6. Безымянная Россия

В момент крушения русского царства интеллигенция, которая начала входить во вкус великодержавной и государственной идеи, сокрушалась на все лады: «Россия погибла», «Россия погибает», «Россия погибнет» — и порой даже впадала в истерическую керенщину, не предпринимая, однако, ничего положительного. Именно эту интеллигенцию Блок ушиб одним словом —- «вития» — в своей поэме «Двенадцать». Действительно, чувство России было у нас чисто литературного порядка.

Революция грохнула и докатилась до своих геркулесовых столпов. И что же? Россия не погибла, она стоит или лежит на прежнем месте. Но нечто действительно погибло; это имя, собственное имя России. Перемена, конечно, немалая. Но что она означает? «Россия» было собственным, личным именем нашей страны, и наличность этого имени знаменовала конкретное, персональное бытие России. На место имени «Россия» появилось собирательное имя «Союз», которое не имеет никакой — ни личной, ни местной, вообще никакой индивидуализирующей окраски. Это название нарочно так задумано, чтобы можно было впоследствии охватить им весь земной шар и ничего не изменить в этом названии. Это слово рассчитано на превращение всего человечества в безымянную массу. Составным частям союза позволено именоваться собственными именами, но замечательная вещь: имя России не деградировало до названия одной из своих бывших составных частей, Россия просто исчезла. Это спасение России от умаления произошло даже за счет логического абсурда, который только не так чувствуется благодаря глубокой жаргонизации нашего официального языка. Имеется Российская Федерация. Но понятие о федерации предполагает соединение нескольких членов. И вот самый большой член, как раз центральная часть России, то, что совпадает примерно с Московским царством и имеет столицей Москву, этот член федерации никак не называется. Невероятный недосмотр, но это так. Имя «Россия» точно куда-то отложено, резервировано, для того чтобы когда-то снова приложиться ко всему целому. Видимо, легче пойти на логический абсурд, чем нарушить какие-то законы политического вкуса и назвать великим именем одну только Московию. Сквозь всю толщу интернационализма неожиданно и, видимо, бессозна-тельно блеснуло национальное чувство.

Превращение России в Союз заставило вместе с тем большевиков повести какую-то горячечную политику по созданию национальных членов Союза. Чтобы вернее и бесповоротнее упразднять Россию из русской земли, внезапно были вызваны целые десятки новых и никому неведомых национальностей. Если нужных наций не было, то они просто выдумывались, причем заодно выдумывались и их письменность, алфавит и даже целые наречия. Люди с изумлением узнавали, что они члены какой-то национальности, и под страхом серьезнейших репрессий принуждались к усвоению «новых языков». Так как впопыхах было трудно оформить как следует новый национальный язык, то его просто брали у соседей, и этот соседский язык предлагали усыновить новой нации. Так случилось, например, с украинцами и карелами. Принудительные национальные языки поддерживаются обязательной национальной школой с запрещением русской школы. Дошло дело до такого абсурда, что в деревнях под Петербургом вырастают дети, не знающие русского языка, затрудняющиеся проехать на трамвае, потому что их принудительно заставляют учиться на каком-нибудь совершенно не нужном для них эстонском или финском языке. Во многих местах несчастные родители принуждены скрывать свою национальность, чтобы не отрезать своих детей от всякого образования и культуры. На Украине возникла даже мысль, что принудительная еврейская школа создана советской властью как советский суррогат черты оседлости, так как будто бы сами большевики испугались размеров учиненного ими еврейского засилия. Конечно, сама искусственность и механистичность выпечки новых наций показывает совершенную несерьезность всей этой «национальной политики» и заставляет смотреть на нее как на каприз начальства, но все же логическое соотношение обнаруживается с полной ясностью. Если вы в борьбе с национализмом стремитесь упразднить великую нацию, то вместо нее вырастает крапивное семя каких-то мелких народцев, отрывающихся друг от друга и от единого целого. У нас этот отрыв не страшен, потому что все эти народцы заводятся не сами собой, а по приказу единого начальства, единой государственной власти, опирающейся, конечно, на единое государственное целое. Вавилонское стол-потворение, разделившее человечество на отдельные клочки, преодолевается, конечно, не созданием эсперанто, а созданием великих единых культур, органически сращающих воедино разодранные лоскутья человеческих масс. Для ничтожных народцев величайшее благо — приобщиться к великому целому и прорваться к великой культуре. В своей национальной политике большевики, может быть, яснее всего показали свою враждебность универсальному, человеческому началу: разбивая великую культуру на части, они освобождают людей от человечности и превращают русского, который мог гордиться своей великой культурой, в какого-нибудь несчастного зырянина или вотяка. Таким путем не создашь великовотяцкой или великозырянской культуры, но, несомненно, можно обречь много русских детей на провинциальное одичание. Чем сильнее загоняются племена и народы в тупики своих национальностей, тем насущнее их потребность вырваться на свет Божий объединяющего их языка и основанной в нем великой культуры: не изучить эсперанто, потому что это означало бы провал в какую-то полную пустоту, а вдохнуть полной грудью живительного воздуха России. Глубокая мысль Леонтьева, что национальное движение — одно из типичных проявлений смесительного либерально-эгалитарного процесса, получила блестящее подтверждение в национальной политике революционной России. Чем меньше и обособленнее освобождаемые от целого народцы, тем серее и однообразнее выглядит их общая масса.

Уничтожение великого исторического имени отмстило за себя целым сонмом новых, ничего не говорящих и не нужных имен. Если имена эти все же что-то значат и под каждым из них какое-то слабое дыхание, то это потому, что над ними еще реально присутствует то, чье имя не должно произноситься.

Мания имяборчества и переименования вообще характеризует нашу эпоху. Это понятно: имя обязывает, и нельзя старые имена прилагать к новым вещам и отношениям, недостойным старых имен. «Развалившиеся, грязные» города, обнищавшие и запакощенные, как-то неловко называть старыми именами, с которыми часто связаны славные воспоминания. Отсюда всякие «Троцки», «Слуцки», «Сталинграды» и прочие невероятные и ничего не говорящие названия. Переименовывая города, нужно переименовывать и улицы. Разве это Невский проспект голым стержнем протыкает то, что осталось на месте царственного Петербурга и носит скромное и непонятное название «Ленинград»? Пустая, ободранная улица с исковерканными мостовыми, перемонтированными домами и бесконечными вереницами пустых и заколоченных магазинов. Разве это Невский проспект? Нет, конечно: в лучшем случае это проспект 25-го Октября. И так почти со всеми улицами. Пришлось опустошить революционные святцы и натрясти каких-то Блохиных и Нахимсонов, чтобы их серенькими именами прикрыть невзрачную нищету, дос-тавшуюся нам в наследство от революции. Пускай и родина наша временно потерпит безымянность или удовольствуется будничным и общим обозначением «Союз», напоминающим различные «товарищества на паях», «общества с ограниченной ответственностью» и тому подобную будничную прозу.

Имя России нужно заслужить, надо получить право на собственное имя, а для этого получить право личности перед космосом человечества. Факт России остался; нужно, чтобы факт дошел до сознания своей идеи, и тогда имя России опять возникнет и уже сразу приложится ко всему целому. А Россия, как факт, существует со всей возможной полновесностью, назло всем интернациональным теориям. И как-то странно: Россия существует не только вопреки революции, но в какой-то мере даже через революцию. Большевизм, ставши русским, на деле засвидетельствовал бытие России с гораздо большею выразительностью, чем это делал наш бывший национализм на словах. Сумасшедший размах «мирового масштаба», в котором все делалось во время революции, совпал точка в точку со всероссийским масштабом.
Впрочем, не совсем. Наши западные окраины не могли переварить русской кухни и предпочли какое-то полубытие своих национальных независимостей слишком большим размахам русской души и тем доказали свою еще нерусифицированную сущность. Убегая от нас во время нашего беспробудного революционного запоя, они кое-как вытащили из беды не только свой скарб, но даже сумели захватить кое-что из чисто русского беспризорного добра. Та исконная русская земля, которую они прихватили, — залог того, что они остались нашими дебиторами и отделились не всерьез и ненадолго. Если к моменту расплаты они вернут нам захваченное, с естественным приростом и процентами, то великодушная Россия простит им самовольное отторжение. Они его оправдают тогда желанием спасти наше добро от большевицкого пожара. На пожаре ведь можно хватать все, что попадет под руку, но с условием принести взятое хозяину после пожара. Россия, единая и неделимая, оказалась действительно таковой и в огненной пробе революции. Впрочем, способность к умалению оказалась и у нее. Но ведь не каменная же она, в самом деле. Потеряв на Западе, Россия проявила даже кое-какую экспансию на Востоке, и это в момент своей тяжелой болезни. Даже и теперь Россия проявила живую, притягательную силу. В этой притягательности — душа всякого истинного империализма. Мы понимаем, что империализм есть великий и ответственный долг всякой подлинной и великой культуры. Пока Россия была оригинальной, ее притягательный магнетизм прекрасно действовал и в сторону Запада. Только когда мы по-дурацки напялили на себя западный гуманизм и усвоили его крайние выводы в виде бесшабашного большевизма, западные соседи отвернулись от нас с тем гадливым чувством, которое вызывает всякое неуклюжее и неловкое подражание.

В революции мы действительно оказались бесталанными подражателями; но стоит ли об этом очень жалеть? У нас был только один блестящий революционер — Герцен, да и тот полуеврей. Еврейской нации, как опытному фактотуму, пришлось взять на себя поставку и инструктирование в России западной революции. Нужно ли особенно жалеть, что Россия не выделила своих талантов на это грязное дело? Жаль только евреев, ведь они оказывали России и более достойные услуги. Наша государственность всегда охотно включала в себя инородные элементы. Варяги, монголы, немцы помогали строить русское государство; было время, когда киевский князь носил титул «кагана», отмечая этим влияние хазарского еврейства. Не считать ли современный еврейский период нашей государственности каким-то неохазарством русской истории? Пусть это шутка, но, во всяком случае, евреи поставляли нам раньше более доброт-ные товары. За такую мерзость, как революция, которую евреи всучили России, может случиться, что Россия порвет с евреями всякие деловые сношения.

Россия дорого заплатит за свое подражание Западу. Социализм, последний фазис западного гуманизма, мирно уживающийся со всей культурой Запада, отчасти, может быть, для нее полезный, по-своему дисциплинируя ее размножившийся пролетариат, оказался для нее смертельным ядом. Часто бывает, что свежий народ, заражаясь какой-нибудь язвой от пришельцев, у которых она носит хронический и, в общем, безвредный характер, вдруг погибает от этой язвы, как от бурной и неизлечимой болезни. Алкоголь или сифилис, которые мирно тлеют и слегка подтачивают старые европейские культуры, не нанося им особого ущерба, занесенные куда-нибудь в Африку, выкашивают сразу целые племена и народы. Это понятно. Застарелые яды давно уже уравновешены и обезврежены на Западе разными противоядиями и, может быть, даже как-то введены в общую экономию организма; перенесенные же на свежую почву и лишенные противовесов, рассчитанных именно на них, они вдруг получают свою первоначальную вирулентность и молниеносно уничтожают дерево, к которому их привили. Русские националисты были как будто более озабочены болезнями Запада, чем здоровьем России. По их мнению, Запад гниет уже давно и скоро сгниет окончательно. И что же случилось? Запад стоит живой и здоровый, а вдруг прогнила и провоняла наша Россия. Виновны ли славянофилы в лжепророчестве? Отнюдь. Только они, как многие пророки, видят будущее в смутной дымке и не вполне точно локализируют грядущие события. Тот Запад, который гнил, находился в русской душе; вернее, гнила русская душа, зараженная Западом.

Западные добродетели каким-то фатальным образом превращались в русские пороки. Гуманизм на Западе не вреден, потому что он глубоко укоренен в положительных религиозных началах западной культуры. Может быть, плохо то, что религия Запада подточена гуманизмом, но его гуманистическая религия все же религиозна. Может быть, ценой замутнения христианства человек заключил там какой-то прочный и длительный компромисс с человеком-зверем, и этот человек-зверь, включенный в христианство, но обузданный им, несет даже какие-то черные работы для владеющего им человека. Гуманизм, начисто выключаемый нашим Православием и потому ему мало известный, недостаточно им изученный, входя в нашу жизнь, внезапно развертывает всю свою сокрушительную силу и неожиданно набрасывается на наше человечество. Не стреноженный религиозными путами, этот дикий зверь несется без удержу по нашим равнинам, и где ступает его копыто, там уже не растет русская трава. Мы импортировали с Запада не только технику, но и весь дух техники, рационализм, цинизм, всепожирающую жадность, но не захватили оттуда ни католичества, ни протестантства, которые умеют их обуздывать. Получился полный разрыв между нашей светской культурой и культурой духовной, а где разрыв в живом организме, там рана и гниение. Чаадаев это ясно видел и был един-ственным последовательным западником, призывавшим нас в Рим и требовавшим интегрального западничества.

Православие, в отличие от католичества и лютеранства, вообще очень слабо разработало проблему церковного руководства миром. Последнее возможно и не на путях западных исповеданий, и, во всяком случае, без всякого компромисса с гуманизмом. На деле Русская Церковь превосходно строила быт и создала в свое время великое и цветущее государство. Но это строительство жизни Церковью ослабело с великого раскола и совсем прервалось со времен Петра. Прервалась живая традиция, а теории не осталось, и в это пустое место, в этот раскрытый фронт Церкви и ворвалась дьявольская стихия. Стихия эта прекрасно использовала еврейскую ненависть к христианству, и еврейский штаб революции отчетливо видит в Православной Церкви своего основного врага. Безграничная наглость евреев позволяет им открыто подписывать еврейскими именами отвратительные статьи в газетах против религии и Церкви. Конечно, эти еврейские авторы выступают против всякой религии и всякой религиозной организации. Но писать против религии в России, где единственной религиозной силой было Православие, — значит явно указывать цель удара, а подписывать эти статьи еврейскими именами — значит не скрывать и отправной точки удара.
Но что же? Если воинственный семитизм открыто заявляет о своей несовместимости с русской религией, то этим он готовит для себя в будущем такое же заявление со стороны православной России.

Но чем же объяснить, что именно Россия оказалась носительницей самой гнусной из всех революций? Высота взлета волны равна глубине ее падения. И чем чище и выше была святыня России, тем больше привлекала она к себе нечистую и низкую силу. Действительно, мы упали гораздо ниже, чем тот Запад, который мы так любили укорять и поучать. Только у нас безбожие перешло к такому активному святотатству, которое немыслимо в христианских странах Европы и Америки. Антирелигиозные эксцессы русского большевизма, пожалуй, больше всего отвращают от него цивилизованные народы и делают его чисто русским явлением. Но ведь для того, чтобы святотатство достигло таких, как у нас, размеров, нужно, чтобы святыня, на которую посягают, была не меньшей, чем у нас, святости. Для того чтобы надругаться над мощами и чудотворными иконами, надо прежде всего иметь и то, и другое. Благопристойные немцы и англичане гарантированы от гнусного святотатства за полным неимением предметов святотатства. В Риме они есть, но там их нельзя так профанировать, как у нас, потому что римская церковь сама их несколько профанирует, постоянно погружаясь в дрязги мира и овладевая им не посредством строжайшей аскезы, а путем обмирщения себя и постоянного компромисса с миром.

Теперь уже несомненно, что если Россия и победит так захлестнувший ее гуманизм, то она победит его лишь как православная Россия. Оригинальность русского большевизма, его полная непрививаемость к другим странам (это положение осознано самими большевиками в тезисе о возможности социализма в одной стране и принято ими под влиянием очевидности, даже с нарушением своих церковных авторитетов), вместе с тем охваченность большевизмом всей России в почти всех ее огромных границах с очевидностью доказывает, что, несмотря на огромность, Россия все же остается единым живым организмом.
Теперь великодержавность России понятна для нас как патриотический моральный постулат, как необходимый оттенок нашего сознания России. С идеей России неразрывно связан империализм России, потому что империализм означает мировое, космическое призвание государства. Великие государства не просто фрагменты мира, как средние и малые державы. Мировые империи сознают себя призванными в известный момент всемирной истории вмес-тить весь мировой смысл. Большие проигрыши бывают у тех, кто ведет большую игру; Россия всегда была крупнейшим игроком истории. Революция узурпировала все в России, кроме ее святого имени, и эта незапятнанная святыня ждет нас, когда мы вынесем из революции и сознание нашей русской идеи.
В прекрасном движении евразийцев больно поражает замена святого имени «Россия» диким словом «Евразия». Опять жаргонное сокращение вроде «Персимфанса», «Вукопепляки» или «Кооптаха»! Хуже всего, что за сокращением стоит соединение, сложение разных частей. Россия не Европа и не Азия, но она и не Евразия, не механический конгломерат, не нос Ивана Ивановича, приставленный к усам Петра Петровича; она именно Россия живая и единая и ни из чего внешне не составленная. Слово «Евразия» (только слово) бесчувственно к живой личности, которая так живо чувствуется в каждом настоящем имени; это слово несет оттенок мертвого эклектизма, отсутствующего в самом движении евразийцев.

Как странно! Благодаря революции мы приобрели родину. Мы стали крепки земле, крепостные России. Чудесным образом большевицкая власть превратила огромную страну в один огромный острог. Из него не вырвешься, а если и вырвешься, то только сильнее почувствуешь свою связь с родиной. Теперь нам не замешаться в европейской толпе, мы везде русские, везде на особом положении. Наши братья-эмигранты чувствуют это особенно остро. Материальная обеспеченность отрывает от земли, и не все ли равно, где жить, когда мы имели в России источник средств существования. Но когда Россия перестала являться источником, тогда мы все попадали на нее и почувствовали ее неодолимое притяжение. Когда мы были чем-то, Россия могла быть для нас ничем; когда мы стали ничем, Россия стала всем. Такова диалектика революции, и мы видим, что она работает не только в марксистском направлении.

Чтобы найти родину, право же, не дорого отдать то, что у нас взяла революция, потому что все это дело наживное, и с родиной в душе мы легко и скоро наживем все потерянное. Найти родину — значит назвать ее, но название еще не имя. Называть — это звать; звать по имени — значит обращаться к чему-то высшему, что стоит над призываемым и в то же время отвечает за него. Иметь имя — это иметь патрона, но иметь патрона можно, лишь будучи достойным его. Имя свято, и, отказавшись от святости, нашим большевикам пришлось давать своим детям простые клички и названия: человек-молот, человек-баррикада — это уже не люди, носители высшего начала, а простые вещи или домашние скоты. Великие народы, подобно отдельным людям, могут иметь имена, то есть быть носителями чего-то святого. Мы опять знаем, что над нами есть святое — Русская Церковь, и, значит, можем надеяться наименовать свою родину, то есть сделать ее достойной святого патрона. Если Россия станет православной, то она опять получит имя, для нас святое и нас освещающее. Россия потому и может быть животворящим воздухом для сонма людей и племен, ее населяющих, что она несет с собой что-то предельно высокое. Только прикосновение к подлинной святыне сообщает смысл и величие мирской культуре, и косвенным образом, через благо этой культуры, лучами этой святости могут освящаться и те, кто видит святыню в каком-то своем, частном и особом образе. Именовать Россию, делая ее подножием Православия, не значит насильственно крестить мусульман, буддистов, евреев и т. п. В той цветущей жизни, которая раскидывается вокруг монастыря или церкви, есть место для всех, и Россия всегда была универсальна и империалистична именно потому, что ось ее проходила через Православие. Возвращение имени России будет ее новым крещением, и крещение России позволит ей снова иметь собственное личное имя, а не безличное название. Сколько бы мы ни нанизывали предикатов на безличное слово «союз», мы не выразим того, что выражается одним простым, но полнозвучным и полносмысленным именем «Россия».

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17