Вальтер Ламе: Путь к миру

Вальтер Ламе, будучи студентом юриди­ческого факультета, был призван в германскую армию в 1930 году. Участник боев на Восточном фронте в 1941-1943 годах. Закончил вой­ну в чине капитана коман­диром батареи артиллерийского полка XV Ка­зачьего Корпуса. После войны, после английского плена, был судьей гражданского суда в Западной Германии. Член русофильского Немецко-Русского Общества Запад­ной Германии, созданного русскими эмигрантами (НТС) и бывшими немецкими военнопленными, вернувшимися из советских лагерей после войны. Общественный и церковный деятель.

Ниже публикуются отрывки  из его книги. Здесь первая часть. Во второй части речь пойдет о чудесном явлении ему близ разрушенной сельской церкви в оккупированной немцами Смоленской области, что изменило его жизнь.

Вальтер Ламе. Путь к миру. Сан-Франциско: изд-во «Глобус», 1984.

В этой войне столкнулись между собой две идеологические силы… Эти идеологии привели в обеих странах к чудовищным преступлениям — к многомиллионным убийствам, репрес­сиям, они потребовали миллионных человеческих жертв на полях сражений.

Идеологическая война подвергла испытанию эти догмы и разоблачила их как величайшую ложь. Правду же исконного права человека на жизнь и свободу — пра­ва, стоящего выше закона и государства, сделала прозрач­ной и очевидной.

Путь к познанию этой правды начался для меня уже в начале войны, когда мы с товарищами спорили о так называемом «приказе о комиссарах» [приказ не брать в плен комиссаров, а сразу расстреливать. ‒ Ред. РИ]. Позже мне выпало особое религиозное переживание, которое не только по­могло мне вынести тяготы войны, её душевный и духов­ный груз, но и до сегодняшнего дня не дает мне забыть, к чему оно меня обязывает…

При этом тени все сгущаются: грозят новые войны со все более совершенствующимися средствами уничто­жения, от социальной справедливости мы далеки как ни­когда, часть молодежи бунтует и пропадает в тумане нар­котиков и терроризма, а многие приходят в отчаяние от жизни в мире, потерявшем свои ценности и тем самым — смысл. Право, справедливость, мир стали еще недости­жимее.

Однажды увиденная истина вырвала меня из состоя­ния глубокой духовной подавленности посреди военных бедствий. О великих вещах, которые ниспосылаются нам свыше, лучше всего молчать. Но — духовная нужда на­шего времени все требовательнее заставляет меня гово­рить, по мере того, как я всё больше и больше постигаю истину дарованного мне познания.

Это произошло в глубине России, в Селецком под До­рогобужем, 8 марта 1942 года, около одной, разрушенной советчиками еще перед войной, церкви. Я постараюсь из­ложить события так, чтобы они сами о себе сказали: у них есть собственная сила, потому что они — правда.

1. СТОЛКНОВЕНИЕ ИДЕОЛОГИИ И ПРАВА

Начало войны с Советским Союзом 22 июня 1941 года — это значительный перелом в ходе Второй мировой вой­ны. Одновременно это и значительный перелом в созна­нии немецкого солдата. Во многих головах тогда может быть звучала старая песня: «Мы хотим двигаться на Во­сток!». Однако у многих, а может быть и у большинства, стал появляться гнетущий, пока еще безымянный страх — куда может привести этот новый путь? Период «мол­ниеносных кампаний», с Польшей в сентябре 1939 года, с Францией в мае и июне 1940, с Югославией и Грецией в апреле 1941 года, всем представлялся последовательным продолжением Первой мировой войны. Мы каким-то об­разом чувствовали себя наследниками фронтового поко­ления 1914-1918 годов, и целостность психологии немец­кого солдата как никогда стояла вне сомнений.

Однако с начала войны с Советским Союзом насту­пили резкие изменения. За несколько дней перед 22 ию­ня 1941 года батареи нашей дивизии заняли позиции на Буге, пограничной реке. Предписанные нам военные дей­ствия против Советского Союза были нами приняты с величайшей серьезностью… Поражало сохранение в тайне плана нападения. Договор с Советским Союзом о ненападении, заключенный в августе 1939 года и в итоге как раз и развязавший вой­ну, лопнул, как мыльный пузырь.

Начало войны без объявления вызвало у нас небыва­лые споры — явный симптом растерянности и смущения. Правда, в нас еще жила вера в надежное командование из-за прежних успешных военных походов. Подозревали наличие каких-то неизвестных нам политических факто­ров, оправдывавших подобные действия немецкого коман­дования. И нам все время приходила на ум идеологиче­ская сила Советского Союза, его идея мировой социали­стической революции — то, что мы отвергали.

Однако у большинства из нас остался в душе непри­ятный осадок… А потом, накануне назначенного внезапного напа­дения 22 июня, нам офицерам, устно был прочитан сек­ретный приказ, согласно которому политических комис­саров Красной Армии, «…захваченных в бою или при со­противлении, следует немедленно расстреливать».

Сегодня, сидя за письменным столом, так легко рас­суждать о том, что немецкие офицеры должны были сра­зу протестовать против этого пресловутого приказа. Преж­де всего, каждый офицер, получивший этот приказ за несколько часов до начала войны, был предоставлен са­мому себе. Несправедливое требование убивать военно­пленных только из-за их определенной идеологической принадлежности для немецкого офицера было новым и ошеломляющим. Мы были глубоко задеты и подавлены. Наш правовой инстинкт, непосредственное спонтанное чувство справедливости и права, восставал против такого приказа. В наших спорах зазвучало слово «убийство». Большинство из нас было не запрограммировано полити­чески и не испорчено. Между нами, офицерами, происхо­дили резкие споры о допустимости и законности этого приказа. Впервые за время Второй мировой войны, во всяком случае мы, молодые офицеры, столкнулись с кар­динальным, важнейшим вопросом.

В этих столкновениях различных мнений громко прозвучал ходкий тогда позитивистский аргумент — «При­каз есть приказ!» (Дополнительным аргументом было то, что этим приказом «ограничиться пролитие немецкой крови»)…

После первого воз­мущения мы положились в дальнейшем на свою непосредственную реакцию, на чувство справедливости, как мы  его понимали и должны были понимать… «Приказ о комиссарах» поставил нас Перед вопросом о вечных моральных ценностях. Мы поняли, что государственный приказ, который преступает данные законодательству границы, как этот «приказ о комиссарах», не может обязывать нас к повиновению. В результате споров мы пришли к единодушному реше­нию не исполнять этого приказа, если мы попадем в такую ситуацию. Но споры о принципиальной допустимости такого приказа уже были чем-то необыч­ным. Помню, я тогда воскликнул в кругу своих друзей: «Как бы это нам однажды не отомстилось: мы начали вой­ну против беззакония советского государства приказом об убийстве». Наше решение не исполнять «приказа о ко­миссарах» (а мы, как носители оружия, своим поведени­ем решали ход вещей) в личном плане нас успокоило. Но с этого момента мысли и вопросы, сомнения и неуверен­ность нас не покидали…

В эти первые вечера наступления на Советский Союз я постоянно находился под угнетающим меня предчувствием, что продвигаясь на восток мы движемся в ворота тьмы…

2. ФЕНОМЕН РОССИИ 1941 ГОДА — НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ШАНС

Но произошло совершенно другое: за темными воро­тами стало как-то светлее. Тени вины и бесправия, которые хотели взвалить на нас, отступали. На это были свои причины: в областях, ранее принадлежавших Польше, а также после взятия бывшего пограничного городка Острога, находящегося на советской территории, население нас уважало и мы были приняты так, как будто бы не находились на территории врага.

Во время нашего наступательного пути случалось, что население прилежащих районов встречало нас древними символами сердечного гостеприимства — хлебом и солью. От товарищей, ездивших за продовольствием в тыл, мы постоянно слышали о том, что жители тех мест, где еще сохранились церкви, служат благодарственные, молебны, что закрытые большевиками церкви снова открываются для богослужений.

По стране прошел вздох облегчения, освобождения. Уничтожение церквей, начавшееся со времени большевистской революции в 1917 году, внезапно прекратилось.

Государственная идеология атеизма — основа советской системы, казалась исчезнувшим призраком. Тотальная борьба с религией и верой, длившаяся 24 года, оказалась напрасной.

Отношение к нам населения произвело на нас боль­шое впечатление, подняло наш дух. Нас встречали с на­деждой. Нас изумила вера этих людей в немецкие лозун­ги освобождения народов России от большевизма и сталинской системы насилия. В занятых нами областях мы всё время слышали горькие жалобы на сталинскую тер­рористическую систему, на её жестокое вторжение в жизнь людей. Нам было трудно разговаривать из-за языкового барьера, но два жеста, постоянно повторявшиеся, были нам хорошо понятны: скрещенные пальцы, изобра­жавшие решетку — «тюрьма», и душащие руки на горле — «убийство». Люди лишались свободы и попадали в концлагеря уже за несколько минут опоздания на работу. То, что мы раньше читали о терроре сталинского больше­визма, о миллионных «чистках», ссылках, лагерях — ста­ло для нас ощутимо реально. Стало ясно, что именно тер­рористические, противоправные действия сталинской си­стемы сыграли решающую роль в настроениях и поведе­нии населения и значительной части советских войск…

Уже на второй день наступления нам пришлось пе­режить последствия того, что немецкое верховное руко­водство прорвало и снесло плотину права. Этому способ­ствовал не только приказ о расстреле комиссаров, но и то, что указ о подсудности, соответственно которому пресле­дование преступлений, совершенных служащими немец­ких частей против гражданского населения на занятой территории Советского Союза, был более-менее отменен.

В первом же городишке за Бугом мы столкнулись с ужасной картиной. Главная площадь городка, служив­шая обычно местом базара, вся была покрыта телами уби­тых. Люди лежали рядами, кое-где даже друг на друге. Мы увидели в руках расстрелянной матери еще живого полугодовалого ребенка. При виде такого зверства и беззакония нас охватил ужас.

Убитые лежали и в примыкавших к базарной площади улицах. Несчастных, пытавшихся спастись бегством, пули настигали на порогах собственных домов.

Молодая женщина, которой очевидно удалось спас­тись, вернулась на площадь разыскивать родных. Когда она увидела нас, остолбеневших и онемевших, она отча­янно закричала: «Зачем вы это сделали?!».

Бездна зла зияла перед нами. Этот крик отчаяния от ужасов убийства прозвучал для нас голосом Вечного Судьи о злых и несправедливых делах. Мы не способны были даже на скудные слова сочувствия.

Ужас не покидал нас и тогда, когда мы узнали [причину]: … одна из наших пехотных дивизий, прорвавшая погранич­ное укрепление на Буге, — что должно было дать возможность немедленному продвижению нашей танковой дивизии, — понесла потери от партизанских стрелков, на­ходившихся в засадах…

Однако, ужасное несоответствие самовольного воз­мездия, которому способствовал указ о подсудности, нам ясно показало эскалацию зла — новое нарушение права, как его извращение. Мы находились во власти отвраще­ния и ужаса. Почва колебалась под нами…

По существу дела: Кто возьмется взвешивать тяжесть преступных убийств с обеих сторон? На всем своем пути с танковой дивизией до Москвы и Сталинграда я больше не встречал подобных злодеяний со стороны немцев. Но встретил на этой длинной дороге множество советских преступлений такого рода. И это я обязан сказать, чтобы не погрешить против правды. Но вопрос ведь не в том, чтобы подвести счет количеству преступлений с обеих сторон. В идеологической войне права человека всегда будут попираться: плотины права и закона убраны, царит бесправие и закон его нарастания. Я должен был расска­зать, с целью установления истины, о том немецком пре­ступлении, но я должен добавить, что по опыту нашей дивизии стало очевидным, что для высших советских ин­станций с самого начала было важным показать жесто­кость и твердость, чтобы вызвать страх у неприятеля, а в случае необходимости — и у собственного населения.

Еще в самом начале войны, во время стремительного наступления немецких частей, мы находили в местах, оставленных советчиками, следы массовых расстрелов рус­ских людей. Часто мы находили трупы людей, убитых в подвалах ручными гранатами. Этим бесчеловечным ужас­ным способом советская тайная полиция ликвидировала заключенных, или просто подозрительных для нее лю­дей.

Наступающая севернее нас танковая дивизия стала 28 июня 1941 года жертвой чудовищного советского злодеяния. Санитарные машины с сорока девятью раненны­ми немецкими солдатами и офицерами были атакованы на пути в лазарет. Все раненые были перебиты и зверски изуродованы. Среди убитых оказался сын командира пол­ка нашей дивизии.

Естественно, такие бессмысленные зверства, с кото­рыми наши солдаты всё время сталкивались на пути, влия­ли на них, подталкивая к жестокости. Зло всегда рождает зло. Но ведение войны на фронтах, если смотреть в це­лом, все больше принимало корректные формы. В боевых частях подлинная жестокость встречается довольно ред­ко. Боевая часть живет рядом со смертью, и очевидно существует какая-то солидарность воюющих, которые перед смертью все равны. Бессмысленная, слепая жестокость нужна фанатикам-идеологам, ослепленным и холодным ненавистникам. Воюющие фронты, собственно говоря, не знали проблемы права и его нарушения в идеологической войне 1941-45 годов.

Правовой опыт, который нам было суждено приобре­сти в этой войне, относится к очень широкой области. Он начался с несправедливых действий, с политического ведения войны со стороны национал-социалистического го­сударства. Мы увидели сталинский террор, за который несло ответственность государство, сделавший врагами людей одного народа, причем число пострадавших было не­вообразимо большим.

Еще до начала войны в Советском Союзе, во время сталинских репрессий, было уничтожено по меньшей мере 20 миллионов человек и еще большее число людей было сослано. Это приблизительное число жертв сталинской системы взято из имеющихся между­народных публикаций. В своем произведении «Архипе­лаг ГУЛаг» писатель Александр Солженицын дал нагляд­ную картину этого террора. Вряд ли наше воображение и наши слова смогут представить и выразить неописуемые страдания этих людей. Но число родственников и любив­ших их людей, во много раз превышает число убитых и сосланных жертв. Для всех этих людей не существовало больше — в отношении права — ни связей, ни отношений со сталинской системой управления советским государством. Невообразимы последствия этой глобальной неспра­ведливости, вызванные в сердцах и правосознании мно­гих миллионов людей. Их надежды и стремления к бо­лее свободной и достойной человека жизни основывались на праве и исходили из правосознания.

После 22 июня 1941 года мы оказались в России перед лицом народного движения, которое возникло само собой, не было никем организовано и не могло быть организовано. Оно вспыхнуло с невероятной мощью как ре­акция на пренебрежение правом человека на жизнь и свободу. Этот «феномен России 1941 года» был порожден коренным чувством справедливости, чувством права. Опыт общения с русским народом заставил нас сильно призадуматься. Картина последствий беззакония ясно показала нам обязанность немецкого народа вернуть правам человека в России принадлежащее им место. Наша борьба начала приобретать смысл.

Страдающая масса людей, лишенных прав, с довери­ем идущая нам навстречу, превращала врагов в союзни­ков, объединенных в праве.. Союзничество не может существовать без доверия. И вовсе не легко тому, чья роди­на охвачена войной и горем, оказать доверие военному противнику. Однако случилось чудо: мучения бесправных русских людей толкали их к союзу с нами.

Мы, немцы, в первое время пользовались огромным уважением. В глазах этих многострадальных людей у нас была хорошая репутация. И доверие разочарованного и обманутого народа произвело на нас большое впечатление. Мы увидели возможность придать этой войне смысл. Было бы просто безумно и глупо не оправдать это­го доверия и не понять, какой огромный шанс дает нам настоящий момент, не разглядеть в миллионах обездолен­ных людей ту решающую силу, которая может уничто­жить сталинскую систему бесправия.

Вскоре мы нашли подтверждение нашим мыслям в изданной Отделом пропаганды главного командования во­оруженными силами брошюре, которая называлась «Наше отношение к русским». Ее автором был капитан Штрик- Штрикфельд  (автор книги «Против Сталина и Гитлера). Брошюра замечательно описывает харак­тер и особенности русского человека. В конце было напи­сано: «У нас, у всех немцев, одна задача — данная судь­бой культурная миссия склонить на нашу сторону Во­сток с его людьми и сделать его полезным для европей­ского будущего. Так как наши, европейские интересы — уничтожение большевизма — на сей раз совпадают с интересами русского народа, то поддержка со стороны исто­рии для нас совершенно уникальная».

В брошюре было объективно и трезво высказано то, что мы пережили при встрече с русскими людьми: то, на что мы жаждали направить нашу добрую волю и наши действия, было так же нужно и им.

3. ОБСТАНОВКА УСЛОЖНЯЕТСЯ — ДРАМАТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ

Наша армейская пропаганда обещала народам России свободу, освобождение от большевизма. Нам, солдатам, воюющим в России, осуществление этой задачи казалось жизненно важным. В этой задаче заключались оправдание и смысл нашей борьбы, содержалось наше собствен­ное освобождение от ведения неправой войны. Освобожде­ние российских народов, возвращение им прав человека в союзничестве с нами — это могло стать общим спасени­ем и реальной возможностью достичь мира. При этом, однако, стало ясно и кое-что другое: если немецкие лозун­ги об освобождении народов были задуманы только как пропагандные, тогда эта ложь должна была стать и на­шей гибелью. Мы уже знали кое-что о гигантских размерах этой страны, которая не по плечу никакому завоевателю. Мы уже догадывались об ее невероятном воен­ном потенциале, еще усиленном поддержкой союзников. Если обмануть надежды этих отчаявшихся людей, то они обернутся волей к сопротивлению, которая должна нас уничтожить. И тогда каждый русский должен будет при­нять самое активное участие в освободительной борьбе, и не только для того, чтобы избежать грозящего России не­мецкого рабства, но и для того, чтобы отвратить от себя подозрение властей в былом дружеском отношении к немцам.

Уже в первые недели войны мы получили все основания опасаться именно такого развития дел. Немецкое командование казалось слепым. Не было никакого официального сообщения или приказа, которые говорили бы о том, что эти проблемы поняты, говорили бы о необходимости привлечь на свою сторону огромное число антисталинцев в России. В листовках и пропагандных изданиях, обращенных к красноармейцам и русскому населению, го­ворилось, правда, о свержении большевизма, но не было никаких проектов и указаний относительно людей, кото­рые до этого жили в сталинской принудительной системе и государственном атеизме — средствах тотального гос­подства над людьми.

В оккупированных областях повсюду были развеша­ны портреты немецкого верховного главнокомандующего Адольфа Гитлера в партийном мундире национал-социали­стической партии, с подписью «Освободитель». Казалось, что командование не замечает, что этого никак не доста­точно, чтобы немецкие лозунги освобождения вызвали у русских людей доверие. Люди же везде жили одним важ­нейшим вопросом — быть или не быть? — вопросом о че­ловеческих правах в их освобожденной от большевизма стране, вопросом о самостоятельном устройстве их жизни. Лишь надежда добиться положительного разрешения этих вопросов, дала бы им силу выдержать жестокую борьбу с собственными властителями. Но эти главные во­просы остались со стороны немецкого командования без ответа. Те, кто отмежевался от собственных жестоких властителей, поправших человеческое достоинство и пра ва, почувствовал пустоту. И в этой пустоте начало воз никать недоверие к немецкому командованию, а потом по­явились и новые цели…

Непонятные, невероятные известия о том, что происходило в оккупированных областях, просачивались к нам на фронт. Естественно, они достигали и внимательных ушей русского населения.

В результате быстрого продвижения боевых немец­ких частей большие территории Советского Союза были переданы немецкому гражданскому управлению. Опера­тивные группы «Зихергайтсдинст» (тайной полиции) игра­ли там ужасную роль. В городе Житомире согнали вме­сте всех евреев и расстреляли за городом из пулеметов. Говорили, что перед этим они должны были сами копать себе могилы. Нам эти слухи казались невероятными, но мне их подтвердил военный судья нашей дивизии, кото­рого я когда-то замещал 4 недели во время Балканской кампании и поэтому хорошо знал. Он видел это собствен­ными глазами. Во время рассказа, этот служитель закона, капитан запаса еще со времен Первой мировой войны, дро­жал от возмущения. Он, немецкий судья, должен был наблюдать этот кошмар! Ефрейтор моего орудийного по­лувзвода также был свидетелем этого события. На граж­данской службе он был священником. Когда он мужест­венно заявил людям из «СД» о том, что их действия явля­ются «позорным беззаконием», ему грозно ответили, что если он не замолчит, то и его постигнет участь евреев.

Время надежд казалось, прошло. Для нас мир снова рухнул. Что значат эти преступления, совершающиеся от имени немецкого народа? И какое вообще имели отношение к войне эти несчастные житомирские евреи, жившие своей простой жизнью? Это преступление абсурдно и непонятно даже по самым прагматическим причинам: в военное время так нужна любая рабочая сила. Что же это за безумие? Но если это происходило в Житомире, то это наверняка не исключительный случай. Значит, это организованное убийство! Какой сатанинский план скрывается за этим?

Или, может бьггь, маленькая клика СС, которой мы не доверяли и о которой часто говорилось, что она являет­ся государством в государстве, была ответственна за та­кое преступление. Расизм в СС, в качестве идеологии яко­бы процветал, приводя к самым странным результатам.

А дурные известия всё множились: в лагерях русских военнопленных гуляла голодная смерть. Конечно, при таком огромном количестве русских военнопленных, какое было в начале войны, затруднения со снабжением были понятны. Но почему бы не сделать самого простого — не распустить их по домам, чтобы они на брошенных полях могли работать для собственного пропитания? Ведь очень скоро стало ясно, что большинство красноармейцев предпочитало работать дома, а не воевать за ненавистную сталинскую систему. Такой выход помог бы русскому наро­ду и повлиял бы в хорошую сторону на настроения лю­дей. Так думали многие на фронте, эти мысли рождались из опыта увиденного, и мы были уверены в их правиль­ности.

Но военное политическое управление в нашем тылу явно думало иначе. Немецкое гражданское управление оккупированных областей вело себя все двусмысленнее, все непонятнее. В боевых частях росло презрение к служа­щим немецкого гражданского управления, расхаживавшим в коричневой партийной форме. На солдатском жаргоне их стали звать «золотыми фазанами». Вдобавок они заставляли население оккупированных областей называть себя скомпрометированным в глазах русских именем «ко­миссар». Как могло им придти в голову подобными мето­дами завоевывать авторитет в стране, столько страдав­шей под властью комиссаров!

Но куда опаснее тактических промахов была идеология этих «коричневых партизан», как их тоже называли. Пропагандные органы национал-социалистов осмелились декларировать «теорию низшей расы», уничтожающую славянские народы России! Мы, фронтовые солдаты, знали об этом зловещем бреде расового сумасшествия. Мы знакомились с замечательными русскими людьми в их домах, почти в каждом из которых висели иконы. Правда, не все русские перед ними молились, но это не делало между людьми большой разницы. Многие из нас, насмотревшись на издержки цивилизации в Западной Европе, особенно во время кампании во Франции, всё больше по­ражались: «Чем дальше на Восток, тем больше встреча­ешь настоящих людей!» Эти слова говорят о глубоком ува­жении и особой симпатии к русским.

Вскоре разглаголь­ствования о «низшей расе» стали приводить нас в ярость. Извращенное мышление пыталось этой «теорией» оправ­дать все ошибки и преступления, ее сторонники были склонны к барству и эксплуатации. Эти глупцы и преступ­ники делали из нас не освободителей, а завоевателей. Мы пытались отчаянно защищаться от этих горьких выводов, но вскоре нам уже не требовалось новых доказательств грубого, презрительного отношения к русским со сторо­ны гражданского управления. Мы понимали, что если эта преступная глупость не будет остановлена, то конец станет неминуемым: это будет война на уничтожение двух больших неповинных народов, война с невообразимыми жертвами и катастрофами.

Страх, чувство вины, бессильное возмущение, неуверенность не покидали нас, а бессмысленность происходящего почти парализовала нашу волю. Вряд ли сегодня кто-нибудь сможет почувствовать, как нас все это угнетало. Мы снова жили в мрачном свете 22 июня 1941 года. Мы находились в безысходном положении.

В начале нашего пути в Россию, мы на многих приме­рах видели, как из глубины гражданского правосознания стихийно и неорганизованно вспыхнуло русское освободительное движение. Знаменательно было, что 22 августа 1941 г. майор Красной Армии Кононов с подчиненным ему советским 436-м стрелковым полком, прикрывающим от­ступление 155-й пехотной дивизии, после митинга среди советских солдат и переговоров с немецким ген. Шенкендорфом, перешел с полным вооружением на немецкую сторону.

После того, как майор Кононов получил огромное количество заявлений от добровольцев в лагерях для русских военнопленных под Могилевым и Бобруйском, уже 19 сентября 1941 г. был сформирован новый казачий полк из 1.800 чел., с 77-ю офицерами, получивший в приказе верховного командования названия 120-го Донского Ка­зачьего полка. Духу времени отвечало то, что знаменос­цем этого казачьего полка был назначен казак Белократов, отбывший 12 лет заключения в сталинских концлаге­рях, два брата и четверо детей которого были расстреля­ны в ГПУ. Просто немеешь от способности русских людей переносить страдания!

Мы знаем из истории войны, что первый проект организации русского освободительного движения был разработан в Смоленске. Там произошло совещание между офицерами армейской группы «Центр» и городским управлением. В меморандуме, адресованном «фюреру» Германии, городской голова Смоленска и 10 человек городского управления предложили призвать русское население к свержению сталинского режима. Условиями и пред­посылками для совместной борьбы Русский Освободитель­ный Комитет Смоленска назвал:

1. Гарантию независимой России,
2. Конституцию нового правительства России
3. Образование Освободительной Армии.

Даже тем, кто ничего не знал об этом меморандуме, но пережил ход событий в России с начала войны, со все­ми заботами, печалями, надеждами и разочарованиями, было ясно, что только с позиций, разработанных в Смо­ленске, можно было успешно использовать возможность ниспровержения советского режима с помощью русских. И только этим путем можно было привести войну с Советским Союзом к благополучному концу.

Все те, кто, как мы, следил внимательными глазами и сердцем за собы­тиями в России, предчувствовали, что исход войны с Со­ветским Союзом будет предрешен в первые месяцы. Ес­ли немцам удастся совместно с враждебными сталинизму силами создать общий фронт, то война будет немцами выиграна. Но она будет выиграна и русскими. Вопрос Рос­сии был куда серьезнее, чем победа или поражение на полях сражений. Вопрос стоял о полном освобождении глубоко религиозного, храброго народа от террористиче­ского режима, который обещал рай на земле и завел на­род в ад.

Добившись вместе с русскими этого освобождения, немцы положили бы начало мирному сосуществованию ев­ропейских народов и, может быть, народов всего мира, который отверг бы идеологии насилия, приносящие кровь и слезы. Освобождение русского народа одно могло оправ­дать эту войну. И это не было утопической мечтой немец­ких солдат, потому что на таком-то коротком отрезке вре­мени мы наблюдали возрождение только что освобожден­ных русских областей, и это могло стать типичным для всей России.

Более поздние исторические исследования подтвер­дили наш опыт и правоту наших представлений в полном объеме. Известный специалист и знаток, американский профессор Даллин в своем капитальном труде «Немецкое господство на Востоке» (Издательство Дросте, 1958 г.) за­являет: «На первом этапе кампании применение полити­ческого ведения войны могло служить стрелкой весов между победой и поражением» (стр. 526). «В 1941 году у Германии был благоприятный момент обратиться к насе­лению Советского Союза: раны, полученные в травмати­ческие годы террора и величайшего голода, еще не затя­нулись» (стр. 692).

Чтобы подчеркнуть важность нашего познания, я дол­жен постоянно повторять: всюду, в течение всего лета и осени 1941 года, — мы, немецкие солдаты, чувствовали и многие понимали это в полном значении, что на нас, немцев, перед лицом надежд и ожиданий угнетенного народа, была возложена задача, осуществление которой мог­ло бы придать бессмысленной войне смысл, духовный смысл, состоящий в том, что неописуемые страдания были бы преодолены при помощи права.

Чем яснее нам это становилось, тем сильнее росла наша угнетенность и боязнь, так как мы поняли бессмысленность и преступность оккупационной политики в ты­лу, — мы узнали о непонятном для нас массовом убийст­ве невинных людей.

Злополучная, идеологически ослепленная восточная политика, которая лишилась этого уникального шанса, не должна была победить!

Мы, фронтовые солдаты, могли лишь надеяться и тревожиться, — в этом состоял трагизм нашего положения.

Мы могли лишь надеяться на то, что в военных комендатурах, а также и среди политиков, найдется достаточно смелых людей, которые поняли бы положение и боролись бы за этот неповторимый шанс изменения хода войны, — боролись бы против идеологического ослепления власть имущих.

Они должны были бы назвать имена тех, кто был ответствен за вредные мероприятия и ошибочные упущения на оккупированных территориях. Надо было бы бороться против бесправия, происходящего из-за ослепления и бороться за шанс, который был дан немцам Русским Освободительным Движением. Исходя из этого, надо было бы найти собственный путь и собственную концепцию и осуществить ее вопреки стремлениям имущих политическую власть, которые направили бы всю свою силу про­тив деловой или даже этической критики.

Сегодня, обращаясь в прошлое, необходимо признать, что понадобилось бы громадных жертв, мученичества мно­гих людей, чтобы пробить брешь в идеологическое безу­мие и, вероятно, эти жертвы все же были бы напрасны. Сегодня я знаю лишь то, что без духовного противодей­ствия идеологический абсолютизм буйно разрастается, и безумие и хаос одерживают победу.

История это подтверждает: немецкое командование затопил поток докладных записок, в которых с полным пониманием описывалась ситуация военного положения в России лета и осени 1941, со всеми его возможностями и шансами. Настойчиво указывалось на опасность ли­шиться этих шансов. Военное и политическое управления были атакованы предостережениями о грозящей возмож­ности взаимного уничтожения двух великих народов…

Абсолютизированной идеологии всегда принадлежит ослепление, состоящее в неспособности видеть действительность. В докладных записках того времени, высказывающих опасение, постоянно встречается иное основное понимание права: указание на естественное и жизненное понимание права, данного людям и народам на жизнь и свободу, а также встречаются указания на опасности, могущие возникнуть в следствие пренебрежения правом русских людей и народов, с их здоровым и сильным правосознанием…

Один такой предостерегающий документ хорошо известен мне. Это докладная записка кап. Штрик-Штрикфельда, с которым я познакомился в шестидесятые годы и которого глубоко уважаю. В меморандуме, направлен­ном в Главную квартиру фюрера, он предложил на цен­тральном участке фронта организовать Русскую освобо­дительную армию под русским верховным командованием. Этот меморандум готовился для представления начальни­ком штаба центральной группы войск генерал-майором фон Тресковым. Главнокомандующий вооруженными силами генерал фон Браухич поставил на меморандуме резолюцию: «Считаю это решающим для исхода войны».

Сегодня, почти через сорок лет, я все еще раздумы­ваю об этом упущенном шансе, как о последствии идеологической слепоты, и о тех, кто вынужден был ее терпеть в бессилии. Я слышал за эти годы самые тяжелые взаим­ные обвинения с обеих сторон. Главным образом обвине­ния тех, кто еще и сегодня не понял причины немецкой несостоятельности, а еще меньше понял положение тех, у кого были связаны руки, но кто все же вел безрезультатную борьбу…

«Когда вы снова будете строить церкви…»

Вальтер Ламе

Ниже публикуются отрывки  из его книги: Вальтер Ламе. Путь к миру (Сан-Франциско: изд-во «Глобус», 1984). В этой второй части речь идет о чудесном явлении ему близ разрушенной сельской церкви в оккупированной немцами Смоленской области, что изменило его жизнь.

5. ЖИЗНЬ СРЕДИ РУССКИХ

… С середины ноября штаб нашей части со штабом ба­тарей были размещены в одном из сел Уваровского райо­на, приблизительно в 120 километрах к западу от Москвы. Командир нашего соединения, пожилой майор запаса, был назначен комендантом этого крупного населенного пункт- та и пятнадцати других деревень, входящих в район. Здесь началась настоящая русская зима, и пожилой ко­мендант покидал свою квартиру неохотно. Практически получилось так, что в районе нашего подразделения его комендантские обязанности выполнял я, его адъютант.

Когда я разъезжал на машине повышенной проходи­мости, разведывая новый район расположения нашей ча­сти, со мной случилось необычное происшествие. Вместе с шофером и сопровождающим солдатом, мы целый день ехали по длинной и трудной дороге. Я должен был сде­лать несколько рекогносцировок и переговорить о делах в штабе бригады. Вечер наступил рано, трудно стало рас­познавать дорогу. Я почувствовал себя затерянным в не­объятных просторах чужой страны. Я должен был разу­знать дорогу в деревне и вошел в дом, выделявшийся сре­ди деревни, состоявшей из ряда изб, своей величиной и особенностью постройки. Моих познаний русского языка едва-едва хватило на то, чтобы кое-как объясниться.

Я уже замечал, что русские становятся общительнее, если стараешься говорить с ними на их языке. Мне не только дружески ответили, но и предложили у них пого­стить. Когда я потом снова вышел в холод темной ночи, я особенно остро почувствовал защищавший меня уют этого дома. Меня охватило какое-то странное счастливое чувство, я ненадолго почувствовал себя дома на холод­ной чужбине. Необъятность русского края с его первобыт­ной тайной, особенно ясно дает ощутить человеку его оди­ночество и потерянность. Тем более счастливо восприни­мается защитное тепло дома. Человек с благодарностью чувствует себя огражденным, успокоенным. Это особое переживание, видимо, связано с характером русского ландшафта.

Раньше за все долгие недели войны в России, я еще ни разу не входил в русский дом. Мы жили либо под открытым небом, либо в палатках. На бревенчатых гатях были устроены казарменного типа убежища, в каждом помещении должно было тесниться по двадцать и более человек.

На новом месте моей обязанностью было посещать деревни, относящиеся к району комендатуры. Для необ­ходимых в будущем мероприятий я должен был назна­чить деревенских старост. Очевидно, уже раньше было условлено, кто станет старостой — я находил их быстро и без труда. Иногда это был бывший председатель совет­ского колхоза. При первом посещении деревни, я обычно собирал всех взрослых жителей.

В нашем селе была молочная ферма с еще действую­щим оборудованием. Были и опытные люди, согласившие­ся обслуживать машины. В нашу задачу не входило обеспе­чение свежим маслом наших фронтовых товарищей, но эту задачу мы взяли на себя сами. Обязанностью нашей было поставлять отремонтированные автомобили батаре­ям нашей дивизии, участвующим в наступлении на Мо­скву. А в виде сюрприза мы решили добавлять к этим автомобилям еще и свежее масло. Для этого нужно было склонить жителей деревень к добровольной сдаче моло­ка.

Я собрал жителей и объявил им о нашем намерении. Мы сообща определили количество оставшихся коров и число детей и больных, нуждающихся в молоке. Мы пред­ложили жителям особое вознаграждение: гарантию непри­косновенности коров от реквизиции и других злоупотреб­лений. Кроме того, жители получали от нас квитанции, подтверждающие выполнение поставок, для предъявле­ния своих претензий к немецким властям. Деньги здесь, конечно, были бесполезны. К моему удивлению и радости, я нигде не встретил недовольства или скрытого сопротивления…

Так или иначе, но я сразу получил в ответ согласие. Мы быстро договорились относительно поста­вок молока. Очевидно, наши добрые намерения сотрудни­чать стали известны в округе, так как позже, когда я раз­говаривал с жителями отдаленных деревень, наши пере­говоры с другими деревнями были им уже известны.

Мы достигли сотрудничества и взаимопонимания по­среди вражеской страны. Между нами появилось доверие. Работа на молочной ферме началась уже через несколько ‘ дней, после начала переговоров. Ежедневно поставлялось 100-120 литров молока, причем его привозили в любую непогоду. Это продолжалось и тогда, когда наступила су­ровая зима, сделавшая подвоз молока напряженным тру­дом…

Позже, когда мы ближе познакомились с жителями, мы узнали, что тогда мы были не единственные «визите­ры» в этой маленькой лесной деревеньке: были и другие гости, которые тайно наблюдали из окон за нашей тор­говлей, происходившей на деревенской площади. [Видимо, автор намекает на партизан. ‒ Ред. РИ] Симпатия и доверие к нам росли по мере того, как выяснялась наша добросовестность.

А между тем, в доверенном нам районе мы все еще жили мирной жизнью посреди ада. Наше молочное произ­водство действовало без помех и, против всяких ожида­ний, ему ничего не угрожало. Между нами и русским на­селением выросло доверие. Когда мы втроем или вчетве­ром навещали деревни, нас всё чаще приглашали к столу. У одного старосты, который был раньше председателем колхоза, мы встретили особенно радушное гостеприимство.

Когда мы бывали у него в гостях, там всегда были и другие жители деревни. К дому собирались крестьяне, мы беседовали с ними. Потом они провожали нас до конца деревни. И мы со всеми прощались дружескими рукопо­жатиями, как с друзьями. Поистине мы были не во вра­жеском стане! В ста километрах от ада убийственного советского наступления, мы мирно жили вместе с рус­скими. Время с ноября 1941 года до Нового года, бы­ло для нас подарком судьбы.

Конечно, какую-то роль сыграло и то, что при таких жестоких морозах русской зимы нас не беспокоили никакие вражеские военные опе­рации. Но настоящей основой этой мирной жизни была наша встреча с простым русским человеком. Мы увидели его скромное добродушие, естественную нравственность, с которой он устраивает свою жизнь. Ко всему этому при­ложилось еще и то, что мы узнали русскую зиму на про­сторах русского ландшафта. Декабрь 1941 года принес необычные морозы. Суровая, немного унылая красота этой страны глубоко запала в наши души. Мы были оча­рованы и околдованы.

Но мы не забывали о наших товарищах на фронте. В безоблачные зимние вечера, мы видели на восточном небе над Москвой рвущиеся снаряды зенитных орудий. В далеком отдалении они, правда, казались безвредными цветными искорками. Однако плохие известия после по­ворота под Москвой говорили другое: наш фронт должен был отодвинуться назад.

Со старостой соседней деревни я мог разговаривать о ходе войны и положении на фронтах с полным доверием. Я стал говорить по-русски лучше, так что мы могли уже понимать друг друга. С полной убежденностью староста говорил, что мы, немцы, несмотря на все достигнутые до сих пор успехи, войны выиграть не сможем. С горечью русские уже поняли, что немецкие обещания освобождения были обманом и ложью. Слишком долго приходиться ждать обещанного освобождения от ненавистной сталин­ской системы, а истинный характер немецкого «господства» в занятых областях, стал уже широко известен. Чу­жому господству корыстолюбивых завоевателей все-таки будет предпочтена собственная привычная тирания, не­смотря на пережитые и продолжающиеся страдания. Когда вопрос встает о родине, все остальное должно ос­таться позади.

Старый, умудренный опытом русский че­ловек объяснил мне, что ошибочные шаги ослепленных идеологов в занятых областях и применяемая ими к рус­ским людям несправедливость, вызвали «великую оте­чественную войну». Тот, кто ломает законы, основанные на праве и справедливости, тот не только самого себя ло­мает в этом бесправии, но одновременно сеет хаос со все­ми его ужасными последствиями: ненавистью, местью, убийством, уничтожением.

Перемирие в нашем селе продолжалось еще во время Рождества и Нового года. В день Рождества один русский доброволец с нашей батареи сделал мне особенно доро­гой моему сердцу подарок: он мастерски нарисовал зимнюю улицу нашего села с православной церковью на зад­нем плане. Этот маленький рисунок до сих пор висит на стене моей любимой комнаты и доставляет мне радость.

В начале 42 года сведенные вместе остатки нашей дивизии были переведены в район западнее Вязьмы для оборонных задач. Мы, то есть я со своими тремя друзья­ми, ездившими со мной по деревням нашей комендатуры, были опечалены. Мы распрощались с людьми в этих, ставших нам родными, деревнях, в особенности тепло прости­лись со старым старостой. Это было прощанье с друзья­ми. Я и сегодня, в некоторые минуты жизни, вижу перед собой старого старосту соседней деревни. Между нами было особое взаимопонимание. В его глазах я видел дове­рие и благодарность, но и высокую суровость. Эта серьез­ная суровость была как приговор судьи о нашем пути в Россию, о наших ошибках, о нашей вине перед русским народом, который ждал через нас освобождения. Вся тя­жесть войны, всё нами упущенное и растраченное, легли мне на плечи в минуту прощанья со стариком. Уходя, я обернулся и махнул ему рукой… Неподвижно стоял ста­рик староста на деревенской улице перед своим домов и смотрел мне вслед, пока мои сани не скрылись от его глаз…

«Неправильное обращение», которое русский народ испытал со стороны немцев, со стороны «коричневых пар­тизан» в тылу, со стороны свирепствовавших отделов «СД», убило надежду русских на свободу и толкнуло разочарованных, ожесточившихся людей снова к Сталину, к фанатической «отечественной войне». «Неправильное обращение» с русским народом, благодаря извраще­нию права на немецкой стороне, повлияло не только на отрицательное развитие войны. Оно отняло у нас, воюю­щих солдат, смысл борьбы, единственное оправдание это­го бесчеловечного столкновения. Наша надежда на ско­рое завершение войны и на выполнение нами историчес­кой задачи — умерла…

В исторических источниках можно найти достаточно мест подтверждающих это мнение. Так, например, уже упомянутый американский ученый, профессор Даллин, обобщая, утверждает в своем труде «Немецкое господст­во на Востоке»: «Немцы внесли значительный вклад к тому, что сталинская советская система, которой угрожа­ла опасность внутреннего распада, вновь стабилизирова­лась, так как в результате поведения немцев, цели совет­ского правительства и чаяния народа временно совпали. Германия стала общественным врагом № 1». (стр. 152).

Сам Сталин, при передаче Верховного командования Северным фронтом, б марта 1942 года, генералу Власову, подтверждает это: «Политическая неблагонадежность населения и части армии в первые месяцы создала критическое положение, — к счастью, фашисты быстро исцелили этих людей». (Цитата из: Свен-Стенберг, «Власов», 1978, стр. 26).

6. ГОРЬКИЕ УРОКИ РУССКОЙ ЗИМЫ 1941-1942 ГОДОВ

В районе нашего расположения около поселка Дорогобуж-вокзал, приблизительно в 100 километрах запад­нее Вязьмы, от нас снова потребовалось выполнение во­енных задач. Мы должны были охранять железнодорож­ную линию между Смоленском и Вязьмой, идущую па­раллельно шоссе, соединяющему эти города. Этот путь, по которому шло наше снабжение, был под постоянной угрозой нападения советских десантников, сбрасываемых на парашютах, и все время растущих партизанских от­рядов, которые пополнялись отбившимися от своих соеди­нений солдатами из вязьминского окружения. Мы патру­лировали по нашему району на лыжах…

Также и здесь, в деревнях определенного нам для охраны участка, у меня установились со старостами хоро­шие отношения. Старосты заботились о том, чтобы все оставшиеся в деревнях красноармейцы были зарегистрированы как военнопленные или как добровольцы. В первые недели в районе нашего расположения не раз­далось ни одного выстрела. У нас еще было много време­ни для раздумий. И мы думали. Множество вопросов о жизни и смерти занимало нас.

У развилки главного соединительного шоссе, веду­щего к железнодорожному пути, мы нашли на краю до­роги мертвых советских солдат, вмерзших в снег и лед и заметенных снегом. У одного из них свободным осталось только лицо, и лицо было неповрежденным. Это лицо выражало высокий покой и было торжественно. Проходя мимо, я всякий раз не мог не остановиться перед этим зрелищем, свидетельствующем о покое смерти и о том, что этот покой есть цель жизни.

Наши разговоры в кругу друзей постоянно вертелись вокруг военной ситуации. Много говорилось о самосозна­нии немецкого солдата. Нас удручала неудача под Мо­сквой. Проблема была в большем, чем только тревога за собственную судьбу. Немецкая вина, вызванная действия­ми в тылу «коричневых партизан» [немецкой политической оккупационной администрации. ‒ Ред. РИ], надменность расовой теории, нечестность, тяжелые нарушения законности, вплоть до массовых убийств — всё это угнетало нас. Рас­плачиваться по этому ужасному счету предстояло и нам. Немецкая неправота в этой войне лишила нас ее смысла, украла у нас нашу солдатскую честь.

Эта неправота воспринималась нами тем тяжелее, что при встрече с русскими людьми, мы узнали многое о той несправедливости, которую они терпят со стороны собственного идеологически ослепленного руководства, узнали о страстном желании русских людей освободиться от всякого угнетения и о надеждах, возлагаемых ими на немцев.

Эти надежды имели право на жизнь, они должны были сбыться, но нашей же политикой ведения войны они бы­ли разрушены. Война принесла им новое угнетение.

Мне вовсе нелегко говорить о нашей неправоте, в которую нас повергла немецкая измена закону. Эта не­правота была причиной нашей подавленности. Когда я, бывало, в одиночестве стоял под открытым русским не­бом, то очень часто это душевное угнетение причиняло мне просто физическую боль, становилось трудно дышать стесненной грудью.

Это был феномен, заслуживающий внимания. Такое состояние показало: если долг службы и мужество, которые требуются от воюющего солдата, становятся внутрен­ней душевной нагрузкой из-за нарушения права руко­водством, то только честность и добросовестность должны стать основой служебного долга и мужества. Другими сло­вами, требуемые от боевого солдата долг службы и муже­ство, он может проявлять только постоянно перебарывая себя, и лишь в том случае, если честность и добросовест­ность ведения войны этому способствуют.

Сталкиваясь с нарушением права в политике ведения войны, мы поняли, что находимся в противоречии с нашим понятием служебного долга и мужества.

Мы сами являлись как бы доказательством тому, что мужество и право взаимосвязаны и что мужество и пра­во обусловливают друг друга. Таким образом подтверди­лось высказывание Фоны Аквинского, что «Хвала муже­ству зависит от справедливости».

Первая зима в России привела нас к горькому самопознанию. Именно в России ставка на право и справедливость имела бы громадное значение. Поэтому наше тогдашнее решение не выполнять приказ о комиссарах, как приказ нарушающий право, было не достаточным.

Всегда было необходимо не только разоблачать бесправие, но и бороться против него. В противном случае, оно не прекращается… После приказа о комисса­рах наша внутренняя позиция изменилась. Наша позиция изменилась несмотря на то, что мы старались служить так же честно и добросовестно. Правота другого высказывания Фомы Аквинского угнетала нас: «Мужество без справедливости превращается в рычаг зла».

Наша совесть с этого времени мучила нас все боль­ше и больше. Она заявляет о себе еще и сегодня, когда нас одолевают воспоминания. Нас все еще мучает вопрос: можно ли было избежать неправды, если бы мы, немец­кие офицеры, в то время, сославшись на обязательство присяги, открыто отказались выполнить приказ о комиссарах? Не мог и не должен ли был я в качестве юриста найти тогда дорогу к командиру дивизии, как и любой другой офицер? Ведь два месяца перед этим, я в течение четырех недель замещал советника военного суда и почти каждый второй день ходил с докладом к командиру ди­визии.

Ответ, исходящий из горького самопознания: роль сыграли не только несчастливое стечение обстоятельств, но так же и личная вина.

Когда-то я молодым жизнерадостным лейтенантом начинал свой путь. Сейчас мое сердце не вмещало всех обуревавших его тревог.

7. НАСТУПЛЕНИЕ БЕЗ ОРУДИЙ ПО ЗИМНЕЙ РОССИИ

Наш полк стал теперь артиллерийским полком без орудий, и из отведенных в январе в тыл частей, были в районе Дорогобужа сформированы охранные роты. Одну из таких рот, с личным составом в 200 человек, мне пере­дали под мою команду в начале февраля 1942 года. Зада­чей этой роты была охрана вновь построенного деревян­ного моста через Днепр на шоссе Смоленск—Вязьма…

Чтобы увеличить боеспособность роты, я составил лыжный взвод. Теперь, в результате принятых мер, уже пришли из Германии лыжи и другое военное снаряжение. В составе вновь образованного боевого батальона, наша рота была использована в начале марта для выполнения боевой задачи — продвижения вперед охранной линии на юг по направлению к Дорогобужу…

ОТКРОВЕНИЕ В СЕЛЕЦКОМ

На следующее утро меня разбудили первые лучи мартовского солнца, проникавшие через маленькое окно деревянного дома на соломенное ложе на полу моей квартиры. Было воскресенье. Вдруг я вспомнил: я должен сегодня собрать роту, чтобы отдать последнюю честь пав­шим в бою товарищам.

Я обдумывал свою речь. При этом вспоминал свои размышления и раздумия в тихий летний вечер на Ук­раине на могиле моего предшественника, будучи тогда адъютантом подразделения. Я решил положить в основу заключительной молитвы, то что мне казалось правиль­но осознанным и увиденным тогда на этой могиле…

А потом я стоял в большом светлом зале школы в Селецком перед выстроившейся ротой. Я говорил о наших двух операциях под Тушневым и Раковым, описал опас­ность этих дней, которые непривычным к пехотному бою артиллеристам могли принести еще больше бед. Я напом­нил о чудесной судьбе, приведшей к успеху операции — о роли молодого врача, и вся моя речь о бое, со всеми его удачами и неудачами, звучала как благодарность Богу.

Я скомандовал «смирно», взял под козырек, отдавая честь павшим товарищам, и стал медленно называть име­на убитых, которые один за другим вставали перед моими глазами.

И вдруг я вздрогнул: какая-то потусторонняя сила завладела мной, сковала тело и речь. Я почувствовал такой ужас, какого еще не испытывал. Имена убитых едва схо­дили с моих губ, тяжело застревая в горле. Чужым, но ясным голосом, я прочел заключительную молитву: «Мы молимся о них, чтобы их души, оставившие здесь их тела, нашли высший мир и покой».

Могучая потусторонняя сила овладела мной полностью, мое «я» растворилось в ней собственной воле не осталось места. Я не мог по собствен­ной воле шевельнуть ни одним членом. Некий преобра­жающий свет заполнил пространство вокруг меня, пре­образил серый цвет мундиров моих товарищей. Остано­вилось само время. Затем понемногу потусторонняя охва­тившая меня сила начала истекать из меня, и постепенно воля вернулась ко мне, я вновь обрел власть над своим телом. Тогда только я смог опустить вниз руку, которая, оцепенев, как бы приросла к козырьку моей фуражки.

При уходе потусторонней этой силы, в глубине моей груди появилось странное чувство, которое я не могу описать словами. Подобное же чувство я пережил уже однажды: в июле 1939 года после бурного молодежного праздника по случаю сданного экзамена на докторат я, желая придти в себя, переусердствовал, тяжело отравил­ся лекарствами и был на грани смерти. В кармане у меня тогда уже лежал приказ о призыве в армию. В бедственном состоянии души и тела я молился тогда, чтобы Господь оставил мне мою несвершенную еще жизнь и подарил мне время, испытал меня. Тот тогда я пережил такое же чувство. Видимо, сейчас я снова стоял на каком-то рубеже. Когда я вспомнил, что пережил уже такое на гра­ни жизни и смерти, я не был больше способен ни на какие слова и выбежал на воздух.

Мне стало стыдно. Не рассчитывал ли я и не высчи­тывал ли после тяжелого ночного боя своих заслуг? Я удалился в свою комнату. Нужно было успокоиться. Меня охватил ужас. Когда появился рядом один из моих взвод­ных командиров, я должен был снова убежать, я не мог говорить ни с кем.

На дворе я взял свою лыжную палку, мне надо было на что-то опираться. Медленно и бесцельно я брел вверх по деревенской улице мимо редких изб на западной сто­роне. Восточная, незастроенная сторона улицы уходила в низину и открывала вид на другую часть села. Там высилась тяжелая полуразрушенная церковная колокольня. Церковь разрушили уже несколько лет тому назад, что­бы этим отметить торжество наступающего атеизма. Пустынная заснеженная деревенская улица была вся залита солнечным светом, высоко уходило темносинее небо. Свер­кающий снег придавал убогой деревне праздничный вид.

Вальтер Ламе: Путь к миру

Я брел дальше, навстречу солнцу, меня окутало его сла­бое тепло. Понемногу моя душа стала успокаиваться. Мысли все время возвращались к моему странному со­стоянию в школе. Душа была под тяжким грузом, но я легко шел в гору.

Вдруг со стороны солнца на меня нахлынула волна света, он был светлее, чем сам солнечный свет. Это был яркий, но невыразимо мягкий, неописуемо прекрасный свет. Он охватил меня и поднял. Свет был полон мощи, силы и великолепия. Его сила повернула мою голову в сторону разрушенной церкви. Одновременно я почувст­вовал, что моя грудь непостижимым образом освобождается от всего, что ее давило и угнетало. Внезапное чувство освобождения от подавленности, от чувства вины и сты­да явилось чудесным избавлением. Меня целиком захва­тило светлое восторженное чувство и мир. И из этого света я услышал слова: «Когда вы снова будете строить церкви…»

Голос был чудной ясности и звонкости. Затем слова замерли в направлении разрушенной церкви, и одновременно исчез великолепный свет. Я снова пришел в себя, стоя на улице и опираясь на палку, с головой, обращен­ной к церкви, и ногами, прикованными к снегу. Никогда не изведанный свет просветил мое познание, значит… Бог все же является личным Богом…

Перед лицом увиденного и услышанного, мое собственное человеческое мышление, сформированное человеческой наукой, рассыпалось. Я снова стал доверчивым ребенком, обретя доверие, с каким когда-то шел к мате­ри, стал верующим ребенком с его робкими шагами в царство веры. Меня пронизало священное прозрение: Бог дал мне знамение, дал мне познать Его святую волю. Мне был указан путь и условие полного освобождения от всех нужд, угнетенности, опасности и вины. Моя душа ужаснулась раскрывшейся бездны, в которой живут люди, разрушающие место поклонения и молитвы. Для меня стало очевидно, что в этой бездне находимся мы все — и рус­ские, и немцы; и те, кто разрушил каменное строение — дом молитвы и благовести, и те, кто из своей среды изгнал Бога и поставил на Его место свое автономное «я». Все во мне содрогнулось от просветления и осознания, преобразивших меня всего.

Это переживание чудесным образом одновременно и приподняло и придавило меня. У меня было ощущение, будто теперь я не могу больше жить. Медленно и с тру­дом двигая ногами, я вернулся обратно — не мог же я остаться стоять посреди улицы.

Я пошел в канцелярию батальона, бывшую непода­леку. Пораженный, я остановился в дверях помещения: несколько офицеров рассуждали о приказе относительно комиссаров. Мне показалось, что это опять вещее указание на причину всей нашей подавленности — беззаконность, сделавшую нас виновными и приведшую к невыполнению нами нашей исторической задачи. Мир показал­ся мне удивительно прозрачным, все казалось явственно связанным с великим центром, в который мне было дано заглянуть.

Меня пригласили к общему столу, и я должен был пересилить себя, чтобы не отказаться. Перед моими глазами все еще стояли тишина и белая деревенская улица. Как только это стало возможным, я постарался уединить­ся и сел за свои дела.

В ротной канцелярии я поймал вопрошающий взгляд моего старшего ротного фельдфебеля. Смущаясь, он сказал: «Слова, которые Вы сегодня сказали в честь убитых, были Вам ниспосланы свыше…». Он тоже верил в живо­го, личного Бога. С непривычной доверительностью и искренностью он рассказал мне о разных событиях и случаях в его жизни, которые стали определяющими для его веры. При этом он рассказал и о своем отце. Я слушал, размышляя, и тут меня задело слово «отец». Болезненно ясно вспомнился отец, оставшийся на родине, и его смертельная болезнь. Однако, в свете пережитого, мои трево­ги об отце были уже менее безутешны, чем раньше. Каза­лось мне, что виденный мною свет и отцу даст облегче­ние от страданий и боли и дарует ему спокойное возвра­щение домой — к Отцу всех людей. Я на своем опыте познал истину слов: «И Он осушит все слезы с наших глаз…»…

В течение последующих ночей я спал мало. Я просы­пался уже за несколько часов до рассвета, и снова и сно­ва перед моими глазами вставало пережитое в последние дни, так глубоко меня потрясшее и изменившее. Эти ча­сы были полны удивления происшедшим и глубоким смыслом откровения пророческих слов.

С тех пор я понял и, должен признаться, что имен­но в ужасной войне против России мне был дан дар познания, вырвавший меня из отчаяния и придавший яс­ность моим сомнениям и исканиям. Это глубоко преобра­зило меня и не освобождает меня и сегодня от возложен­ной на меня обязанности, которая одновременно поддер­живает и угнетает меня, возвышая над моими собствен­ными недостатками, позволяя, не смотря на все, верить и надеяться. Я считаю, что я должен свидетельствовать об этом, данном мне свыше, переживании и поделиться им с тем братом, который вопрошает о смысле и цели жизни.

Я услышал, — я увидел и понял, что восклицание: «Когда вы опять будете строить церкви!», содержит в се­бе путь и цель. Я понял и познал, что в осуществлении этой цели заложены и радость и спасение.

«Строить церкви» — это значит постоянно осущест­влять здесь, на земле, при всем нашем человеческом несовершенстве, Тело Христово, во исполнение заповеди о любви к Богу и ближнему. Исполнение двойной заповеди о любви к Богу и ближнему означает созревание человеческой духовности, созревание человека в Дух, что является путем и целью нашей жизни. Лишь в этом Ду­хе и в его силе может быть осуществлен мир — мир меж­ду ближним и мною, мир между народами.

Откровение в Селецком зовет нас, русских и немцев, на борьбу с лжеучением атеизма. Это означает и борьбу с собственным неверием, борьбу с часто имеющим место унынием, борьбу с неверием брата — посредством укрепления собственной уверенности и доверия к Богу. Это означает, наконец, и сопротивление всякому открытому безбожию, как и усиливающемуся секуляризованному мышлению…

Ниже публикуются отрывки  из заключительной части его книги: Вальтер Ламе. Путь к миру (Сан-Франциско: изд-во «Глобус», 1984). В первой части офицер наступающей армии Вермахта подробно рассказал о нравственных проблемах немецких военных в связи с антирусской политикой нацистского руководства, которая вместо заявленного освобождения русского народа от коммунистического рабства превращала его из союзника во врага немцев. Во второй части говорилось о чудесном Божественном явлении ему близ разрушенной сельской церкви в селе Селецком оккупированной немцами Смоленской области, что изменило его жизнь. Это была чудесная волна Света, из которого раздался голос: «Когда вы снова будете строить церкви…».

2. ПОЕЗДКА ДОМОЙ КАК ПОДТВЕРЖДЕНИЕ

21 марта 1942 года наш батальон снялся с места и пе­редвинул линию обороны дальше на юг, в сторону стан­ции Дорогобуж-город. Я еще успел участвовать в подго­товке, но в самих действиях уже не смог, так как вне­запно заболел. Высокая температура, рвота, понос и боль в суставах измучили меня. В жалком состоянии лежал я на койке у себя на квартире и благодарно и пристыженно принимал самоотверженную помощь и уход со сторо­ны моей русской хозяйки. В те дни я получил из дома письмо с известием, что состояние отца быстро ухуд­шается и что, очевидно, надо приготовиться к худшему. Письмо было написано уже после 8 марта.

Во мне загорелось желание увидеть отца еще хотя бы раз, чтобы успеть рассказать ему о своих переживаниях. Однако, из-за нашего отчаянного положения на фронте, для всей группы войск Центра, всякие отпуска были за­прещены. Да и сам я лежал в горячке. Но вопреки всяко­му благоразумию, я молился, как ребенок, об исполнении своего желания. И оно чудесным образом исполнилось! Врач без моего ведома подал прошение в штаб дивизии о том, чтобы мне предоставили по болезни внеочередной отпуск.

Как внезапно напала на меня тяжелая болезнь, так же внезапно она меня и оставила. В пасхальную субботу из штаба дивизии пришло разрешение на отпуск. За день до этого, я успел еще побывать на церковной евангели­ческой службе в Страстную Пятницу, которая проходила в школьном зале Селецкого.

Проповедь евангелического священника меня пора­зила и запомнилась. Он говорил о том, что по земле прошло уже много людей, утверждавших, что они возвещают истину. Многие за это заплатили жизнью, как заплатил и Иисус Христос. Но Он единственный воскрес и явился своим ученикам. Знамением Воскресения Бог подтвердил послание Своего сына как воплощение Истины. Воскресе­ние таким образом есть печать откровения посредством Иисуса Христа. И только силой воскресшего Христа Его ученики и последователи всех времен могут строить цер­кви. И снова мне показалось знаменательным, что в том же месте, в Селецком, я услышал в Страстную Пятницу опять слова о строительстве церквей, от евангелического священника.

Получив страстно ожидаемые отпускные бумаги, я еще вечером в Пасхальную Субботу отправился в путь на Смоленск. Вопрос безопасности этой поездки меня не тре­вожил. На вокзале в Дорогобуже я встретил своего дру­га, недавно вернувшегося из Германии, где его лечили после тяжелого ранения. Он мне рассказал о настроениях и положении на родине. Когда мы расходились, он крик­нул мне вслед: «Родина, еще будет для тебя открове­нием!». Это прозвучало насмешливо и печально. И этим словам суждено было сбыться, хотя и совсем иначе, чем он думал. На родине я пережил нечто большее.

Поездка по зимнему шоссе Вязьма—Смоленск прошла гладко. Ночью на пустой дороге нам не встретился ни один человек. Ранним утром мы прибыли в Смоленск.

При первых утренних лучах я стоял в смоленском кафедральном соборе. Впервые я увидел православный собор с его иконостасом, произведшим на меня сильное впечатление.

А потом продолжился ряд замечательных совпа­дений. На аэродроме в Смоленске я получил место в курьерском самолете, летевшим в восточную Пруссию. Я повстречался со своим другом, лейтенантом Штрошнейдером, который тоже прошел через чувство неправоты и подавленности. Его в качестве связного офицера коман­дировали в главную ставку Фюрера с докладом. Он дол­жен был говорить об опасности ошибочной восточной по­литики и ходатайствовать об изменении военной полити­ки в пользу русского населения.

Значит, какие-то группы в действующих частях все еще надеялись такими докладами и разговорами повер­нуть течение дел в России к лучшему.

Ранним утром Пасхального Вторника я вошел в от­чий дом. Мать увидела меня из окна отцовского каби­нета.

Когда я ее обнял, я понял, какое это чудо — вдруг вернуться домой из войны, из далеких просторов России.

Отец был уже во власти смерти. Я видел только его ищущие глаза и высокий ясный лоб. Я встал на колени у постели отца и услышал над собой тихие слова на нижне­германском наречии: «Мой дорогой мальчик…». Я тихо молился, чтобы Бог подарил нам еще немного времени, чтобы я мог рассказать отцу о происшествии в Селецком. И глядя в тихое лицо отца, я сказал ему, что должен рассказать нечто важное, когда он почувствует себя лучше. Мне показалось, что отец кивнул, соглашаясь. После этого он уснул и весь день больше не открывал глаз. Меня душил страх, что я приехал слишком поздно.

Я рассказал обо всем матери и высказал мысль, что Бог подарил мне возвращение домой для того, чтобы я еще смог обо всем рассказать отцу. Мать выслушала меня молча. Задумавшись и глядя в пространство, она мне рас­сказала, что как раз в те дни, когда мне было дано откро­вение в Селецком, ее не покидало странное чувство. Ей все время приходил на ум мой конфирмационный текст — отрывок из Святого Писания, который священник дает каждому вместо жизненного напутствия при его первом причастии: «Страдай, как хороший воин Иисуса Христа». Пораженный, я слушал мать. Мне стало удивительно спокойно. А потом она мне рассказала, как отец был о всём озабочен, в особенности после перелома под Москвой, как он переживал ход войны. Он постоянно тяжко взды­хал: «Как же они хотят теперь всё это собрать вместе?». Если его что-то задевало особенно глубоко, он всегда пе­реходил на нижнегерманское наречие: его образные сло­ва означали тревогу — как же всё может теперь разре­шиться и придти в порядок?

Я сидел неподвижно у постели отца почти весь день. Его состояние передавалось мне и захватывало меня. Мы всегда были тесно связаны друг с другом, и нам не нужно было многих слов, чтобы друг друга понимать. Я вернул­ся к отцу, моему сильному и мужественному отцу, кото­рый всегда так безошибочно справлялся со всеми жизненными проблемами. Мне очень хотелось рассказать ему о событии в Селецком, обо всей человеческой глупости, обо всех моих страхах и заботах. Но тут же мне стало ясно, что я уже получил ответ на все его вопросы и получил этот ответ от Бога: «Когда вы снова будете строить цер­кви…».

Вечером пришла на ночное дежурство сестра отца. Я тихо рассказал ей о единственном фронтовом богослу­жении, на котором мне удалось присутствовать в Рос­сии. Рассказал о проповеди, в которой священник го­ворил солдатам об отношениях между Богом и человеком. Наша беседа вблизи умирающего отца наполняла меня сильным религиозным чувством, я особенно ясно чувст­вовал, что все люди — дети Бога.

Около полуночи монахиня-сиделка, все время сле­дившая за пульсом отца, молча вышла из комнаты, что­бы позвать всю семью…

Внутренне я отчаянно протестовал против его близ­кой смерти. Неужели я напрасно надеялся? Неужели я приехал слишком поздно? Почему я никогда не смогу рас­сказать ему о самом важном, что произошло со мной?

Молча и серьезно стояли мы все вокруг постели уми­рающего отца. И тут отец открыл глаза. Он нашел ими мать, наклонившуюся над ним, и простился с нею после долгого совместного пути, пройденного в верности друг другу. Глаза искали дальше, пока не нашли меня. Я по­дошел ближе, и в их глубине что-то засветилось.

Я был наполнен благодарностью и любовью, я взгля­дом просил отца о прощении всех моих перед ним прегре­шений. Отцовские глаза удерживали мой взгляд, пони­мающие и полные любви.

Я перестал ощущать время и пространство, но я ви­дел, что взгляд отца меня крепко удерживает, требуя и взывая. И тогда я понях: отец хочет узнать все, что я обещал ему сообщить. И я стал рассказывать — без слов, рассказывать в светящиеся, понимающие отцовские гла­за…

Я попросил у отца благословения на свой жизненный путь, на выполнение возложенной на меня задачи, чтобы я смог ее верно выполнить. Последней вспышкой своих глаз, отец отпустил меня и… закрыл глаза навсегда. Ды­хание становилось все глубже и реже, и затихло. С высо­кого лба сошла волна спокойствия на бледное мраморное лицо и застыла на любимых чертах. Тогда прозвучал му­жественный голос матери: «Это был хороший час»…

Есть что-то великое в полном возвращении к Богу Божьего ребенка посредством его преображения смертью, в преодолении смерти этим преображением и переходе в новую, вечную жизнь. Потому и правда, что для больших душ, которые не ошиблись в избрании цели жизни, смерть — это великое переживание. Во мне осталось убеждение, что отец душой принял мой рассказ и ходатаем унес его с собой, к Отцу всех людей.

Я должен был рассказать о смерти своего отца, так как его кончина стала для меня последним подтвержде­нием откровения в Селецком, истину, величие и важность которого я постиг только в течение долгих последующих лет.

Так родина действительно стала для меня откровени­ем, только иначе, чем это предсказал мой приятель в До­рогобуже. Теперь  религиозные истины стали для меня очевиднее, прозрачнее, живее. Я отчетливо почувствовал руководящую Волю Божью, я почувствовал себя ведо­мым за руку. Старый, с детства мне знакомый служитель магистрата, встретив меня на следующее утро после кончины отца, сказал мне: «Однако, наш Господь хорошо уст­роил, что ты здесь!»…

Но жизнь на родине, и в особенности в Берлине, каза­лась чужой. Я присутствовал при смене караула у памят­ника героям на Унтер-ден-Линден. Был как раз День Ма­тери, и памятник особо богато украсили цветами и венка­ми. Когда было снято полицейское оцепление, все с любопытством устремились к роскошным венкам. Это было шумное, безобразное зрелище, никоим образом не достой­ное памяти павших. Я хотел, чтобы старший лейтенант караула воспрепятствовал этому осквернению места памя­ти павших, но тот безразлично пожал плечами и ответил: «Тут все делается для сенсации». Тяжелое чувство владе­ло мною, когда я шел мимо памятника к Бранденбургским воротам и Имперской Канцелярии, а потом к вокзалу. Неужели люди на родине ничего не подозревают о серь­езности нашего положения? Неужели они не ведают о страданиях и испытаниях, которые уже приближаются к ним?

Потом поезд доставил меня в район Дорогобужа к моей воинской части. Проезжая эти места, я видел на го­ризонте разрушенную церковь в Селецком. Ее вид укре­пил меня, придал мне силы следовать Воле Божьей в сво­их планах на будущее. Я все ждал указания к действию, ведь я непременно должен был где-то и как-то свидетель­ствовать о посланном мне видении. В чем же моя задача? Будет ли мне указан мой путь?

Наступило тяжелое время окружения 6-ой немецкой армии под Сталинградом. Наша дивизия, с немногими другими танковыми дивизиями, тщетно старалась освобо­дить из окружения отрезанную армию. Наши храбрые то­варищи нашли ужасный конец. Я уверенно ждал, что те­перь мне будет указана и дана возможность говорить и быть понятым: никогда еще у немецкого народа не было такого потрясения — самое время было образумиться! Есть еще возможность понять и предотвратить опасность, еще можно выйти на единственный путь к миру — «Когда вы снова будете строить церкви…».

Однако прошел и Сталинград, и еще много других тяжелых сражений, целые немецкие города были разрушены бомбежками — и ничего не изменилось. Бесперспек­тивно и бессмысленно два народа исходили кровью, и не было никаких признаков изменения военной политики. Трагедия достигла кульминации в слепой ненависти обе­их сторон друг к другу.

Мы в 1941 году вступили на путь неправды и не воспротивились этому. Возможно, что мы и не могли этого сделать, так как идеология уже набрала силу. Над нами явно довлела судьба в ее греческом определении рока: «случившееся было суждено». Катастрофический конец был очевиден, и он приближался беспощадно и неудержимо.

Потом я долго находился на родине. Сначала это бы­ло многомесячное пребывание в лазарете после тяжелого ранения, а потом шло формирование нового военного соединения. Впервые я был не в действующей части.

В апреле 1945 года я с новой частью отправился на Балканский фронт. После капитуляции мы оказались в Сант-Выйте, в Австрии, в английском плену.

Когда мы потеряли уже нашу свободу, к нам, к кучке военнопленных, подошла какая-то женщина. Я стоял устало и апатично в стороне, у колодца. Печаль­ные глаза женщины скользили по нам, а потом она по­дошла ко мне и сказала: «Вы вели трагическую войну». Я встрепенулся. Как могла посторонняя женщина так правильно понять и определить трагедию именно немец­кого солдата! Большинство солдат не имело личной вины. Они не по своей воле попали в идеологическую войну, никто не мог ее избежать, ни у кого не было выхода. Это была трагическая война и для русских, и для немцев — для обоих наших народов.

Я был в безнадежном отчаянье. Зачем снизошло на меня откровение в Селецком? Казалось, что свет, исходивший оттуда, потух. Все больше и больше открывался полный объем всех злодеяний с обеих сторон. Идеологи той и другой стороны довели этой войной сознание людей до бессмыслицы. Но, по-видимому, люди и по сей день остались слепыми. Опасность идеологий еще далеко не разоблачена. Много уже говорилось и будет еще говорить­ся о преодолении прошлого. И чем больше об этом говорится, тем больше проблема затемняется, потому что че­ловек не доходит до понимания сути своего ослепления. Все время происходит абсолютизация частичной правды, и все снова заходит в тупик. Человеку трудно сознаться в своей вине и ее исправить — виноватыми были и оста­ются другие.

С советской стороны начали говорить о необходимо­сти преодоления прошлого, только начиная с XX съезда КПСС в 1956 году, после признаний Никиты Хрущева.

В Германии после капитуляции наступило запутан­ное и беспорядочное время, время первых попыток уста­новить новый порядок. Сначала период обеспечения примитивного существования, медленное пробуждение от бе­зумия войны, время благодарности за каждый кусок хле­ба, за любой кров. Это было тяжелое, и потому хорошее время, каким всегда бывает время бедности, время вынуж­денной общности, время благих намерений и надежд, что в будущем все будет совсем иначе…

Но понемногу стало выясняться, что идеология и не думает прятаться в страхе. Много хороших начинаний — во имя людей, во имя новой общности, во имя мира — было задушено в период мести и сведения счетов. Образовались блоки мировых политических сил, наступило время изнурительного восстановительного строительства, в котором целое поколение побитых, раненых, разочарованных, отчаявшихся стремилось к новому началу и мечтало создать для своих детей новую, лучшую, беззаботную жизнь, как будто возможно уберечь новое поколение от собственной борьбы за устройство своей жизни! Старшим хотелось взять на свои плечи всю тяжесть, забывая при этом, что это ослабляет молодые плечи. Молодые души впали в безграничную претензию именно потому, что им не надо было принимать на себя собственную нагрузку.

Лично для меня не было никакой возможности и ни­какого места, где бы я мог говорить об откровении в Селецком, тем более, что после войны немецкие солдаты были лишены слова. Сначала я работал в отцовском хо­зяйстве. Ход плуга по полевым бороздам и простой кру­говорот сельскохозяйственных работ — в ритме от посе­ва до урожая — все это действовало живительно. Потом, однако, появилась забота о молодом, не знающем корней поколении, отцы которого остались на полях сражений или еще находились в лагерях военнопленных. Я занял­ся этой молодежью в специальной организации по оказа­нию помощи молодым. В эти же годы я начал описывать то, что произошло со мной в России.

Накануне 80-летия моей матери, я сидел у её боль­ничной постели, которая должна была стать вскоре её смертным ложем, и читал ей свою рукопись «Путь к миру». Во время чтения, она часто складывала свои ми­лые натруженные руки. В конце моего рассказа она ска­зала: «Но ведь всё это нужно перевести на русский язык, иначе это всё бесполезно…» Это было для меня открыти­ем, но она была права. Так мне был указан трудный путь личного исповедания: много личных разговоров, поиски сотрудничества, перевода, работа без устали.

Смерть матери стала для меня знамением. Произо­шло это утром, в «День народного траура».

Мать лежала с приоткрытыми глазами на подушках — видимо, отрешенная от реального окружения. Я был в беспокойствии и отчаянии, как и при смерти моего отца. Я страстно жаждал напутственных материнских слов, но мать уже не могла говорить. Мы тихо стояли у ее пос­тели.

И вдруг мать стала все шире и шире раскрывать гла­за, она смотрела сквозь нас и мимо нас в глубину неба. Большое удивление отразилось на ее лице и сменилось блаженным изумлением, — ее лик выражал глубокое пе­реживание. Вскоре ее дыхание прекратилось, прекрати­лось земное ее бытие.

То, что я пережил в эти минуты утешило меня, так же, как при смерти моего отца, несмотря на всю боль.

И теперь я понял, что слова, которые я ожидал от матери, не могли быть сказаны убедительней, чем это было сделано.

3. УКАЗАНИЕ ПУТИ К МИРУ

В переживании откровения в Селецком и в размыш­лениях об этом, мне стало понятно, что здесь дело идет об указании пути к миру — к миру для человека как личности, и к миру для лю­дей между собой, начиная с маленьких ячеек общества и вплоть до больших организационных государственных форм…

Я понял, что мир, как упразднение виновности, преодоление отрицания в любой его форме, гармония, устранение хаоса, — есть цель всех человеческих путей.

В познании этом стало понятным, что существует ВЫСШИЙ МИР, различимый, как в коротких вспышках при смерти родителей или ликах павших русских солдат.

При оказании почестей павшим товарищам в школь­ном зале в Селецком и, потом, в происшедшем на дере­венской улице событии, мне, потрясенному особым да­рованным мне, образом, было дано испытать действитель­ность ВЫСШЕГО МИРА.

Откровение в Селецком дало мне также познать, что для того, чтобы человек мог что-то узнать и постигнуть, твердое поле нашего сердца сначала должно быть взломано и разрыхлено…

Все мучительные переживания немецкой вины, рус­ской вины, абсолютная бессмыслица убийства по идеоло­гическим причинам, радостное знакомство с русским религиозным человеком, который, благодаря пережитому страданию, выстоял против всех атеистических идеологий, — все было необходимой предпосылкой для духовного познания этого условия для мира: «Когда вы снова буде­те строить церкви».

Русские руки разрушили церковь в Селецком. А нем­цу были открыты глаза. Тому, кто страдал, сознавая ви­ну своего народа, тому, кто скорбел, был показан путь для всех людей, на котором каждый участвует в несении груза других перед Богом и каждый исправляет вину в силе Духа.

Я должен еще раз повторить: в начале пути к миру всегда стоит осознание вины, своей и чужой, готовность взять на себя прощение личной вины и готовность про­щения чужой вины, вины других.

Мне стало также ясно, что только один Бог — хозя­ин истории. Он — Судья, Им выявляется вина, Им дается указание и цель…

Понемногу я потом созрел для понимания, что это указание — «Когда вы снова будете строить церкви» — означает, прежде всего, не человеческое делание, не приложение человеческих рук к строительству посредством строительных материалов любых видов, но в начале все­го стоит послушание Бога и Его Закона, просьба об отве­те и подчинении для того, чтобы слышать.

Все значительные перемены ситуаций, общества начинаются с изменения отдельного человека, которое потом влияет на превращение общества в содружество…

Тайна указания в Селецком, следовательно, заклю­чается в «когда», в  требовании выполнения пути к справедливости, которая осуществляет мир…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Немецкий еженедельник «Шпигель» в сентябрьском номере 1981 года писал по поводу рисунка на обложке «Немцы идут» — «Поход в Россию с русской точки зрения» на стр. 200: «Поход в Россию является в основном немецким табу. До сих пор нет никакого обобщающего исторического исследования, нет значительного литера­турного произведения какого-нибудь участника войны, отсутствует какой-либо достойный внимания фильм.

В чем следует искать причину этого? Думается, в следующем: война против Советского Союза не была похо­жа на войну с Францией или же на Балканах. Постепен­но нам, солдатам, становилось ясно, что мы имеем дело с невероятной и жестокой ситуацией. Война против Советского Союза превратилась в войну мировоззрений незави­симо от нашей воли, в псевдорелигиозную войну на уни­чтожение. Это оказалось возможным в середине двадца­того столетия!

Эта идеологическая война, в которой мы все больше становились объектами, несмотря на всё наше сознательное отношение к воинскому долгу, перешла в своих последствиях все границы и лишила нас способности духовно справиться с этим явлением.

Но вот беспорядочность и запутанность мрачной обстановки в зимней России 1941-1942 гг. совершенно неожи­данно пронизывает свет указания свыше — явление в Селецком 8 марта 1942 г. Отчетливыми и определенными словами «Когда вы снова будете строить церкви» был вне­сен просвет во тьму и замешательство; дается направле­ние и некая «точка наводки» в освобождающее и исце­ляющее будущее. Условия для получения необходимого людям блага — мира на земле, исходят от всемогущего Бога в Его руководящей нами силе.

Духовное содержание и значение дарованного указа­ния было так велико, что трудно было выразить его сло­вами. В равной мере это касалось и личных переживаний. В условиях солдатской дисциплины и исполнения воин­ского долга я чувствовал себя особенно связанным своей тайной…

Я был уверен в том, что своевременно мне будет Ука­зан и путь свидетельства о дарованном откровении. И я, нередко с большим нетерпением ждал этого, полагая, что предложение «строить Церкви» может явиться условием для благополучного окончания войны. Все это относилось также и к некоему личному освобождению от внутренней угнетаемости, вызванной военными событиями в России в 1941-1942 годах…

Тяжелое ранение в октябре 1943 г. вывело меня из строя почти на три четверти года.

Летом 1944 г. я попал в резерв командного состава войсковой группировки «Центр», в отдел организации обо­роны. Там я изъявил желание быть использованным в частях с русским личным составом. Начальные слова от­кровения в с. Селецком: «Когда вы…», (т. е. русские и немцы) требовали от меня встать на путь такого совмест­ного действия.

Вышестоящее начальство хотя и очень удивилось моему решению, все же, после некоторых окольных мероприятий, согласилось со мной. В итоге я получил из вой­сковой группировки «Центр» направление для прохожде­ния дальнейшей службы в казачьих частях. 13-го янва­ря 1945 г., с одним из последних поездов, я выехал из Восточной Пруссии в тыл, направляясь в запасные части казачьих войск.

Несколько позднее, после крушения и прекращения военных действий, через свободные газеты и документации в американской оккупационной зоне, нам, вчерашним солдатам, становилось все более известно, какие беззако­ния творились во имя немецкого народа на Востоке и осо­бенно в разных концентрационных лагерях.

Из всего этого стало видно, как много несправедливо­сти, насилия и террора со стороны обеих сторон, воевав­ших друг против друга и идеологически, встало на пути к осуществлению указаний, полученных через видение в селе Селецком…

По своему содержанию и сути, откровение из Селец­кого определенно адресовано в первую очередь русским людям, в стране которых церкви были воинствующим государственным коммунизмом разрушены, равно как и к немцам, через дарованное немецкому воюющему сол­дату, откровение. Указания, полученные в с. Селецком, следует довести до сведения обеих сторон…

В заключение я хочу еще раз сказать, что начальные слова откровения из Селецкого: «Когда вы…» имеют в виду некое единство действий русских с немцами.

В «вы», через предложенное взаимодействие в плане восстановления Церквей несомненно имеется в виду полное примирение русских с немцами.

Такое примирение возможно, только оно может осуществиться исключительно в духе христианских заповедей… Идеологическое безу­мие обеих воевавших сторон… потребовало в минувшей идеологической войне бесчисленных жертв. Эти многочисленные жертвы и должны стать источником сил необходимым для примирения.

На примере примирения немцев с русскими станет очевидным, что преодоление противоречий между Востоком и Западом, которое вот уже около 40 лет безуспешно пытаются достичь политическими путями и средствами, настоятельно требует духовную силу, которая и даст воз­можность так называемым политикам достичь желаемого через любовь проповеданную людям с помощью христи­анской заповеди.

Путь к примирению немцев с русскими будет по всей вероятности длинным и тяжелым. Обе стороны должны преодолеть весьма значительное недоброе наследие прошлого. И это может быть осуществлено только на основе права и истины…

Без честности и искренности друг к другу устранение последствий недоброго прошлого неосуществимо, поэтому следует добавить и совершенную необходимость уведомления послевоенных российских поколений о сталин­ском терроре в полном его объеме, равно как и объяснить причины возникновения российского освободительного движения в 1941 году… (Это доказывает такая огромная, несмотря на отрицтельную национал-социалистическую восточную политику, Русская освободительная армия на немецкой стороне из 8900-900 тысяч бывших советских солдат и офицеров. Так много «изменников» не бывает…)

Во взаимоотношениях народов России и Германии многое превышает наше понимание… Выражая правду истории нашего времени, рано умер­ший историк Вальдемар Бессон сказал:

«ИНОГДА МНИТСЯ ОЩУЩЕНИЕ НЕКОЕГО ТАИНСТВЕННОГО СТРЕМЛЕНИЯ В МИРОВОЙ ИСТО­РИИ К ОБЪЕДИНЕНИЮ ИМЕННО ТЕХ, КТО ДО ЭТОГО ПРИЧИНИЛ НЕВЫРАЗИМОЕ ЗЛО ДРУГ ДРУГУ».

Вальтер Ламе: Путь к миру

«В начале пути к миру всегда стоит осознание вины, своей и чужой»

Послесловие М.В. Назарова.

Разумеется, гитлеровский нацистский режим был преступным и принес много зла. Но вину за его преступления нельзя возлагать на весь немецкий народ и даже огульно на всех воевавших тогда в Вермахте. Почти во всех воспоминаниях о немецкой оккупации их авторы, как и Вальтер Ламе, отмечают различие в отношении к русскому населению со стороны прифронтовой военной и со стороны гражданской политической власти. (См. также в воспоминаниях Бориса Ширяева «Ставрополь-Берлин» и других…) Значительная часть генералитета и немецкой аристократии противилась самоубийственной нацистской политике, достаточно напомнить 20 июля 1944 г. и другие 40 покушений на Гитлера.

В Германии давно осужден нацистский режим и его преступления. Невозможно себе представить, чтобы имена его идеологов и руководителей были представлены в топонимике и системе «патриотического воспитания». Само понятие патриотизма в Германии из-за войны оказалось сильно подавлено, со стороны международного еврейства культивируется чувство ввечной неизбывной вины, а естественные патриотические проявления в совершенно новой нынешней обороне от Нового мiрового порядка клеймятся как «нацизм», «реваншизм», «экстремизм» (пример: признание таковой партии «Альтернатива для Германии», во многом стремящейся к примирению и сотрудничеству с русским народом).

Иное положение в РФ. Богоборческий коммунистический режим не только не осужден, но и реабилитируется. Его преступления против нашего народа и против других замалчиваются, немало жертв и военных разрушений лукаво приписывается немцам, а за раскрытие правды власть грозит уголовными карами, трактуя это как «реабилитацию нацизма». Оккупация коммунистическим режимом народов Восточной Европы восхваляется как ее «гуманитарное освобождение», чем только поощряется русофобия, и без того насаждаемая в них врагами исторической России. Русофобия подпитывается и в Германии продолжающейся её советской демонизацией и муссированием еврейского Холокоста. На немцев возлагается вина и за бандеровский укронацизм, главным образом, однако, возникший как реакция на советский террор и голодомор. Партию АдГ в российских СМИ до сих пор обличали как «ультраправую», «экстремистскую». В такой атмосфере мiровая закулиса успешно пестует в германском правящем слое таких русофобов, как невменяемая истеричка Бербок.

Если бы всё это сейчас видел Вальтер Ламе, он сокрушенно осознал бы, что Система мiрового зла, ведущая перманентную Мiровую войну против Истины за свое царство антихриста, столь укрепилась в результате этой военной победы, что вместо того Света, который открылся ему у разрушенной церкви в селе Селецком, над мiром сгущаются тени, отбрасываемые грядущим Апокалипсисом.

Отодвинуть его еще могли бы совместные усилия русского и немецкого народов в раскрытии и восстановлении Истины. Но их нынешние правители очень далеки от осознания того, что: «В начале пути к миру всегда стоит осознание вины, своей и чужой, готовность взять на себя прощение личной вины и готовность про­щения чужой вины, вины других».

Стремясь способствовать этому, из чувства долга как почти 20 лет проживший в Германии, я написал книгу «Русские и немцы в драме истории» (34 главы). Вступление с разъяснением цели книги: «О месте немецкого и русского народов в Божием Промысле».

См. также об этой войне публикации в Библиотеке РИ:

М.В. Назаров. Грядущий Апокалипсис отбрасывает свои тени (6), которые маскирует сакрализация ВОВ
М.В. Назаров. Камень преткновения: «ВОВ»
М.В. Назаров. Откровенное признание США о сути Второй мiровой войны
М.В. Назаров. О цели Мюнхенского соглашения 1938 года
Виктор Правдюк. Была война… какая?
Виктор Правдюк. О книге генерала В.И. Городинского «Правда истории или мифология?»
Виктор Правдюк. Двадцать второе июня 1941 года
М.В. Назаров. Русская Зарубежная Церковь и эмиграция в годы войны
Объ отношенiи РПЦЗ къ Гитлеру
В.Ю. Даренский. Двойственное отношение Русской Православной Церкви к Великой Отечественной Войне. С комментарием М.В. Назарова
Виталий Даренский. Главная ложь ХХ века
Поручик В.В. Гранитов, председатель РОВС (1988-1999). Об отношении РОВСа ко Второй Мiровой войне. Наши вести», Санта Роза (США), 1995, № 439/2740, июнь)
Иоахим Хоффман. Основы Русской освободительной армии генерала А.А. Власова
О настоящих взглядах генерала М.Ф. Лукина и других советских генералов в немецком плену
Бэйда О., Петров И. Гитлер: «Национальная Россия для нас опаснее, чем большевицкая»
М.В. Назаров. Вопросы президенту Путину о фальсификации истории Второй мiровой войны, которые ему тоже никто не задает…
М.В. Назаров. Подписание «Пакта Молотова-Риббентропа» о ненападении и разделе территорий между СССР и Германией
Генерал Герд Шульце-Ронхоф. Долгая дорога к германо-польской войне 1939 г.
М.В. Назаров. Начало Второй мiровой войны нападением Германии на Польшу
Признания генерал-майора КГБ о расстрелах польских военнопленных в 1940 г.
Катынь как военная тайна. Дискуссия
М.В. Назаров. Начало советско-финской войны
Лейтенант Г. Судьба военнопленных
Е.А. Вертлиб. Советско-финская война в масштабе геополитики Мiровой войны
«Ничего нет?». Документы, отражающие разработку в СССР плана войны против Германии, давно доступны. М. Солонин и А. Илларионов с комментарием М. Назарова.
НОТА Министерства иностранных дел Германии Советскому правительству от 21 июня 1941 года
М.В. Назаров. Нападение гитлеровской Германии на СССР в день Всех Святых, в Земле Российской просиявших
М.В. Назаров. Расстрелы заключенных чекистами перед отступлением в 1941 году
Зачем НКВД взорвало Киев?
Московская паника осенью 1941 г.
ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. Обзор публикаций
Локотская «республика» 1941-1943
Виктор Астафьев. Непарадная правда о цене Победы
Н.Н. Никулин. «Воспоминания о войне»
Борис Ширяев. «Ставрополь-Берлин» (главы I-III и далее с продолжениями). О жизни в Ставрополе при немецкой военной оккупации.
М.В. Назаров. «Требуя правды по отношению к себе, будем и сами стремиться к ней в отношении других». Послесловие к книге Б.Н. Ширяева «Ставрополь‒Берлин»
Александр Бойко. Еще об оккупационной политике Вермахта
20 июля 1944 г. и другие 40 покушений на Гитлера
11.02.1945. — Закончилась Ялтинская конференция по переделу мiра по итогам Второй мiровой войны
1.6.1945. — Выдача в австрийском Лиенце англо-американскими союзниками Сталина антикоммунистов, беженцев и эмигрантов-белогвардейцев
2.08.1945. — Окончание Потсдамской конференции, проходившей с 17 июля
М.В. Назаров. Нюрнбергский Трибунал победителей
Иерей Николай Савченко. Потери ВОВ в зеркале демографии
Андрей Архаров. Перина Гиммлера
Борис Соколов. Цена победы. Каковы реальные военные потери Советского Союза?
М.В. Назаров. «Праздник победы» – чей, кого и над кем…
Подготовила Ольга Кравец. Исповедь бывшей бандеровки.
Надежда Сéлезнева. «Сталинград» как символ богопротивления.
Виктор Правдюк. День гнева, стыда и памяти. О блокаде Ленинграда.
Дмитрий Лихачев. «Из ленинградской блокады делают «сюсюк». Правда о ней никогда не будет напечатана…»
Еще раз о памяти жертв советско-германской войны: блокада Ленинграда
История «директивы 1601/41» О планах по уничтожению жителей блокадного Ленинграда
М.В. Назаров. Ответ тов. Путину: «Чем особенно отличается Кромвель от Сталина».
М.В. Назаров. «Комиссия по фальсификации истории в ущерб интересам России».
М.В. Назаров. Ложь о войне порождает «ревизионистов», «реваншистов», «отрицателей» и «неонацистов»
М.В. Назаров. Еще о контрпродуктивности советских фальсификаций истории ВОВ и их защиты властями РФ
Фальшивые «ветераны»
А. Виноградов. Почему важно знать правду о «Холокосте».
М.В. Назаров. Зачем Путин протестует против «высылки евреев в Африку»?
Марк Вебер. Вильгельм Хёттль и уникальные «Шесть миллионов»
Марк Вебер. Советская история «еврейского мыла»
История о подвиге 28 панфиловцев была придумана двумя журналистами и главным редактором «Красной звезды»
Иерей Николай Савченко. Разоблачение национал-коммунистических мифов истории: «облет Москвы с Тихвинской иконой 8 декабря 1941 года».
Диакон Андрей Кураев. Cказка о мудром Сталине, покаявшемся по молитве одного араба.
Николай Каверин. «Православные» мифы о Великой Отечественной войне
Игорь Курляндский. Как Сталин использовал церковь для победы в войне.
Хоффманн Иоахим. Сталинский приказ № 270: «пленные — изменники Родины»
Виктор Правдюк. Девятнадцать казнённых дивизий
Дугас И. Три точки… Инкерманская трагедия
О чем свидетельствует применение заградотрядов Красной армии и войск НКВД в ВОВ. А.А. Сотосов с комментарием М.В. Назарова
Приказ № 227 от 28 июля 1942 г. Хоффманн Иоахим. «День штрафника» и цена «советского героизма»
Ветеран заградотряда вспоминал, что за сутки расстреливал около двадцати человек
Эдуард Хлысталов. Провокации чекистов во время войны
17.11.1941. ‒ Приказ Сталина об уничтожении своих населенных пунктов в тылу немецких оккупантов
Игорь Мельников. Ненужные фронтовики. (О трагедии инвалидов-фронтовиков, сосланных в послевоенное время в «специнтернаты»)
Алексей Кривопустов. Павшие. Пропавшие. Поиски останков.
Дарина. Количество заводов, которые вывез из Германии Советский Союз после победы
Десять вопросов ватнику по поводу УПА и СССР. Отвечает ватник М.В. Назаров
Марк Солонин. Как Америка спасла власть большевиков в войне с Германией
Марк Солонин. Как Америка спасла власть большевиков в войне с Германией – 2
Марк Солонин.  «Оскорблением памяти героев войны является ложь»
М.В. Назаров. «Никто не забыт, ничто не забыто»? О цифровой «Доске памяти» на ТВ.
И.А. Ильин. Как и для чего СССР «освободил Европу от коричневой чумы»…
Нужен ли России сегодня СМЕРШ? Михаил Смолин и Михаил Мондич
Алексей Селиванов. Кто победил в Великой Отечественной. С комментарием М.В. Назарова 
М.В. Назаров. Пророчество прп. Аристоклия о войне и почему оно не исполнилось
Л.И. Бородин. Музей измены?
Вадим Виноградов. Война как путь к Богу. О нашей победе
Геннадий Литвинцев. «День победы над милитаристской Японией». С комментарием М.В. Назарова «Сюрреалистический конец Русского Харбина»
М.В. Назаров. «Иудаизм и празднование Дня Победы — есть что-то общее?»
Почему Сталин создал Израиль: «сенсационная версия израильского адвоката»
М.В. Назаров. Что нам сулит новый «исторический» Указ Президента
КНИГА: Хоффман Иоахим. История Власовской армии.

 

Источник: