ДЕГРАДАЦИЯ ЦЕННОСТЕЙ РУССКОГО МИРА В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

И. В. Демин / I. V. Demin^[1]

Продвижение ценностей такого культурно-цивилизационного пространства, как Русский мир, в современном глобализирующемся мире не может не учитывать состояния этих самых ценностей в их источнике – России, которая, собственно говоря, вокруг концепции «Русского мира» желает сплотить не только постсоветское пространство, но и даже евразийскую цивилизацию. Если пытаться рассматривать Русский мир как некий цивилизационный проект наряду, к примеру, с проектом Pax Americana, то стоит понимать, что масштабы «мягкой силы» Pax Rossica напрямую зависят от степени жизнеспособности составляющих этот проект базисных ценностей, от степени их влияния и распространенности в самой России. Однако Россия и в своей внешней, но особенно в своей внутренней политике после крушения СССР избрала тот вектор развития, который в значительной степени демонтировал и продолжает демонтировать аутентичные базисные ценности Русского мира. Подражательно либеральный демонтаж русских консервативных и социалистических установок социального бытия вызвал в 1990-е гг. острый кризис национальной самоидентификации, который не изжит до сих пор. При этом как раз от его разрешения зависит успешная модернизация страны в эпоху глобализации и конкуренции постиндустриальных экономик.

А. С. Панарин, осмысливая катастрофичность реформ России по лекалам либерального западничества, когда-то назвал один из возможных путей постсоветской российской истории «групповым и индивидуальным дезертирством» [3, с. 339-340]. Дезертирством, надо понимать, из своего цивилизационного проекта с его самобытностью, из Евразии, из эпохи Просвещения и т.д. В самом деле, устремившаяся в «демократическое сообщество» Россия, встав на магистральный путь общечеловеческого (читай – западного) развития в 1990-е гг., решила отказаться от созидательно-творческой роли по освоению «трудного пространства», заменив ее на импортированные с Запада гедонистическипотребительские императивы позднего капитализма эпохи постмодерна. Только как это всегда было в русской истории, импорт по-максималистски радикальный, с болезненным манкуртизмом избавляющийся от своего прошлого: не получилось «светлого будущего» коммунизма, так построим «изобильное настоящее» капитализма. «Изобильное настоящее» в каком-то смысле состоялось, но лишь для узкой группы выигравших от «дезертирства» из Русского мира «успешников». С начала 2000-х гг. появилась тенденция к исправлению ситуации, преимущественно в сфере внешней политики, но при этом внутриполитическая атмосфера в стране, несмотря на широко пропагандируемые консервативные идеологемы, по-прежнему находится под весомым контролем весьма антирусских доминант. Вот почему так важно снова артикулировать базисные ценности проекта Русского мира и затем показать, как они деградируют в современной России. Без этого невозможны ни успешный инновационный рывок самой России в XXI столетии, ни ее притягательность как интегратора евразийского пространства для республик бывшего СССР. Более того, как мне представляется, как раз эти республики, в частности государства центрально-азиатского Востока, в состоянии стимулировать российскую историческую память, не давая ей полностью освободиться от собственной идентичности в условиях выравнивающей культуры западнической глобализации.

Ценности Русского мира исторически манифестировались в многообразных смыслах русской идеи. Одним из ее главнейших смысловых оттенков всегда являлось стремление человека к Абсолютному. Человек трансцендирующий и метафизический фундамент его индивидуального и социального бытия выступают здесь как защитная аксиологическая ценность против торжества всякой «автономной поверхности», сегодня – против антисубстанциализма постмодерна. Данная ценность в истории русской мысли выражалась в подчеркнутой синтетичности русского мировоззрения. Ее демонстрировали, в противовес дробящему реальность, аналитическому видению на Западе, представители и идеализма (включая сюда даже и крайний мистицизм), и материализма. В религиознофилософском ключе это стремление к Абсолютному воплотилось, например, в эсхатологичности и мессианизме русского духа – в непрестанном поиске конечного и совершенного состояния мира и человека, в том поиске, в котором России, как думалось по замыслу Творца, отводилось исключительно важное значение. Россия в этом мировоззрении – удерживающая мир от зла, выполняющая религиозно-метафизические задачи. В идее всеединства и утопии всемирной теократии В. С. Соловьева особое предназначение России формулируется так: «Восстановить на земле верный образ Божественной Троицы» [4]. Сквозь эти христиански-утопические призывы звучит самое главное – искание Абсолютного в форме «вселенской правды» (В. Иванов) и признание за свойство русской души «всемирной отзывчивости» (Ф. М. Достоевский). И даже у Н. Я. Данилевского, в чьей историософии сильны ноты не общечеловеческие, а партикуляристские, за славянским культурно-историческим типом тоже остается призвание удержания Абсолютного в целости и сохранности, правда, в виде акцентируемой религиозной стороны культурной деятельности русских, что утверждает, скорее, не столько задачу всемирного объединения на основе «живой» религиозной истины, сколько более реалистичную охранительно-консервативную задачу России в мировой политике. Однако синтетическое мировоззрение русских имеет и научно-философское обрамление: русский космизм, учение о ноосфере В. И. Вернадского и глобальный эволюционизм Н. Н. Моисеева демонстрируют желание русских ученых решать не только сугубо научные проблемы, но и выходить на уровень судеб мира, – в построении такой картины динамики науки, которая бы объединяла в единое целое материальный и духовный прогресс человечества.

По всем признакам в современной России можно диагностировать где угасание, а где и кардинальный отказ от Абсолютного и синтетичности. Общество перешло от глобальных чаяний и сознания «всеосвобождающего конца» к обывательской «середине», и социальная жизнь существенно переместилась в плоскость повседневного, частного, где и царит «автономная поверхность». Метафизический эгоист, эмпирический человек, лишенный тяги к самоотдаче, жертве и согласию (всеединству), но зато принявший непомерно растущие потребительские запросы, – вот черты того типа человека, который, подобно всему остальному миру, процветает и в современной России. Он растворен в примитивной поверхностности досуга, нескончаемых развлечений, тотальном культе тела и моды, навязываемом зрелищным гедонизмом индустрии гламура и массовой культуры. Всё вместе это разнуздывает в человеке самые низменные желания и формирует самые низкопробные вкусы, уничтожающие культурные запреты и ответственное поведение личности в культуре. Можно сколь угодно долго и красноречиво рассуждать о русской культуре – в том числе «сверху» объявляя «годы» культуры, кино, литературы, театра и пр., – но пока человеческое сознание выброшено на поверхность и заражено непрекращающимся потоком ежедневно навязываемого «мусора» рекламы, дешевых развлечений и шоу-бизнеса, так же, как, впрочем, и любого информационного шума, ни о каком культурном ренессансе говорить не придется. Культура – это «глубина», и она существует тогда, когда этой «глубиной» живут, а не только ее декларируют. Сами по себе декларации, по-видимому, уже есть следствие падения культуры, переходящей из жизненной актуальности в разряд музейного «культурного наследия» нации.

Вторая ценность Русского мира проистекает из первой – из стремления к синтетичному мировоззрению. Спустившись с уровня метафизики бытия на ступень ниже – уровень метафизики социального бытия, мы получим следующую характерную особенность русской идеи, теперь уже в социальной онтологии, – это особого рода социоцентризм, находящийся за пределами контроверзы индивидуализма и коллективизма. Точнее, разрешающий эту контроверзу путем диалектического синтеза индивидуальной свободы и надындивидуальной целостности государства, традиции и коллектива, организующей социальное целое. В истории русской философии, бывшей всегда формой национального самосознания, он выражался в понятиях славянофильской «соборности», «коммюнотарности» (Н. А. Бердяев), «симфонической личности» у евразийцев. Отмечалось и русскими мыслителями, и иностранными, что русский народ склонен психологически к солидарности, братству, совместным действиям, санкционируемым зачастую патерналистским государством. А это предполагало специфический тип человека, менее эгоистичного и не в пример западному индивидуалисту более кроткого, но без большого ущерба для индивидуальности и свободы личности. Хомяковское понятие соборности поэтому как единства многих индивидуальных лиц на основе общей любви к Богу и Божественной правде стало едва ли не ключевым для описания оригинальности русского миропонимания, концептуально завершая представление о непреходящей религиозности русского национального характера [2, с. 15-16]. При этом стоит отметить, конечно, что более широкое понимание данного явления выводит нас из узких религиозноправославных рамок, делая его инвариантом, русским архетипом, идущим с языческих времен и ярко воплотившимся в советской социалистической идеологии солидарности. Тем не менее, пройдя через всю русскую историю в практически неизменном виде, – не поменял ситуацию в этом вопросе и большевистский режим, многими обвинявшийся и обвиняемый в убийстве русских традиционных ценностей, – соборное начало распалось в постсоветской России.

Либеральные реформы 1990-х гг. нанесли сокрушительный удар по русскому соборному началу, породив крайне варварский нигилистический индивидуализм, становящийся в оппозицию к «большому» народу, «большой» семье, «большому» государству, империи и др. Повторяю, что, если относительно внешней политики с начала 2000-х. гг. стала отмечаться противоположная благотворная тенденция по защите позиций Российского государства на международной арене, то в обществе кардинальные ментальные сдвиги постсоветской либеральной революции в значительной степени укореняются и доныне, становясь нормальным режимом внутренней политики и социальной жизни. Новая Россия создала и нового русского человека. Каковы же его ценностные ориентиры? К сожалению, они далеки от искания социальной правды так же, как они далеки от искания Абсолютной правды и совершенного добра в нашем несовершенном и несправедливом мире.

В современной России нигилистический индивидуализм сопровождается неуклонным расширением сферы влияния буржуазных ценностей. В результате вещи начинают цениться больше людей, и сам человек судит о себе самом на манер вещизма: он ценен настолько, насколько он позиционирует и реализует себя в обществе как вещь, которая должна продаваться и покупаться. Естественно, неправильно считать, что этого не было раньше: у наших великих писателей XIX в. (у А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, А. Н. Островского и др.) мы встречаем колоссальные по нравственной глубине разоблачения буржуазных понятий и философии «золотого тельца». Всё дело в масштабах ценностных перемен: тогда обуржуазивание российского общества предвосхищалось, оно не было поголовным диагнозом в патриархальной, общинной России. Как говорится, великие гении чувствовали, что грядет эпоха, когда «вишневый сад» будет вырублен деловитыми лопахиными, и предостерегали. Потом Октябрьская революция начала XX в. на практике приостановила, «подморозила» этот процесс. И как раз нигилистический индивидуализм конца XX столетия придал ему поистине всеохватывающий размах, когда буржуазные оценки социальной жизни прижились в массовом сознании русских людей как нормальные и даже иногда – единственно возможные, связанные с вхождением в «цивилизованное сообщество» демократических государств.

Помимо оправдания буржуазных ценностей, нигилистический индивидуализм оправдывает исключительное, гипертрофированно автономное положение человека в обществе. Опять-таки вопреки идеалу русской классической литературы, всегда боровшейся с апологией человеческого своеволия в духе М. Штирнера или Ф. Ницше и защищавшей «маленького человека», в сегодняшнем российском обществе усиленно навязывается беспредельно антисоциальная «успешническая» идеология, в которой успех – не результат социально полезного труда и вклада в общее дело, а результирующий дивиденд от индивидуальной напористости, саморекламы и эффективного внешнего делания. Отсюда – ценность пресловутой социальной мобильности, становящейся синонимом беспочвенности и открыто заявляемого противостояния обществу. Распавшееся соборное начало не смогут всерьез и надолго собрать какие-то внешние, официозные мероприятия по демонстрации «социальной солидарности»: позитивное ощущение народом принадлежности к единому «Мы» начинается с взаимопомощи и сопереживания между друзьями, коллегами, семьями, другими малыми социальными группами, регионами внутри федерации; реанимировать же солидарность посредством проводимых по графику показных «общенародных» акций и патриотической риторики по меньшей мере близоруко. Большинство будет принимать участие в подобных демонстрациях «солидарности» не по велению сердца, из присутствующей в сознании духовной потребности, а по соображениям политической конъюнктуры.

Перейдем к третьей – гносеологической – ценности цивилизационного проекта Русского мира. Она же – очень ценный компонент русской идеи. В Русском мире, подобно, кстати, Востоку, искони наличествовало взаимопроникновения истины и нравственности, благодаря чему человеку вменялось быть одновременно разумным и нравственным. Думается, что это вообще фундаментальная базисная ценность каждой цивилизации традиционалистского типа. В ней нравственное совершенствование – условие для постижения истины. В русской философии наиболее выпукло представил эту философему И. В. Киреевский, разработав идеал «цельного знания» в противовес одностороннему западному рационализму. От славянофилов он перешел в идейный багаж иных русских мыслителей, например, того же Соловьева, став для него способом преодоления расколотости человеческой жизни путем обретения такой полноты знания, которая позволяла бы совместить во Всеединстве ценности истины и добра. И впоследствии данный мотив повторялся в русской философии неоднократно: подчеркивалось, как, допустим, у И. А. Ильина, что на первом месте должно стоять не формалистское, а живое восприятие реальности, когда все сферы человеческого сознания (сердце, воля, ум) как бы дополняют, обогащают друг друга. И опять стоит отдельно подчеркнуть, что «цельное знание» – отнюдь не только религиозно окрашенный смысловой конструкт. По-своему он преломился в оригинальном отечественном феномене – дореволюционной русской интеллигенции, портрет которой был всесторонне проанализирован в знаменитых «Вехах». Русскому интеллигенту как непримиримому борцу за освобождение бедного народа были свойственны и воинствующий атеизм, и очень примитивный материализм, но в его революционно-освободительном пафосе обнаруживалась еще одна неизгладимая черта – сильнейший морализм, искренне «болевший» проблемами социальной неправды. В советской истории русской интеллигенции поменялись цели и мишени ее критики, но сущностная формула «знание + нравственность» осталась нетронутой. Не случайно, что Д. С. Лихачев в статье начала 1990-х гг. определяет русскую интеллигентность как «независимость мысли при европейском образовании» [1, с. 4]. Независимость мысли – это, как мне представляется, в первую очередь убеждения, которые личность способна мужественно отстаивать, руководствуясь не выгодой, а ценностями свободы и совести. А с этой точки зрения интеллигент – это, разумеется, не только образованный, знающий человек, профессионал в своей области, но и нравственно сильный, непродажный, имеющий аксиологический стержень, человек, с гражданской позицией и ответственностью перед другими людьми. Не раз отмечалось, что «интеллигент» в таком понимании разительно отличается от западного «интеллектуала». Последний – это именно профессионал, специалист, обладающий определенной квалификацией, способствующей занятию им соответствующего места на рынке труда.

В принципе в настоящее время в России налицо – такое же доминирование интеллектуалов и экспертов, что является очевидным маркером разрушения идеала «цельного знания». Заметен переход в крайность отвлеченной рассудочности, инструментальной рациональности. Русская интеллигенция как уникальный отечественный феномен фактически не опознается, будучи подавленной бесчисленными дипломированными интеллектуалами. Они имеют какие-то знания, подтвержденные квалификацией, и продают их как товар. У интеллектуалов поэтому не может быть стойких идеалов – свидетельства нравственной зрелости и обеспокоенности сверхличными проблемами, но вполне могут быть индивидуальные интересы. Так немалая часть российского общества деградировала до голого прагматизма мотивационных установок, поставив во главу угла успех в материально-практической сфере бытия. Опаснейший знак – прагматизация системы образования, внедряющая в головы молодого поколения представление о необходимости только тех знаний, которые помогают личностному росту (читай – обогащению) и карьере. Прагматизация образования наносит невосполнимый урон подлинному личностному росту, перечеркивая многомерность человеческого существования и переводя образование из области духовной культуры в область рыночных инструментов. Этого неутешительного вывода в России придерживается практически всё научное сообщество, и тем не менее государство продолжает планомерно осуществлять в образовательных учреждениях печально известный компетентностный подход. Компетентностный подход, на мой взгляд, – это уже деградация не только традиционной русской модели «цельного знания», но и знаниевой парадигмы вообще. В то время как знание есть любопытствующий выход к реальности самой по себе (вспоминаются слова Аристотеля, о том, что философия начинается с удивления), компетенция – озаботившееся погружение в эрзац целостной реальности – однобокий материальнопрактический мир.

Вышеозначенные симптомы деградации русской идеи в современной России не стоит рассматривать как фатальный приговор: дело в том, что впадение в крайности, недооценка, как говорил Бердяев, «средней области культуры» – тоже по-своему характерная черта русскости. В этом свете и растворение в сфере частного и поверхностного, и нигилистический индивидуализм, равно как и специализация и прагматизация знания соответствуют крайностям отрицания, до которого легко доходит русский человек в своем максимализме. Однако для того чтобы бороться с деградацией фундаментальных ценностей Русского мира недостаточно одного только призыва к приданию русскому национальному характеру вводящей в границы формы. Нужны конкретные концептуальные и практические шаги с учетом настоящего времени, среди которых едва ли не решающее значение имеют следующие два. Во-первых, необходимо как никогда поддерживать дискредитируемое рынком гуманитарное образование – только оно в преемственном просветительстве содействует передаче жизненно важных русских ценностей новым поколениям российских граждан, – а, во-вторых, по аналогии с евразийским движением 1920-х гг. имеет смысл всячески актуализировать лозунг «Назад к Востоку!», при этом, несомненно, избегая крайности фетишизации очередной идеи. Обращение (в том числе в социально-политической жизни) к базисным ценностям и опыту их практической реализации восточной традиционалистской цивилизации может позитивно сказаться на создании в России здоровой социокультурной атмосферы, при которой западные инновации нашли бы не противоречащее национально-цивилизационным традициям воплощение.

Библиографический список

Лихачев, Д. С. О русской интеллигенции. Письмо в редакцию / Д. С. Лихачев // Новый мир. – 1993. – № 2. – С. 3-9.
Лосский, Н. О. Характер русского народа / Н. О. Лосский. – [Frankfurt a.

M.]: Посев, 1957. – 151 с.

Панарин, А. С. Православная цивилизация / А. С. Панарин. – М.: Институт русской цивилизации, 2014. – 1248 с.
Соловьев, В. С. Русская идея / В. С. Соловьев // Библиотека «Вехи». – URL: http://www.vehi.net/soloviev/russianidea.html (дата обращения: 25.02.2019).

[1] Иван Валериевич Демин, старший преподаватель кафедры «Философия и социология», Алтайский государственный технический университет им. И. И. Ползунова (Барнаул, Россия). Email: IvanValDemin2012@mail.ru.

Источник:

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ И

ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ РУССКОГО МИРА

В ТРАНСГРАНИЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ

Материалы Международной научно-практической конференции, 27-29 марта 2019 г.