Музей измены?

Увы! Ничего нового. Прежняя полярность отношения к Власову на основе общеизвестных фактов и документов.

Так кто же решился там, в славном городе Новгороде, на столь дерзкий вызов господствующему мнению, чем мотивировал, на каких фактах выстроил оправдание, как избежал «погромного» отношения со стороны иначемыслящих?

Нет, к сожалению, возможности поехать, поговорить, узнать, понять, наконец, — ведь действительно событие (или пока намерение) из ряда вон выходящее. Лично я, положим, не решился даже эту свою заметку запустить в пятый, майский, номер журнала, чтобы не диссонансировать… Не раздражать тех уже немногих, кто знал в лицо нашу великую и страшную войну, для кого победа в этой войне справедливо — настаиваю на этом, — справедливо отвела в тень и «сорок первый», и миллионы пленных, и если не миллионы, то, по крайней мере, сотни тысяч тех, оказавшихся на стороне врага.

Не было подобного прецедента в истории Русского государства, если, по крайней мере, не касаться периода борьбы русских княжеств за главенст­во на Руси.

Конечно же, всю жизнь я пытался понять, логично увязать со смыслом бытия коммунистического государства факт измены этому государству почти миллиона (а если приписать сюда такое явление, как «полицайство», то по более миллиона будет) в большинстве своем полноправных граждан страны «победившего социализма», то есть страны, где «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей», где «так вольно дышит человек», где впервые в истории социальная справедливость объявлена целью и смыслом государственного строительства.

В 1957 году оказался я в городе Норильске, городе зэков, бывших зэков, с 1955 года свободных трудящихся шахт, рудников, заводов, еще недавно намерт­во засекреченных. Амнистия. Но многим ехать некуда. Не на что. Остались «зашибить заполярную деньгу», а потом уже — куда душа пожелает.

Не любили в Норильске люди «трёкать за жизнь». Требовался подход или удобный случай.

— Видишь вон того мужика, — говорит мне мой приятель, — власовец, командир ихней, власовской роты был. А вон тот рядовой. Друг с другом они не общаются. Который командир как был фашистом, так и остался. Вообще их тут полно — власовцев.

Мне восемнадцать лет. Я комсомолец душой, хотя и исключен полгода назад за комсомольское фрондерство.

— Чего ж их не расстреляли? — спрашиваю.

Приятель пожимает плечами.

Припоминая интонацию своего вопроса, дивлюсь, как легко, как «за­просто» произносили мы это слово — «расстрел»! А когда узнаю, что тут, в заполярном городе, полно бандеровцев, полицаев, «немецких овчарок», почему-то не расстрелянных, а теперь и вообще живущих как все нормальные со­ветские люди, и которые совет­ские — «бытово» общаются со всей этой нечис­тью и делают вид, будто не знают…

Недоумение!

В руднике, где работаю, больше половины — бывшие зэки. Начальство — больше половины — бывшие зэки. Но мой бригадир — коммунист. Спрашиваю его, дескать, разве это справедливо, что все ЭТИ — живут?

— А кто руду и уголь добывать будет? Такие гастролеры, как ты? — отвечает. — Ты ж через год сорвешься в институт поступать. Или нет?

Мне стыдно. Я действительно в Но­рильске, так сказать, для познания жизни.

Через месяц попадаю под обвал незакрепленного графита. Слава богу, без травмы. Пустяки-царапины. Но у меня разбита лампочка на каске. Темнота под землей — особая темнота. В ней смерть. Я на третьем, верхнем горизонте. Путь к жизни — двести метров вниз через так называемые «ходовые восстающие», а по пути к ним опять же двухсотметровые ямы-рудоспуски. Их и при свете обходишь бочком по бортам, что не больше полуметра. Шансов ноль, и я кричу о помощи во всю глотку. Через какое-то время вижу впереди свет, который будто шарит по бортам штрека, — это идет мой спаситель. Когда оказывается рядом, узнаю. Проходчик соседней по горизонту бригады. Лет сорока пяти, здоровый мужик с такой шевелюрой, что каска на голове будто боевой шлем. Все его зовут Леша, хотя он по национальности чеченец. Мое тогдашнее знание о чеченцах умещалось в одной строчке: «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». Так то когда было-то! Уже сорок лет, как всеобщая дружба народов. И я воспитан подлинным интернационалистом, без малейших предубеждений, скорее наоборот — с любопытством ко всем нерусским.

Полтора часа выводил меня на «нулевой уровень» этот самый Леша. В подземной «лекарне» мне замазали йодом царапины и ссадины. Леша пригласил к себе в «балок» отметить «это де­ло», и я с радостью. «Балок» — слово, понятное всем, кто побывал на «строй­ках коммунизма». То — роскошь, дворец в сравнении с палатками, как, к примеру, на Братской ГЭС, и с бараками, где живет большинство работяг в том же Норильске.

Крошечный домик. Крошечный изнутри по причине многослойного утепления стен, окон, дверей — заполярье ведь. Леша пьет спирт, а я — спирт, щедро разбавленный шампанским. Пьем умеренно. Без всякого угрызения совести Леша признается, что этот балок выиграл в карты. Карты в Норильске — то особая тема и в данном случае не к месту. Выпив, я становлюсь болтлив, рассказываю своему спасителю об исключении из университета и из комсомола, об изгнании из Иркутска, дескать, пожил уже и пострадал несправедливо, конечно. Слушает, головой косматой покачивает сочувственно. Спрашиваю для приличия: «Ну а ты-то как сюда попал?» «Я? Я власовец», — отвечает.

У меня шок. И от информации, и от тона, каким она выдана.

И далее… Целый полк попал в плен… Это я так сейчас говорю-пишу.

«…Всем полком и сдались…» — так говорил он, а я не верил, потому что не мог себе представить полк, сдающийся в плен. Говорит — оторвались… связи нет… несколько танков без керосина… бросили… перли на восток к своим… вышли на немцев… те выкатили свои танки на бугры на прямую наводку… ультиматум… сдались.

Не хочу верить, не хочу принимать! Я бы не сдался. И пить с Лешей-чеченом уже больше не хочется.

«…Поезда, поезда… лагерь в северной Италии… голодуха… люди мрут… через проволоку лагерь пленных англичан и французов… там рай… иногда через проволоку кидают хлеб, консервы… драка… свалка… однажды приходит русский в немецкой форме… сдохнете здесь… а в армии генерала Власова… там шанс… поднялись… построились… не все… кто-то не захотел… кто-то не смог… вылечили… откормили… переодели… агитировали… Россия для русских… сперва с немцами против коммунистов, а потом с Божьей помощью и немцев взашей… новая Россия без комиссаров… немцы не дураки… не доверяют… Власову мозги пудрят… батальон власовцев направляют во Францию на патрульную службу… сбежал в МАКИ… сражались с немцами… так себе сражались… от французского начальства награда… лагерь интернированных… агитация: Родина вас ждет, зовет… дурак был — ту-ту-у! А на Родине СМЕРШ… четвертак в лапу за власовство… и сюда вот… усатый сдох… амнистия…»

После ХХ съезда я от Сталина уже не в восторге, но «усатый сдох» — коробит… не принимаю. Я всю его историю не принимаю, хотя знаю — не врет, нет ему смысла врать, а мне никак нель­зя верить ему, потому что я хочу жить спокойно, я не хочу никаких противоречий, я за обновление партии и комсомола и за победу коммунизма во всем мире, потому что капитализм — прошлое человечества, так говорит прогресс, а против прогресса не попрешь — просто некуда переть! Назад к обезьяне, что ли?

Через какое-то время еще один разговор с другим власовцем.

— Понимаешь, парень, как под гипнозом был. К Власову пошел, понятно, чтоб выжить. Думал, сбегу… А там разговоры, листовки, книжки разные. И как будто гипноз слетел. Я ж из мужиков. Все припомнилось — неправильная власть, для мужиков точно неправильная, а мужиков-то большинство. И чё они с нами творили! Партийцы эти да жиды всякие. И знаешь, не помню, чтоб терпели. Не терпели — боялись и к боязни привыкли. Я вот лично — привык. А у Власова страх, как короста, слетел, и шибко захотелось посчитаться…

Еще один.

— Коммунисты — антихристово войско. Если их не остановить, они весь мир завоюют.

— И чем плохо? — возражаю. — Будет во всем мире справедливость. Они ж за справедливость, коммунисты, которые настоящие, по крайней мере.

— Какая справедливость без воли…

— А зачем воля, если уже и так справедливость?

— Воля Богом дана…

— Богом свобода дана. И закон, между прочим.

— Ихние законы антибожеские. А свобода? Где ты ее видал, свободу-то? Пацан ты еще. Родители-то, поди, коммунисты?

— Коммунисты.

— Ну так о чем с тобой кумекать. Поживи сперва…

Еще. Бывший власовский ротный.

— Думаешь, сомнений не было? Еще какие! Была, конечно, и рвань всякая, кому все по фигу. Пайку дают, и ладно. А которые идейные, те в общем-то правильно соображали: немцам в России не усидеть. Главное — коммунистов скинуть, а потом всем народом и с немцами разберемся. Американцы помогут. Только и немцы не дураки, они эти мысли знали и потому генералу нашему ходу не давали. Против нас всяких националов сколачивали. Чтоб Россию по частям развалить. Татарское правительство, таджикское, грузинское — кого только не напридумывали. Розенберг — слышал про такого? — главный наш враг среди немцев был. Гитлеру стучал на нас. По их интересам Розенберг прав был. В нужное время мы бы врезали немцам. Один раз и врезали — в Праге. А чехи — суки, между прочим. Мы их спасли, а они нас потом «смершевцам» сдавали. Ты-то, поди, и не слышал, что мы Прагу от немцев освободили, а не красные. Они на готовенькое уже на танках прикатили.

Ну, уж это-то он врет! Недобиток! А то я не видал медаль за освобождение Праги!

Прошли годы, и я оказался в лагере, где с бывшими власовцами работал в одном цеху, жил в одном бараке, спал, случалось, койка к койке. К тому времени я уже много прочитал о власов­ском движении. И «за», и «против». Противоречивость и неоднозначность явления у меня, «ребенка войны», не вытравили интуитивного отрицания «власовской правды». Понять мог. Принять нет. Да что я! Вон Бердяев с Мережковским разошлись как в море корабли и более не встретились.

Еще позднее, уже после второго срока, в Америке гостил у бывшего полкового власовского священника протоиерея Киселева. Выступал в ки­селев­ском Рахманиновском центре перед русскими эмигрантами первой волны, белогвардейской, и второй, которая, возможно (не спрашивал), опять же власовцы. Все они за Великую Россию. Я тоже. И потому о прошлом ни вопросов, ни ответов. И что это? Примирение? Едва ли. Ведь здесь, в России, примирения не состоялось. Скорее наоборот. Чем дальше военная эпоха, тем непримиримее позиции по власовской проблеме.

+ + +

Один генерал-лейтенант, семь генерал-майоров и комбригов, двадцать девять полковников, тринадцать подполковников, сорок один майор перешли на сторону врага в страшной битве и готовы были сражаться, русские с русскими. Какие-то очень весомые причины породили явление, ранее неслыханное в русской истории.

В одной статье прочитал, что когда немцы решили использовать русских на Западном фронте, то сколотили и отправили на фронт восемьсот(!) батальонов. Численность батальона не указывается. Но даже если по двести человек, то что? Полтора миллиона? Плюс полицаи, плюс бандеровцы, плюс почти четыре миллиона граждан СССР в обслуге вермахта. При каждой немецкой дивизии вспомогательные части…

Здесь я привел свои разговоры с теми из бывших власовцев, кто или не раскаялся вовсе, или, понимая «ошибочность» власовской идеи, о прошлом своем не сожалел. Но гораздо больше было других, которые, искренно или лукавя, Власова проклинали, стонали «за поломанную жизнь», утверждали, что только ждали случая, чтобы сбежать, оттого и рвались на Восточный фронт.

Известно, что отдельные власов­ские части были на восточном фронте и дрались с Красной армией и партизанами покруче немцев. Но ни с кем из таких встретиться не случилось. Попадавших в плен расстреливали без особых судебных процедур.

Итак, повторюсь: не было прецедента в нашей истории.

А в мировой?

Мое поколение помнит интереснейшее сочинение — громадный роман Анны Антоновской «Великий моурави». Георгий Саакадзе. Всю жизнь посвятил он борьбе то с турками, то с персами, но более прочего — с собственными феодалами, противниками объ­единения Грузии, столь необходимого для обретения независимости и до­стойного противостояния постоянным нашествиям. И чем кончил действительно великий полководец?

Стал главнокомандующим всего персидского войска и двинулся на Грузию в надежде силами персов покорить своенравных феодалов. Ошибку свою осознал поздно. Восстал против персов, получил в мешке голову сына, оставленного заложником при персид­ском дворе, погиб…

Не знаю, как в современной Грузии относятся к Георгию Саакадзе. Я, когда читал роман, — «резко положительно».

Считается, что для Сталина историческим образцом политического поведения был Иван Грозный. Я же думаю, что в не меньшей степени именно «Великий моурави» был в душе генералиссимуса. Подозрительность к своим ближайшим соратникам, периодическое «первентивное» уничтожение их, возможных изменников и заговорщиков, — то своеобразное исправление ошибок своего соплеменника, постоянно получавшего удар в спину от вчерашних соратников и единомышленников. Власть — это соблазн; абсолютная власть — соблазн непреодолимый. Если так, то бди и бди! И он, Сталин, бдел. И был прав в своем «бдении»…

Когда у меня было много свободного времени, прочитал я с добросовестным конспектированием сталинское многотомье. Потому ответственно утверждаю: вера в мировую революцию, в правоту марксовской концепции истории никогда не оставляла Сталина. Отстраивая всеми доступными средствами могущественное государство, Сталин видел в нем прежде всего плацдарм для реализации великой идеи, по масштабу не имеющей равных в истории человечества. И в этом отношении его разногласия с Троцким, к примеру, условны. Их взаимная ненависть — это ненависть конкурентов, и не более. Другая тема передо мной, а то мог бы привести примеры реализации Сталиным конкретных лозунгов Троцкого.

Потому и относился Сталин к народам созданного им государства как к материалу… А будучи, несомненно, гениальным политическим стратегом (имен­но это его качество в свое время пленило Черчилля), он, в отличие от Троцкого, умел распознавать благоприятные для мировой революции и неблагоприятные ситуации и поступать соответственно им. Сталин умел ждать. Сталин был самым идейным человеком двадцатого века. Идея, владевшая им, была столь велика, что смешны разговоры о его личной жестокости, кровожадности, коварстве, — то все абсолютно вторично, как вторичны, к примеру, были деревни и пашни, затопленные искусственными морями ради получения дешевой энергии, как многое, что свершает в жизни человек, когда средст­во заведомо оправдано целью.

Сталин не оставил преемника, равного ему по идейности, и построенная им империя была обречена на развал. После смерти «хозяина» к власти пришли всего лишь «приказчики». Хрущев, возможно, еще «грезил»… Мои ровесники, наверное, помнят о «революционных ситуациях» во Франции и Италии. По всей стране разъезжали «лекторы ЦК», просвещая народ относительно «вот-вот на днях» всеобщего кризиса капитализма, о скорой победе коммунистов во Франции, о забастовках…

Но то были последние великоидейные судороги «приказчиков». Решили жить для себя. Оказалось, что не умеем. Попытались «великую идею» подменить всего лишь темой «холодной войны», но капитализм перешел в наступление всерьез, тут уж и подавно не до «мировой революции». Не придумали ничего лучшего, как объявить победу коммунизма к восьмидесятому году, чем нанесли неизлечимую травму идейности вообще. Как таковой. Гипноз испарился и «однова живем!».

Относительно гипноза… Помните власовца, говорившего о том же? Спал гипноз, и ценности перестроились, перетасовались в неслыханные комбинации и, соответственно, продиктовали, скажем, нестандартное поведение.

Из романа «Овод» помню фразу: «Клятвы — чепуха! Не они связывают человека. Если вами овладела идея — это все!»

А если обстоятельствами пробит панцирь идеи и она попросту вытекла из души и сознания? Тогда чего стоят клятвы и присяги?

Говорил о прецедентах. Вот еще один. Малоизвестный в нашей стране.

Субхас Чандра Бос — националь­ный герой Индии, в свое время более популярный, чем Джавахарлал Неру и даже Махатма Ганди. Непримиримый враг англичан-колонизаторов. Социалист по убеждениям. Поклонник Сталина и Гитлера. Особенно второго. У своих многочисленных сторонников имел прозвище «нетаджи», что на индийском языке идентично «фюреру», «дуче», «каудильо». В 1941 году с итальянским паспортом появляется в Германии, встречается с Гитлером, получает возможность из индийских пленных сформировать легион (3 тысячи человек), проходивший по немецким документам как 950-й пехотный полк вермахта, впоследствии переданный под контроль СС.

Перебравшись в Сингапур, с помощью японцев создает индийское правительство в изгнании и националь­ную армию, которая вместе с японцами должна была вторгнуться в Индию для изгнания англичан и провозглашения независимого индийского государства.

Вторжение провалилось: вопреки ожиданию, Субхас не встретил той всенародной поддержки, на которую рассчитывал. Японцам уже не до Индии, им хотя бы Бирму сохранить. И великий нетаджи меняет политическую ориентацию. Теперь он во что бы то ни стало намерен выйти на Сталина и получить от него поддержку в борьбе за независимость Индии. Но российский посол в Японии, где к тому времени оказался Субхас, на письмо его не отвечает.

Англичане отвоевывают Бирму у японцев, и армия Субхаса сдается в плен. Субхас, уверенный в том, что со­юз русских с англичанами не долог, рвется в Москву. Японцы устраивают ему наконец полулегальный перелет до Мукдена, где Субхас надеется вступить в контакт с русскими… И исчезает. Навсегда.

Далее версии, версии…

…Англичане перехватили и расстреляли… Самолет разбился, не долетев до Мукдена… Самолет долетел, а Субхас попал в лагерь под Иркутском и там то ли умер, то ли расстрелян.

С каждым новым кремлевским правителем индийские власти отправляют официальный запрос о судьбе Субхаса Чандра Боса, подчеркиваю, национального героя Индии. Последний такой запрос получил Ельцин.

Впервые я услышал имя Субхаса Чандра Боса в 1955 году от студента пятого курса Иркутского университета Олега Олтаржевского (профессор, преподаватель ИГУ). Фантастичность судьбы знаменитого индуса взволновала, пытался найти сведения, подробности… Ныне в Интернете с этим проблемы нет. Можно познакомиться с различными оценками жизни и деятельности «великого нетаджи». (В данном случае и я использовал наиболее четкую «интернетную» информацию.)

Судьба Субхаса чрезвычайно схожа с судьбой генерала Власова. Но индусы нашли, кажется, нестандартный подход к толкованию, пониманию деятельности «своего Власова». Им в этом отношении было несоизмеримо легче определиться в силу специфики политической ситуации в Индии в те годы, когда Вторая мировая вершила резкую перетасовку социальных и политических ценностей и акцентов. Ведь даже Махатма Ганди и Джавахарлал Неру соглашались на послевоенное положение Индии как доминиона Анг­лии. Субхас же с самого начала своей деятельности отстаивал право Индии на самостоятельность, на полный разрыв с колонизаторами. Те, кто в конце концов добился этого, не могут не чтить Субхаса, несомненного патриота своей страны, всеми доступными средствами пытавшегося освободить народ от власти колонизаторов.

Ну а наш Власов? Просто предатель? Предательства без причины не бывает. Нам уже никогда не узнать, что произошло с удачливым красным генералом, когда, в какой момент, с душевными муками или без свершилось его перевоплощение. Если ревизия коммунистической идеи и коммунистической практики происходила постепенно, то что мешало ему перейти к немцам еще под Киевом? Но ведь вывел армию, за что и был награжден Сталиным. Трагедия Второй ударной исчислялась днями… В эти дни случился перелом в сознании? Или просто побоялся кары Сталина в случае возвращения? Элементарный трус? Но совсем вскорости после пленения Власов выступает не только в роли командира тысяч «предателей», но и как идееноситель… Когда успел? Неужели так тщательно конспирировал в себе антикоммунизм, что ни разу ни в чем не прокололся — ведь уцелел во время великой чистки военных кадров?

Открытое письмо генерала 1943 го­да, где объясняет он свою позицию, полно политкорректности: не мог Власов не читать «Майн кампф», не мог не знать действительного отношения нацистов к русскому народу и планов их относительно судьбы «восточных территорий» по мере успехов немецкого оружия.

А соратники его, все эти генералы, полковники и подполковники? С ними как? А бывшие боевые красные командиры, во время панического отступления немцев на западном фронте отлавливающие группами бегущих солдат вермахта и эсэсовцев, формирующие из них новые роты и гнавшие эти роты на фронт?.. (Тоже из рассказа власовца, бывшего капитана Красной армии.)

Сохранились показания Власова и его ближайших соратников на следст­вии. Не читал, к сожалению. Но и те, кто читал, об изменении своих взглядов на «власовство» не свидетельствуют. Значит, с этим и жить — с непримиримой двойственностью отношения к одной из трагических страниц нашей истории.

Теперь вот музей Власова — что ж, дерзко. Интересно, кто спонсор…

Леонид Иванович Бородин

Источник: журнал «Москва»

+ + +

Комментарий М.В. Назарова
«Непримиримая двойственность» в отношении к Власовскому движению существует до сих пор даже среди патриотов, считающих себя «белыми» и чтущих антикоммунистическую борьбу Белой армии за сохранение национальной России. Сразу после революции поднять оружие против ее оккупантов-богоборцев было героизмом, а два десятилетия спустя, против уже против победившего богоборческого строя, укрепившегося на крови и костях десятков миллионов своих противившихся и даже не противившихся жертв ‒ это стало почему-то предательством.

Предательством чего и кого? Вот взять А.А. Власова: если он и был предателем, то в годы революции и первой оккупации России ее врагами, сокрушившими ее. Будучи семинаристом, Власов предательски принял тогда сторону оккупантов-богоборцев и сражался против белых. Выжил затем в советской реальности типичным советским манкуртом-обывателем, по советским правилам гипнотического страха и двоемыслия. Гипноз Власова закончился в немецком плену, куда он попал не по своей воле. Хотя было немало и таких, которые не хотели жертвовать своими жизнями за сохранение рабовладельческого режима и сознательно перебегали к немцам.

(Кстати, согласно опубликованным немецким архивным данным, в 1941 г. сотрудничество с немцами считали возможным следующие попавшие в плен советские генералы: Ф.А. Ершаков, С. Огурцов, Снегов, П. Абранидзе, Бессонов, Кирпичников, Д.Е. Закутный, Ф.И. Трухин, И.А. Благовещенский, Егоров, Куликов, Ткаченко, Зыбин, Х.Н. Алавердов, М.И. Потапов, М.Ф. Лукин. В 1942–1943 гг., помимо А.А. Власова, Г.Н. Жиленкова, В.Ф. Малышкина, такую готовность выражали генералы М.М. Шаповалов, И.П. Крупенников, Ю.А. Музыченко, П.Г. Понеделин. Все они ставили условием – создание независимого русского правительства. Но Гитлер этого боялся и лишь осенью 1944 г., когда поражение Германии стало очевидным, по инициативе рейхсфюрера СС Гиммлера Гитлер разрешил формирование РОА. 14 ноября 1944 г. в Праге был провозглашен «Комитет Освобождения Народов России», в его Манифесте говорилось, что КОНР «приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей Родины».)

Русские патриоты, находившиеся в вынужденной эмиграции и не подверженные коммунистическому гипнозу, шли во Власовское движение доброльно и формировали собственные части, считая своим долгом не выжидать исхода войны, а продолжить Белую борьбу за освобождение России в новых условиях. Таких в Русском Зарубежье было подавляющее большинство, и когда им совпатриоты противопоставляют тех немногих эмигрантов, которые участвовали в антигитлеровском сопротивлении,  ‒ это искажение исторической реальности. Власовское движение благословили не только архиереи Русской Зарубежной Церкви, но и оставшийся в оккупированной Прибалтике митрополит Сергий (Воскресенский), который сохранял каноническое общение с Московским патриархатом. (Большое значение для них имело «Пророчество прп. Аристоклия о войне и почему оно не исполнилось».)

Мне тоже довелось, в 20-летней эмиграции (в издательстве «Посев» и помимо того), работать вместе со спасшимися от выдач власовцами и белоэмигрантами, которые рассказывали о военном времени. Большинство из них понимало свое тогдашнее решение как нравственный императив и национальный долг русских патриотов: совесть им говорила, что было бы непатриотично поступить иначе в тех обстоятельствах, и нашему народу пришлось бы стыдиться, если бы в тех условиях такой попытки освобождения России не было. Надо также отметить, что немало советских фронтовиков после войны пришли к печальному выводу, что защитив родную землю от внешних оккупантов-колонизаторов, победители продлили коммунистическое иго первых оккупантов, которые после войны отбросили тактический «русский патриотизм» и возобновили репрессии. В частности, фронтовик Солженицын тоже имел возможность общаться с бывшими власовцами и понял их трагедию. Она состояла в том, что у порабощенного русского народа в то время не оказалось союзников в мiре… Поэтому Власов не стал героем, он был трагической фигурой своего времени…

С учетом всего тогдашнего страшного бытия в СССР и оккупационных целей (и далеко не тотальных возможностей) Германии, объективные историки, даже не разделяя целей и надежд Власовского движения на поочередное освобождение Отечества сначала от первых, красных, оккупантов, а затем и от вторых, по крайней мере, приходят к логичному выводу, что называть предателями русские антикоммунистические формирования в составе немецкой армии (из советских военнопленных) или союзные с ней (созданные эмигрантами) ‒ неверно, а нужно понять причину этого массового явления, которого ранее не бывало в русской истории, как верно пишет Бородин. Тем более, что коммунистический режим и в этой войне и помимо войны нанес нашему народу в разы больше ущерба и человеческих жертв (включая манкуртство «лучшего в мiре образования» и искореженные безбожием души), чем гитлеровские оккупанты (между прочим, изрядно демонизированные совпропагандой с приписыванием им советских преступлений). Однако служить немецким целям власовцы и эмигранты не собирались, они надеялись создать «третью силу» против Сталина и Гитлера.

К сожалению, тот советский тоталитарный гипноз, о котором пишет Бородин в этой статье, продолжает реанимироваться новыми ресоветизаторами-компрадорами, превратившими ту страшную войну в «священную патриотическую скрепу» своего олигархического режима. Они также настаивают на том, что коммунизация восточноевропейских стран и репрессии против национальных кадров с уничтожением трех православных монархий была их «освобождением». Они при этом наивно надеются и на возобновление «дружбы на Эльбе» с той глобальной силой, которая использовала наш народ как пушечное мясо для своих целей построения антихристианского Нового мiрового порядка, победив вместе с Гитлером и всё европейское национальное сопротивление своим планам. И такие патриоты, как Леонид Бородин, естественно, даже сейчас объявляются «врагами России» в нынешних школьных учебниках «истории» (вернее, ее продолжающейся фальсификации). (См.: Грядущий Апокалипсис отбрасывает свои тени, которые маскирует сакрализация ВОВ.)

Эта проблема т.н. «ВОВ» у меня с разных точек зрения рассмотрена в главе «Камень преткновения» книги «Спор о России» (еще больше и подробнее в виде разрозненных материалов в военном разделе Библиотеки РИ/История).

Вкратце резюмирую тут, что восхвалять с барабанным боем послереволюционных белых героев в годы окончания Первой мiровой войны (закончившейся в России в 1922 г.) и считать их же предателями в годы Второй мiровой ‒ это смахивает на «стокгольмский синдром» (когда захваченные и запуганные заложники оправдывают своих убийц-террористов). А в основе этого лежит искаженная иерархия ценностей, когда ценность государства и его защиты становится на уровень высшей ‒ независимо от сущности этого государства по отношению к Богу и от реального достижения его правителей: убитого ими сонма Новомучеников, память которых этим унижается.

+ + +

Не удалось найти подтверждения об открытии Музея Власова. Но в интернете есть много давних возмущенных публикаций о намерении бизнесеменов открыть такой частный музей в с. Ломакино Нижегородской области, например:
В Нижегородской области открывается музей предателя?
Дом-музей предателя Родины.
Создание дома-музея Власова оскорбительно для страны — Минобороны РФ.

Между прочим, РОА посвящено несколько стендов в действующем подольском Музее антибольшевицкого сопротивления, создание которого вызвало яростные нападки в СМИ, а создателю Музея В.П. Мелихову пришлось отсидеть 8 месяцев в тюрьме по фальсифицированному обвинению.