15 июля 1925г. я ранним поездом покинул Мюнхен с тем, чтобы под вечер прибыть в Вену. Я ехал туда, чтобы встретиться с владельцем фирмы «Лионель Дектерев и К*» и открыть отделение этой фирмы в Австрии. Осенью прошлого года, когда мои финансы достигли полного банкротства, я поступил служащим в фирму «Дэко», которой управлял мой товарищ по Корпусу К.В.Семчевский, и владельцем которой был тотже Дектерев. Проведя организацию выставки мо­тоциклов в Берлине, я был назначен представителем этой фирмы в Мюнхене, но вскоре был вызван Дектеревым на свидание на вокзале Нюрнберга, и там получил предложение ехать в Вену для открытия отделения фирмы.

В Вене, кроме моего товарища по Л.Гв. Конной Артиллерии барона А.И.Фитингофа-Шелля, у меня почти не было знакомых, я оказался вдалеке от моих берлинских друзей, от политических переживаний последних годов. Прав­да, Берлин потерял свое значение центра русской эмиграции — теперь таким центром становился Париж. Туда перенеслась деятельность Высшего Монархи­ческого Совета, туда уже переехали князь Ширинский-Шихматов, Марков II, со­бирался ехать Масленников, и мой друг Тальберг уже укладывал свой чемодан (думаю, что у него был лишь один, да связка его архива).

Настроение в Австрии было беспокойное. Правые устраивали в городе антисемитские шествия, молодежь клонилась к нарождавшемуся в Германии национал-социализму, из-за безработицы уезжала в Германию. Левые, захватив­шие власть в городе, вооружали безработных и организовывали их в красные группировки. В скверах, сидя на скамейках и играя в карты, проводила время молодежь.

О политической работе я не думал, у меня было слишком много угнетающих меня мыслей и забот о том, как мне вести порученное мне дело. К тому же шат­кое хозяйство Австрии получало один за одним неожиданные удары: закрылся большой банк Ротшильдов — Кредит-Анштальт. Забавно, что для ликвидации это­го банка из Англии прибыл в Вену никто иной как бывший финансовый министр Временного правительства Терещенко. По-видимому, международный капитал числил за ним немало заслуг в организации российской революции, и благода­рил его за это.

Моя служба в венском филиале фирмы Дектерева была сопряжена с поезд­ками по целому ряду городов и столиц Европы. Будучи в Ницце, встретил многих старых знакомых по Петербургу и представился Великому Князю Андрею Вла­димировичу. Бывший со мною А.А.Мосолов обратил внимание Великого Князя на то, что я знаю досконально историю самозванки Аже- Анастасии, и я изложил эту историю, выразив свое убеждение, что она никак не может быть дочерью Государя. Меня удивило, что Великий Князь как-то недоверчиво отнесся к моему утверждению. Неужели у него могло быть какое-либо сомнение в действитель­ной смерти Великой Княжны?

Заезжал я также и в Берлин, куда из Данцига перебралась моя сестра Фа­брициус с мужем. Повидал старых друзей: Бибикова, вдову Кнорринга. Там ока­зался в один из моих приездов глава нашей Зарубежной Церкви Владыка Ан­тоний, который меня расспрашивал о жизни в Вене; это было уже после откола Евлогия. Я рассказал ему о наших попытках создать свой приход. Владыка знал, что я окончил Пажеский Корпус, и порадовал меня тем, что он имеет при себе реликвии Мальтийских Рыцарей, бывшие собственностью потомков Ордена Ио­анна Иерусалимского. Он повел меня в соседнюю комнату, где стояла рака с мощами святого: рака содержала вполне сохранившуюся руку святого Иоанна. Став на колени, я приложился к этой святыне, вспоминая, как мы в Корпусе чти­ли память Ордена, созданного в память Святителя.

Архимандрит Харитон, настоятель нашего храма в Вене, отказался под­чиниться м.Евлогию, — на это староста, князь С.Трубецкой, повесил замок на церковь, и архимандрит уехал в Югославию. Трубецкой — евразиец, не желал признать справедливость требования Синода осудить м.Евлогия, разрушающе­го Церковь. Наша немногочисленная группа, состоявшая главным образом из офицеров, не смогла удержать приход, а попытка удалить Трубецкого тоже не уда­лась. Мы стали организовываться для создания прихода Русской Православной Церкви Зарубежом.

Однажды в мой магазин пришел благообразного вида средних лет мужчи­на и представился профессором Артемьевым, священником восточного обря­да Римской Католической Церкви. Он оказался человеком правых воззрений, и предложил сотрудничество в вопросе борьбы с коммунизмом и пропаганды в местных кругах антикоммунистической идеи, используя его связи с католиче­ским миром. Его мнение о Трубецком сходилось с нашим. О каком бы то ни было обязательстве в религиозном мире никакого разговора не было. Я посоветовал­ся со своими друзьями и меня уполномочили продолжать переговоры с профес­сором Артемьевым. Я отправился к нему и предложил устроить выступление с протестом против усилившегося гонения на Церковь в совдепии.

Моя мысль ему понравилась. Наняли большой зал в доме, расположенном
в Штадтпарке, место центральное, да и зал имел подиум и был оборудован для
лекций и многолюдных собраний. Повестками была оповещена русская колония. Артемьев, подчиненный кардиналу, представителю Папы Римского, получил разрешение обратиться за поддержкой к местным католическим приходам. Со­бралось много народа, не только все места в зале, но и проходы были заняты пу­бликой, теснившейся к самому подиуму. От нас выступал мой старый знакомый еще по Петербургу Эрик Николаевич Ферзен. Как балтиец, Ферзен владел пре­восходно немецким языком. В своей речи он описал положение русского наро­да и призвал венцев всеми силами помогать нашей борьбе с захватчиками на­шей родины. Католический патер говорил спокойно и убедительно, указывая на то, до чего может довести атеизм. Особенно горячее выступление, захватившее весь зал, было пастора Коха, недавно выбравшегося из совдепии и имевше­го на руках коллекцию антибожеских плакатов и афиш, выпущенных советским правительством по случаю начатого гонения на Церковь. Каждый разворачи­ваемый им плакат вызывал своим кощунственным содержанием взрыв возму­щения в зале, и настроение присутствующих все накалялось. Собрание было настолько удачно, что наэлектризированные присутствующие, выйдя из зала с криком возмущения, решили идти к советскому посольству, обосновавшемуся в здании старого императорского посольства. Вызванная полиция загородила проходы к посольству и потребовала, чтобы люди разошлись. ( Между прочим, при Зейпеле русская посольская церковь была объявлена памятником культуры, и таким образом избегла возможности ее разрушения и ограбления со стороны советских вандалов). Этим нашим выступлением мы положили начало нашей антикоммунистической деятельности и, главное, в том направлении, которое мне хотелось — работа в сторону пропаганды в среде местного населения.

Наше церковное дело — открытие прихода Зарубежной Церкви- двигалось медленно и встречало много препятствий. Душой нашей небольшой группы была старая графиня Аюдерс-Веймарн, вдова нашего офицера Л.Гв.Конной Ар­тиллерии, сама группа- несколько офицеров и их жены, числились и бывшие чле­ны развалившейся организации молодежи фашистского направления. Но мы не унывали.

Прекратив хождение в евлогианский приход, мы посещали румынскую цер­ковь, настоятель которой, говоривший немного по-русски, даже соглашался на поездки в провинцию. Он, во время Великой войны, посещал лагеря русских военнопленных и предложил нам поехать в один из них, теперь пустующих, но в окрестности которого еще задержались, по его мнению, бывшие военноплен­ные, работающие у крестьян. На моей мотоциклетке мы отправились в путь, доехали до Пехларна, захватили там Мусина-Пушкина и добрались до места. Ба­раки этого мрачного лагеря и холмы, в которых лежали умершие в неволе рус­ские солдаты, еще сохранились. Мы пошли по домам австрийцев, — русских там больше никого не было, но у одного из жителей местечка мы нашли Евангелие и служебные книги. Все это он нам охотно отдал, и мы свезли эту для нас драго­ценность в Вену. Священнику эта поездка обошлась дорого: в его отсутствие его жена отравилась газом во время купания в ванне.

Синод нам предлагал выслать священника, но дело расстроилось, так как кандидат испугался нашего безденежья.

По вопросу создания прихода я переписывался и с Берлином — с Фабрициу­сом, и вскоре мы оттуда получили разборный иконостас, Плащаницу и целый ряд предметов, необходимых при богослужениях.

И тут произошло одно из чудес, которыми отмечено существование нашего синодального прихода в Вене. Сестра писала из Берлина, что туда приехал из со­вдепии епископ Серафим (Лядэ), немец из Дрездена. В молодости он собирался покончить жизнь самоубийством, но, стоя на холме, был остановлен блеском заходящего солнца на крестах русской церкви по ту сторону Эльбы, — и зашел в нее. Пораженный православным богослужением, он решил перейти в нашу веру, уехал в Петербург, там женился и принял священство. Он был назначен на приход на Юге России. Во время голода на Украине он потерял жену и двух де­тей, принял монашество и стал епископом. Арестованный советами, он в Харь­кове отсидел в тюрьме, но как бывшему немецкому подданному ему удалось вы­ехать на свою прежнюю родину. Он глубоко и искренне воспринял Православие и всей душой полюбил Россию и все связанное с нею. Епископ Серафим знал русский язык, и писал на нем великолепно, но освободиться от своего резко вы­раженного саксонского акцента он ни по-русски, ни по-немецки не мог.

Зная о нашей работе в Австрии и наших усилиях создать приход нашей Церк­ви, сестра предлагала устроить приезд епископа Серафима с целью организо­вать общественный доклад на немецком языке.

Мы, конечно, с восторгом согласились на предложение; сестры, и решили воспользоваться приездом епископа, чтобы попытаться  уговорить  его остаться у нас на приходе.

Начали организовывать доклад. Из Бадена срочно был вызван Ферзен для составления заметок в «Рейхспост» о приезде епископа, Артемьев мобилизовал католический мир. Пушкин имел связи с местными правыми организациями, в частности, с так называемым «Хеймвэр». После первого успеха мы рассчитыва­ли на многочисленное посещение. Один из деятелей «Хеймвэр», полковник Фэ, обещал организовать охрану порядка. Мы, конечно, были крайне взволнованы: ведь в случае провала наша репутация была Ом скомпрометирована, и тогда вряд ли владыка Серафим согласится остаться у нас.

Собрание удалось, публика с напряженным вниманием слушала доклад епи­скопа Серафима. Владыка оставался у нас дня три. Без колебаний он согласил­ся возглавить наш приход и через короткое время обещал окончательно пере­браться в Вену. Мы ликовали. Единственно, что нас тяготило  — это помещение для службы. Его было нелегко найти, да и платить за него мы, собственно, не могли. Вся надежда была на чудо. И оно произошло.

У меня сидел Ферзен, и мы с ним обсуждали положение. Во-первых, надо
было определить наше юридическое положение; во-вторых, найти помещение.
По местным законам право на образование; прихода мы ни имели, Полноправ­ными православными приходами, признанными правительством, были дна греческих и один сербский: их метрические свидетельства  признавались  законными, они имели право совершать богослужения, обряды крещения, венчания и т.д. Нам пришлось прибегнуть к следующему: к этому времени мы уже создали юридически признанный «Русский Клуб Очаг», который мог нанять помещение, пригласить духовное лицо для богослужения в этом помещении. Мы так и реши­ли действовать. Но помещения у нас не было. Тут и помог мне Ферзен: «Знаешь, что мы сделаем, — сказал он, — я пойду в местный лютеранский Синод и спрошу у них, может есть свободное здание, или они разрешат православным служить в одной из церквей в часы, когда нет их богослужений. Лютеране могут на это пой­ти, такие соглашения бывали. Быть может нам удастся чего-нибудь добиться».

В Синоде Ферзена, как лютеранина, приняли очень радушно, одобрили наш план создания прихода при помощи «Очага»: открыть полноправный приход, по их мнению, нам вряд ли бы удалось. В результате ему дали рекомендацию к секретарю Синода, заведовавшему вопросом распределения помещений при министерстве культов.

Симпатичный гофрат нас принял исключительно любезно, выслушал нашу просьбу и сказал, что помещение сейчас найти трудно, да и нам оно не по кар­ману, но у него есть одно предложение: при Империи в Вене стоял большой гар­низон, среди солдат было много лютеран и им была предоставлена так называе­мая «Гарнизонскирхэ», которая сейчас пустует. «Хотите ее нанять?», — спросил он. Мы с Ферзеном слушали это и не верили своей удаче. Дали свое согласие и осторожно осведомились, сколько нам придется платить за наем этой церкви. Гофрат улыбнулся: «Всего лишь 10 шиллингов в год», — так называемый «анеркеннунгепрейс». Мы восторженно его благодарили.

В первую же субботу, по приезде владыки Серафима, служили всенощную и на другой день обедню в этой церкви. Приход Русской Зарубежной Церкви был создан!

Но финансовые затруднения преследовали нас почти все время. (Только по­сле Аншлюса, когда распоряжением национал-социалистического правительства православные церкви, наравне с католическими, стали получать отчисление из церковного налога — евлогианский приход немецкими властями был закрыт — денежный вопрос перестал быть для нас головной болью).

Помню, ко мне приходит Г.Ф.Генюк, староста, и заявляет, что не знает, откуда платить содержание владыки, на что купить свечи и т.д. Мы оба задумались, но ничего не выдумали. И тут снова произошло чудо. Я получил письмо из Синода, в котором сообщалось, что из Белграда в ряд европейских стран выезжает Чудот­ворная Икона Курской Божьей Матери, и меня запрашивали, не желательно ли нам, чтобы Она остановилась на несколько дней в Вене.

Пробил набат: вся наша группа мобилизовалась. Жена дома печатала опове­щения, из Бадена приехал Ферзен, который должен был поместить сообщение о приезде нашей святыни. Вскоре в «Рейхспосте» появилась статья об иконе: Ее история, покушение бомбой революционеров в соборе в Курске, кощунство над Ней после революции, чудесное обретение Ее, выброшенной в мусор. Статья сопровождалась изображением Ее.

Церковь мыли и чистили, убирали аналой, на котором Она должна была по­коиться. Не забыли и большую копилку, куда посетители могли опускать сбор, за­купили свечи. Мы знали, как австрийцы чтили Богородицу, а потому думали весь день держать церковь открытой, чтобы дать не только нашим прихожанам, но и местному населению поклониться Богоматери.

Церковь наша в те дни с утра до вечера была наполнена, а во время акафи­стов народ стоял густой толпой. Сбор превзошел наши ожидания, и трагическое наше финансовое положение было исправлено.

Владыка Феофан, который прибыл с иконой в Вену, был уже старый, но еще крепкого здоровья монах. В своей речи и обращении с другими он отличался редкой прямолинейностью и не стеснялся укорить кого-нибудь в отсутствии яс­ности во взглядах. Помню, он завтракал у нас с бывшим российским консулом в Вене — Иславиным. Тот высказал двойственность во мнении о расколе в эми­грантской Русской Церкви. «Хромаете на одну ногу», — заметил ему владыка. Когда же Иславин, пытаясь оправдать свой взгляд, еще более запутался, арх. Феофан прямо заявил: «Да Вы на обе ноги спотыкаетесь», — чем старый дипло­мат совсем разобиделся.

Тут же хочу рассказать о чудесном исцелении дочери моего служащего С.Н.Корибут-Кубитовича — Наташи. Она заболела воспалением уха, и болезнь ее осложнилась общим заражением крови. Положение все ухудшалось, и в конце концов доктора заявили отцу, что они отказываются от нее — спасения нет. В это время владыка Феофан снова посетил нас, и наш владыка предложил при­нести Святыню в больницу и помолиться о здравии несчастной умирающей. Епи­скоп Серафим был человек глубоко верующий, и молитва его у постели больной была глубокой и искренней. На другой день Корибут навестил дочь и начал ее перекладывать, тут она вскрикнула от боли, — при осмотре оказалось, что у нее на спине появилась большая опухоль, позвали доктора. Он заявил: « Ваша дочь спасена, — в этом нарыве собирается гной». Прорезали гнойник, и постепенно организм начал выделять гной. Наташа была спасена.

Владыка Серафим, переехавши в Австрию, не прекратил свою работу по освещению положения Церкви в Советском Союзе. Он продолжал спои доклады. На многие я его сопровождал. Помню доклад в Пратере. Слушать его собрались в каком-то гастхаузе. Во время доклада речь епископа неоднократно прерыва­лась выкриками сторонников советской власти. Владыка тут же отвечал на за­мечания с места. После доклада ко мне подошел полицейский и предупредил, что он принужден принять некоторые меры предосторожности, а потому наш автомобиль будут охранять два полицейских на подножках машины. Лишь до­вольно далеко от гастхауза полицейские соскочили с подножек, а мы покатили дальше, благополучно выбравшись из Пратерского леса и доехав без приклю­чений до Гарнизонскирхе. Доклады владыки были чрезвычайно содержательны, но уж очень длинны — это был их недостаток. Вообще, характер у владыки Се­рафима был не легкий. У меня с ним были неоднократно столкновения, но мы ценили друг друга и до его смерти в Мюнхене сохранили взаимное уважение и привязанность.

Служил владыка Серафим всегда с воодушевлением. Пасхальная заутреня
проходила у нас особенно торжественно, и церковь наша наполнялась толпой
венцев. Венцы были непривычны к такого рода пасхальной службе, ведь у них Рождество отмечалось гораздо больше и торжественнее, нежели Пасха Христо­ва. Обедню, конечно, пели полностью, читали Евангелие на четырех языках. Уставали очень от некоторых служб. Например, пострижение графини Людерс вместе со всенощной продолжалось пять часов.

Под председательством князя Лихтенштейна в Австрии существовала Лига борьбы с коммунизмом. Ферзен и я были всегда приглашаемы на ее собрания, которые сопровождались докладами. Один раз докладчиком был Железняк, дядя матроса Железняка, разогнавшего, как известно, Учредительное Собрание. Сидел я рядом с бывшим начальником военной разведки австрийской армии. Указывая глазами на докладчика, он мне сказал: «С 10-го года я его знаю, он совсем не переменился». Мне стал ясен его намек, что в 1910г. Железняк был завербован австрийской разведкой. Он, кроме того, был ярым «украинцем», — это движение поддерживалось австрийской политикой до самого падения обеих империй.

При Гитлере в Берлине на Фербеллинер пляц, при помощи немецкого прави­тельства, был построен русский православный собор. Сам Гитлер пожертвовал на сооружение храма довольно значительную сумму, во всяком случае достаточ­ную для окончания работ. Но когда Гитлер присоединил Австрию к Германии и в Вене увеличился гарнизон, то встала угроза, что у нас отберут Гарнизонскирхе. Пришлось срочно искать помещение для церкви.

В это время владыка Серафим был возведен в сан митрополита Германско­го и переехал в Берлин, а к нам из Югославии прибыл архимандрит Филипп, в миру Иван Алексеевич Гарднер. Мы его очень все полюбили — милый, умный и воспитанный человек. Он происходил из хорошей семьи, которой в России принадлежал фарфоровый завод. Мать его, урожденная Львова, оставалась в совдепии, но попытка ее оттуда вызволить окончилась неудачно. К сожалению его постриг был ошибкой — на этот подвиг он был совершенно неспособен: когда впоследствии его перевели в Берлин, он сошелся, во время ночных налетов, с какой-то немкой, и по собственной воле был расстрижен.

Мне указали на дом на Банкгассе, где в свое время помещался государ­ственный банк. Пока еще нас не выселили из Гарнизонскирхе, но платить за новое нанятое помещение надо было. Встал вопрос, откуда взять деньги. При­шлось открыть в этом помещении клуб, который открывался раз в неделю по средам,- для случайных собраний или докладов. Среды привились, но доход от этих дней был незначителен, — разве что что-то давал буфет.

Им заведовала Екатерина Федоровна Добрыкина, урожденная Эссен, милая и воспитанная дама. Ее звали «королевой», поскольку ее муж продавал чай и был чайным «королем». Это был некрасивый горбун с большим самомнением. Он приходил ко мне на квартиру обрабатывать своих чайных клиентов по теле­фону: «Фрау баронин, — взывает он с таким нижегородским акцентом, что бед­ная «фрау баронин» была не в состоянии его понять, — ист мейн те гефаллен?». Баронесса с ужасом переспрашивает: »Кто упал?». Король: «Гефаллен ист мейн те объ?».

Наконец «баронин» понимает, что разговор о чае и заказывает еще. «Очень трудно здесь торговать с этим народом», — восклицает король.

Кроме забот о приходе, «Русский Клуб Очаг» издавал осведомительную кор­респонденцию о Советском Союзе. Этот орган выходил раз в неделю. На заглав­ном листе красовался Русский Двуглавый Императорский Орел. Две страницы занимала статья общего характера, дальше шла информация о событиях в со­вдепии. Конечно, эта «Руссише Корреспонденц» издавалась на немецком язы­ке и безвозмездно рассылалась двадцати восьми газетам Австрии и Германии. Сначала я предложил владыке Серафиму руководство этим информационным листком, но вскоре обнаружилась невозможность работы с ним, — архиепископ Серафим считал, что может занять все восемь страниц своей статьей, отчего цель издания — информация, рассылка газетам -становилась бессмысленной.

После долгих разговоров с владыкой пришлось отказаться от сотрудничества с ним. Заменил его доктор Ханс Хальм, охотно предоставивший свои силы изда­нию нашего информационного органа. Хальм был знатоком России, прекрасно говорил по-русски, окончил даже в Иркутске университет.

Обслуживаемые нами газеты перепечатывали нашу информацию, и этой ра­ботой мы осуществляли одну из главных целей «Очага».

Говоря о нашей жизни в Вене, не могу не вспомнить о Варваре Александров­не Кочубей. После неудачи осесть на земле, она с сыном Аркадием перебралась в Вену, часто у нас дома бывала, и мы очень полюбили эту прекрасную и добрую женщину. По ее инициативе в доме ее сестры, княгини Дидрихштейн, устраива­лись раз в год благотворительные базары, на которые русские эмигранты сно­сили свои работы и вещи, вывезенные из России. Какой-то процент от продажи отчислялся на благотворительность. Во время войны многие беженцы из совде­пии, главным образом из Киева и Польши, смогли, продавая свои вещи на этом базаре, выручать необходимые им средства, чтобы устраиваться в Вене.

Невольно, вспоминая о В.А.Кочубей, урожденной княжне Долгоруковой, хочу рассказать о лже-Долгорукове, самозванце, из-за которого у меня было много забот. Однажды, еще до занятия Австрии Гитлером, ко мне появился мой друг Петр Аршакович Камсаракан и взволнованно поведал о появлении у баронессы N (фамилию не помню) молодого человека, который себя назвал князем Долго­руковым. Он не говорил по-русски и был не без странностей, например: не сму­щаясь присутствием гостей, спросил хозяйку, как ему пройти в ватер-клозет. Мне стало ясно, что этот тип — самозванец, но австрийцы так падки на титулы, что они были в восторге принять у себя русского «князя». Вскоре появилась брошюра на немецком языке, в которой самозванец излагал свои намерения работать на соединение православной и католической Церквей под главенством папы Римского. На обложке красовался долгоруковский герб, правда перевернутый, а в самой брошюре самозванец говорил, что он происходит из старшего рода Рюриковичей. Брошюра была безграмотной, и ее изложение явно доказывало отсутствие у «князя» понятий о России. «Князь» избегал русских эмигрантов, но посещал венские дома и один кабачок, где играл русский оркестр под управ­лением Нечипора (регента евлогианской церкви на Норд-вест Банхоф), — его там встречали, по его требованию, русским гимном. Я «князя» один раз видел в кафе, куда заходил читать немецкие газеты: в нем было очень мало княжеского, а увидев меня, он немедленно расплатился и исчез.

Однажды меня по телефону барон Корф просил приехать к нему. У него сидел австриец, который помог самозванцу получить паспорт и право на жительство в Австрии, поручился за того в полиции, где «князь» предъявил письмо швейцар­ского адвоката, удостоверяющее его как князя Долгорукова.

На мое заявление, что этот тип самозванец, австриец стал от нас требовать доказательств, обличающих этого субъекта. На это мы ему указали, что этот тип к русской колонии не принадлежит, создан австрийцами, а потому это их дело его разоблачать. Австриец возразил, что полиция вполне удовлетворена письмом швейцарского адвоката и ручательством друзей «князя». Расстались на том, что мы с Корфом разрешили пользоваться нашими именами при выяснении лич­ности «князя».

Через несколько дней я получил заказное письмо от адвоката самозванца, в котором он меня обвинял в клевете на князя Долгорукова, его клиента. Письмо оканчивалось угрозой, что если я буду продолжать распространять ложь о князе, то дело будет передано суду в СССР (!!!). Я долго смеялся над этим письмом и, конечно, оставил его без ответа.

Закончилось дело самозванца все же судом. Мусин-Пушкин встретил его в упомянутом мною кабачке и, когда оркестр начал играть гимн, прекратил это кощунство, дав оплеуху «князю». Тот подал на Мусина-Пушкина в суд за оскор­бление личности. Пушкин заплатил штраф в 20 шиллингов, и дело было судьей прекращено.

После Аншлюса меня вызвали в Гестапо для дачи показаний по делу «Князя Долгорукова», которым заинтересовалась немецкая полиция. К сожалению, от меня потребовали предъявления брошюры и письма адвоката на мое имя, и я лишился этих интереснейших документов. «Князь» оказался венгерцем весьма не княжеского происхождения, вернее венгерским евреем.

Перед уничтожением самостоятельности Австрии граф Мусин-Пушкин, предсе­датель «Очага», спутался с фашистскими группировками, близкими Вонсяцкому, возглавлявшему «Руководящий Центр Всероссийской национал-революционной трудовой и рабоче-крестьянской партии фашистов». Мне, как монархисту, было не по пути с ними. С приходом в Австрию Гитлера, Пушкин забыл свое участие в австрийском национальном Хэймвере, написал верноподданническое письмо фюреру, надел хакенкрейц; издание информационнго листка было прекращено, да и «Очаг» был нами закрыт. На вопрос гестаписта, почему мы прекращаем нашу работу, я ответил, что наша антикоммунистическая деятельность сейчас безцельна, так как ее лучше и с большими возможностями отныне исполняет национал-социалистическая власть.

Офицер Уланского Его Величества полка Гарденин сообщил мне подробности о поведении Вонсяцкого в Ялте. По словам Гарденина Вонсяцкий был ранен не в бою, как он утверждал, а выстрелом из револьвера офицера, которого он хотел ограбить будучи в ночном патруле. В госпитале он познакомился с американкой, на которой впоследствии женился. На средства жены он и создал организацию, председателем которой состоял.

Через несколько дней после прихода немецких войск в Вену, я уехал, как и предполагал ранее, в Брюссель. В коммерческом отношении эта поездка дала очень мало. Но в Бельгии жили многие наши офицеры, которые, узнав о моем приезде, устроили ужин в мою честь. Были: генерал Геринг, И.И.Сахновский, Н.Д.Андро де Ланжерон, Н.Н.Зубов, фон дер Лауниц, совершенно неожиданно для всех из Парижа приехал князь А.Н.Эристов, — мой бывший командир по ба­тарее Его Величества. Через пару дней я был на заседании приходского совета прихода Зарубежной Церкви в Брюсселе. Там собрались князь Щербатов, граф Апраксин, Н.М.Котляревский, И.И.Сахновский и др. Настоятелем прихода был о.Александр Шабашев, бывший военный священник, георгиевский кавалер. Меня пригласили, зная мои убеждения, но и переоценивая мой вклад в созда­ние прихода в Вене и сбор средств на построение Храма-памятника Императо­ра Николая II и Его Царственной Семьи. Меня, конечно, долго расспрашивали о новой нашей власти, о положении Церкви в Рейхе и о личности нашего владыки Серафима.

На другой день я ужинал у Котляревского с Щербатовым и Апраксиным, ко­торый мне рассказал, что, будучи на Юге России во время Добровольческой борьбы, он, полковник Преображенского полка Веденяпин, и мой брат Василий создали союз офицеров-монархистов в противовес левым тенденциям, царив­шим в ставке Корнилова и Деникина.

Из Бельгии в Вену, куда спешил к Страстной неделе, я возвращался через Бер­лин, где у меня был важный разговор с Николаем Федоровичем Фабрициусом,
мужем моей сестры Лидии. Это был умный и толковый человек, полный энергии,
упорно отстаивавший интересы нашей Церкви. (После войны он не без успеха
вел судебные дела против Советов, пытавшихся захватить многочисленные рус­ские церкви на территории Западной Германии). Фабрициус мне подробно изло­жил положение русской эмиграции в Германии при национал-социалистическом правительстве: эмигранты были признаны одним из меньшинств, проживающих в Рейхе; наша Церковь получила права других церквей, что улучшило значитель­но финансовое положение наших священников, — этого же надо было ожидать и у
нас в Австрии. Интересы русских перед правительством представляла так назы­ваемая «Руссише Фертраунштеллэ», начальником которой был назначен генерал
Бискупский. Накануне моего отъезда из Берлина у Фабрициусов состоялся ужин,
на который был приглашен Бискупский. После ужина генерал расспросил меня
о Вене, сказал, что русская колония в Австрии будет ему подчинена, а в конце
разговора предложил мне принять его представительство на Австрию, переиме­нованную в Остмарк. Я дал свое согласие, учитывая, что в случае моего отказа
на это место может попасть кто-нибудь нам совершенно неприемлемый — из
русских фашистов или национал-социалистов. Фабрициус одобрил мое решение
и подробно осветил мне положение этого нового в русской эмиграции учреж­дения: полуофициальный русский Красный Крест, все русские комитеты, благо­творительные общества и т.д. не имели никаких официальных прав, а были лишь частными обществами, а «Фертраунштеллэ» была признана официально пред­ставительством русского меньшинства в Германии, как бы правительственным учреждением. Но Фабрициус меня сразу и предупредил о подводных камнях, на которые я натолкнусь — русские национал-социалисты, поддерживаемые властя­ми, вернее партией, иногда не стесняющиеся в приемах для достижения своего господства. Ясно, — нам, монархистам, идеалы национал-социализма были чуж­ды.

Бискупский был на своем месте: умный и ловкий, он ладил с Гестапо и в то же время держал себя с достоинством, и отстаивал свою самостоятельность. Чтобы как-то обезопасить себя от действий партийцев, Бискупский уговорил принять председательство над русскими национал-социалистами бывшему улану Ея Ве­личества полковнику Скалону,- старый офицер и порядочный человек, тот вся­чески тормозил выпады партийцев. Помощником Бискупского был Таборицкий, ярый национал-социалист, а адъютантом Шабельский-Борк — оба в свое время отсидели в тюрьме за покушение на Милюкова, кончившееся смертью Набоко­ва.

Думаю, что «Руссише Фертрауншеллэ» принесла пользу русской колонии в Ав­стрии, особенно во время вскоре начавшейся войны, когда в Вену стали прибы­вать беженцы из совдепии. В те разы, когда я должен был на длительное время уезжать из Вены, меня замещал Георгий Федорович Генюк, мой большой друг. Генюк был офицером Л.Гв.I-го Стрелкового Его Величества полка. В бою под Опатовым он был тяжело контужен, ему удалили кусок черепной коробки, отчего он постоянно страдал головными болями… Благодаря его уму и такту вечера, когда он бывал у нас, были очень приятны.

Перед бегством из Вены я его долго уговаривал ехать с нами, но он решил остаться. Вскоре после прихода красных его арестовали. Та же судьба постигла и С.Н.Корибут-Кубитовича. Как мне рассказывал Секерко, застрявший в Вене, одним из первых вопросов в Смерше был, знают ли меня и бывали ли у меня. Моя дружба с Генюком и близость с Корибутом была всем известна, и за это поплатились оба. Корибут был арестован на квартире Генюка, в которой его до­жидались агенты советов. Оба они не хотели верить в опасность оставаться в Вене. Корибут же был убежден, что советская власть изменилась: возвратила офицерам погоны, открыла церкви, допустила выборы патриарха и прочая бели­берда, которую распространяли новые советские «патриоты».

Так погибли два мне близких человека. Печальные воспоминания…

 

Источник: Русский Сигор №1(20-23)