9.Вожди и погонщики

Очевидный провал всех начинаний революции, бесспорная отсталость во всех отношениях новой жизни от старой делают у нас вопросом чести приближение к старому, достижение довоенного уровня. Апологеты революции стараются всеми силами доказать, что второй сорт отнюдь не хуже первого. Все достижения революции сводятся к достижениям довоенного уровня, и невольно может зародиться мысль: зачем же десять с лишком лет достигать достиг-нутого? Не лучше ли было просто идти вперед, вместо того чтобы крутиться на месте, догоняя самих себя, как собака свой хвост? Поэтому делатели революции особенно бывают довольны, когда им удается перещеголять свои тайные модели, причем в этом щегольстве они достигают сплошь и рядом самых комичных преувеличений.
Если в старом строе были элементы произвола и бесправия, то теперь произвол становится принципом управления; если старый строй иногда справедливо упрекали в излишнем формализме и чиновничестве, то теперь весь режим стал бумажным; если раньше бывали случаи излишнего капральства и вне военной службы, то революция поспешила назвать комендантами старших дворников и скромных управителей домов, и первое время даже чистку снега во дворах любила назначать «в порядке боевого приказа». Кажется, даже самым любимым завоеванием революции стало участие военной музыки при похоронах лиц самого штатского состояния. К таким карикатурно странным усвоениям черт старой жизни принадлежит совершенно неприличная жажда наших теперешних «вождей» выставлять самих себя напоказ и налеплять свои, еще вчера никому не известные, имена и портреты везде, где только можно.

Старый строй с мудрой осторожностью употреблял для украшения имена, проверенные историей, или имена царствующих особ. Но было совершенно невероятно, чтобы каждый преуспевший чиновник налеплял свое имя на университет или на больницу в первый же момент своего сановничества и требовал себе личного поклонения, признанного официально.

Об этой смешной черте распаленного самолюбия маленьких и темных людишек не стоило бы и говорить, если бы она вытекала только из того же маниакального источника, который беспощадно марает какими-то именами и фамилиями памятники, скалы, деревья и даже отхожие места. Но за этой чертой скрывается одно глубокое явление, бросающее неожиданный свет на самые основы современности.

Пусть революция выступает довольно удачно в роли собирателя власти русского государства и неожиданными для себя путями превращает господствующие побуждения во всеобщую заповедь; остается еще нерешенным вопрос: как эта власть воплощается в обществе, какой атлант несет государственное бремя? Власть не витает над государствами вообще, подобно призраку общей воли Руссо; власть сама по себе абстракция, и реальная власть государства все-гда в чьих-то руках — государство всегда или монархия, или республика. Для нашей бумажной конституции вопрос решен твердо и ясно, и то, что никак не решалась сказать заика-керенщина, сказано достаточно определенно: наше государство — республика.

Какой же республикой была чревата русская революция? Человечество знает монархию и республику чуть не со своего младенчества, но теоретическая сущность этих форм правления остается в потемках. За время созревания революции у нас в особенности было почти совершенно утрачено монархическое чувство, но не было обретено республиканского сознания. Революция разочаровала нас в республике, прежде чем республиканский принцип успел проясниться; совершается медленная реставрация монархической идеи, но и этот процесс идет ощупью.

Только младенчество политической мысли могло искать различия между республикой и монархией в чисто нумерическом начале — видеть в республике правление многих или всех, и в монархии — правление одного. Монтескье искал различия в духовных пружинах той и другой формы, но на этом верном пути почти не сделал никаких шагов.

Монархия и республика — только частное проявление глубокого раздвоения в принципе системы вообще, и о монархизме и республиканизме можно говорить в сферах, далеких от политики.

Система как объединение некоторого множества, или единство во множестве, может осуществляться двумя фундаментальными и параллельными способами. Единство воплощается в каком-нибудь элементе множества, который выделяется над прочими, подчиняет их себе и в этом господстве объединяет их и располагает известным образом вокруг себя; или же единство оказывается в чем-то общим для всех членов многообразия, оно проникает их всех вместе и не воплощается ни в одном в частности.

Поскольку складывается государственный императив и возникает заповедь как система единства отдельных побуждений, начало единства воли может наглядно воплощаться, как бы проецироваться вовне участниками общения, получать своего видимого носителя в лице одного из водящих существ. Монарх не произволен от государства, он не орган его, а как бы самая яркая, специфическая сторона государства. Вся суть монархического явления — в претво-рении частной воли в волю государственную. Основа монархии — в идеализации частной воли. Личный и — через личность — родовой, патримониальный интерес становится государством, и государственная власть получает личные патримониальные черты, не теряя своего публичного характера. В этом таинство пресуществления частного в общее и общего в частное, весь пафос и вся глубина монархии.

В монархическом сознании — и просветление, прославление воли монарха, и воплощение, воображение воли государства. Конечно, это чудо не может совершиться без помощи свыше, и монарх становится монархом только как помазанник Божий. Монархист, находя государство перед собой воплощенным в лице монарха, одним взглядом видит и величину государства, и свою малость, свое подданство, подгосударственность. Устанавливая эту разницу уровней, ставя себя в служебное положение, я тем самым знаменую постижение моим сознанием величия государства, возвышаю себя до вмещения государства. Чем больше я трепещу, чем ниже я во прахе, тем выше во мне государство. Монархия — сознание обратной пропорциональности между мною и государством. Но постигаемое и полагаемое мною государство полагается вне меня, в пространстве, как лицо Государя. Государственное дело — государево дело. Охвачен-ный, просветленный постигнутым государством, я вижу свое новое достоинство, свою доблесть и добродетель в служении индивидуальному и живому, то есть в верности, в прямизне жизненного пути. «Жизнь за Царя» — жизнь монархии.

Умаление себя перед великим — это просто обратная сторона постижения великого; это положение на себя высшего начала — дисциплины, повиновения; освобождение от себя, от своего ничтожного произвола; это смирение как единственный сосуд, достойный великого содержания. Монарх один, подданных много, и все это множество устремлено и собрано в одну точку. Монархия — резервуар страшной силы слепого и полного повиновения; в монар-хическом государстве на первом месте архаическое, властное начало. Здесь государство — бремя служения, оно подавляет стихию общества. Здесь неисчерпаемая возможность предприятий, подвигов, напряжения и терпения — все то, что выражается одним словом «во-инственность». Военный мундир главы государства — самый глубокий и первичный символ монархии. Монарх на престоле — только внешний признак монархии, ее суть — в своеобразной служебной установке сердца всех членов монархической государственности.

Форма управления, то есть та или другая степень власти, непосредственно осуществляемой монархом, не имеет никакого значения для этой основной установки. Допустим даже, что английский король свел свои функции к последнему минимуму и что свободолюбивый англичанин не пошевелит пальцем без парламента и пробив парламента; все равно Англия — монархия, и каждый английский солдат, умирающий где-нибудь на краю света, на своем безвестном посту, умирает как слуга короля. Английский король об этом и не подозревает, но английская монархичность получает такое напряжение в этом затерянном уголке империи, что разрывает хрупкую человеческую оболочку.

Особая сила монархии, ее как бы естественная убедительность для человеческого рода — в той элементарной силе наглядного представления, в которое облекается здесь сверхличная реальность государственной идеи.

Но где подъем, там и опасность падения, и монархической добродетели сопутствуют специфические для монархии пороки. Где верность, там может быть измена. Изменить монархии может и монарх, и подданный; и тот и другой могут помешать таинству пресу-ществления. Монарх может облекать в государственные формы свою личную прихоть, своеволие и каприз; подданный преклонение перед государем может заменить холопством перед ним, как перед простым господином, как перед деспотом, то есть поставить его на уровень обыкновенного человека, а самого себя — ниже человеческого уровня.

Верным симптомом потери монархического чувства или монархического жизнеощущения является интерес к монарху как к человеческой личности, интерес к анекдоту, к сплетне, к закулисности. Подглядывание в письма и в дневники открывает человека и закрывает монарха.

Борис и Глеб — святые и глубокие символы нашей монархической истории, но имеет ли какой-нибудь смысл вопрос об их личных качествах и интимных привычках? Психология всегда о двух концах, и для чтения в душах еще не создано грамматики. Когда мы убеждаемся из красной газеты в ничтожестве Николая II или Александры Федоровны, то бесспорно тут только одно, что мы потеряли уже монархическое чутье и, рассматривая человека, ослепли к монархическому государству. Монарх вне царствования, вне истории, вне государственных событий — это абстракция, отвлечение малого от великого, потому что человек настолько же меньше монарха, насколько подданный меньше государства. Ничтожны ли японская и германская войны? Они трагичны, но не ничтожны. Ничтожно ли церковное поклонение Серафиму Саровскому? Нет, потому что новые мощи — это новая мощь Православия. Ничтожен ли смелый вызов еврейству? Нет, хотя он и не понят слепыми и глухими и хотя за него смерть смельчаку. Даже самое загадочное и темное в этом царствовании — прикосновение хлыстовства к трону или, правильнее сказать, ко дворцу — ужасающе, но не ничтожно. Что же будет, если мы станем потрошить окровавленные трупы, оставшиеся на том месте, где пала монархия? Очевидно, ничего, кроме крови, пролитой за Россию. Право же, надо быть Щеголевым2 или Толстым, чтобы считать эту кровь за ничтожество!
Республика действительно «общее» дело, она целиком в причастных к ней людях; здесь государственное дело не стало предметом, оно в самых членах государства. Для участвующих в республике государственное дело — наше непосредственно, а не через нашего государя, в нем моя доля, и я — непосредственный участник. В республике народ не множество подданных, а единая нация. Здесь можно говорить о политическом священстве каждого. Государство созерцается не извне, как в монархии, а изнутри. Сознание величия государства — возвеличение себя; республиканец не склоняется во прах, а несет себя как священный сосуд. Можно сказать, что в монархии один гражданин — это сверхгражданин монарх, а в республике все короли — это ее заурядные граждане. Специфическая гражданская доблесть — основа республики. И в этой основе — шаткость ее основания.

Король всегда во дворце, и днем и ночью, он всегда наличен и бессменен, но граждане слишком часто — все вместе и каждый порознь — снимают тяжелую шапку Мономаха. Народ всегда отсутствует. Это и понятно, потому что республиканец не освобождается от себя, а освобождает себя, то есть принимает на себя всю тяжесть ответственности. Лютер и Лойола3 — два великолепных типа человеческого освобождения: освобождение себя и освобождение от себя. И бремя Лойолы если и не более легко, то как-то более по плечу человеку. Реформация создала новые республики по типу самоответственности и священства всех и каждого; Лойола перенес начало военной и монархической дисциплины в жизнь монашества и тем создал, вероятно, сильнейшую организацию на земле.
В республике все хозяева и господа, и потому для повседневного обслуживания государства нужно создать особенные служебные органы, особых общественных слуг. Это республиканский магистрат, который правильнее было бы называть министратом, потому что республиканские власти не большие (magistri), а меньшие (ministri). Республиканская власть — слуга; он меньше всякого гражданина, он умаляет себя в служении, тогда как ближайшие слуги монарха от близости к нему возвышаются над прочими подданными.

На республиканских слугах лежит дело, непосильное для всего народа. Республиканские власти — слуги народа, органы государства; единство не во власти, а в народе, слуги — некоторая множественность реальных людей, республика — форма государства, в которой государственная власть не идеализируется, как монархия, а реализуется. Здесь власть — проза государства.

Трудность республики для человечества, известная присущая ей искусственность — в том, что величие и святость государства абстрактны, невидимы, умопостигаемы и предполагают в гражданах господство отвлеченного мышления над воображением. Всеобщее господство и вместе с тем служебность власти — источник свойственной республике слабости государственной воли. Здесь общество доминирует над государством, жизнь легка, нет напряженности, служебности, республике присущ какой-то штатский характер. В монархии единый активный центр — живой хозяин (вспомним наших строителей и собирателей России). В республике аппарат — механика, и порой очень хитрая механика, как, например, в Венеции.

Республика — форма малого и мирного, немного застойного государства. Встреча с критическими обстоятельствами делает необходимым предусмотрение института диктатуры, то есть государство должно граничить с негосударством, с насилием ради спасения государства. Там, где диктатура не предусмотрена конституцией, конституция просто отменяется, как это было во Франции во время мировой войны и даже отчасти в Соединенных Штатах. Величие республики сближает ее с монархией, умаление монархии ведет ее к республиканизму. Прототипом и наиболее чистой формой республики навсегда останется ничтожная Швейцария. Как только республика переходит к империализму, в ее колониях республикой и не пахнет, там устанавливается чисто милитарное управление, заимствованное из монархии. Такова система в северо-американских колониях и во французских колониях.

Как и у монархии, у республики свои специальные пороки. Здесь доблести сопутствует низость. Суверенный народ может выродиться в алчную и жадную толпу («хлеба и зрелищ»), а слуги народа — превратиться в демагогов. В республике возвышение слуг, превращение их в вожаков всегда означает унижение народа, превращение его в слепого и расслабленного, нуждающегося в поводыре. Здесь источник ревнивого подозрения, которое встречает в республике выдающаяся личность; остракизм глубоко присущ республике в ее чистой и строгой форме.

Харизматическое начало власти, то есть увенчание властью человека в силу его особых и благодатных даров, в силу его принципиального неравенства с другими и, так сказать, присущей ему силы амулета, — явление, возможное и в республике, и в монархии. Но в монархии оно естественно; наследственность монархии — это харизматизм рода, с которым народ связал свою судьбу; в республике харизматизм всегда несколько проблематичен. И в республике могут быть лично незаменимые слуги, и они могут оставаться слугами, хотя незаменимость слуги — понятие, близкое к противоречию; таковы Аристиды и Вашингтоны. По большей же части харизматизм разрушает республику. Харизматически отмеченный человек — это вождь, но вождь — понятие монархическое, вождь — это как бы первая стадия развития монарха. Вождь идет впереди и ведет; но как можно стоять впереди суверенного народа? В республике можно только толкать сзади, быть погонщиком, но наличие погонщика обращает суверенный народ в стадо. Если вождь — то монархия, если погонщик — то диктатура (то есть уже не государство, а насилие); харизматичность с трудом умещается в республике.

Что же значит необыкновенный урожай вождей в нашей советской республике? Что знаменует собой необычайно пышный расцвет харизматизма в нашей республиканской России?

Совершенно необычайные формы харизматизма обнаружились в культе Ленина. Культ этот интересен тем, что еще никогда, кажется, имя отдельного человека не вызывало такой продолжительной и оглушительной шумихи и что еще никогда, кажется, глорификация человека не была так мало обоснована в свойствах его личности и в подлинном чувстве народа. Все формы церковной канонизации были применимы к этому фатальному человеку, и глубокая парадоксальность этой канонизации в том, что ее применяли люди, принципиально отрицающие всякое сверхъестественное прославление человека.
Уголовный облик несчастного сумасшедшего был иконографически зафиксирован, и бесчисленные репродукции выработанных штампов загадили не только «красные», а вообще, кажется, все мыслимые уголки огромной страны. С громадными затратами денег и с обычной русской бестолковостью было изготовлено чучело Ленина людьми, которые не связывают с останками никакого особого значения. Больной мозг, который должен был бы служить в глазах материалиста окончательным аргументом против ценности и значительности его обладателя, подвергся не то шарлатанскому, не то суеверному волхвованию. Скромная публицистика вождя была объявлена непогрешимым словом, были учреждены целые жреческие коллегии для пережевывания и комментирования этой бездарной чепухи. Были изготовлены жития разных форматов для этого серенького существования, и зазубривание их наизусть стало важнейшей частью советского катехизиса. Можно было думать об исключительно кощунственном пародировании церковно-православного поклонения, если бы все эти пародийные формы не били использованы всерьез для прославления их объекта.

В безмерности назойливого и исступленного самовосхваления революции в лице своего вождя проявились не только характерные черты правящей национальности; в самом исступлении был какой-то холодный расчет, и если казенные перья скрипели с небывалым ражем и казенные деньги летели с необычайной щедростью при полном недоумении и безмолвии народа, то это делалось не без определенной цели.

Грубый советский фальсификат должен был насытить два глубоких запроса к власти со стороны русского народа: потребность в освящении власти и в ее личном, осязаемом характере. Советские мощи должны были доказать действительность помазания псевдонимной власти, советская канонизация — населить воображение народа определенными образами. Те же мотивы объясняют объявление вождями с чисто харизматическим культом и всей борзой стаи ленинских подручных. Внезапно воцарившаяся партия отличалась полнейшей неведомостью ее в России. Очень может быть, что эта полная новизна послужила вначале в их пользу, потому что с этим неизвестным было легко связывать какие угодно ожидания. Партия, явившаяся из эмиграции, состоявшая из инородцев и выступавшая сплошь под псевдонимами, нуждалась все-таки в том, чтобы народ как-нибудь ее отличил и запомнил. Псевдонимы были объявлены живыми людьми и даже гениальными, знаменитыми, известными, как это всегда бывает с захолустными актерами, которым как раз недостает известности. Нужно было внушить народу, что у этих псевдонимов есть физиономия и наружность, и потому их весьма малопортретные лица стали распространяться по всем присутственным местам, вокзалам, заводам, фабрикам и магазинам. Крестьянские избы, всегда гостеприимные к разным изображениям и даже к фотографиям незнакомых людей, радушно приняли стаю новых знаменитостей рядом с образами, военными и духовными портретами старых времен.

Таким образом, республиканский пантеон наполнился огромным количеством вождей. Республиканские слуги народа, безличные, скромные и никому не известные благодаря своей очередности, совершенно немыслимы в России, потому что никому не импонируют. Никаких вождей большевицкая партия поставить нам тоже не может за отсутствием для них какого бы то ни было духовного помазания. Что же значит это бесстыдное персональное выпяливание имен и лиц всех этих иностранных и по большей части еврейских незнакомцев? Конечно, крах республиканской идеи, невозможность заставить русский народ увидеть государственную власть как безобразную, абстрактную сущность. Пришлось создать совет-ский суррогат монархической наглядности и нарядить вождями народных погонщиков. Имеет ли шансы этот суррогат заменить и вытеснить настоящий продукт? Нет, замаскированные погонщики никак не могут заменить настоящих вождей, они только временная замена. Если уж больницы, школы и богадельни должны быть чьего-то определенного имени, если уж должны висеть чьи-то портреты и стоять чьи-то бюсты, если уж нужно заучивать чьи-то биографии и фамильные отношения, то пусть эти имена, лица и семейные истории будут чем-то историческим, высшим и красивым. Их теперешняя низость нас оскорбляет, потому что не скоты же мы, чтобы иметь погонщиков!

Царственные вожди и их фамилии не умаляли нас, потому что они были выше человеческого роста, воплощая в своей крови величие и святость государства. Но преклонение перед этими людьми нас деградирует, потому что если они, будучи простыми людьми, выше нас, то, значит, мы ниже людского уровня. Так революция разрыхляет почву для нового насаждения у нас вырванных революцией царственных и княжеских родов. Сила вещей такова, что у нас должны быть живые вожди вместо отсутствующих республиканских доблестей. Революция и отвечает этой потребности, выставляя целые толпы погонщиков; но погонщик в государстве не на месте, потому что государство не стадо, и насилие исчезает перед властью. Погонщик по необходимости вызывает образ вождя, а потребность вождя наполняет республику далеко не республиканской атмосферой; тучи сгущаются, все жаждут разрешения, и диалектика исторических сил выпрямляет пути для нового Вождя. Нам надоело быть русским стадом, но мы можем стать русскими гражданами, если сбросим еврейских погонщиков; Вождь может прийти и даже основать династию, то есть вновь сделать Россию государством благородного монархического типа, если церковное помазание откроет новой религиозной душе народа таинство воплощения государства в живую личность монарха. Долгая революция создала уже как будто и политические, и религиозные условия этого чуда. Будем верить, и чудо совершится.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17