Почему православным не годится протестантский капитализм?

Почему православным не годится протестантский капитализм?

Бородай Ю.М.

 

Нас учили оплевывать все свое и нас учили лизать пятки всех Европ — «стран святых чудес». Из этих стран на нас перли: польская шляхта, шведское дворянство, французские якобинцы, немецкие расисты — приперло и дворянское крепостное право и советское. А что припрет еще? Какие еще отрепья и лохмотья под­берут наши ученые старьевщики?..

Иван Солоневич.

1. НРАВСТВЕННОСТЬ И ЭКОНОМИКА — НА ЧЕМ СТОЯТ ЛИБЕРАЛЫ

Бородай Ю. М. Почему православным не годится протестантский капитализм

Нам, недотепам, внушают: когда взрослые трезвые люди заговаривают о серьезных вещах, например, о деньгах, ценах, прибыли — о поиске оптимальных способов производства и накопления материальных благ, — детский лепет о нравственности и тому подобном прекраснодушном вздоре становится неуместным. Учат: взрослых и трезвых экономистов, докторов и тем более академиков нужно сейчас не просто внимательно слушать — слушаться! Потому что стали мы нищими от идеалов, раздетыми и разутыми. Надо отбросить мечтания, потустороннюю мистику (именно в них, проклятых, как нам вещает «Свобода», непреходящая суть так называемой «русской идеи») и наконец научиться твердые деньги делать — всем и на всём.

Но Василий Белов, Валентин Распутин, Михаил Антонов все твердят и твердят о духовности. И не какой-нибудь европейско-цивилизованной — национальной, своей, самобытной! Это хуже, чем безобидный младенческий лепет, — мракобесие, достойное самого строгого наказания. Эх, припечатать бы всех их убойной цитатой из «Капитала». Подвести под статью. Но нельзя; обмишурился Маркс со своими прогнозами и лишен прокурорской мантии. Очень жаль, потому что у классика есть блестящие тексты, не сочинишь таких заново— никто лучше Маркса не умел показать, как смешон и нелеп становится весь мистически-почвенный, поэтический и моральный вздор, когда речь идет об экономических деловых расчетах. Были, конечно, потусторонние грезы даже у самого Маркса, но ведь и те безо всякой поповской морали — инженерные. Маркс пытался спланировать строй еще более прогрессивный и рентабельный, чем буржуазный. Коммунизм, с его точки зрения, не какой-то духовно-мистический, но, во-первых, экономический идеал — небывалое изобилие пряников! А чего еще людям надо? Человек по природе добр, но становится злым от недостатка кондитерских и колбасных изделий. При коммунизме все обязательно стали бы ангелами, потому что хорошее бытие определяет и соответствующее сознание. Материя первична…

К сожалению, на прилавках реального социализма материи оказалось до обидного мало. Принципы были верные, про бытие, но инженер напутал в частностях, чем подвел докторов наук, лишив их значительной части научной теоретической базы — огромного количества великолепных убойных цитат. Теперь перестроившиеся доктора нам вещают: Маркс, конечно, ошибся относительно идеального строя, не избежал утопизма, однако сама по себе политическая экономия, которую мы представляем, — самая трезвая, точная и великая из наук. Поэтому слушай нашу очередную команду: надо сдвинуть телегу из утопического болота социализма в проверенный западной практикой умеренно-прогрессивный капитализм — там, как известно веем читателям «Огонька», достаточно всевозможных пряников для тех, кто не зевает и умеет соображать. Только такие ловкие особи впредь и должны считаться достойными гражданами с просветленным сознанием,

Жизнь оказалась суровей, чем думал Маркс. Благоустроенное бытие, соответствующее мировым современным стандартам,— товар дефицитный, на всех его никогда не хватит. И людей становится все больше, стандарты выше. Следовательно, далеко не у всех может сформироваться и вполне правильное радостное мировоззрение. Неизбежны нравственные уроды — завистники, мракобесы. Им — по возможности обеспечить прожиточный минимум и держать под надзором полиции, как это делается в цивилизованных странах. Надо порвать со всеми утопиями и впредь каждому самому заботиться о своем бытии и сознании. Если хочешь стать нравственно выше — обогащайся как сможешь. Деньги не пахнут!

Таково кредо вчерашних марксистов — сегодняшних либералов. Если хочешь сейчас прослыть респектабельным автором, мало привычной борьбы с почвенниками, нужно еще, с другой стороны, пнуть и собственного учителя — утопического прогрессиста. Это и выгодно—в массовой прессе, даже партийной, за это уже хорошо начинают платить. Это и благородно, ибо, как разъясняют нам хором светочи либеральной мысли, подлинно нравственно только то, что экономически эффективно, прибыльно.

Надо признать, что краеугольный тезис своей доктрины — относительно прибыльной нравственности — современным светочам Маркс вдолбил-таки твердо: как ни пинай его за промашку с высшей рентабельностью идеального строя, все-таки именно Маркс по сей день является подлинным теоретиком экономического материализма, классиком, — Попов, Шмелев и компания были и остаются просто вульгаризаторами, мелкими эпигонами. Были они вчера коммунистами, стали капиталистами, символ веры остался марксистским: все духовное производно, только удобное бытие определяет светлое, правильное сознание. Припев — материя первична — звучит у них на уровне подсознания.

Нет смысла полемизировать с эпигонами. Всегда лучше обращаться к первоисточнику. Но и здесь, очевидно, не стоит заниматься изобретением велосипеда. Это у нас до сих пор марксизм оставался священным писанием, охраняемым государственной инквизицией. В науке западной, где каждый волен врать по-своему, разоблачал чужое вранье, почти ничего священного не осталось. Это печально, потому как очень трудно жить человеку, даже профессору, без уютных святынь. Но в этом есть и свое преимущество: при полной свободе взаимного разоблачения врать ученым труднее, и, главное, обнаруживаются все-таки некоторые твердые пункты, не поддающиеся опровержению. Во всеобщей взаимной полемике эти пункты становятся общим местом, чем-то вроде не подлежащей дальнейшему обсуждению тривиальности. Например, после книг таких очень разных экономистов и социологов, как прогрессист М. Вебер и ретроград В. Зомбарт, общим местом стало практически единодушное убеждение всех мало-мальски серьезных ученых в том, что применительно к реальной истории становления капитализма на Западе экономический материализм Маркса оказался несостоятельным в главном своем постулате: вовсе не так называемая «материальная заинтересованность» — главный стимул плодотворной деятельности человека, в том числе и хозяйственной, И отнюдь не стремление благоустроить свое земное» материальное бытие двигало теми рыцарями промышленного капитала, которые созидали грандиозное здание западной экономики. При более пристальном рассмотрении это здание оказалось воплощением специфических религиозно-нравственных установок весьма аскетического характера. Этика самым тесным образом оказалась связанной с экономикой, и «первичной» в этой органической целостности оказалась именно этика.

Странно, что, потешаясь над Михаилом Антоновым за попытку связать нравственность с экономикой, наши вальяжные прогрессисты проморгали на западном небосклоне такое светило, как Макс Вебер. Впрочем, не удивительно — местечковые наши западники были вскормлены на домашней марксистской кашке и о новых своих божествах получают сведения из энциклопедических словарей: недосуг в зрелом возрасте очень толстые книги читать, время — деньги! А между тем главный труд Макса Вебера, который на сегодняшнюю западную науку оказал влияние никак не меньшее, чем «Капитал» на вчерашнюю, называется «Протестантская этика и дух капитализма».

Замахнуться на Вебера никак нельзя — великий светоч либеральной мысли, отец современной социологии, об этом во всех словарях написано.

А на Антонова можно?! Там нравственность впереди экономики, здесь — тоже…

«Нет, — скажут мне, — разная нравственность. Там — протестантская! Американская. Такая может и экономике поспособствовать. А тут какая? — православная, что ли?..»

А она везде разная. Нет «нравственности вообще». Как нет и такой экономики— «вообще». Например, США и Японию мы изучаем в рамках абстрактного капитализма по отвлеченным схемам Маркса. Но на деле это оригинальные типы хозяйства с совершенно разной логикой становления, приспособленные к нравственным установкам своих народов. Столь же своеобразно складывалась и русская национальная экономика, занимавшая до революции первое место в мире по темпам роста: русский промышленник (не финансист-инородец!), долгом своим считавший часть своего капитала отдать на строительство храмов, больниц, музеев+1 , был совсем не похож на английского «нового дворянина» — у них была разная этика.

В современных японских хозяйственных отношениях нравственный фактор играет еще большую роль, чем в американских,— во всяком случае так утверждают сейчас сами американцы с японцами. В этих двух странах этика очень различна, схож лишь один очевидный всем потребителям (неграм, чилийцам, арабам) результат — много товаров высокого качества. Потребители утверждают, что у японцев качество выше. Социологи объясняют это большей сохранностью национальных традиций в Японии. Спорить не будем. Факт: первыми массовое производство дешевых товаров наладили именно европейцы, и умиленные взоры наших сеятелей разумного по сей день прикованы только к Западу. Только оттуда свет, там все эталоны и образцы. Это оттуда мы экспортировали марксизм.

Теперь либеральные неомарксисты, призывающие обратно в капитализм, запели на новый лад старую свою песню про первичность материи: будто бы европейско-американские предприниматели добились высоких экономических результатов лишь потому, что отмазались вовсе от всякой моральной мистики и сделали богом своим чистоган. Это — вранье. Даже капитализма без этики не построишь. Другое дело, какая это была этика. Специфику той моральной доктрины, которая побуждала к действию западных предпринимателей, хорошо показал Макс Вебер — один из серьезнейших оппонентов Маркса. Посмотрим, о чем там шел спор.

 

2. С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ КАПИТАЛИЗМ

Известно, капитализм начинается с первоначального накопления: «…существовали, с одной стороны, трудолюбивые и, прежде всего, бережливые разумные избранники и, с другой стороны, ленивые оборванцы, прокучивающие асе, что у них было, и даже больше того… Так случилось, что первые накопили богатство, а у последних, в конце концов, ничего не оставалось для продажи, кроме их собственной шкуры» +2.

Так описывал Маркс расхожие представления, запущенные в оборот отцами политической экономии. Разумеется, что, потешаясь над классиками, он никак не мог иметь в виду неоклассиков, возродивших в XX веке этот старинный сусальный сюжет рождества добродетельных деловых людей. Впрочем, не все неоклассики оказались столь же сусальными, как Макс Вебер. Например, Вернеру Зомбарту явно не по нутру стяжатели, даже и самые добродетельные; он считает капитализм мировой чумой, от которой, раз уж эта болезнь возникла, переросла в эпидемию, человечеству нет спасения — переболеют все. Но это — всего лишь оценочные разногласия. Что же касается сущности механизма рождения экономики нового типа, то и М. Вебер, и В. Зомбарт, несмотря на полемику с резкими взаимными упреками, согласны в главном: суть задачи сводится и выявлению главного стимула первоначального накопления денег и к раскрытию специфических способов этого накопления в переходный период. Так, Зомбарт в качестве особых объектов исследования выделяет: 1. наживу путем насилия; 2. наживу путем волшебства; 3. наживу путем использования духовных способностей (изобретательности); 4. наживу путем использования денежных средств (ростовщичество). Каждому из этих способов первоначального накопления посвящен особый раздел его книг «Буржуа» и «Современный капитализм». В качестве основных типов капиталистических предпринимателей у него выступают: 1. разбойники; 2. завоеватели; 3. государственные чиновники; 4. спекулянты; 5. купцы; 6. ремесленники. Подробному анализу каждого из этих типов тоже посвящены особые главы. Но главное свое внимание Зомбарт все-таки уделяет раскрытию религиозно-этических стимулов к обогащению. В этом пункте он отличается от Макса Вебера только тем, что не сводит все дело к специфике протестантской нравственности, но подробно анализирует также иудаизм. Таким образом, спор между двумя крупнейшими современными авторитетами по проблемам капитализма в конце концов свелся к вопросу: кто больше виновен в рождении нового способа производства — добросовестные фанатичные накопители протестанты или рациональные хищники иудеи! Что первичнее: пуританский символ веры или Талмуд?

По Марксу, первичным является бытие, поэтому религиозно-этическим стимулам жажды обогащения, вдруг захлестнувшей Европу, он практически не придавал никакого значения, впрочем, как и самой проблеме первоначального накопления капитала в целом. В пику классикам он старался продемонстрировать то, что рынок и сопутствующая ему страсть к наживе стали играть заметную роль очень рано, еще в древности, а у некоторых «односторонне определившихся наций, у торговых наций» эта страсть выступает как «господствующий элемент» (см. т. 46, часть 1, с. 39). Но само по себе накопление, как доказывал Маркс, никогда не ведет к прогрессивному изменению способа производства. Чрезмерная жажда обогащения приводила докапиталистические цивилизации не к прогрессу, а к крушению: «жажда денег, или страсть к обогащению, — писал Маркс, — необходимым образом означала гибель древних общественных образований» (т. 23, с. 143), В качестве примера Маркс приводит позднее античное общество, которое «поносит поэтому деньги как монету, на которую разменивается весь экономический и моральный уклад его жизни» (там же).

Таким образом, Маркс не только категорически отрицал конструктивную роль накопительских нравственных установок, но пришел к заключению, что попытка выводить производственный прогресс непосредственно из развития товарного обращения противоречит историческим фактам. Вопреки собственным исходным прокламациям, обещавшим «вывести» капитализм из одной «клеточки» (товар), в ходе работы над «Капиталом» Маркс убедился, что и чисто логически из простого товарного производства новый строй экономических отношений никак не выводится. Оказалось, что сам по себе рынок не тождественен капитализму — истина, которую по сей день никак не могут усвоить многие наши экономисты. Дело в том, что для организации массового производства, основанного на наемном труде, надобно принципиально новое «бытие»: требуется, чтобы на рынке вдруг появилось массовое, избыточное предложение товара особого рода — свободной рабочей силы. А откуда такой необычный товар мог взяться в традиционных обществах, где основную массу населения составляют крестьяне, связанные общинными отношениями и органично сращенные со средствами своего производства — землей, что практически исключает для них как надобность, так и возможность торговать собой. Пока живо крестьянство (крепостное или свободное) и пока оно составляет большинство населения данной страны, никакие, даже очень крупные деньги в руках разных резвых стяжателей не ведут к существенным изменениям в традиционном народном хозяйстве. Скопленный капитал остается мертвым сокровищем — его невозможно использовать для глубокой крупномасштабной реорганизации производства, ибо на рынке нет массового предложения свободных рабочих рук, подгоняемых к найму подтянутым животом.

Глубокое осознание этого обстоятельства — самый важный вклад Маркса в теорию становления капитализма. В отличие от классиков он пришел к заключению: капитализм начинался вовсе не с добродетельного накопления, а с беспощадной аграрной революции. Чтобы наемный труд стал фундаментом производства, власть имущим нужно было начать истребительную войну с большинством своего народа — силой отнять у крестьян землю, выгнать их вон нагишом, так что деваться им было бы некуда кроме фабричной казармы. Никакими законами эволюции рынка такого крутого массового злодейства, как чистка земель в Англии, объяснить было нельзя — Маркс понимал это; поэтому в своем «Капитале», прервав логику чисто экономического умозрительного анализа товарных отношений, он приступил в 24-й главе к описанию сути того, что действительно было. «Мы оставляем здесь в стороне чисто экономические пружины аграрной революции, — заявляет он вдруг. — Нас интересуют ее насильственные рычаги» (т. 23, с. 734). И Маркс действительно весьма красочно обрисовал механизм генезиса капитализма как катаклизм, суть которого — чудовищное насилие +3.

Однако, отказавшись от объяснения этого грандиозного катаклизма «чисто экономическими пружинами», Маркс не смог указать никаких других пружин, ибо все иные мотивы человеческих действий, кроме экономического интереса, были, с точки зрения Маркса, вздорным идеализмом. Он просто констатировал факт, оставив без ответа множество вопросов. Ради каких материальных благ шли на лютую смерть бессчетные мученики Реформации? Чем объяснить свирепую беспощадность религиозных гражданских войн того времени? Желанием благоустроить материальное бытие? Напомним: в Германии было истреблено более двух третей населения, а в Англии, кроме расправы над не желавшими менять свою веру католиками, было дотла ограблено все крестьянство, что и стало тут исходным пунктом развития экономики нового типа. Кто же на славной родине капитализма сумел совершить исторический этот подвиг? И откуда туда заявились такие герои? Что питало решимость этих очень твердых суровых людей — протестантская этика? Иудаизм? Или просто жажда материальных благ? Маркс не ставит таких вопросов. Он фиксирует лишь замечательный исторический результат — то, что большая часть населения Англии вдруг была лишена своего имущества. А где речь идет об имуществе, этические мотивы, с точки зрения Маркса, — дело второстепенное. Перефразируя главную аксиому классической политической экономии и придавая категории «первоначального накопления» принципиально новый смысл. Маркс заключал: «так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства» (т. 23, с. 726). Это свое принципиально новое толкование исходного пункта капиталистического развития Маркс возводит в ранг универсальной закономерности: индустриальное производство, основанное на наемном труде, нигде не может возникнуть путем плавной эволюции — последовательного развития «самой логики» товарного производства; в качестве исходного пункта индустриализации необходим гигантский социально-политический катаклизм, отнюдь не совпадающий ни по объему, ни по значению, ни по своему существенному содержанию также и с политической революцией. Проблему становления капитализма нельзя свести к политической революции, поскольку суть социального катаклизма, порождающего новый способ производства, заключается не а перемене форм государственной власти и правовых отношений, но в коренной перестройке отношений имущественных, причем под этой «перестройкой» нужно понимать ограбление большинства населения данной страны меньшинством.

Надо отдать должное Марксу: на родине капитализма, в Англии, все действительно так и произошло. Но, исходя из этого факта, Маркс решил, что именно так должно быть везде, он сформулировал понятие «классического образца», сутью которого является экспроприация крестьянства. Эту карательно-грабительскую акцию, не важно в какой идеологическо-политической форме, должны осуществить все страны, желающие быстро наладить рациональную систему массового производства дешевых товаров.

В нашей стране партийные доктринеры сознательно и пунктуально стали внедрять английский «классический образец» в форме политики ликвидации аграрного перенаселения и так называемого социалистического первоначального накопления, осуществляемого за счет повального грабежа крестьян. И надо признать, наконец, что и троцкисты, и Сталин, затевая этот глобальный эксперимент, выполняли заветы Ленина, предрекавшего: «В Англии эта чистка земли шла в революционных формах с насильственной ломкой крестьянского землевладения. Ломка старины, отжившей свое время, абсолютно неизбежна и в России»+4. Но и Ленин отнюдь не нес отсебятину, он опирался на авторитет основоположника, буквально повторял его. Разъясняя ученикам, что значит «чистка земель» — классический образец абсолютно неизбежной и в России ломки отжившего, Ленин просто цитирует Маркса: «Все исторически унаследованные распорядки там, где они противоречили условиям капиталистического производства в земледелии или не соответствовали этим условиям, были беспощадно сметены: не только изменено расположение сельских поселений, но сметены сами эти поселения; не только сметены жилища и места поселения сельскохозяйственного населения, но и само это население; не только сметены исконные центры хозяйства, но и само это хозяйство…»+5 и т.д. Демонстрировать, как старательно переписывал Ленин Маркса, можно долго.

Три поколения «передовых» российских светочей молились западным идолам, раскрашивая их во все цвета радуги и затирая грязно-кровавые пятна. Такое даром не проходит. В XX веке доктринеры дорвались до власти над страной. Попытка взять у Запада и совместить в одной хозяйственной системе все самое там «наилучшее» и идеал социализма, и классический образец становления массового производства — окончилась сегодня катастрофой.

А между тем универсальная значимость английского классического образца давно стала весьма сомнительной: различными путями шло становление экономики нового типа даже на Западе — во Франции, в Германии, в Соединенных Штатах Америки… Но было в этом везде и нечто общее. Поскольку вся Европа прошла через кровавый катаклизм Реформации — войну всех против всех, — экономическому взлету на Западе везде предшествовало крутое разрушение естественных традиционных связей между людьми: общинных, родовых, патерналистских. В этом можно было усмотреть всеобщую закономерность, подтверждающую в общих чертах суровый прогноз Маркса. Правда, Запад стала догонять патриархальная Россия, идущая самобытным путем. Но свернули и ее на наезженную колею — устроили в ней катаклизм. Значит, самобытный путь экономической модернизации — славянофильский миф? Пустопорожняя мечта? Но вот еще более патриархальная, общинно-черносотенная Япония, до середины XX века не допускавшая к порогу своему деловых предприимчивых иностранцев, сейчас уже перегоняет Запад. И не было там крутого социального катаклизма с повальным грабежом: консервативно-монархическая революция Мейджи безвозмездно передала крестьянам в собственность всю землю и, сохранив общину, пресекла при этом возможность спекулировать земельными наделами; традиционный строй «естественной общности» (Gemeinwesen) был не разрушен, как в Европе, но укреплен. С этого и начался в Японии бурный процесс агропромышленной модернизации, совсем не по «классическим» канонам — все наоборот.

Однако вернемся к классике. В одном Маркс совершенно прав: все-таки именно в Англии как результат страшной социальной катастрофы, захватившей всю Европу, родился капитализм, именно отсюда он стал победно распространяться по миру, как вырвавшийся из бутылки джинн. Все поддавались соблазну наладить и у себя массовое производство материальных благ. Разные страны делали это по-разному. Лучше всего получалось у тех, кто отстоял независимость и двинулся к цели своим путем. Но не забудем: первоисточник процесса — аграрная революция в Англии. Что было ее стимулятором? Бесполезно искать ответа на этот вопрос у Маркса — он ограничился констатацией факта чудовищного насилия над коренным населением данной страны и возвел этот факт в ранг всеобщей закономерности экономического прогресса. В поисках стимулятора, толкающего на беспощадные подвиги тех, кто сумел откупорить бутылку с джинном капитализма, — Вебер достиг большего. Впрочем, достиг, а думаю, сам не желая того. Веберу очень нравятся западный капитализм и его созидатели — фанатичные рыцари протестантской этики. Он не хотел их порочить и поэтому смазал многие очень существенные обстоятельства — как раз те, которые удалось выпукло обрисовать Марксу.

Вебера главным образом занимает генезис предпринимательства, с его особенной психологией, материализованной в современной индустриальной мощи Запада. Аграрную революцию, то есть то грандиозное массовое злодейство, без которого, как считал Марис, был бы в принципе невозможен европейский капитализм, Вебер старается обойти как нечто второстепенное — не то чтобы Маркс придумал все эти ужасы, но сильно преувеличил их значение… Ладно, оставим Маркса — сегодня у нас всем либералам уже известно, что в интересах своей утопии он клеветал на западный буржуазный строй, несущий на славном челе своем печать зачатия непорочного. Обратимся к общепризнанному среди историков авторитету.

В книге «Промышленный переворот в Англии» Арнольд Тойнби, говоря о полном исчезновении мелких земельных собственников (фригольдеров) к XVIII столетию, писал: «Человек, незнакомый с нашей историей за промежуточный период, мог бы подумать, что произошла какая-нибудь большая истребительная война или насильственная социальная революция, вызвавшая переход земельной собственности от одного класса к другому… мы вправе сказать, что действительно произошла революция необыкновенной важности»+6.

Тойнби — не марксист. Но, обращаясь к реальной истории становления западной экономики нового типа, он, как и Маркс, вынужден констатировать органичную связь двух, казалось бы, совершенно разнонаправленных процессов: завоевание буржуазных свобод и ограбление большинства местного населения — целого класса уже практически свободных крестьян. Говоря о фригольдерах, Тойнби пишет: «Под начальством хороших вождей они сумели в гражданскую войну проявить себя как самую могучую силу в королевстве. Но после того, как конституционное правление было добыто, последние снова опустились до степени политического ничтожества… Переворот в сельскохозяйственной жизни был расплатою за политическую свободу»+7.

Я думаю, что и Маркс, и Тойнби совершенно правильно нам указывают на аграрный переворот как на подлинный отправной пункт западного прогресса. Другое дело — вопрос о психологических стимулах прогрессивного геноцида. Вебер в своей теории сместил акценты с бытия на сознание — на ведущую роль религиозно-нравственных стимулов, и в этом плане антагонисты К. Маркс и М. Вебер хорошо дополняют друг друга — то, о чем умолчал один, приоткрыл другой. Ведь механизм становления буржуазного строя, обрисованный в «Капитале», тоже подводит к ряду нравственно-психологических проблем, требующих решения.

В самом деле. Если исходить из концепции Маркса, то главная психологическая проблема будет заключаться в следующем: чем обусловлен тот резкий сдвиг в психологии, который позволил новой английской протестантской элите растоптать традиционные формы естественных человеческих связей в стране и ограбить большую часть народа, превратив его в товар, то есть в нечто равное вещи — в рабочую силу? Откуда вдруг такое глубокое и повсеместное ожесточение? То, что это ожесточение своими корнями как-то связано с религиозно-нравственными идеями Реформации, — очевидность. Ведь дело не только в рядах английских виселиц и работных домах, невиданных в этой стране в эпоху так называемого «мрачного» католического средневековья. Во всей Европе дела в то время обстояли не лучше. Кое-где было и еще хуже.

Конечно, во все времена и у всех народов случались эксцессы, случалось и убивали кого-то, и грабили. Но все-таки стоит представить себе тот уровень озверения, который мог приводить к истреблению двух третей населения — как в Германии. Может быть, этот феномен тоже как-то связан со спецификой протестантской этики?

Вот еще пример. Всем известно, что испанцы-католики не отличались в Америке сентиментальностью. И все-таки они признавали в туземцах людей. Результат — было много убийств, грабежей и жестокости, но все-таки не было геноцида. И сейчас в Латинской Америке смешанное испано-индейское население. А вот переселявшиеся из Англии кальвинистские общины начинали свою деятельность в колониях Нового Света с того, что назначали премии за отстрел туземцев так же, как за отстрел волков. Так же вели себя голландские кальвинисты, переселившиеся в Южную Африку — буры. Представить квакера женатым на туземной женщине невозможно. Результат; сколько осталось индейцев в США? Уцелевшие — в резервациях… Напротив, злые испанцы-католики спокойно женились на прекрасных индианках, а покорных племенных вождей даже возводили в дворянское звание и отправляли учиться в Саламанку: в результате смешения начал складываться новый антропологический тип латиноамериканца. Почему ничего подобного не могло случиться на территории США?

Спрашивается: связаны ли такого рода факты с протестантской этикой? Вебера эти вопросы мало интересуют, так же как главный для Маркса вопрос: почему в период становления капитализма, совпавший в Англии со временем торжества наиболее крайних кальвинистских религиозных учений, на рынке возникает вдруг массовое предложение рабочей силы. Откуда взялась вдруг масса белых отверженных, которым ничего не остается, кроме как торговать собой? Кто наложил на них клеймо проклятья, лишил их общинной поддержки, церковной благотворительности?

Работая в рамках либеральной апологетической традиции, М. Вебер всецело занят проблемой генезиса психологической конституции добродетельного накопителя — главного героя так называемого прогрессивного общественного развития. И все-таки Вебер, сам того не желая, развил и дополнил Маркса, выпукло обозначив тот культурно-психологический фактор, который явился виновником чудовищного насилия. Это — идея богоизбранности и предопределения избранных людей к господству, спасению и «жизни вечной».

3. ЭТИКА ЗАПАДНОГО ПРОГРЕССА

Исходный пункт исследовательской работы Макса Вебера таков: «Верой, во имя которой в XVI и XVII вв. в наиболее развитых капиталистических странах — в Нидерландах, Англии, Франции — велась ожесточенная политическая и идеологическая борьба и которой мы именно поэтому в первую очередь уделяем наше внимание, был кальвинизм. Наиболее важным для этого учения догматом считалось обычно (и считается по сей день) учение об избранности»+8. В кальвинистском «Символе веры» этот религиозный догмат, ставший, по Веберу, психологическим основанием «духа капитализма», был сформулирован следующим образом: «Бог решением своим и для проявления величия своего предопределил (predestinated) одних людей к вечной жизни, других присудил (foreordained) к вечной смерти… Тех людей, которые предопределены к жизни, Бог еще до основания мира избрал для спасения не потому, что видел причину или предпосылку этого в вере, добрых делах и в любви… И угодно было Богу по неисповедимым решению и воле его, по которым он дарует благодать или отказывает в ней, как угодно будет ему, для возвеличения неограниченной власти своей над творениями своими, лишить остальных людей милости своей и предопределить их к бесчестию и гневу… И угодно Богу тех, коих он определил к вечной жизни, и только их… предназначить их для блага всемогуществом своим»9.

Принятие в качестве символа веры столь беспощадного к большинству людей религиозного догмата действительно было чревато далеко идущими последствиями. Ведь присуждение к вечной смерти всех тех, кто еще до сотворения мира не был включен богом в списки вечно живых, толковалось просто как отсутствие у «не-избранных» подлинно человеческой, по образу и подобию божьему сотворенной и поэтому вечно живой, то есть бессмертной души. А это давало кальвинистам основание рассматривать всех не получивших такой бессмертной души людей (т. е. большинство человечества!), в качестве только внешне на людей похожих существ-однодневок, существ-роботов, с которыми «избраннику божьему» вольно и должно обращаться как со скотом: «Если бы отвергнутые богом стали жаловаться на незаслуженную ими кару, они уподобились бы животным, недовольным тем, что они не родились людьми» 10.

В отличие от «плоского материалиста» Маркса, Вебер подчеркивает то обстоятельство, что на родине капитализма именно кальвинизм стал основой официозного — англиканского — вероисповедания. Но характерно, что даже здесь воюющее с католицизмом правительство не решилось все-таки официально ратифицировать в качестве догмата государственной религии так называемые Ламбетские статьи англиканского символа веры, представленные королеве совместно Кембриджским университетом и архиепископом Кентерберийским, в которых в согласии с общим духом кальвинизма открыто провозглашалось предвечное присуждение богом к «вечной смерти» (отсутствию бессмертной души), к венному проклятью и бесчестью всех «неизбранных». Эти статьи не были отвергнуты, но не были и официально ратифицированы королевой, поскольку акт их государственной ратификации, на чем настаивали наиболее радикальные поборники новой веры так называемые «диссиденты» — «круглоголовые»+11, — не только морально, но юридически поставил бы в положение изгоев массу английских подданных, не попадающих в число избранных.

Конечно, небезынтересен вопрос, каким же образом в рамках новой «истинно христианской» кальвинистской церкви стало возможным сформулировать столь замечательный догмат, который превращал христианство из мировой религии, призванной служить спасению всех людей, в узко кастовое вероучение. И какая роль в этой новой весьма свирепой моральной доктрине отводилась традиционному представлению о милосердном всечеловечном Иисусе Христе? Да, — говорят кальвинисты,— Христос милосерден, но… не ко всем. Нет и не может быть ни милосердия, ни пощады для отвергнутых богом скотов в образе человеческом — даже если они искренне верующие христиане и трижды праведники, строго соблюдающие все церковные предписания: «Христос умер лишь для спасения избранных, и только их грехи бог от века решил искупить смертью Христа. Это… было той руководящей идеей, которая относится ко времени древнеиудейских пророков»+12. Ничто не может помочь существам, предвечно лишенным бессмертной души, — ни самая высокая благочестивость, ни личные их заслуги и подвиги, так же, как и никакие злодеяния не могут запятнать избранных и стать препятствием к их спасению. «Нам,— пишет Макс Вебер, — известно лишь одно: часть людей предопределена к блаженству, остальные же прокляты навек» (там же, с. 16). Последним не может помочь даже и обращение к истинной вере.

Кто избран, а кто отвергнут — об этом нельзя судить только по признаку принадлежности к истинной церкви: «и отвергнутые богом принадлежат к (видимой) церкви; более того, они, — подчеркивает Вебер, — должны принадлежать к ней и подчиняться ее дисциплинарному воздействию, но не для того, чтобы обрести блаженство — ибо это невозможно,— а потому, что и они должны выполнять заветы всевышнего, приумножая славу его» (там же, с. 17-—18). Нельзя судить об избранности данного человека и по характеру его мирских поступков (подлых или благородных), но только по их результату! Успех, приносящий власть, — вот единственно верный критерий избранности; «виртуоз религиозной веры может удостовериться в своем избранничестве, ощущая себя либо сосудом божественной власти, либо ее орудием» (там же, с. 21).

Макс Вебер много внимания уделяет истории возникновения этой нацеленной на достижение успеха любыми средствами моральной доктрины, не совместимой не только со старой традиционной католической установкой, но в значительной мере и с лютеранством. Кстати, в этой связи следует подчеркнуть, что Вебер, часто употребляя общий термин «протестантская этика», на деле, прежде всего, имеет в виду «поразительную по своему значению» роль кальвинистских сект, задававших тон в Англии, а затем ставших господствующей духовной силой в США. У лютеран сектанты кальвинистского толка обычно вызывали не меньшую неприязнь, чем у католиков. Эту неприязнь уже четко выразил сам Лютер по отношению к своему современнику — духовному предшественнику Кальвина — Цвингли: «Подобно тому, как Лютер ощущал в учении Цвингли присутствие «иного духа», ощущали это и его духовные потомки в кальвинизме»+13. Дело в том, что, в отличие от немецкого лютеранства, которое в значительной мере ориентировалось на мироощущение местных крестьян, чисто буржуазные кальвинистские секты возникали прежде всего в среде космополитичных горожан-торговцев, чаще всего переселенцев из других стран, для которых свойственно было особенно острое неприятие окружавшего их местного традиционного мира: «поразительна, — пишет Макс Вебер,— связь (о которой также достаточно упомянуть) между религиозной регламентацией жизни и интенсивным развитием деловых способностей у целого ряда сект, чье «неприятие мира» в такой же степени вошло в поговорку, как их богатство» (там же, с. 55).

Острое «неприятие» — ненависть горожанина-космополита к миру косных общинных традиций, чуждых ему привычек и суеверных обычаев, то есть ко всему тому, что Маркс обозначает термином Qemeinwesen («естественная общность») в противоположность Qesellschaft (гражданское общество), — все это, очевидно, и было психологическим основанием введения в символ новой веры жесткого ветхозаветного догмата, раскалывающего человечество на горсть избранных одиночек и массу проклятых. «Это учение, — вынужден констатировать Макс Вебер, — в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивидуума»+14. Впрочем, Вернер Зомбарт считал, что и данном случае Макс Вебер путает последовательность событий: ощущение внутреннего одиночества, возникшее у потерявших свои корни граждан мира было, по мнению Зомбарта, не столько психологическим следствием, сколько исходной причиной возникновения свирепой этической установки.

Зомбарт указывает на парадокс, который заключается в том, что ветхозаветный религиозный догмат богоизбранности вполне органично совместился в протестантской этике с утверждением в качестве наивысших нравственный ценностей юридических принципов равенства и свободы — главных лозунгов политических революций нового времени. Реформация началась с того, что бесправные накопители-протестанты объявили яростную войну против каких бы то ни было родовых наследственных привилегий власть имущей аристократии, старой знати, против разделения людей на сословия в соответствии с их происхождением +15. Упор изначально делался на свободу частной инициативы «абстрактного человека», оторванного от природных корней — родовых, племенных и общинных связей, которые заменялись универсальным товарно-денежным отношением: достоинство человека определяется суммой накопленного капитала. В рамках традиционно сложившейся иерархии источником кальвинистской страстной «борьбы за права» служили эмоции униженного нувориша — психологическая установка, многократно усилившаяся в результате вынужденных переселений и связанных с этим мытарств. Борьба за политические права, за полное равенство с местными власть имущими, за простор для своей ничем не ограниченной предприимчивости на чужой земле — вот подлинный нерв этики богоизбранного переселенца.

В. Зомбарт, специально исследовавший проблему социально-экономических следствий массовых переселений, вызванных Реформацией, так объясняет склонность мигрантов к капиталистическому предпринимательству: «Иноземец не ограничен никакими рамками в развитии своего предпринимательского духа, никакими личными отношениями… приносящие выгоду дела вначале вообще совершались лишь между чужими, тогда как своему собрату помогали; взаймы за проценты дают только чужому… Только беспощадность, которую проявляют к чужим, могла придать капиталистическому духу его современный характер. Но и никакие вещественные рамки не поставлены предпринимательскому духу на чужбине. Никакой традиции! Никакого старого дела! Все должно вновь быть создано, как бы из ничего. Никакой связи с местом: на чужбине всякое место одинаково безразлично… Из всего этого должна с необходимостью вытекать одна черта, которая присуща всей деятельности чужеземца… Это — решимость к законченной выработке зкономико-технического рационализма» +16.

Зомбарт не отрицает и чисто религиозных стимулов буржуазного предпринимательства, но он не склонен сводить все дело к специфике протестантской доктрины. В Германии, где победившие лютеране остались «дома», Реформация не привела к быстрому, полному разграблению земельной собственности и к радикальной ликвидации аграрного перенаселения. Другое дело в Англии, куда протестантизм (а основном кальвинистского толка) был занесен извне состоятельными беженцами из Нидерландов, Франции и т. д. Крайне индивидуалистическая и резко антиобщинная установка естественна на новом месте для чужаков-переселенцев оторвавшихся от пуповины, связывавшей их на родине с «природными условиями производства» (Маркс). Такой освободившийся от всех иррациональных привязанностей «абстрактный человек», независимо от вероисповедания, склонен возводить в культ голую рационалистическую целесообразность, рассматривая чуждую ему природу и чуждых людей с их непонятными «нелепыми» нравами как голую данность: в лучшем случае — просто как сырой материал для своей субъективной и ничем уже не стесненной формообразующей деятельности; в худшем — просто как объект наживы. Это в конечном счете признает и Макс Вебер: «Из скота добывают сало, из людей — деньги»+17 — вот вульгарная формула бежавших в Америку мучеников идеи — кальвинистских сектантов.

Но Вернер Зомбарт идет дальше, он пытается доказать, что дело не в вульгаризации отправной нравственной установки; с его точки зрения, там, где речь идет о мигрантах, религия — второстепенный фактор: «мы видим, что евреи и европейцы, протестанты и католики проявляют одинаковый дух, когда они являются «иноземцами»… это социальное обстоятельство — переселение или перемена родины — как таковое является основанием для более сильного развития капиталистического духа» +18. По мнению Зомбарта, специфические черты психологии переселенца очень ярко проявляются в характере типичного янки, что выражается даже в его отношении к так называемым «красотам природы», которое является чисто коммерческим: «Окружающее не имеет для него никакого значения. Самое большее, он может использовать его как средство к цели — приобретательству… единственное отношение янки к окружающему их есть отношение чисто практической оценки с точки зрения полезности (или, по крайней мере, было таким прежде)… Колокольня его деревни для него как и всякая другая колокольня; самую новую, лучше выкрашенную он считает самой красивой. В водопаде он видит только водную силу для движения машины» (там же, с. 245).

Эти специфические черты присущи не только типичному янки времен становления Соединенных Штатов. На родине капитализма, в Англии, именно такие освободившиеся от всяческих сантиментов и предрассудков «новые люди» становились самыми горячими поборниками принципа ничем не стесненной частной собственности (т. е. ликвидации земледельческой общины), местной инициативы и ничем не ограниченных товарных отношений. А таких «новых людей» в Англии к началу аграрной революции и последующего за ней промышленного переворота появилось достаточно много. Прежде всего из них и сложилось так называемое «новое дворянство», задававшее тон в парламенте в период принятия знаменитых законов об «огораживании» принадлежавших крестьянам общинных земель.

Говоря о волнах массового переселения в Англию иноземцев, Зомбарт в первую очередь указывает на разгул испанской инквизиции в конце XV вела, в результате чего «…300 000 евреев из Испании эмигрировали в Наварру, Францию, Португалию и на восток. Значительная часть этих испанских евреев переселилась в Англию» +19. Многие из них на новой родине крестились, вступив в протестантские секты. Дополняя Зомбарта, М. Вебер по этому поводу замечает: «если многие современники, а также и писатели последующего времени, определяли этическую настроенность именно английских пуритан, как «English Hebraism», то это при правильном понимании подобной характеристики вполне соответствует истине» 20.

Однако гораздо большее значение для развития процесса становления капитализма имело переселение в Англию значительного числа гугенотов (французских кальвинистов) — купцов, банкиров и мастеров, а также весьма богатых, предприимчивых и фанатично ненавидящих католицизм нидерландских протестантов, спасающихся от преследования испанских властей: «несомненно, — пишет В. Зомбарт, —-пришельцы XVI и XVII столетий, в частности выходцы из Голландии и Франции, провели глубокие борозды в хозяйственной жизни Англии. Их число значительно» 21.

И М. Вебер, и В. Зомбарт доказывают, что прежде всего протестанты, бежавшие из континентальной Европы, наладили все основные отрасли знаменитой английской промышленности, наладили так, как этого не было никогда и нигде в мире,— в форме капиталистических предприятий, основанных на наемном труде. Но строительству такой промышленности должна была предшествовать аграрная революция.

На эту сторону деятельности предприимчивых переселенцев проливает свет А. Тойнби. С точки зрения Тойнби, то обстоятельство, что в консервативно-дворянскую Англию обыкновенно бежали наиболее богатые протестанты из континентальных европейских стран, имело решающее значение для судьбы земельной собственности в стране. Ведь как ни богаты были некоторые переселенцы, их политический вес в условиях феодально-аграрной Англии оставался ничтожным до тех пор, пока тем или иным способом им самим не удавалось здесь стать земельными собственниками, ибо в традиционных обществах (а особенно это было характерно для Англии) определенные политические права непосредственно связаны с той или иной формой иерархически разделенного землевладения. А. Тойнби, объясняя причины английской чистки земель, придает вышеуказанному обстоятельству первостепенное значение. В Англии, — пишет Тойнби, — «поземельное Дворянство сделалось фактически господствующей силой. Не только общегосударственная, но и местная администрация была всецело в его руках и, как естественное следствие этого, сильно увеличился спрос на землю, как основу общественного и политического влияния… Купцы могли приобрести политическое влияние и видное общественное положение, лишь сделавшись землевладельцами. Правда, по словам Свифта, «власть, которую прежде обыкновенно давала земля, перешла к деньгам»… Но лишь немногие купцы заседали в парламенте… Чтобы стать поэтому джентльменом, всякий купец, скопивший свое богатство в городах… покупал обыкновенно землю. Отсюда купеческое происхождение многих дворянских родов в нашей стране.., и не только народилась новая порода землевладельцев, но и старые фамилии разбогатели и получили возможность увеличить свои земельные владения благодаря тому, что они породнились с коммерческими магнатами»+22.

Чтобы подтвердить этот свой тезис, Тойнби приводит разбор родословного древа наиболее видных аристократических родов современной Англии, что дает ему возможность сделать следующее заключение: «Таким образом я установил два факта: во-первых, особенное основание… для стремления иметь земельную собственность, как условие политической власти и общественного престижа; во-вторых, наличность средств для покупки этой земли у богатого купечества, или у знати и более видных джентри, обогащенных брачными союзами с крупным торговым классам» (там же, с. 49).

Впрочем, очень крупных денежных средств и не требовалось там, где у воинственных диссидентов оказалось достаточно силы. Одним из крупнейших земельных собственников в старой Англии была католическая церковь, которая обеспечивала существование весьма значительного слоя малоземельных крестьян и неимущих, сдавая им землю в наследственную аренду. Первый удар пуритан и был направлен против церкви: «Одною из главных причин аграрных перемен, — пишет Тойнби, — было закрытие монастырей, хотя она и проявляла свое действие лишь косвенным образом. Дело в том, что секуляризованная монастырская собственность перешла в руки новых людей, которые без всяких стеснений сгоняли фермеров с
земли. Приблизительно в это же время
цены на съестные припасы поднялись
вследствие прилива драгоценных металлов
(ввезенных в страну богатыми переселенцами Ю. Б.)… Цены на хлеб в 1541 — 1582 гг. поднялись на 240 процентов сравнительно с предшествующими 140 годами… В этом факте открывается нам… крупная причина тогдашнего пауперизма» (там же, с. 88—89).

Следующую крупную узурпаторскую акцию осуществили принявшие новую веру местные английские дворяне, которые, как отмечал Маркс, «сбросили с себя всякие повинности по отношению к государству» и присвоили себе «современное право частной собственности на поместья, на которые они имели лишь феодальное право…» (Соч., т. 23, с. 734). Таким образом, и старинные феодальные поместья окончательно превратились в свободно отчуждаемый товар и стали в перспективе объектом законной добычи «новых людей» с большими деньгами.

Так называемая «Славная революция» (1688 г.) поставила точку в этом процессе. Отстранив от власти консервативные круги старой аристократии и отдав парламент в руки богатых нуворишей, умеющих красно говорить о правах и свободе личности, эта революция предоставила новым людям новые возможности узурпации земель — теперь уже государственных. «Они, — писал Маркс, — освятили новую эру, доведя до колоссальных размеров то расхищение государственных имуществ, которое до сих пор практиковалось лишь в умеренной степени. Государственные земли отдавались в дар, продавались за бесценок или же присоединялись к частным поместьям путем прямой узурпации» (т. 23, с. 735).

И, наконец, «последним крупным процессом экспроприации земли у земледельцев» была, согласно Марксу, так называемая clearing of estates — очистка земли от живущих на ней людей, которая могла быть осуществлена только с помощью чудовищного насилия. В кругах новой протестантской элиты начинается бешеная земельная лихорадка: «рядом с лицами, уже владеющими крупной земельной собственностью, есть и такие, которым хотелось бы стать крупными землевладельцами: купцы, финансовые дельцы, а позже и фабриканты. Момент благоприятен. Перетасовка земельных владений произвела расстройство в рядах класса, отличающегося наиболее прочной и верной привязанностью к земле»+23.

В «Капитале» Маркс таким образом под водил итог аграрной революции, с которой начался процесс образования класса наемных рабочих: «Разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность — таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления. Таким путем удалось… создать для городской промышленности необходимый приток поставленного вне закона пролетариата» (т. 23, с. 743—744. Выделено мной.—Ю. Б.).

Я думаю, надо признать правоту Макса Вебера: на поворотном пункте европейской истории протестантская этика сыграла роль катализатора, без которого не возник бы западный капитализм. Аргументы Зомбарта, направленные против Вебера, очевидно, справедливы, но они бьют мимо цели. Не имеет решающего значения вопрос, что первично; протестантская религиозная доктрина или специфическая психология переселенца, нашедшая именно в кальвинистской доктрине идеальную форму своего выражения. Сам Зомбарт замечает, и Вебер подтверждает тот факт, что кальвинистская доктрина родилась в среде космополитичных горожан-инородцев.

Конечно, а отличие от Вебера Зомбарт много внимания уделяет и особенной роли иудаизма, сыгравшего якобы в процессе становления капитализма роль не меньшую, чем протестантская этика. Но сам же Зомбарт показывает, например, что большинство бежавших в Англию евреев крестились там, став страстными пуританами. Разумеется, крестились не все; например, знаменитый премьер Дизраэли стал лордом Баконсфильдом, оставаясь иудеем — это ему не мешало от имени Англии вершить мировую политику. Могли бы не креститься и другие — в Англии не было испанской инквизиции, которая охотилась за евреями. Но очень многие крестились: видимо, было в протестантской этике что-то очень притягательное для закаленных кровавыми бурями Реформации разноплеменных скитальцев — дельцов нового типа. И дело тут не просто в установке на наживу, которая сама по себе стара как мир.

Макс Вебер пишет: «Идея, согласно которой в успехе проявляется благословение господне, конечно, не чужда и иудаизму»+24. А поскольку последний возник задолго до кальвинизма, встает вопрос: почему же раньше эта великая идея нигде и никогда не воплощалась в промышленный капитализм? Макс Вебер весьма основательно принимается за разрешение этого вопроса. Он ссылается на «совершенно иное религиозно-этическое значение этой идеи в иудаизме, вследствие его двойной (внутренней и внешней) этики… По отношению к «чужому» разрешается то, что запрещается по отношению к «братьям». Уже по одному этому успех в подобной сфере не «предписанного», а «разрешенного» не мог быть признаком религиозного утверждения и импульсом методической регламентации жизни в том смысле, в котором он существовал у пуритан» (там же, с. 235). Другими словами, даже принцип наживы в иудаизме не столь универсален, как в кальвинизме: во-первых, он не распространяется на отношения между «своими», и главное, нажива здесь сохраняет «традиционалистский» характер, то есть нацелена на потребление и поэтому не превращается в столь всепожирающую, как в кальвинизме, страсть — а действительно религиозный принцип. К тому же, как считает Вебер, следует учесть и то обстоятельство, что иудеи пытались наживаться в чуждой им этнической среде, за что местное население всегда и везде третировало их как париев. Поэтому, делает вывод Макс Вебер: «еврейский капитализм был спекулятивным капитализмом париев, пуританский капитализм — буржуазной организацией трудовой деятельности» (там же, с. 236).

В отличие oт иудейской установки, где капитал лишь средство непосредственного наслаждения или господства, то есть вернейшее средство максимального благоустройства своего земного материального бытия, для протестанта, подлинного господина нового строя, накопление капитала становится самоцелью. Но для чего наживать огромные деньги, оставаясь аскетом, отказывая себе самому в земных радостях! А подлинно капиталистический предприниматель, особенно на первых порах становления буржуазного строя, действительно был аскетом; посвятив большую часть своего труда описанию капиталистической аскезы, М. Вебер эту черту не выдумал+25, на нее, как на важнейший фактор, указывал в своем «Капитале» и К. Маркс. От всех бывших господ — «расточителей и тунеядцев» — подлинно капиталистический предприниматель отличается принципиально: ради дела «капиталист,— пишет Маркс, — грабит свою собственную плоть» (т. 23, с, 611). Во имя чего он это делает! Материалист Маркс мог только фиксировать этот поразительный феномен, не дав ему никакого вразумительного объяснения. Не мог же Маркс принять за чистую монету моральное стремление прожженного дельца к спасению своей души — к потусторонней жизни вечной. Это противоречит историческому материализму.

Макс Вебер отвергает исторический материализм. За объяснениями он обращается к протестантской религиозной доктрине.

Протестантизм вообще и особенно кальвинизм в качестве основы своей моральной доктрины воспринял крайне индивидуалистическую философию раннехристианского мыслителя Августина+26. Но Августин, прежде чем стать отцом христианской церкви (епископ города Гиппона — Африка), был членом тайной манихейской общины, откуда он и почерпнул учение об избранности и предопределении, которое он пылко и талантливо пропагандировал среди христиан, но которое тем не менее так и не было принято (хотя и не подвергалось анафеме) католической церковью. Корнями своими это учение уходит в ветхозаветную догматику. Дело в том, что в отличие от новозаветного единобожия ядром Ветхого Завета являлась специфическая идея монотеизма, согласно которой есть один и только один всемогущий вездесущий и всевидящий бог, творец всего сущего, который, однако, при этом вовсе не всечеловечен. Это был племенной бог иудеев; боги всех иных народов — идолы. Из представления своего племенного бога в качестве единственно истинного и всемогущего естественно вытекала и вера в богоизбранность части людей, родных всемогущему богу+27, в предвечное предопределение их к посюстороннему господству над всеми другими людьми и к потустороннему спасению души. Психологически вера эта обеспечивала верующему торжествующее сознание уверенности, исключающее всякую рефлексию, всякие сомнения. Любой верующий иудей искренне мнит себя сыном божьим, будь он даже последним из неудачников, что и определяет его непомерное самомнение. Иудаизм — религия веселая.

Совершенно другой психологический рисунок получился при перенесении идеи богоизбранности с моноэтнической почвы Ветхого Завета на полиэтническую почву христианства. В самом деле. Кальвинист тоже верит, что только немногие являются божьей аристократией, предопределены к земному господству и потусторонней жизни вечной; большинство же людей — это просто человеческий мусор, обреченный на угнетение, вечную смерть и проклятье, независимо от их дел, злых или добрых — все равно.

Для адепта ветхозаветной веры, для иудея, в такой ситуации не было проблем, свидетельством его счастливого жребия являлся акт рождения в общине избранных. А вот протестанту — сложно. К какому разряду себя причислить! К избранным людям или к человекоподобным животным? Здесь вечные страхи, терзания и сомнения. Кальвинизм — религия угрюмая. Для кальвиниста главная проблема — убедиться в своей богоизбранности. Но как? Способ один — ощутить себя «орудием божьим». Критерий этого ощущения, с точки зрения протестантской доктрины, вполне объективен, это— успех, любой земной успех, в любой деятельности, как доброй, так и злой. Ведь согласно ветхозаветным представлениям, которые через Августина воспринял кальвинизм, Бог может действовать злом во имя добра, и даже сам Сатана является орудием божьим. Об этом недвусмысленно говорится в ветхозаветной книге Иова — одной из самых любимых протестантских книг. Поэтому, строго говоря, в своих деяниях можно подражать даже и Сатане, лишь бы деяниям этим сопутствовал успех, дающий ощущение избранности и предопределенности к господству. Таким образом, в протестантских сектах различных кальвинистских направлений намечаются две тенденции: 1. Тенденция к образованию в теле «видимой церкви», т. е. кальвинистской «церкви для всех», еще и тайной «невидимой церкви», т. е. союза аристократов, божьих избранников, противопоставленных всем прочим людям — пустому человеческому шлаку, обреченному служить простым материалом для формообразующей деятельности избранных «орудий божьих»+28. 2. Безудержное стремление к успеху в любом его выражении и прежде всего в выражении абстрактно-универсальном, всеобщем, то есть денежном. Ведь протестанту нужны большие деньги не для удовлетворения естественных потребностей — он аскет, — но как свидетельство предопределенности к успеху, то есть своей богоизбранности. При этом психологическом условии страсть к наживе действительно становится поистине безграничной. На этой основе разрабатывается целая наука о строгой экономии всех средств и времени, то есть о правилах наиболее успешного накопления — «методизм». Именно последнему феномену Макс Вебер уделяет наибольшее внимание, пытаясь представить его в качестве чуть ли не единственной причины возникновения западного капитализма.

М. Вебер обильно цитирует тексты наиболее знаменитых пуританских проповедников и особенно Бакстера; «Если бог указует вам путь, — вещает последний,— следуя которому вы можете… заработать больше, чем на каком-либо ином пути, и вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете одной из целей призвания (calling), вы отказываетесь быть управителем (steward) бога и принимать дары его… Не для утех плоти и грешных радостей, но для бога следует вам трудиться и богатеть… Желание быть бедным было бы равносильно… желанию быть больным и достойно осуждения…»+29 и т. д., в том же духе. Короче, ради приумножения своего капитала все пути и средства хороши, лишь бы они были наиболее эффективными, а грехи избранных милосердный Христос все давно уже искупил—только их грехи! Все не сумевшие разбогатеть еще до сотворения мира прокляты навсегда.

Правда, сам Вебер иногда делает оговорки, что, конечно, не только ради души и потусторонней жизни старались любыми путями разбогатеть кальвинисты. Не менее притягательной была для них награда еще в этой жизни. «С точки зрения пуританина, — пишет Вебер, — … в том же направлении действовала вся мощь ветхозаветного бога, который награждал своих избранных за их благочестие еще в этой жизни» (там же, с. 88). А это обозначало не только то, что бог позволяет своим избранникам уже и а этой жизни устроиться с вполне достаточным комфортом+30, но, главное, что саму степень избранности божьей можно достаточно точно измерить величиной земной «награды», то есть общим количеством приобретенных «разными путями» денег. Чем больше у кальвиниста денег, тем больше и уверенности в своей богоизбранности: таким образом, нажитый капитал оказывается для него своего рода билетом на вход не только в земной, но, главное, в вечный потусторонний рай, билетом с точно указанным номером места а раю — цифра капитала, соответствующая степени избранности. В соответствии с протестантской установкой, чтобы определить степень нравственного достоинства, в США достаточно cпросить: сколько стоит этот человек? Нам, православным, невдомек, что этот главный в США вопрос имеет не столько прагматическую, сколько глубоко религиозную значимость. Такова в общих чертах та исходная религиозно-нравственная установка, которая воплотила себя в грандиозном здании западного капитализма.

* * *

Сейчас нас опять зовут повторять западные пути. Самые наилучшие – американские! Но мы – не протестанты. И даже не католики. Поэтому все равно ничего не получится. Слепое копирование никому никогда и нигде не приносило успеха. Правда, и среди нас достаточно богоизбранных. Под их напором в нашей стране по английским рецептам уже осуществлена аграрная революция, гораздо более радикальная чем на Западе: крестьянство уничтожено полностью, все население превращено в наемных поденщиков – сельских и городских. Если верно определение Маркса, что капитализм это система наемного труда, то мы в форме «реального социализма» уже построили капитализм. Впрочем, по Зомбарту, социализм это и есть завершенный государственно-монополистический капитализм с плановой экономикой, то есть перезревший капитализм на стадии прекращения роста – стагнации. Хоть в чем-то мы все-таки обогнали Запад. И сейчас нас зовут обратно к ранним формам индивидуально-предпринимательского капитала. Назад – еще к одному «первоначальному накоплению». Кто теперь на нашей уже «очищенной» допуста, испепеленной почве рвется на роль накопителей? И за чей счет? К этому стоит внимательно присмотреться всякому русскому человеку. Ну а я, грешный, думаю: оттого, что наши избранники божьи валом все заспешили сейчас из красных перекраситься в желтых хозяев жизни (из комиссаров в капиталисты), не меняется существо дела. И ярость сегодняшних обличительных публикаций «передовой» прессы преследует ту же цель, какая была у поджигательских мстительных лозунгов молодой революции, – обшлеп православных, прошу прощения за эвдемизм. Под рев своих иерихонских труб дряхлеющий красный бес спешит перестроиться в желтого дьявола.

 

Примечания

+1 Разговор об этой черте характера русских предпринимателей начал Александр Казинцев в статье «Четыре процента и наш народ» («Наш современник». 1989. № 10). Тема важнейшая, но я думаю, дело тут не просто в доброй натуре некоторых купцов: противоположны религиозно-этические основания западного капитализма и русской дореволюционной экономики — так же. как и современной японской, сохранившей патриархально-общинные ценности, которые здесь «работают»> сейчас как производственный фактор.

К примерам, приведенным А. Казинцевым, могу добавить свои: пожертвование А М. Сибирякова в сумме 500 тыс. руб. на Сибирский университет, огромные средства, вкладываемые им на изыскание Северо-Восточного морского пути расходы его брата К. М. Сибирякова. содержавшего библиотеки и читальни для народа в Петербурге, финансировавшего демократический журнал «Слово». Можно указать также на значительные средства. предоставленные В. А. Бахрушиным, Боевым на строительство больниц в Москве. Так ж поступали и другие: П. И. Куманин на благотворительные цели выделил 500 тыс. руб. серебром: такую же сумму завещал К. А. Попов; К.Д. Рыкалов для призрения бедных выделил 280 тыс. руб.; С. В Алексеев на приют для вдов и сирот отпустил 100 тыс. руб. и т. д.. и т д. Я не говорю уже о строительстве храмов, что считал для себя долгом практически каждый русский промышленник. Ничего подобного не было на родине капитализма — в Англии. И это — не случайность!

+2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 725.

+3 24 глава «Капитала »произвела столь сильное впечатление на русских социалистов-народников, что они решили все силы свои положить на то, чтобы не допустить в России «повторения истории»; Маркс убедил их, что «классический» путь капиталистического развития равносилен уничтожению русского народа. Характерно то, как утешал наших народников Энгельс в письме русскому переводчику «Капитала» Даниельсону: «Несомненно, что переход… к капиталистическому индустриализму не может произойти без ужасной ломки общества, без исчезновения целых классов и превращения их в другие классы; а какие огромные страдания, какую растрату человеческих жизней и производительных сил это неизбежно влечет за собой, мы видели уже в Западной Европе. Но от этого до полной гибели великого и высокоодаренного народа еще очень далеко»… (Соч.. т, 39 с. 129-130).

+4 Ленин В. И., ПСС, т. 17, с. 132.

+5 Ленин В. И., ПСС, т. 17, с. 131.

+6 А. Тойнби Промышленный переворот в Англии.— М. 1924, с. 44.

+7 А. Тойнби Промышленный переворот в Англии.— М. 1924, с. 46. (Выделено мной. – Ю.Б.)

+8 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 11.

+9 Цитируется по М. Веберу там же с. 13.

+10 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 16.

+11 «Приписывать англичанам XVII в. единый «национальный характер» исторически просто неверно. «Квакеры» и «круглоголовые» ощущали себя в те времена на только представителями разных партий, но людьми совершенно различной породы» (Макс Вебер. Протестантская этика. часть I. М„ 1972. с. 106). Больше того, по мнению Вебера, дело не просто в субъективных ощущениях — «Есть возможность свести и это явление к расовым различиям». (Там же с. 176).

+12 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 18.

+13 Макс Вебер. Протестантская этика, часть I. М. 1972, с. 104.

+14 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 17. Характерно, что тот же психологический результат кальвинистского вероучения весьма оригинальным способом указал известный французский социолог Э. Дюркгейм. В своей книге «Самоубийство» на основе анализа обширного статистического материала Дюркгейм весьма убедительно продемонстрировал тот факт, что среди верующих разных вероисповеданий именно сектанты кальвинистского толка в среднем гораздо больше других склонны кончать жизнь самоубийством, что объясняется их обостренным чувством внутреннего одиночества и отчужденности от других людей.

+15 «В Америке в соответствии со старой (протестантской — Ю.Б.) традицией большим уважением пользуется человек, который сам приобрел свое состояние, чем его наследники» (Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 297.).

+16 В. Зомбарт. Буржуа. М., 1924, с. 247.

+17 Макс Вебер. Протестантская этика, часть I. М. 1972, с. 62.

+18 В. Зомбарт. Буржуа. М., 1924, с. 243.

+19 В. Зомбарт. Буржуа. М., 1924, с. 238.

+20 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 90.

+21 В. Зомбарт. Буржуа. М., 1924, с. 241. Зомбарт дает подробную сводку переселений, при этом он замечает: «Те индивидуумы, которые решаются на эмиграцию, являются — в особенности или, быть может, только в прежние времена, когда всякая перемена места и особенно всякое переселение… еще было смелым предприятием — наиболее энергичными, с сильной волей, наиболее отважными, хладнокровными, более всего расчетливыми, менее всего сентиментальными натурами» (там же, с. 244).

+22 А. Тойнби. Промышленный переворот в Англии.— М. 1924, с. 47-48. (Курсив мой. – Ю.Б.)

+23 П. Манту. Промышленная революция XVIII столетия в Англии. М. – Л., 1925. с. 119-120.

+24 Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 88.

+25В Англии пуритане начали с того, что повели яростную борьбу против расточительных привычек разгульной аристократии и даже против народных обычаев. М. Вебер по этому поводу пишет: «Наиболее яркое выражение ото нашло в борьбе, развернувшейся вокруг «Book of sporte» («Книга об увеселениях»), которую Яков I и Карл I в их очевидном желании покончить с пуританством возвели в закон… пуритане бешено сопротивлялись королевскому постановлению. объявлявшему дозволенными законом обычные народные увеселения в воскресные дни,..» — «Феодальное общество монархического государства ограждало «склонных к развлечениям» людей от посягательств возникающей буржуазной морали и враждебных властям аскетических общин» (М. Вебер. Протестантская этика, части II и III, с. 236, с. 91).

+26 Характерно, что именно Августина считают своим духовным отцом и все современные экзистенциалисты — проповедники новой «философской веры» Запада.

+27 Все правоверные иудеи, родившиеся после кастрации Авраама от обрезанных отцов (символическая кастрация), считаются «сыновьями божьими» — в буквальном смысле этого слова (подробней см.: В. В. Розанов. Ангел Иеговы. СПб. 1914). Но Иисус Христос — тоже Сын Бога. Какого? Ветхозаветного Иеговы?

Фундаментом кальвинистской религиозной доктрины стало полное отождествление племенного иудейского бога-отца с первым лицом христианской троицы, хотя такое отождествление совершенно несовместимо с евангельскими текстами. Вот прямой разговор об этом Иисуса Христа с иудеями: «Я говорю то, что видел у Отца Моего, а вы делаете то, что видели у отца вашего… На это сказали ему: мы не от любодеяния рождены: одного Отца имеем, Бога» (Иоанн, VIII 38, 41). В логике фарисеев ловушка: если Христос сын другого Бога значит, он враг-инородец, бить и гнать его! Если же он иудей, пусть признает, что одного Бога-Отца имеем… Но сказал им Христос: «Ваш отец дьявол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял и истине, ибо в Нем нет истины. Когда говорит он. ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Иоанн. VIII, 44).

Согласно словам, запечатленным в евангельских текстах, Бог даровал людям свободу воли и потому обычно не вмешивается в земные дела, оставив зa собой потусторонний суд: «Царство Мое не от мира сего». Но в лице Иисуса Христа вмешался, вочеловечился и явился в мир «спасать иудеев» — крестом своим, примером самоотверженности. Почему такая избранность — спасать прежде всего иудеев? Потому, очевидно, что но земле сложились обстоятельства чрезвычайные: целый народ попал в лапы дьявола — Бог явился спасать не лучших, а падших. Такая новозаветная трактовка избранности прямо противоположна ветхозаветной. Кальвинизм, отступивший на почву Ветхого завета, с его кастово-племенной гордыней, по существу, стал космополитическим иудаизмом, открытым для неиудеев, чем и объясняется тот факт, что «большинство синагог в США к 1970-м годам были превращены в иудаистско-протестантские «храмы» (см.: В. Кожинов. Сионизм Михаила Агурского и международный сионизм. «Наш современник». №6, 1990). Подробно о несовместимости Ветхого и Нового Заветов см.: Ю. Бородай. Миф и культура, в кн. «Опыты», М.1990.

+29 Цитируется по: Макс Вебер. Протестантская этика, части II и III. М. 1973, с. 87.

+30 М. Вебер показывает, что в противоположность старой «греховной» и притом весьма обременительной и утомительной показной феодальной роскоши быта, «комфорт» — исходно пуританское понятие (см. там же, с. 98).

Опубликовано // Наш современник 1990. № 10. С 3-16.