2. Выступление масс
Когда удар революции сразил толстошеюю апоплексическую Россию, то первым признаком ее нового состояния были повсеместные выступления масс, которые проявились всюду, как гнилостные пятна на трупе. У наиболее чутких из нас отрезвление началось с самых первых дней, как только мы увидели отвратительную серую и зеленоватую солдатскую массу, которая внезапно появилась на месте армии. Ведь армия — это сама стройность и сам порядок, и вдруг такое расстройство и такой беспорядок. Сомнение в истинной сущности революции закралось в душу, открылось и антиобщественное начало. Теперь, когда революция победила, у нас действительно нет ничего общественного, одно только индивидуальное, то есть массовый индивид и массы таких индивидов; тихо гниют беспредельные массы, потому что аморфная масса только и может заниматься гниением. Как только с победой революции установился мертвый штиль, прекратились последние общественные движения и исчезла всякая общественная структура — все кругом загнило и нестерпимо провоняли самые почтенные классы и сословия.
Молодежь, краса и надежда революции, вне общественного движения обратилась в серую и абсолютно неинтересную массу. Перед нами развенчанный фетиш, и нельзя не поставить в большую заслугу большевикам, что они свергли в Днепр этого Перуна, перед которым так долго дрожали и кривлялись жрецы революции. Молодежи у нас больше нет, а есть нескончаемые очереди сереньких молодых людей, ожидающих, увы, небольшого числа мест, как унылая очередь под осенним дождем ждет распределения небольшого количества яиц или масла. «За яйца и масло мы готовы на все», — говорит каменная очередь. «Мы все выучим, сдадим все минимумы и максимумы, заучим подряд и вразбивку всю колоссальную чепуху политграмот, чтобы только получить место, какое угодно место», — вторит очередь (смена) молодежи. Что делать с этим печальным стадом? То же, что с массами разваливающихся домов: разбирать их на кирпичи, а кирпичи складывать в штабеля — военизировать всю эту массу молодежи, уложить ее в шеренги, взводы, роты, батальоны и т. д.
Сдача студентов в солдаты, произведенная царским правительством в виде опыта в скромнейших размерах, столь поразила умы современников, что они из-за этого готовы были лезть на стену без различия пола и возраста. Теперь, произведенная в колоссальных размерах, эта военизация кажется столь же естественной, как воздух. Где вы, Аракчеевы, фронтовики, муштровщики, вплетенные в венок ужасных легенд о царских временах? Посмотрите на батальоны робких и нежных девиц и чуть не грудных младенцев, марширующих по улицам под барабанную дробь. Ведь это внучки и даже дочери стриженых и очкастых курсисток, проклинавших царскую военщину. Что же удивляться, что большевики заменили нам Вольтера фельдфебелем, когда фельдфебелем они заменили даже классную даму и няньку. Вот вам неподкупная, чистая, идеалистическая молодежь. Вот они, эти батальоны будущих чиновников. Вне животворящего общественного духа молодежь сама по себе — просто потерявшая всякий образ масса. Такую массу действительно неловко называть студентами, и пришлось придумывать новое слово для нового явления. Это — «вузовцы».
Но молодежь не составляет никакого исключения. Возьмите такую же почтенную святыню — интеллигенцию. Что представляет она собой во время штиля? Ничего, кроме такой же массы, послушно текущей по проложенным для нее фановым трубам. Одни текут по службам, и хорошо еще, если они служат не в ГПУ. Другие текут в демонстрациях и собраниях, где они демонстрируют безголовое стадо, подымающее руки, когда надо выразить единодушное «принято», или подымающее ноги, когда нужно выразить «железную поступь трудящихся масс». Третьи текут в различные издания и издательства, где каждый грамотный человек может за скромную, правда, цену, но все же продать свое перо.
В тот самый момент, когда женское движение, возглавляемое революцией, дошло до своей конечной цели и над ним установился штиль, эмансипация женщин приняла массовый характер. Откуда и куда двигались женщины в своем «движении»? От бесчисленных первичных и основных организаций общества, который составляли его самый глубокий уклад — уклад семейный. Каждая семья была так же индивидуальна и неповторима, как всякая часть живого космоса; здесь создавались первые истории, и из семейных преданий вырастали предания государств. Индивидуальная судьба каждой семьи давала первые индивидуальные черты каждой личности, и родовое имя было первым обращением к отдельному человеку. Отвечая важнейшему призванию семьи, и семейное служение было обычно самым тяжелым и бессменным, потому что незаменимым. В призыве на семейную службу женщина не только не была обойдена и забыта, но на нее возлагалась исключительно важная задача — подвигом целой жизни создать внутреннюю особенность в семье. В то время как мужчина составлял внешнюю оболочку семьи (и должен был составлять ее крепко и надежно, а потому и несколько упрощенно и несколько одинаково со всеми другими), внутри семьи женщина развертывала всю свою интимную фантазию в меру даров своих, полученных от Бога.
Приходилось ли вам разбивать окаменелого морского ежа? Снаружи он кажется довольно обыкновенным кругляком, но внутри обнаруживается внезапно блестящее по богатству и красоте кристаллическое образование. Если правда, что великая жизнь — это мысль юности, осуществленная в зрелом возрасте, то понятно, что почти всегда ослепительные кристаллы великих душ образуются от тех кристаллов, которыми обогащала мать интимное нутро семейного дома. В основе почти каждой биографии великого человека лежит образ его матери, на который он сам указывает как на таинственный источник своего гения.
И вот отсюда-то пошло женское движение на широкий простор между семейной жизнью, где женщина могла наконец стать сама собой, то есть самкой высшего рода обезьяноподобных, как две капли воды похожей на всех других самок. Для большей самостоятельности нужно было освободиться от самой тяжелой повинности — от повинности созидания рода, а это лучше всего сделать, переходя с возможной быстротой от одного рода в другой, то есть получив право свободных и бесчисленных сочетаний с бесчисленным количеством самцов. Задача коммунизации женщины, может быть, наиболее блестяще разрешена большевиками по сравнению с прочими их задачами. Коммунизация женщины представлялась наивным буржуа в виде какого-то коллективного насилия стада мужчин над каждой несчастной женщиной. В этом виде обобществление женщины, кажется, до сих пор служит пугалом Западной Европе против надвигающегося коммунизма. Но дело обстоит гораздо проще и не сопровождается никаким насилием. Принципиально женщина принадлежит всем вообще, но в каждый данный момент она только с одним мужчиной, и она тем вернее своему временному мужу, чем быстрее она его меняет. Сведите обладание женщиной к одному моменту — и вы можете быть уверены в ее полнейшей верности. Конеч-но, цена такой женщины — цена одного момента, но не из копеек ли складываются «рубли социализма»? Такие копеечные женщины — потертые, грязненькие и однообразные — стали за копеечную плату «рядом с мужчиной»; на самом деле они заполнили собой самые низины таких прозаизмов, как канцелярии, конторы, кабинеты переписки и кадры всяких уборщиц и подавальщиц.
Несравненно большие надежды, чем на молодежь, на женщин, на интеллигенцию, возлагались на самый народ. Чего-чего, а народных масс мы насмотрелись вполне достаточно за время революции. И теперь, при полном господстве штиля, ясно видно, что и народ оказался просто массой со всеми ее отличительными признаками. Полное обнажение народных масс ни на волос не подвинуло нас в разгадке народной мысли. Народная масса и теперь продолжает безмолвствовать. Конечно, это молчание можно весьма удобно истол-ковывать как знак согласия с любыми резолюциями, изготовляемыми в специальных партийных кухнях. Но увидеть народную массу в действии столь же невозможно, как услышать говорящего мертвеца.
Масса не действует, а просто валит валом, и результаты бывают те же, как при прохождении коровьего стада через клумбы с цветами. Газетные декламации о творчестве масс, об их героических порывах и достижениях просто бессмыслица, ибо содержат в себе сочетание взаимно исключающих слов. Где разложение (массы), там не может быть творчества, а где творчество и порыв, там не может быть массы. Простое проявление народа во всей его оригинальной красе, подняв тучи клопов и вшей, навсегда рассеяло тучи суевер-ных ожиданий, закрывавших этот великий фетиш.
Легенда о «меньшем брате», которая налагала столь тяжкие обязанности на «старших братьев» и так отравляла им жизнь, рассеялась бесследно. Обвинение в том, что старая власть что-то заглушала в народе и чему-то мешала в нем проявиться, уже невозможно после диктатуры большевизма, которая с несомненностью обнаружила, что если не говорить от имени народа, то, кроме безмолвия, от него ничего не добьешься. Убедившись в этом, большевики раз навсегда махнули рукой на народ под тем предлогом, что рабочий класс имеет надежного руководителя в лице партийной организации.
Переходя от классов к корпорациям и натыкаясь на такую почтенную корпорацию, как ученые, мы видим, что и она получает все признаки масс. Изобретаются «новые науки» или какие-то «цветные» ученые, все ученые корпорации теснятся наперерыв, чтобы дать место новым наукам и подать руку краснокожим коллегам. Даже старушка академия, забыв свой возраст, приседает ниже всех, с опасностью присесть так низко, что уже нельзя будет подняться из лужи.
Если от духовных вождей перейти к духовенству, то и священнические массы, то есть священники и иерархи, которые вышли из живого организма Церкви, проявляют все свойства массовых образований не в меньшей степени, чем все остальные «слои» людей. Каких только предательств и мерзостей не видели мы среди омассовевшего духовенства! Это особенно видно по контрасту, так как покинутая ими Церковь — единственный организм, которого не касается тление и распад. То, что выделилось из Церкви, нестерпимо подчеркнуло свою массовую природу именно по сравнению с тем возвышеннейшим строем и ладом, из которого оно вышло.
Живой организм Церкви нетленен и неизменен благодаря своему божественному началу, но необыкновенная легкость, с которой члены Церкви выходят из нее и образуют церковные массы различных оттенков, является несомненным завоеванием революции. Необыкновенно сильное развитие всевозможного сектантства явилось неожиданным для большевиков результатом их свирепого гонения Православной Церкви. Как будто уничтожение или стеснение церковных форм может дать что-либо другое, кроме бесформенной массы верующих, — ведь вера как психологический факт есть такое же достояние естественного человека, как его одаренность волей, разумом и чувством. Как уничтожение науки приведет только к расцвету первобытного мышления, так и разрушение тысячелетней культуры Церкви приведет к бесчисленному разнообразию самодельных, кустарных вер.
Не стоит умножать примеры; всякая общественная величина, превращаясь в массу, становится как две капли воды похожей на всякую другую массу, и всякая масса лишена образа, формы или, если угодно, несет на себе единственный образ — образ материи и смерти. Дело не в особых недостатках молодежи, интеллигенции, женщин, ученых, духовенства и т. п., а в том, что каждая общественная группа, лишаясь сдерживающего и формующего начала, лишаясь живого духа, превращается в тлеющую массу.
Несомненно, выступление масс на лице революции — ее самая характерная и в то же время самая проблематическая черта. Революция раскрепощает массы, об этом она твердит всем и каждому, и появление масс — верный признак присутствия революции. Но если так, то она конец, распад старого: революционное подполье торжествует и выходит на свет Божий тогда же, когда показывается киль тонущего корабля, в момент гибели. Все новые слова революции — это последние слова уходящего старого, это наивное восклицание «король голый», которым заканчивается развенчание и разоблачение умершего фетиша.
Обратно: конец революции — это возникновение новых начал, новое строительство. Оттого все строительство революции так постыдно неудачно: где революция, там разрушение, где возникновение, там конец революции.
Очень просто ответить на вопрос, которым мучаются искатели благополучия: когда же конец революции? Не раньше и не позже, чем возникнут, станут реальной силой новые или обновленные положительные начала. Подумайте, какое несчастье, если бы какая-нибудь внешняя сила (например, успех интервенции) сорвала бы до времени отвратительный струп революции, струп, под которым еще не успела сложиться новая ткань. Опять бы загноилась Россия керенщиной, только и всего. Металл новых начал плавится на долгом огне, и агония революции нужна до тех пор, пока не получится сплав нужной крепости, пока новые начала не сделаются плотью и кровью людей. Потому-то всеми признается, может быть, невольно и бессознательно, известная полезность всех таких охранительных учреждений, как ГПУ, цензура, профессиональные союзы и т. д., придающие такой отвратительный вид нашей революции: чтобы революция просто не кончилась ничем, надо немножко «подморозить массы», как советовал еще Леонтьев, чтобы под безобразным струпом революции успело образоваться здоровое и нежное мясо новой жизни.
Революционное выступление масс доказывает, что революция не только конец старого, но и то, что гуманистический индивидуализм — маразм общества. Вместе с тем неожиданно обнаруживается, что чемпионы гуманизма, большевики, — микробы этого маразма.
Мы видим в результате опыта революции, как парадоксальнейшим образом отождествляются три термина: старая жизнь, разлагающаяся в массах; индивидуализм и гуманизм, становящиеся действительностью; большевизм как последовательное развитие индивидуализма и гуманизма. Знакомство с массами наводит на мысль, что раскрытие этого уравнения и есть разрешение проблем революции. Но чтобы обосновать эту догадку, надо подробно рассмотреть основные начала гуманизма и проследить приложение этих начал ко всем главнейшим сторонам общественной жизни.
Революция прекрасно вскрыла массовую природу всего того, что раньше почиталось силами и основами, и можно сказать, что новая Россия начинается с момента изобличения всех этих масс и их окончательного провала. Видимо, лишь то имеет шанс избегнуть разложения, что в какой-то степени причастно нетленному духу; дух же свободы, который если не одушевлял, то, по крайней мере, обуревал все эти массы, был как раз духом освобождения мертвой материи из оков формы, духом расформирования, раскрепощения, то есть духом тлена.
Большевицкая власть, видимо, сама обеспокоена духом тлена, испускаемым массами, от которого уже становится трудно дышать. Не ограничиваясь мерами полиции, она в широких размерах прибегает, так сказать, к мерам химической обороны и усиленно заливает свои протухающие массы спиртом. Спирт — поглощаемый, извергаемый и выдыхаемый — наполняет дома и улицы. Пьянство достигло гомерических размеров, и здесь довоенные рекорды побиты окончательно и бесповоротно. Пьют одинаково и низы и верхи, и интеллигентская масса пьет не хуже мастеровщины, с рукоприкладством и мордобитием. Массы не просто выступают, а плывут в спирту. Конечно, спирт прекрасно консервирует «существующий порядок», и большевики могут надеяться на долголетие. Однако заспиртованный монстр большевизма если и не распадается, то и не живет и уже никогда не проявит никаких признаков жизни.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Эта работа Николая Болдырева очень близка с по духу с работой Ивана Ильина «Республика и Монархия»!