Достоевский: «Православие – наш социализм»

28.01.1881 (10.02). — Скончался Федор Михайлович Достоевский

Достоевский: «Православие – наш социализм»

К познанию России от обратного-4

Портрет Достоевского работы Иванова И.А.

О феномене великого писательского таланта Достоевского написаны сотни трудов. В данной заметке мы ограничимся в основном темой, отраженной в заглавии и подзаголовке.

Федор Михайлович Достоевский (30.10.1821–28.01.1881) в молодости внешне мало чем отличался от своих сверстников дворянского сословия: родился в Москве в православной семье врача, получил хорошее домашнее образование, поступил в привилегированный пансион, любил Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но также и Гомера, Шекспира, Шиллера Вальтера Скотта, Диккенса, Гофмана, Бальзака, Гюго, Жорж Занд. Поступил в Военно-инженерное училище в Петербурге. Родителей потерял еще в юности. После  окончания училища в 1843 г. жил на пенсию от опекуна – 5000 рублей в год, что составляло немалую сумму, но Достоевскому ее не хватало на безпорядочную и расточительную жизнь: кутежи и азартные игры.

Однако, в отличие от многих других, Достоевского больно ранило наличие зла в міре. Он с юности отличался повышенной впечатлительностью, чувствительностью к несправедливости и несчастьям, склонностью к драматическому восприятию жизненных ситуаций. Такая эмоциональная окраска первого романа «Бедные люди» (1845) произвела огромное впечатление уже в рукописи на друзей и издателей такого же душевного склада: Григоровича, Некрасова, Белинского. Однако такое душевное требование осуществления немедленной справедливости любой ценой нередко вело молодых людей на опасные бунтарские пути. Сначала Достоевский вошел в кружок Белинского, став его почитателем, правда ненадолго – следующим кумиром уже в 1846 г. стал более радикальный Петрашевский, затем Дуров, в социалистическом кружке которого были уже и революционеры наподобие знаменитого «беса» Нечаева. В «Дневнике писателя» за 1873 г. в главе «Одна из современных фальшей» Достоевский искренне признался: «Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть и мог бы».

Однако будущему великому писателю (без этого он, вероятно, и не стал бы таковым) очень повезло! 23 апреля 1849 г. 27-летний готовивший себя в «социалисты» Достоевский был арестован вместе с 33 другими членами кружка и признан виновным в «умысле на ниспровержение существующих отечественных законов и государственного порядка». Первоначальный приговор суда гласил: «отставного инженер-поручика Достоевского… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». 22 декабря 1849 г. Достоевский вместе с другими ожидал на Семеновском плацу исполнения смертного приговора, – так пишется в биографиях и энциклопедиях. Но казнь в России применялась тогда лишь в исключительных случаях (даже из декабристов казнили лишь пятерых главарей), и по резолюции Императора Николая I казнь была заменена ему четырехлетней каторгой с последующей сдачей в солдаты.

Достоевский в оковах был отправлен из Петербурга в Сибирь. С 1850 по 1854 гг. вместе с Дуровым отбывал каторгу чернорабочим в Омской крепости. В январе 1854 г. он был зачислен рядовым в армейскую часть в Семипалатинск. В ноябре 1855 г. произведен в унтер-офицеры, затем в прапорщики; весной 1857 г. писателю было возвращено потомственное дворянство и право печататься, с 1859 г. получил разрешение вернуться в Петербург.

Каторга не озлобила впечатлительного молодого социалиста, а стала началом духовного просвещения полученным опытом. Хотя и не сразу: в повести «Село Степанчиково…» (1858) он по инерции прежнего умонастроения позволил себе ядовитую пародию на «Переписку с друзьями» Гоголя (в поучениях Фомы Опискина). Неудача заключенного в Кузнецке первого брака также имела причиной некоторую духовную незрелость тогдашнего Федора Михайловича. Но впечатления от каторги выразились уже в замечательных «Записках из Мертвого Дома» (1860–1862).

После каторжного опыта Сибири, по признанию Достоевского, изменялись «постепенно и после очень-очень долгого времени» его убеждения. Суть этих перемен Достоевский поначалу описал как «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». В основанных ими журналах «Время» и «Эпоха» братья Достоевские выступили как идеологи «почвенничества». Тогда это у них было скорее попыткой очертить контуры «общей идеи», найти платформу, которая примирила бы западников и славянофилов, «цивилизацию» и народное начало.

В политической области, скептически относясь к революционным путям преобразования России, Достоевский в полемических статьях отстаивал возможность послереформенного сближения правительства и интеллигенции с народом, их мирного сотрудничества. Полемику на эти темы Достоевский продолжил в повести «Записки из подполья» (1864) – это был его ответ на социалистический роман Чернышевского «Что делать?».

Более точной оценке русского западничества, несомненно, помогли длительные заграничные поездки. В июне 1862 г. Достоевский впервые посетил Германию, Францию, Швейцарию, Италию, Англию, где встречался с Герценом. В 1863 г. последовала новая поездка за границу. Атмосфера западной буржуазной свободы нравов (в сравнении с Россией), поначалу соблазняет и расслабляет русского писателя. В Париже он встретился с «роковой женщиной» социалисткой А.П. Сусловой (будущей женой В.В. Розанова), греховные драматические взаимоотношения с которой получили отражение в романе «Игрок», «Идиот» и других произведениях. В Баден-Бадене, увлеченный, по азартности своей натуры, игрой в рулетку, Достоевский проигрывается «весь, совершенно дотла» – и это означает новые долги. Но этот греховный жизненный опыт писатель тоже преодолевает и перерабатывает в своем все более православном творчестве.

1864 г. принес Достоевскому тяжелые утраты: умерла от чахотки его первая, «сибирская» жена. Личность ее, как и обстоятельства их несчастной взаимнотерзающей любви, отразились во многих произведениях Достоевского (в частности, в образах Катерины Ивановны – «Преступление и наказание» и Настасьи Филипповны – «Идиот»). Затем умер брат. Умер близкий друг Аполлон Григорьев. После смерти брата Достоевский взял на себя издание отягощенного большим долгом журнала «Эпоха»; но резкое падение подписки ввело его в долги, которые он смог выплатить лишь к концу жизни. С целью заработка Достоевский заключил контракт на новые еще не написанные произведения. Близкий соратник Достоевского Н.Н. Страхов писал об этом авральном «творческом методе» великого писателя:

«Обыкновенно ему приходилось торопиться, писать к сроку, гнать работу и нередко опаздывать с работою. Причина состояла в том, что он жил одною литературою и до последнего времени, до последних трех или четырех лет, нуждался, поэтому забирал деньги вперед, давал обещания и делал условия, которые потом и приходилось выполнять. Распорядительности и сдержанности в расходах у него не было в той высокой степени, какая требуется при житье литературным трудом, не имеющим ничего определенного, никаких прочных мерок. И вот он всю жизнь ходил, как в тенетах, в своих долгах и обязательствах и всю жизнь писал торопясь и усиливаясь. Но была еще причина, постоянно увеличивавшая его затруднения, и гораздо более важная. Федор Михайлович всегда откладывал свой труд до крайнего срока, до последней возможности; он принимался за работу только тогда, когда оставалось уже в обрез столько времени, сколько нужно, чтобы ее сделать, делая усердно. Это была леность, доходившая иногда до крайней степени, но не простая, а особенная, писательская леность, которую с большою отчетливостию пришлось мне наблюдать на Федоре Михайловиче. Дело в том, что в нем постоянно совершался внутренний труд, происходило нарастание и движение мыслей, и ему всегда трудно было оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, по-видимому, праздным, он, в сущности, работал неутомимо… Писание было у него почти всегда перерывом внутренней работы, изложением того, что могло бы еще долго развиваться до полной законченности образов… В свои произведения он вкладывал только часть той непрерывной работы, которая совершалась в его голове…. Что касается до поспешности и недоделанности своих произведений, то Федор Михайлович… очень ясно видел эти недостатки и без всяких околичностей сознавался в них». (Страхов Н.Н. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском)

Возможно, не только по причинам заграничного лечения, но для лучшего творческого состояния Достоевскому была необходима некоторая отстраненность от описываемой русской жизни, когда она издалека ностальгически видится острее (прекрасный пример этому – И.А. Бунин в эмигрантский период). В июле 1865 г. Достоевский вновь надолго выехал в Германию, в Висбаден, где задумал роман «Преступление и наказание». В этом произведении талант Достоевского очень зримо приобретает то высокое православное измерение, каким он и входит в русскую классическую литературу. В сущности, учитывая личную биографию писателя, это роман об основной нравственной проблеме социализма: если есть Бог, то «счастливое будущее» достижимо не любой ценой. Эта тема христианского опровержения социализма как преступления красной нитью пройдет через все последующие великие романы Достоевского.

В 1866 г. истекающий срок контракта с издателем вынудил Достоевского одновременно работать над двумя романами – «Преступление и наказание» и «Игрок». Для ускорения работы над романом Достоевский приглашает стенографистку, которая вскоре становится его второй женой. Новый брак был удачен. Супруги целых четыре года – с апреля 1867 до июля 1871 г. живут за границей (Дрезден, Баден-Баден, Женева, Вена, Милан, Флоренция). Там в 1867–1869 гг. Достоевский работает над романом «Идиот» (основная идея, с нашей точки зрения, опять-таки связана с христианским опровержением социалистической утопии: падший мір лежит во зле, и даже нравственно совершенный человек в таком міре воспринимается «идиотом» и трагически несовместим с ним; одними социальными реформами этой проблемы не решить). В Женеве посещает устроенный социалистами-антихристианами (Бакунин и др.) «Международный конгресс мира», который дает ему материал для будущего романа «Бесы». И впадает в новый соблазн игры на рулетке, проигрывая все деньги (катастрофическое невезение в игре, видимо, тоже попускается Богом для научения раба Божия Феодора «от обратного»). Первый ребенок от нового брака умирает.

Непосредственным толчком к созданию романа «Бесы» (1871–1872) послужило «нечаевское дело» революционеров-сатанистов. Деятельность тайного общества «Народная расправа», убийство пятью его членами шестого с целью кровавой круговой поруки – вот события, легшие в основу «Бесов» с учетом собственного «революционного» опыта писателя. Не только нечаевцы, но и деятели 1860-х, либералы 1840-х гг., Т.Н. Грановский, петрашевцы, Белинский, В.С. Печерин, А.И. Герцен, даже декабристы и П.Я. Чаадаев попадают в пространство романа, отражаясь в разных персонажах. Постепенно роман перерастает в критическое изображение общей болезни сатанинского «прогресса», переживаемой Россией и Европой. Герой романа Шигалев, создатель новой системы устройства міра, говорит: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Одна десятая часть человечества получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми, которые превращаются в стадо, которое управляется методом Великого Инквизитора. Итак, «социализм» нужен лишь для свержения старого строя в целях Нового мірового порядка, завершение этого процесса в его главной цели мы видим воочию в наши дни.

В июле 1871 г. Достоевский с женой и дочерью (родившейся за границей) возвратились в Петербург. В декабре 1872 г. он соглашается принять на себя редакторство газеты-журнала «Гражданин», в котором осуществил давно задуманную идею «Дневника писателя» (очерки политического, литературного и мемуарного жанра). Эти тексты открывают нам Достоевского как прозорливого политика, прекрасно разбирающегося в міровой расстановке сил и в возложенной Богом на Россию вселенской миссии удерживающего (хотя он и не использует эти понятия, а более расплавчатые).

В связи с ухудшением здоровья (усилившейся эмфиземой легких) в июне 1874 г. Достоевский уезжает для лечения в Бад Эмс, что ему помогает, и потому он повторяет поездки туда в 1875, 1876 и 1879 годах. В середине 1870-х гг. писатель печатает в «Отечественных записках» свой новый роман «Подросток» – своего рода «Отцы и дети» Достоевского; личность и міровоззрение героя формируются в обстановке надвигающегося «прогресса» – «всеобщего разложения» и распада устоев общества. Из анализа черновиков этого романа видно, что прототипом главного героя – Версилова (отец подростка) – служили Чаадаев и Герцен.

В конце 1875 г. Достоевский вновь возвращается к «Дневнику писателя» (1876 и 1877), имевшему большой успех и позволивший писателю вступить в прямой диалог с читателями-корреспондентами. В «Дневнике» выразились мнения о важнейших явлениях европейской и русской общественно-политической и культурной жизни, социальные, политические, религиозные проблемы. Большое место в «Дневнике» занимают попытки писателя предугадать облик «наступающей будущей России честных людей, которым нужна лишь одна правда». В «Дневнике писателя» вызревали идеи и сюжет его последнего романа. В конце 1877 г. Достоевский объявил о прекращении «Дневника» в связи с намерением заняться «одной художнической работой, сложившейся… в эти два года издания «Дневника» неприметно и невольно».

В 1878 г. после смерти любимого сына Алеши Достоевский совершает поездку в Оптину пустынь, где беседует со старцем Амвросием. («Кающийся», – сказал о писателе старец.) Из всего этого и рождаются «Братья Карамазовы» – итоговое произведение писателя о проблеме теодицеи (существования зла в несовершенном міре, созданном совершенным и любящим Богом). История Карамазовых, как писал автор, – это не семейная хроника, а «изображение нашей современной действительности, нашей современной интеллигентской России». Философия и психология «преступления и наказания», «социализма и христианства», извечная борьба «Божьего» и «дьявольского» в душах людей, традиционная для классической русской литературы тема «отцов и детей» – таковы основные проблемы романа. Как и показ того, что социализм эти проблемы решить не способен.

В последние годы жизни возрастает популярность Достоевского. В 1877 г. он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук. В мае 1879 г. писателя пригласили на Международный литературный конгресс в Лондон, на сессии которого он был избран членом почетного комитета Международной литературной ассоциации.

В 1880 г. Достоевский на открытии памятника Пушкину выступает со знаменитой речью о Пушкине с анализом всечеловеческой миссии России для братского единения всех людей. Речь отразила самые благородные христианские черты русской души (на которых потом паразитировал интернационалистический коммунизм) и нашла всероссийский отклик, став важным историческим событием. Однако «эта  пламенная вера его [во «всесветное единение во имя Христово»] еще не нашла ясных образов и носила хилиастический оттенок. Сущность же идеи всеобщей апостасии и тайны реального пришествия антихриста Достоевский себе еще не уяснил» (проф. И.М. Андреев). Это очевидно и в его суждениях по еврейскому вопросу: откровенных, но не учитывающих православную эсхатологию.

Затем писатель работает над первым выпуском возобновленного «Дневника писателя», планирует вторую часть „Братьев Карамазовых», где появились бы почти все прежние герои…».

В декабре 1880 г. Достоевский лично преподносит роман «Братья Карамазовы» Наследнику, будущему Императору Александру III.

В ночь с 25 на 26 января у Достоевского пошла горлом кровь. Днем 28 января Достоевский попрощался с детьми, в 8 часов вечера он скончался. 31 января 1881 г. при огромном стечении народа состоялись похороны писателя в Александро-Невской лавре в Петербурге.

+ + +

Как можно видеть из биографии Достоевского, из множества опубликованной мемуарной литературы о нем – он далеко не святой, что отмечал и Н.Н. Страхов.

«Часто я даже удивлялся и боялся за него, видя, что он описывает иные темные и болезненные свои настроения… Но каждый человек имеет, как известно, не только недостатки своих достоинств, но иногда и достоинства своих недостатков. Достоевский потому так смело выводил на сцену жалкие и страшные фигуры, всякого рода душевные язвы, что умел или признавал за собою уменье произносить над ними высший суд. Он видел Божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкою этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением. За проблески этой красоты, открываемые им под безобразною и отвратительною внешностью, он прощал людей и любил их. Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны. Он крепко верил в себя и в человека, и вот почему был так искренен, так легко принимал даже свою субъективность за вполне объективный реализм» (Страхов Н.Н. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском).

Порою назидательные «истинно православные» критики забывают, что к жанру художественной литературы нельзя применять строгие критерии богословия. Художественная проза отличается от дидактического религиозного трактата некоторым «импрессионизмом», то есть своей намеренной размытостью, прикровенностью, порою увлекательной загадочностью, когда вместо четких формулировок «что такое хорошо и что такое плохо» и почему это так, используются косвенные, таинственные, интуитивно-чувственные образы, противопоставляются друг другу различные мнения персонажей (которые нельзя приписывать самому автору), порою что-то доказывается методом «от обратного», при этом читателю предлагается соучаствовать в понимании прикровенного смысла и делать самостоятельный вывод. И проза Достоевского многим в этом помогла.

Достоевский в житейском смысле, был обычный грешный человек, и лишь его Богом данный талант и известность высвечивают дотошно его личную жизнь прожекторами критиков, литературоведов, часто враждебного толка (по понятным причинам). Однако Достоевский сумел не только преодолеть свои личные грехи покаянием, но и разоблачить главный сатанинский исток подобных грехов, в том числе общественно-политических (социализм) в своем гениальном творчестве. Ищущим некоего идеально справедливого «социализма», но не учитывающим действие с міре сил зла, неподвластных нам, он оставил завещание в последнем выпуске «Дневника писателя» (январь 1881), вышедшем посмертно:

«Вся глубокая ошибка их [социалистов] в том, что они не признают в русском народе – Церкви… Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм».

Такой итог своей жизни, найденный «от обратного», раб Божий Феодор оставил и своим бывшим соратникам-революционерам, и будущим.

М.Н.

Использованы книги:

Русские писатели.1800-1917.Т. 2. М.
И.М. Андреев. Очерки по истории литературы XIX века. Джорданвиль,1968.
Н.О. Лосский. Достоевский и его христианское міропонимание. Нью-Йорк. 1953.
К.В. Мочульский. Достоевский. Жизнь и творчество. Париж. 1947.
Митрополит Антоний (Храповицкий). Ф.М. Достоевский как проповедник возрождения. Монреаль. 1965.

К познанию России «от обратного» – см. также:

1. Памяти Н.М. Языкова.
2. Герцен: «Террором создать ничего нельзя».
3. Памяти Л.А. Тихомирова.
4. Достоевский: «Православие – наш социализм».
5. Жертва Гоголя Божественной правде.
6. Самарин: от Гегеля – к Православию.
7. Костомаров: Малороссия как малая родина.
8. Карамзин: от масонства к монархизму.
9. Иван Киреевский: от романтизма к Православию.
10. Памяти К.С. Аксакова.
11. Памяти П.А. Вяземского.
12. М.Н. Катков: «государственный деятель без государственной должности».
13. А.В. Карташев: от масонского министра – к апологету Св. Руси.

+ + +

Достоевский как философ

Прот. В. Зеньковский уделил Достоевскому много внимания в своей фундаментальной «Истории русской философии»:

«Федор Михайлович Достоевский принадлежит столько же литературе, сколько и философии… русской ‒ и даже больше ‒ мировой философии… Конечно, Достоевский не является философом в обычном и банальном смысле слова, ‒ у него нет ни одного чисто-философского сочинения. Он мыслит как художник, ‒ диалектика идей воплощается у него в столкновениях и встречах различных «героев»…

В основе всей идейной жизни, всех исканий и построений Достоевского были его религиозные искания. Достоевский всю жизнь оставался религиозной натурой, всю жизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге. Поэтому в лице Достоевского больше, чем в лице кого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, выpоставшим в лоне религиозного сознания. Но вся исключительная значительность идейного творчества Достоевского заключалась как раз в том, что он с огромной силой и непревзойденной глубиной вскрывает религиозную проблематику в темах антропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в осознании этих проблем с точки зрения религии и состояло то, о чем он говорил, что его «мучил Бог»… Зло в человеке, зло в истории, мировые страдания могут ли быть религиозно оправданы и приняты? Если угодно, можно все это рассматривать, как различные выражения проблемы теодицеи. Не только «Бог мучил» всю жизнь Достоевского, но он и всю жизнь боролся с Богом, ‒ и этот интимный религиозный процесс и лежал в основе диалектики всего духовного процесса в нем.

Нет для Достоевского ничего дороже и значительнее человека, хотя, быть может, нет и ничего страшнее человека. Человек ‒ загадочен, соткан из противоречий, но он является в то же время ‒ в лице самого даже ничтожного человека — абсолютной ценностью. Поистине ‒ не столько Бог мучил Достоевского, сколько мучил его человек, ‒ в его реальности и в его глубине, в его роковых, преступных и в его светлых, добрых движениях. Обычно ‒ и справедливо, конечно, ‒ прославляют то, что Достоевский с непревзойденной силой раскрыл «темную» сторону в человеке, силы разрушения и беспредельного эгоизма, его страшный аморализм, таящийся в глубине души. Да, это верно. Антропология Достоевского прежде всего посвящена «подполью» в человеке. Было бы однако, очень односторонне не обращать внимания на то, с какой глубиной вскрывает Достоевский и светлые силы души, диалектику добра в ней. В этом отношении Достоевский, конечно, примыкает к исконной христианской (то есть святоотеческой) антропологии; Бердяев совершенно неправ, утверждая, что «антропология Достоевского отличается от антропологии свягоотеческой». Не только грех, порочность, эгоизм, вообще «демоническая» стихия в человеке вскрыты у Достоевского с небывалой силой, но не менее глубоко вскрыты движения правды и добра в человеческой душе, «ангельское» начало в нем…».
(Прот. В. Зеньковский. История русской философии)

Достоевский о русском народе:

«Чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет неповрежденный, в сердце этого народа».

«Назначение русского человека есть безспорно всеевропейское и всемірное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, быть может, и значит только — стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». И Достоевский спрашивал: не в том ли задача России, чтобы «внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех народов по Христову Евангельскому закону?»

«Смирение – самая страшная сила, какая на свете только может быть».

Достоевский о евреях:

«Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они сравняться с собой в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже, может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей».

«Вы говорите, господа образованные евреи и оппоненты, что уже это-то все вздор и что «если и есть государство в государстве (то есть было, а теперь — да остались самые слабые следы), то единственно лишь гонения привели к нему, гонения породили его, религиозные, с средних веков и раньше, и явилось это государство в государстве единственно лишь из чувства самосохранения. Если же и продолжается, особенно в России, то потому, что еврей еще не сравнен в правах с коренным населением». Но вот что мне кажется: если бы он был и сравнен в правах, то ни за что не отказался бы от своего государства в государстве. Мало того: приписывать государство в государстве одним лишь гонениям и чувству самосохранения — недостаточно. Да и не хватило бы упорства в самосохранении на сорок веков, надоело бы и сохранять себя такой срок. И сильнейшие цивилизации в міре не достигали и до половины сорока веков и теряли политическую силу и племенной облик. Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, міровое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова, как сказал я выше. Что религиозный-то характер тут есть по преимуществу — этого уже несомненно. Что свой промыслитель, под именем прежнего первоначального Иеговы, с своим идеалом и с своим обетом продолжает вести свой народ к цели твердой — это-то уже ясно. Да и нельзя, повторяю я, даже и представить себе еврея без Бога, мало того, не верю я даже в образованных евреев безбожников: все они одной сути, и еще Бог знает чего ждет мір от евреев образованных! Еще в детстве моем я читал и слыхал про евреев легенду о том, что они-де и теперь неуклонно ждут мессию, все, как самый низший жид, так и самый высший и ученый из них, философ и кабалист-раввин, что они верят все, что мессия соберет их опять в Иерусалиме и низложит все народы мечом своим к их подножию; что по-тому-то-де евреи, по крайней мере в огромном большинстве своем, предпочитают лишь одну профессию — торг золотом и много что обработку его, и это все будто бы для того, что когда явится мессия, то чтоб не иметь нового отечества, не быть прикрепленным к земле иноземцев, обладая ею, а иметь все с собою лишь в золоте и драгоценностях, чтобы удобнее унести…».

«Но если они, во всеоружии своего строя и своей особенности, своего племенного религиозного отъединения, во всеоружии своих правил и принципов, совершенно противоположных той идее, следуя которой, доселе по крайней мере, развивался весь европейский мір, потребуют совершенного уравнения всевозможных прав с коренным населением, то — не получат ли они уже тогда нечто большее, нечто, лишнее, нечто верховное против самого коренного даже населения?»

«Если же и указывают на Европу, на Францию например, то вряд ли и там безвредно было государство в государстве. Конечно, христианство и идея его там пали и падают не по вине еврея, а по своей вине, тем не менее нельзя не указать и в Европе на сильное торжество еврейства, заменившего многие прежние идеи своими. О, конечно, человек всегда и во все времена боготворил материализм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в обезпечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами. Но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке. «Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя» — вот Нравственный принцип большинства теперешних людей, и даже не дурных людей, а напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих. А безжалостность к низшим массам, а падение братства, а эксплуатация богатого бедных, — о, конечно, все это было и прежде и всегда, но — не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель. Стало быть недаром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталом, недаром же они властители кредита и недаром, повторяю это, они же властители и всей международной политики, и что будет дальше — конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов. Наступает, напротив, материализм, слепая, плотоядная жажда личного материального обезпечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей. Засмеются и скажут, что это там вовсе не от евреев. Конечно, не от одних евреев, но если евреи окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда там восторжествовали эти новые начала даже до степени возведения их в нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и евреи приложили тут своего влияния. Наши оппоненты указывают, что евреи, напротив, бедны, повсеместно даже бедны, а в России особенно, что только самая верхушка евреев богата, банкиры и цари бирж, а из остальных евреев чуть ли не десять десятых их — буквально нищие, мечутся из-за куска хлеба, предлагают куртаж, ищут где бы урвать копейку на хлеб. Да, это кажется, правда, но что же это обозначает? Не значит ли это именно, что в самом труде евреев (то есть огромного большинства их, по крайней мере), в самой эксплуатации их заключается нечто неправильное, ненормальное, нечто неестественное, несущее само в себе свою кару. Еврей предлагает посредничество, торгует чужим трудом. Капитал есть накопленный труд: еврей любит торговать чужим трудом! Но все же это пока ничего не изменяет; зато верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и твержде и стремится дать міру свой облик и свою суть, евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О, боже! Да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. И разве между теми нет тоже хороших людей? Разве покойный парижский Джемс Ротшильд был дурной человек? Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мір, вместо «неудавшегося» христианства…».

Глава, посвящённая в «Дневниках» евреям, состоит из четырёх разделов: 1. Еврейский вопрос; 2. Pro и contra; 3. Status in statu. Сорок веков бытия; 4. Но да здравствует братство! («Дневник писателя», март 1877). См. там же комментарий издательства «РИ» к этому.

+ + +

Начальник прихватизации 1990-х гг. А. Чубайс о Достоевском:

«Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски» («Российская газета», 19.11.2004).