17. Принятие революции

Своеобразная дымка и неясность, с которой выступает в наше время правда России, и есть тот ее новый оттенок, то ее качество, которое выражается в словах «большевицкая Россия». Оттенок правды столь же реален, как сама правда, как сама Россия. Иллюзия иллюзорности революции должна быть совершенно изжита.
Признание правды, хотя и частичной, — все же оправдание, и, значит, большевики, возводимые в предикат России, все же как-то оправдываются и принимаются. Тут чрезвычайная тонкость и запутанность границ.

Вся трудность постижения нашего положения в том, что в понятия «революция» и «большевизм», в конкретном воплощении у нас этих понятий заложена глубокая двойственность. Революция — пограничное понятие, понятие границы, а граница — всегда конец одного и начало другого. Вся суть в том, что взаимно исключающиеся начало и конец совмещены в границе. Понять нашу жизнь — схватить во всей остроте противоречие ее основных моментов и их роковую совмещенность. Как-то тоскливо и стыдно быть современ-ником революции, и в то же время только дети революции могут быть отцами новой России.
Эта двойственность сбила с толку Уэльса, когда он в свое время решил заглянуть под тень русской клюквы и узнать, что там делается. Россия развалилась, а большевики — это первые люди, которые пришли в себя и начали спасать из развала что только можно, не стесняясь манерами и способами. Вот суть открытия Уэльса. Наткнувшись на большевиков на развалинах России, он принял их за спасательную команду, тогда как они и были сам хаос и сам развал России. В этом грубом смешении — оскорбительность и нелепость, всеми живо почувствованные, диагноза, данного Уэльсом. Вслед за ним сменовеховцы, рассматривая Россию из эмигрантских далей, предложили вариант уэльсовской концепции. Пусть большевики — разрушители и погромщики, но теперь они взялись за ум и делают то, что должно, что должна делать всякая национальная власть, хотя и прикрываются разными революционными и интернациональными лозунгами. Такая оценка их понравилась прежде всего самим большевикам. Они признали мудрость сменовеховских вождей и даже дали им легальное существование в России. На минуту запахло в воздухе чем-то вроде коммунистического национализма, но уже в следующую минуту сменовеховцы, как выжатый лимон, оказались на советской помойке, куда неизбежно отправляются все большевицкие попутчики и перебежчики. Верно то, что в конце большевицкой революции — начало новой России, но эта новая Россия возникает не благодаря большевикам, а вопреки им. Конечно, большевики сейчас живут и действуют в полной мере, и Россия идет под их флагом. Россия возникает в диалектическом сплетении с большевизмом, но эти неразрывные объятия, в которых боль-шевики заключены Россией, — не объятия дружбы, а объятия последней борьбы. История новой России не может не исходить из старого, и так как большевики — последний фазис этого старого, то она не может не исходить из большевиков и от большевиков. В этом смысле она — большевицкая Россия, и мы с ней — дети революции, но потому-то большевики и неположительное начало нашей жизни. Мы связаны с большевиками — в этом правда смено-веховцев, — но мы связаны с ними как антитезис с тезисом. Это главное сменовеховцы просмотрели, почему большевики и отправили их благоразумно на помойку.

Конечно, большевики живут и действуют сейчас, потому что Россия не стала, а только становится. Они еще противоборствуют и еще мешают, потому что в антитетическом напряжении к ним возникает Россия. Вставая с земли, мы упираемся в землю, но это упор отталкивания, а не притяжения. Да, Россия большевицкая, да, мы ее дети и от этого никуда не уйдешь, но пусть не оскорбляют нас сменовеховцы своими софизмами о созидательной роли большевиков. Россия, поднимающаяся из большевизма, оттолкнет его, когда совсем станет на ноги, и мы не смешаем с большевиками того, что возникает в борьбе с ними. Вот почему нам зараз и стыдно быть с революцией, и легко и весело ее признавать. Добрый борец никогда не отведет глаз и не насмотрится досыта на своего врага. И чем пристальнее и ближе мы погружаемся глазами в большевиков, так сказать, ассимилируем их своим взглядом, тем дальше мечем их от себя, делаем их своим предметом, той головой турка, на которой вырастает наша сила.

Объективная логика вещей, как бы стихийный разум народа, подводит созидательные начала под отрицательные и разрушительные силы революции. Если эта логика вещей заставляет служить себе невольно своих врагов, капитулировать перед собой носителей разрушения, то их и нужно брать в плен, а не сдаваться им, не идти к ним в Каноссу, хотя к этому и призывает сменовеховская псевдогосударственность.

Если революция и играет какую-то роль в создании новой России, то лишь благодаря тому, что она вызывает не притяжение, а отвращение. Непонимание этого, желание использовать силы революции как положительное начало, пустить на свою мельницу ее мутные и бурные воды составляет душу всякого бонапартизма и нашего современного тоже. Бонапартизм может быть не только вульгарным, личным, но и повышенного типа, так сказать, идейным. Вульгарный бонапартизм — истинная основа того странного порядка вещей, который называется современной советской Россией. Фон революции — не любовь к ней, а глубочайшее безразличие, иногда даже прямая ненависть к старому. На этом отрицательном, темном фоне вырисовывается сумма людей, которых всероссийское взбалтывание неожиданно выбросило снизу вверх. Эти люди, осужденные на ничтожество в прошлом, вдруг оказались калифами на час и жадно стремятся использовать выгодную перемену. «Новые люди», лично устроившиеся, держатся за революцию, как за хвост лошади, выволакивающей их из грязи. Для таких людей оправдание революции, оценка ее как положительной силы служит купчей крепостью их нового владения. Оно позволяет им забыть позорное начало их карьеры, «карьеры Ругонов». Для всего этого класса «активистов» революции сменовеховство служит как бы естественной идеологией и рискует получить у него неожиданный успех. Опасность этого риска, вероятно, и заставила большевиков ликвидировать сменовеховство.

Другое выражение современного бонапартизма, в параллель псевдогосударственности, — псевдоцерковность «Живой церкви». Само название показывает, что в этом направлении нет чего-нибудь положительного, а только хула на Церковь. Вся жизнь «новой церкви» заключается в богохульной мысли, что старая Церковь мертва, как будто Церковь, вечная по существу, может быть старой или мертвой. И здесь основа — вульгарный бонапартизм всякой черни из духовенства, перед которой вдруг открылась блестящая карьера. Не лучше ли быть архиереем, хотя бы в пустой церкви, чем незаметным священником какого-нибудь скромного городского прихода или глухого села? Захватим главные храмы в городах и столицах, хотя бы и без прихожан пока что, прицепимся к революции, а там посмотрим — авось вынесет.

Профессор Устрялов8 и митрополит Введенский9 — родственные явления, вырастающие из одного корня бонапартизма. В этом символичность их имен для современной эпохи. Печальная символика, хотя сам по себе бонапартизм и приятен, как последняя стадия революции.
Революция — рубеж, двуликий Янус. Один лик — это смерть, разложение старого (революция в собственном узком смысле). Увы, смерть должна дойти до конца, и только из ее хаоса возникнет новое: «Не оживет, аще не умрет». Умирающее умирает во всех своих частях, и это означает единство организма. Тяжелая, глубоко трагическая неудача всех белых движений знаменовала единство, органическую цельность умиравшей России. Все эти движения погибли, ибо пытались остановить силу смерти в частях единой России.

Другой лик революции — завязь нового. Претворение одного начала в другое мы и переживаем в своей душе. Потому-то время наше так глубоко осмысленно. Уныние и тоска, это диавольское тавро, выжженное в душах поколений благополучных времен, от нас далеко. Мы знаем, что наша гибель не напрасна, потому что мы хороним в себе злое начало революции, и наше перерождение — рождение новой культуры.
Тяжелая жизнь наша — творимая легенда, материал будущих мифов и сказаний. Возникая из пустоты революции, мы, подобно легендарным героям, свои собственные предки и основатели новых династий, мы христиане в катакомбах, и на костях наших закладывается крепкий город. В домах, где так часто текут крыши, бездействуют водопроводы, рождается новый смысл, и его мы не променяем на бессмысленное, хотя и легкое благополучие. Острейший настой из горьких и сладких трав! То, что перед нами, — отвратительно и безобразно последним сатанинским безобразием, но в нас — ясность и чистота, именно потому, что мы противостоим этому последнему безобразию.

«Что вы делали во время террора?» — спросили раз Сьейеста10. «Я существовал», — отвечал мудрый политик. Просуществовать в наше время, не изменяя себе, — задача как будто бы достаточная для ограниченных человеческих сил. Ведь и солдаты в окопах не производили чего-нибудь чрезвычайного; вся задача сводилась к тому, чтобы просуществовать. Как бы близки мы ни были к большевикам, между ними и нами разрыв, противостояние, отношение предметности, а не общение.
Большевики не будут оправданы никогда и ни в какой мере — ни в абсолютной, ни в относительной. Принимается и оправдывается большевицкая Россия, но это оправдание не статично, а динамично, в нем переход и стремление. Конечно, было бы очень хорошо сразу перейти от старой неправды или от ветхости старой правды к новой правде, но для тех, которые пребывали во лжи гуманизма, смена идеалов может быть не мгновенным умозаключением, а тяжелым жизненным процессом. Именно потому, что идеалы жизненны, и поскольку они жизненны, смена их может даваться только самой жизнью. Большевицкая Россия и есть крестный путь перехода к новой жизни.

Такое принятие революции и составляет душу оставшихся в России. Не все оставшиеся остались потому, что этого хотели, как не все уехавшие живут вне России, потому что не хотят в нее вернуться. Но вольно или невольно у тех и у других складывается свое лицо, и мы можем нести свое лицо гордо и высоко. Тема «О народной гордости и любви к Отечеству» для нас вполне современна.
Можно ли эмиграцию возводить в норму? Россия не могла уйти со своего места, не переставая быть Россией. Если разбойник овладевает моим домом и запирает меня в одну из его комнат, я не перестаю быть хозяином дома. Эмиграция простительна для тех, кто перескочил границу, спасая свою жизнь, как перескакивают через забор, спасаясь от бешеной собаки. Или для тех, кто уехал ввиду какого-нибудь определенного и нужного для России дела, которое он по чистой совести не мог бы делать в России.

Для нас наши зарубежные братья, наша эмиграция — это нечто полезное и целесообразное, вроде тыловых организаций во время войны. Фронт же, линия окопов проходит через Петербург, Москву и прочие российские города и веси, а не по бульварам Парижа и не под липами Берлина. Если эмиграция так и сознает отношение между ней и нами, то все в порядке, и мы когда-нибудь обнимемся, как братья после долгой разлуки. Но если кто-нибудь из эмигрантов вздумает в чем-нибудь попрекнуть нас, оставшихся в грязных окопах, то они уподобятся дурацким «земгусарам», не более.

Если так нужно оправдывать и принимать революцию, то, значит, вся новая программа сводится к реставрации и к простому возвращению к старому? Такой вопрос свидетельствует о большом недоразумении. То, что причастно времени, и то, что прошло, никогда не возвратимо и не восстановимо. Ушедшее ушло безвозвратно. Но для новой России дело идет не о старом, а о вечном. Мы видим вечное в нашем прошлом, в нашей истории. Мы учимся вечному сквозь них, и потому они для нас бесконечно ценны. В истории нам ценны не буквы, а дух. Никто не собирается воскрешать старые буквы, но создать новую букву, нашу и современную, предвидеть даже дальнейшие буквы, руководствуясь вечным духом старых букв, — в этом действительно наша задача. Добывая вечное из прошлого и приспособляя к нему новое, мы проходим путь революции и в этом смысле ее принимаем и оправдываем.

Вдохновляясь вечным для нового, мы приобщаемся к высшему интеллекту нации и можем назвать себя интеллигенцией уже в настоящем, а не в исторически осужденном смысле слова. Да, рыба воняет с головы, и старая Россия провоняла в своей «интеллигенции». За революцию к интеллигенции в этом смысле подтянулись и прочие сословия, но из революции же подымается и новая глава национальной интеллигенции, уже без кавычек.
В этом залог спасения, так как середины и низы всегда следуют за головой. Обновленный народный разум горд, спокоен и уверен, потому что он видит свою правду. Его правда — солнце православной России, различаемое сквозь относительную правду большевицкой России.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17