеколюбиво как по отношению к хулиганам, так и к их бесчисленным жертвам, для гуманизма совершенно немыслимо, — но расстреливать людей вполне возможно.
Переполненные тюрьмы, бесчисленные высылки и вечно льющаяся кровь — вот плоды и средства социальной педагогики гуманизма. Модному писателю царского времени, чтобы потрясти сердца и исполнить их негодованием против смертной казни, пришлось писать рассказ о семи повешенных5. Арифметическая задача для детей нашего времени: из скольких знаков должно состоять число расстрелянных, чтобы потрясти сердца современников? Изгоняя Бога из души, разнуздывая зверя в человеке, гуманистам волей-неволей приходится становиться зверями и терроризировать людей, как зверей. Небывалую по жестокости уголовную репрессию превосходит только жестокость репрессии политической. И совершенно понятно: уничтожая нравственные устои и основываясь на голом насилии, власть все время должна заботиться, чтобы насилие не заржавело. Одна надежда — на Церковь, чтобы она в своем безмерном прошении и милосердии, молясь за гонящую ее власть, то есть предавая ее вер-ховному Божьему суду, умалила взаимную ненависть власти к подданным и подданных к власти. Сам собой атеизм заходит в тупик, и вывести его из тупика может только страх Божий.
В педагогике юношества руководящим началом выдвигается не террор, а пайдократия. Все направлено к тому, чтобы организовать и восстановить детей и юношей против их естественных руководителей — родителей, учителей и профессоров. Делается это, конечно, не в интересах юношества, а в целях партийной борьбы против родителей и педагогов, которые все заподозрены в антиреволюционности. Это обычный прием большевицкой политики — восстановить подначальных против начальства, превратить иерархию в массу и утопить в ней авторитет. Властвовать должна не просто молодежь, а молодежь партийно организованная.
Организованный донос на родителей и педагогов, организованная слежка за учителями и школьным начальством, публичные дебатирования недостатков и провинностей учителей — таковы простые и действительные средства школьной демагогии. В высших учебных заведениях пайдократия дошла до особенно диких нелепостей, так как здесь мальчишки судят не просто людей, но людей науки — величину для них вдвойне неизвестную. Безграмотные Митрофанушки сидят в ученых советах и вполне захватили в свои руки всю административную часть. Распределение курсов, часов, аудиторий и лабораторий, и также назначение и смещение цыфиркиных (среди них могут быть и крупнейшие представители науки) зависит вполне от них. Конечно, правят не какие-нибудь студенческие старосты или советы, как это может подумать неопытный наблюдатель, а просто назначенные партией лица, ее безответственные чиновники.
Разнуздание молодежи от узды всякого учебного и ученого начальства на самом деле оказывается занузданием ее новой, партийной уздой. Студенческая бюрократия господствует не только над профессорами, но и, главным образом, над своей же студенческой братией. Решая вопросы о приеме и увольнении студентов, их переводе с курса на курс, потрясая одной рукой страшный бич «чистки», а другой рукой распределяя стипендии, ничтожное числом коммунистическое студенчество держит в почтительном трепете всех остальных. При страшной советской безработице голодный казенный паек — спасение от голодной смерти. Скученное в грязных и холодных помещениях, валяющееся на полу, раздетое и голодное студенчество крепко зануздано своими коммунистическими верхами. Не полагаясь на эту узду, большевики перегружают серую и неподготовленную студенческую массу непосильной работой, не давая им ни на минуту опомниться от постоянных экзаменов и зачетов. При этом добрая половина работы — в тупом зазубривании политических предметов, или так называемого «советского богословия», которое должно не только занять студента, но и заглушить в нем всякую живую мысль. А так как и прочие науки читаются под строжайшим контролем и по вполне определенным директивам, то можно себе представить, какому оглушению по голове под-вергается несчастная вузовская молодежь. Конечно, о каких-нибудь самостоятельных кружках, занятиях с рефератами и спорами, со всем тем, что составляло живую, кипящую жизнь студенчества, теперь не может быть и речи. Тем более какие-нибудь студенческие волнения и забастовки совершенно немыслимы в наших условиях. Все это положение и превращает студенчество в слепую, деревянную и бездушную бюрократическую массу, способную лишь ма-неврировать на принудительных демонстрациях под любыми плакатами и сегодня кричать: «Да здравствуют Троцкий и Зиновьев», а Кипра — «Долой Троцкого и Зиновьева». Да и не все ли им равно, И или против каких евреев им демонстрировать; они знают, что нужно все вытерпеть, перенести учебу и потом сесть на какое-нибудь местишко.
Таким образом, в результате педагогического воздействия на взрослых и на детей путем террора и путем пайдократии возникает одно и то же: мельчайшая людская пыль замкнутых в себе людишек, немедленно обращающаяся в грязь при всякой общественной непогоде.
Тяжелая атмосфера ужаса, в которой мы все живем, ужаса от человека и перед человеком, в котором нет Бога, или медленно сводит с ума, или настоятельно требует какого-то радикального противодействия. Освободиться от террора можно только страхом Божиим. В нем только человек получает твердую опору, получает непререкаемый авторитет и через него сам становится авторитетом. Но страх Божий то же самое, что смирение — основная христианская добродетель. Смирение ищет повиновения, руководства со стороны высшего опыта, руководства старшего, старца и отца. Это повиновение основано не на слабости и нерешительности, а на разумном, твердом решении строить свой дом на каменном фунда-менте.
Сознательное и непреклонное смирение, возложение на себя ига послушания — лучшая и единственная школа власти и самостоятельности. Конечно, не власти произвола и не самостоятельности в пустоте, а власти от лица общественного целого и самостоятельности на своем служебном месте. Человек, закаленный повиновением и дисциплиной, никогда не может быть пылью, вздымаемой любым ветром и прибиваемой любым дождем. Он тверд, авторитетен и непреклонен, и он только один и ответствен.
Вместо бессмысленно авторитетных и бессмысленно безответных людей педагогика должна создавать объективный авторитет и гордых и сознательно в нем укрепленных людей. Ведь только зависимость от высшего начала может дать мне силу независимости пред всяким личным насилием и террором. Авторитет должен быть восстановлен и в школе, и в жизни. Этот авторитет — страх Божий. И школьная, и внешкольная педагогика только тогда выведут людей из зверства и сделают из человеков — человечество, когда они будут сознательно религиозными и для нас, русских, церковными. Только страх Божий освобождает человека от ужаса перед человеком и позволяет ему иметь свое собственное лицо. Дать каждому человеку свое собственное лицо — не в этом ли вся задача индивидуальной педагогики? Такова же задача, только на высшем уровне, и педагогики социальной — придать лицо и личность обществу, безлично-аморфной массе. Страх Божий одинаково назидает, строит как отдельную душу, так и целый народ. Поэтому все великие на-, ции религиозны, и всю историю человечества можно прекрасно толковать как историю религии. Имея страх Божий в душе, народ созидает свою внутреннюю структурность и прочно занимает свое место под солнцем в мудрой структуре космоса.
Церковь учит и об авторитете, и об обязательности поучения, то есть о всемерном искании поучения от высшего, и об обязательности передачи поучения всем нуждающимся в нем низшим.
В этой строго установленной передаче света от высшего к низшему и вырастает иерархия — как небесная, ангельская, так и земная, человеческая. Только высшие чины небесной иерархии почерпают свет непосредственно из Источника, и затем уже свет переходит из рук в руки, соразмеряясь с силами принимающих его, всех просвещая и никого не ослепляя гордыней самомнения. Из смирения и знания своего места вырастает иерархия, то есть структурность, расчлененность, улаженность — все то, что можно назвать образом и формой, или лицом и личностью.
Обратный путь — отказ от поучения, самоутвержденная гордыня, руководство самим собою — это путь диавола. Диавол — отец лжи смесительного безобразия и террора.
Что за вздор рассказывают нам масоны о какой-то светской школе! Называйте вещи своими именами и не говорите нам о каком-то третьем пути. Школа всегда духовна, но духом ее может быть только дух Божий или дух диавольский. Огромная заслуга большевицкой революции, что эта дилемма провозглашена с полной ясностью. Большевики твердо и решительно потребовали атеистической, безбожной школы, то есть школы диавольской. Они поставили проблему с должной принципиальностью: Бог или сатана. Теперь перед Россией — выбор между дьявольским террором и страхом Божиим.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Эта работа Николая Болдырева очень близка с по духу с работой Ивана Ильина «Республика и Монархия»!