Правда большевицкой России

16. Границы нашей правды

Наше время не может пожаловаться на пустоту и бессодержательность. Мы купаемся в бесчисленных бедствиях и неприятностях, но монотонная скука и беспредметная тоска старого времени совершенно нами забыты. Самый прекрасный и глубокий смысл открывается на каждом повороте нашего извилистого пути. Но нужно не только иметь — нужно еще осознать все внутреннее значение нашей эпохи. Нам нужна чуткость сказочной принцессы, распознающей своего прекрасного жениха в безобразных обличиях, которые его временно скрывают; мы должны узнать Россию в страшной и отталкивающей шкуре большевизма. Правда России и обнаруживается с несомненностью в обзоре как идейных основ, так и отдельных, конкретных сторон современной жизни.
Правда современности всегда временна и ограниченна, и нужно теперь, когда ясна общая смысловая структура большевицкой России, отдать себе ясный отчет в неполноте и границах являющейся правды, чтобы хотя бы в общих чертах ощутить тот фон вечной правды России, на котором вырисовывается ее современная, частичная правда.

Другими словами, нужно дать себе отчет, с какой полнотой развернулось сверхличное начало в отдельных сторонах русской жизни. Здесь приходится констатировать, что процесс раскрытия животворящего начала идет, хотя и параллельно в разных сферах, но успехи его в них далеко не одинаковы. Опасно контрреволюционное умаление открывающейся правды. Преодоление революции, то есть отрицание ее начисто, легко подменяется контрреволюцией, то есть про-тивоположением ей другой полярности, антипода. Опасность контрреволюционного сужения правды проявляется в двух видах. Там, где сами большевики, приспособляясь к обстоятельствам, резко нарушают свою собственную программу, там контрреволюция, чтобы уязвить врагов, утверждает их собственный лозунг: например, попытке унизить Церковь и поработить ее государству (вспомним фигуру современного обер-прокурора Тучкова) противопоставляется призыв к отделению Церкви от государства; или когда пародийной замене харизматических вождей погонщиками противопоставляется чаяние настоящего вождя. В других случаях большевицкий лозунг заменяется прямо ему противоположным, например: «Бей буржуя» — «Бей жида», публичная собственность — частная «собственность и т. д.
Смесительный гуманизм, царство бесформенной массы раскрыты во всей их несостоятельности, и с полной ясностью обнаружен носитель болезнетворного начала — интернациональное еврейство. Еврейство тяжело оскорбило Россию, овладев в свою пользу разрушительными силами революции и так зло и ненужно надругавшись над многим, что лучше было совсем оставить в стороне. Но можно ли отсюда делать вывод, что все еврейство подлежит отмстительному погрому и физическому уничтожению? Нельзя нравственно и юридически вменять сумме отдельных лиц вредную или преступную роль объемлющего их рода. Поставить на место и обезвредить целое не значит гоняться с побоями за отдельными членами этого целого, тем более что персонально достойных и одаренных людей среди еврейства не меньше, чем среди всякой другой нации. Нам отвратительна в еврействе не его личная физиономия, а та объективная ситуация, которую оно занимает в судьбах человечества.

Еврейство — нечто объективное и осязательное, но вместе с тем почти нет критерия принадлежности к нему данного человека. Охота за евреем вполне аналогична маниакальному и безумному преследованию мифического буржуя во время революционной горячки. Народные самосуды не способны отличать правого от виноватого, и как под их тяжелую руку может попасть много кажущихся евреев, так немало настоящих евреев выскользнет у них между пальцами.
Совершенно несомненно, что евреи достигли прочного и подчас таинственного и неуловимого господства во многих областях международной и национальной жизни всего света. Но весьма сомнительно, чтобы это господство дирижировалось из какого-то центра какой-то всемогущей и тайной организации. Скорее, перед нами результат вековой кораллообразной работы поколений, известной объективной тенденции и давления, а не сознательные решения и декреты.
С настойчивостью и, быть может, со слепотой подземных кротов или муравьев евреи работают по интернационализации всех ярко выраженных оригинальных и потому замкнутых для них национальных образований. Их проклятие в том, что они не образуют локализированной нации и вместе с тем, как какие-то таинственные лучи, проходят через все твердые образования, не преломляясь и не задерживаясь в них, но разрушая их внутреннюю структурность. Евреи торжествуют потому, что они в таком духе модифицируют некоторые стороны и области жизни, что эти сферы, открытые в принципе для всех, становятся фактически их монополией. Как только дух гуманизма, дух анонимной массы проникает какую-нибудь сферу, то евреи, просто в силу своей приспособленности к обитанию в междуорганических пустотах и нерастворимости их в отдельных национальностях, начинают в ней доминировать с весом, непропорциональным их массе.
В результате либерально-эгалитарного процесса в охваченной им группе народов образовались какие-то однообразные, безличные и всем открытые институты, которые являются местами скопления интернационального еврейства и очагами революционной заразы. Евреи везде дома и везде на чужбине, но в некоторых областях жизни они особенно дома и особенно чужды национальным судьбам народа. Банки, биржа, анонимные общества, пресса, парламентская и судебная трибуна, свободное университетское преподавание — вот те сферы, где господствует и откуда повелевает международное еврейство. Создание московского интернационала — крупнейшая победа и вернейший залог успеха для всего еврейства. Партийная, то есть, по существу, анонимная диктатура, хотя и прикрытая разными соломенными чучелами самого нееврейского происхождения, заседающими в разных совнаркомах и исполкомах, — наилучшая среда для превалирования сплоченной и широко разветвленной еврейской массы. Так называемый аппарат, работающий под руководством партии, сам состоит из массы «спецов» — массы довольно бесформенной и тем самым весьма приспособленной для доминирования в ней того же еврейства.

В борьбе с несомненным злом интернационального гуманизма и нужно не громить или бить отдельных евреев, хотя бы и в очень большом количестве, но решительно ударить по обезличенным и интернационализированным учреждениям и разогнать искусственно скопившиеся в них интернационалистические элементы. Нужно наглухо забить пути и ходы подземных грызунов и тем гарантировать от них основы общества. Конечно, такое реформирование сложившихся институтов потребует органических и глубоких изменений, но опыт русской революции, доказавший полную возможность самых широких размахов власти, ручается за то, что это дело вполне исполнимо, если только ясно сознавать поставленную цель.
Черта оседлости — совершенно нецелесообразное изобретение. Первоначальное место скопления еврейства, так сказать, их родина, не должно служить для них тюрьмой. Пускай Коминтерн (конечно, только московский) обратится в одно из национальных меньшинств России с полной культурной автономией. Пускай отдельные евреи, желающие войти в общенародную жизнь, имеют перед собой открытыми все двери национально и государственно организованных установлений. Черту оседлости очень полезно установить, но, так сказать, вторичную, а не первичную. Ею можно обвести не место родины, не исходный пункт евреев, а отдаленное место ссылки, так сказать, заключительный пункт карьеры тех злостных элементов еврейства и всех «жидовствующих», которые активно, сознательно стали бы продолжать свою разрушительную деятельность и пропаганду гуманистического атомизма.
Чтобы поставить еврейство на место, нужно дать ему место в космосе государства, а не просто выбросить в пустоту международное™ или замкнуть его в искусственном гетто.

Религиозная установка жизни сделалась несомненной для всех мыслящих и сознательных кругов. Но то зверское и яростное гонение на Церковь, которое отличает воинствующий атеизм, дает несколько узкий уклон нашей религиозно-политической мысли. Боль и боязнь за гонимую страдалицу вместе с сознанием, что Церковь важнее всего другого, вызывает какой-то минимализм в наших пожеланиях: только бы добиться отрицательной свободы для Церкви, то есть чтобы власть оставила ее в стороне, чтобы Церковь и государство разделились! Определенное обещание о бессилии врат адовых как-то невольно уходит на второй план перед первоочередной задачей ограждения Церкви от сыплющихся на нее ударов. В этом причина усиленного поддерживания аполитичности Церкви, ее «легальности», ее готовности принять всякую власть и вместе с народом нести крест власти. Это подчеркивание идет от самых высоких церковных мест и вносит большое смущение в ряды верующих.

Страх за Церковь — причина охлаждения ко всему внешнему и государственному, охлаждения, порождающего такие воздыхания, как: «Пусть бы уже скорее приходили иностранцы и делали нас своей колонией, по крайней мере можно будет свободно ходить в Церковь молиться». Конечно, свобода Церкви от государства содержит только частичную правду. Будучи бесконечно выше политической злобы дня, Церковь должна произносить определяющее и решающее слово во всех капитальных вопросах государственного стро-ительства. Поэтому Церковь, молясь за всех, и прежде всего за гонящую ее власть, должна смело и решительно изгонять из власти овладевшего ею беса, то есть бороться с духом атеистического гуманизма и решительно отмежевываться от всех путей и начинаний богоборческой власти, не смешивая их с историческим делом нации. Церковь не нуждается во власти, как высшее не нуждается в низшем, но та власть, которая испрашивает у нее благословение и освящение, не может ей быть индифферентной.

В результате долгих потрясений революция вытрясла из нас сознание единства России почти что с должной полнотой. Представление о делимости России, начало федеративности потерпели полный провал. С одной стороны, ограниченность большевизма только Россией, так сказать, строго провинциальный характер нашей революции, с другой стороны, единство партии, управляющей в одинаковой мере всеми уголками России, подтверждают неделимость нашего государства. Провинциализм большевизма ясно обнаруживается в той щекотливости, с которой большевики относятся к расценке значения разных явлений нашей жизни. Чуть что-нибудь немного поднимается над общим, сереньким уровнем — сейчас же выдается патент на мировой масштаб этого явления, не дожидаясь на этот счет суждения со стороны «всего мира». Бюрократическое единство партии делает совершеннейшим мифом всякие «самоопределения» и «отделения». Федерализм был бы просто отделением от партии, «оппозицией», а судьба всякого рода оппозиции достаточно известна: она объявляется «ошибкой» и ликвидируется мерами ГПУ.
Автономия понимается у нас как обязательство проповеди на всех языках одного и того же ленинизма, то есть как стрижка всех под одну машинку. Ведь и в Коминтерне служат, занимая места, представители разных экономических национальностей совершенно так же, как сидят на обыкновенной службе в разных делопроизводствах и отделах. Тем не менее вводит ли кого-нибудь в заблуждение вся эта национальная пестрота, проводимая единой, твердой рукой партии? Ощущаемая при этом нелепость твердить одно и то же на разных, порой совершенно фантастических языках придает правде о единстве и неделимости России излишнюю упрощенность, обращает ее в требование простоты и единообразия. Как-то забывается, что единство и единообразие — не простота и не однообразие. Полная правда заключалась бы в том, что единству России надлежит особенно ярко выразиться в действительном разнообразии и в реальной, культурной автономии всех ее локальных особенностей.

В отношении к войне правда установилась даже почти без всяких ограничений. Антимилитаризм и пацифизм отошли в область предания. Принята фатальная необходимость войны и ее глубокая осмысленность; установилось чрезвычайно опасливое к ней отношение и вместе с тем готовность нести в случае необходимости ее бремя. Любопытный пример: как раз в дни, когда наша пресса так обеспокоена и так возмущена проектом постройки какого-то броненосца в Германии, в одном нашем специально рабочем театре появление на сцене символического военного корабля, иллюминованного цветными фонариками, встречается единодушными овациями всего зала. Вечная правда войны постигнута нами в полной мере.

В сфере государственной власти правда о самодержавии и харизматической персональное™ русской власти серьезно умаляется увлечением резко контрреволюционным фашизмом. Наш лозунг дня — диктатура, вопрос только в положительном или отрицательном ее знаке. Фашизм — настоящая опасность. Идея всеспасающей диктатуры обнаруживает две стороны: простая абсолютность власти, отрицание всяких устойчивых, объективных норм с вытекающим отсюда отрицанием всех личных прав и свобод — и стремление отдать свою судьбу живому конкретному человеку, возбуждающему личное доверие. Обе эти стороны надо рассмотреть порознь.
Диктатура — вырождение власти, насилие. После войны и революционных экспериментов государственная власть во многих местах, а не только у нас, получила отпечаток излишней суровости, отпечаток военного приказа, команды. Наши политические чувства огрубели. Мы как-то разуверились в силе таких неосязаемых начал, как, например, законность, и поддались гипнозу капральской палки. Нас в России к этому недоверию приучила еще старая власть в эпоху ее ослабления и начавшегося обвала. Обращение законной власти, то есть вполне государственной, к незаконным и насильственным мерам — признак конца законности и государственности.

Закон живет в меру возможности управлять без насилия, эволюционировать без резких потрясений, опираясь на постоянное включение новых элементов. Только закон, сверхличный и всех охватывающий императив, — фундамент государственного единства; диктатуре присущ момент «разделение на ся», момент раздела государства, по мере концентрации силы на одной стороне и подчинения — на другой; тогда как закон охватывает весь народ, диктатура ему противостоит. Деловая и серьезная организация диктатуры всегда ведет к обособлению аппарата диктатуры, противопоставлению его прочему государству, к разрыву единой государственной организации.

Любопытна глубокая аналогия, которую можно установить между нашей «партией» и опричниной Ивана Грозного. У нас, правда, нет территориального деления государства на «земщину» и «опричнину», но двойственность и параллелизм правительственной организации налицо. Кроме общегосударственной, официальной организации, открыто утвержденной в конституции и законах, существует так называемая партийная линия, по которой все вопросы получают свое окончательное решение, то есть внезаконная и надзаконная власть. Калинин у нас соответствует «великому государю» Симеону Бекбулатовичу, а Сталин — «удельному князю» Ивану. Конечно, Калинин, как и все прочие главы общегосударственной власти, такие же «партийцы», как и Сталин, но ведь и самостоятельность Симеона Бекбулатовича от Ивана была чисто призрачной. Наши современные партийцы по своему положению перед прочим населе-нием вполне аналогичны опричникам: и те, и другие — привилегированная, резко ограниченная каста. Коммунисты обеспечены местами, жилищами; они при классовой (партийной) юстиции заранее правая сторона в судах, они фактически ответственны лишь перед своей организацией, у них везде «рука», везде они образуют особую «ячейку», хотя бы из двух или трех человек, и решения ее превалируют над голосом всего остального стада. Чтобы что-нибудь делать и иметь какое-нибудь влияние, надо иметь своего коммуниста, и всякая скромная организация пытается завести своего карманного партийца. Перед ними открыта и пресса, это грозное орудие всяческой клеветы и доноса. Интересно, что это привилегированное положение в завоеванной стране манит к себе авантюристов со всего света; между опричниной и «партией» любопытное сходство: и та и другая вбирает в себя всякую международную сволочь. Вероятно, современные Штадены7 готовят немало пикантных мемуаров о закулисной стороне разных «чрезвычаек» и «ревтрибуналов». Партия — это цивилизованная опричнина XX века.

Обособление и концентрация партии создает ее силу, но в то же время и слабость: болезнь не разлита во всем организме, а собрана в одну злую опухоль, которая всем мозолит глаза и естественно рождает мысль об энергичной и спасительной хирургической операции.
Диктатура — частичная истина, рассчитанная для государственно умеренных, для государственно не одаренных людей и времен. Заслуга диктатуры в том, что она обнаружила органическую слабость конституционализма и демократии, отбила у многих вкус к оппозиции и как-то дискредитировала саму ее идею, развенчала народ и вскрыла его чисто массовую природу. Но вместе с тем она фальсификат государства и способна испортить настоящий и высо-кий политический вкус. Ею доказано всемогущество государства. Разрушена малодушная легенда о каких-то сферах жизни, будто бы непроницаемых для государственного воздействия, — хозяйственный строй, наследственные и приобретенные права, быт, культура и т. п. Но вместе с тем диктатура не умеет экономизировать власть, придавать ей элегантную сдержанность. В диктатуре мы забываем, что государство — образование второго порядка, что это организация свободных людей, то есть предполагает некоторую независимость и оформленность гражданского общества, на плечи которого вполне целесообразно переложить часть государственных задач. Идея либерализма, идея дать отдельному человеку известную независимость от государства — вне ее революционных искажений — сама по себе не против государства, а плод зрелой мудрости и силы государства. Гуманность чужда гуманизму, но свойственна человеческому обществу.

Революционный и антигосударственный либерализм настолько дискредитировал себя за первый, «бескровный» период нашей смуты, что режим военных поселений, установленный большевиками, был воспринят даже с некоторым удовлетворением. Идея безусловного и несоизмеримого с личностью значения государства, идея только служебного положения личности восторжествовала, по-видимому, окончательно. Однако та мысль, что в интересах самой службы и ответственности личность может пользоваться известной самостоятельностью, свободой и «несменяемостью», — эта мысль остается несколько затемненной и тем ограничивает полную правду государственной власти. Причина в том, что большевики, связанные своими старыми, демократическими традициями, сохранили какие-то ненужные и даже тягостные фальсификаты демократических свобод, какую-то видимость либерализма и контрреволюционные настроения, восставая против этих грубых фальсификатов, принимают вид борьбы со всяким, даже совсем разумным либерализмом.

Свобода собраний понимается как принудительное обязательство сидеть на тоскливейших собраниях, устраиваемых после службы и тем незаконно удлиняющих служебное время истомленных и загнанных рабочих и служащих. Другая форма этой свободы — столь же принудительное участие в демонстрациях, устраиваемых как в табельные дни, так и по разным поводам, указываемым начальством. Наиболее популярная форма свободы собраний — свобода становиться в любую очередь. При сносной погоде это еще наименее тягостная из «свобод» и, во всяком случае, единственная возможность довольно свободной ругани власти. Тем не менее даже и свобода очередей не вызывает особого энтузиазма. Лозунг свободы собраний давно уже обратился в глубокое желание всех и каждого не сидеть под арестом месткома после работы и службы, не таскаться на демонстрации и освободиться от выстаивания в очередях. Таким же образом свобода обществ давно уже претворилась в свободу от принудительного членства, сопровождаемого взносами во множество различных обществ, организованных тем же попечительным начальством, а свобода союзов — в свободу от ига союзов и довольно тяжелых поборов в их пользу. Вероятно, союзные средства идут на международные предприятия и партии, потому что при этих громадных поборах поражает полная бесплодность союза для самих его членов.
Свобода печати выражается у нас только в свободе публикаций — за довольно, правда, умеренную плату — объявлений о поисках работы или продаже собственных вещей. Кроме того, свобода печати означает свободу разных проходимцев пользоваться газетами как орудием клеветы и доносов без всякой опасности опровержений со стороны пострадавших лиц. Конечно, такая свобода вызывает немалое отвращение к печатному слову и искреннее пожелание освободиться от всяких газет и всякой печати.

Совершенно катастрофическая тяжесть и гибельность революционной разрухи плодят сотериологические чаяния, ожидание вождя, вообще гипертрофию харизматического понимания власти. Остается как-то в тени, что дело не в моментальном спасении, не в прише-ствии благого вождя, а в прочности и устойчивости водительства, в легитимизме наследственного харизматизма. Мечты о благом диктаторе рождаются из отвращения ко всем надоевшим погонщикам. Но образ вождя несколько затемняет ясное представление о монархе, хотя западноевропейский фашизм и возник в странах монархической государственности.
Несомненно, к крупнейшим и оригинальнейшим завоеваниям революции относится полное излечение промышленности от анархического недуга «трудящихся масс». Коммунизм действительно провел резкую границу между собой и прочим миром. Там, где коммунизма меньше всего и в рабочей среде, и в сферах государственной власти, там, как, например, в Англии, забастовки принимают поистине катастрофический характер. У нас же, при коммунистической, то есть государственной, эксплуатации рабочих, хотя и чрезвычайно тяжелой, забастовки практически немыслимы. У нас проведен интереснейший опыт полного зануздания рабочих путем бюрократизации их и придания им наследственно-сословного строя.

Это стало возможным благодаря аграрному и противогородскому характеру нашей революции. Конечно, не крестьянский класс сделал революцию, потому что вообще никакой класс не способен ни к какому действию; революция была бунтом вооруженного и по-военному организованного крестьянства под предводительством партии, смело ставшей во главе бунта и потому захватившей власть. Революционная интеллигенция состояла в значительной мере из деклассированного дворянства и деклассированного еврейского мещанства. Под таким водительством крестьянство проявило не творчество новой, здоровой собственности, а слабость и затемненность сознания собственности. Все движение получило характер не прогрессивной революционности, а именно смуты и бунта и носило резко выраженный антииндустриальный и антикультурный характер.

Захватив власть при помощи крестьян, партия, еврейская и интернациональная по господствующим в ней тенденциям, стала самодовлеющей организацией, разбила все положительные чаяния крестьянства и совершенно разгромила рабочих как особую полити-ческую силу. Рабочие резко уменьшились в числе, лишились всякой, хотя бы подпольной прессы и, что важнее всего, права забастовок при полной свободе локаута со стороны правящей партии. Вербуя известную часть кадров своего чиновничества из рабочих и грубо подменяя рабочую власть властью из рабочих, большевики окончательно взнуздали рабочих, прибавив к обычной полицейской узде мундштук чисто государственных, бюрократических, про-фессиональных союзов; к узде прибавился бич экономического террора. В условиях господствующей безработицы опасность сокращения и увольнения охлаждает самые пылкие страсти. Большевикам принадлежит честь открытия нового метода управления посредством бедствий. Доведя страну до невероятного разорения и голода и сосредоточив в своих руках источники хотя бы и самого скудного продовольствия, большевики тем самым получили орудие небывалой силы. Если все правительства опасаются падения благосостояния как источника недовольства, то большевики, наоборот, понижая благосостояние и усиливая зависимость всех от государства, могут завинчивать винт власти как угодно.
Новая правда о сословной и государственной организации труда и вообще о прикреплении людей к их профессиям получила слишком уж узкий и черствый оттенок какого-то профессионального рабства и бездушного бюрократизма. Профессиональная и наследственная сословность может сопровождаться известной автономией, сделать государственные сословия не только орудиями, но и участниками государственного общения.

К тому же обострение наследственного, родового сознания легко обращает государственную оценку и иерархию сословия в личное вменение и в личную привилегированность представителей общественных групп. На этом основана потомственная травля буржуев, и на этом же основана расовая ненависть к евреям.
Отвратительная вакханалия половой разнузданности, связанная с государственной системой свободы полового сожительства, вполне сняла маску с романтической гипертрофии в оценке свободной любви, личного счастья и роли наслаждения в жизни человека. В молодом поколении замечается переоценка любви в смысле резкого умаления ее ценности; любопытна бытовая подробность — заметное уменьшение количества веселых и пышных свадеб. Пышная торжественность вполне уместна при основании настоящей семьи, при церковном таинстве, но уж совершенно нечего торжествовать и собирать народ, когда двое людей собираются спать друг с другом. Оглашение тут даже как-то неприлично. Любовь стала чем-то повседневным и интимным — в смысле интимности некрасивых и грязноватых органических отправлений.

Инстинктивное отвращение от свального греха сожительства в связи с экономическими трудностями настоящей семейной жизни как-то затемняет сознание, что высокая и счастливая любовь и ненарушимо прочная семья — две стороны одного и того же явления, явления бесконечно ценного и важного.
Безобразная бесхозяйственность нашего казенного хозяйства, построенного на принципе публичной собственности, вызвала исключительную реабилитацию собственности частной и тем придала несколько одностороннее освещение всему институту личной собственности. Монопольный государственный капитализм, казенное ведение народного хозяйства, конечно, никуда не годятся, но тем не менее публичная и децентрализованная собственность должна сохранить свое место в системе собственности и не может односторонне вытесняться собственностью частной.

В педагогике громадная важность спасительного страха и строгости, вместе с отрицанием всякой пайдократии, получила достаточное признание. Однако ненависть к бесстыдным и грязным безбожникам слишком легко оправдывает жестокость репрессий и делает популярным суд Линча, применяемого к гнусной стае деревенских доносчиков и вымогателей. Видя отсутствие страха Божия, народная репрессия склонна выродиться в контрреволюционный террор.
Царство студенческой пайдократии окончено. Всем очевидно, что политически действующее студенчество — всегда орудие скрытых, внеуниверситетских вождей и организаций. Но, сознавая это, мы недостаточно ясно отдаем себе отчет в том, что единственный путь освобождения студенчества от посторонних сил — самозаконная организация университета, то есть не господство в нем посторонних организаций, а господство подлинных университетских сил. Академическая свобода значит строжайшее подчинение младших старшим — как внутри студенчества, так и в смысле подчинения всего студенчества иерархии ученых советов — единственный путь искоренения пайдократии без применения системы террора. Революция искоренила политическое своеволие университетов и вообще учебных заведений, и в этом ее правда. Но правда эта ограничивается недооценкой чисто государственной идеи академической автономии. Новое государство беспощадно и без колебаний разобьет всякую оппозицию государству в учебных заведениях. Но достаточно ли ясно оно увидит, что академическая автономия — лучшее предохранительное средство от таковой оппозиции?

Новая правда, составляющая смысл нашей жизни и оправдывающая большевицкую Россию перед всеми другими сменяющимися ликами России, ограничена, ущемлена почти во всех сторонах жизни, но, видя эти границы, мы видим их временный, неокончательный характер. Революция борется с контрреволюцией, и в этой борьбе они ослабляют и изничтожают друг друга. Как только эта печальная пора уйдет из нашей жизни (а она не может не уйти), так правда большевицкой России обратится в простую и полную русскую правду.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17