Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ: Личное и общественное ( Индивидуализм и коммунизм) Продолжение

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ: Личное и общественное ( Индивидуализм и коммунизм) Продолжение

Коммунизм, и это действительно последнее слово индивидуализма, неминуемый выход строго-последовательного его развития…
Но коммунизм и индивидуализм враждебны между собой? Совершенно: и едва ли есть еще сфера, в которой бы противоположные мнения враждовали так ожесточенно, как враждуют в настоящее время между собой эти две крайние социальные школы…
Но коммунизм несостоятелен? Несомненно, — и автор во многом совершенно верно отметил его немыслимость…
Что же это значит? Но то самое и значит, что индивидуализм столь же несостоятелен, как и противоположный ему коммунизм, и потому же самому, почему этот последний. Удары, которые так щедро и так метко сыплют индивидуалисты своим противникам, падают, по прямой линии, на их же собственную голову.

Сущность в том, что коммунизм, как и индивидуализм, оба равно построены на эгоистическом начале, и как тот, так и другой, оба равно служат химерической мечте примирить исключительное самоугождение личности с идеей общественности: разница между ними только в способе применения основного начала. И в этом именно смысле оба они ложны, хотя и взаимно противоположны; оба взаимно между собой враждебны, и в то же время каждый ведет и указывает к другому. Словом, это два члена дилеммы, построенной на одном и том же ложном основании. Опровергая один, вы непременно приходите к другому; но и этот окажется непременно столь же ложным, как и предшествующий, и поведет опять к нему же. Это, именно, и сбывается теперь с горячей борьбой между индивидуализмом и коммунизмом. Обе стороны правы, но обе стороны и виноваты; обе опровергают одна другую, и каждая, в своей последовательности, ведет, в то же время, к своей другой, как к своей истине. Обе стороны совершенно правы в своих нападениях одна на другую, и обе вполне несостоятельны, каждая в своей положительной части. И здесь-то собственно причина той ожесточенности, с какой ведут эту борьбу два социальных учения. Нельзя не видеть индивидуализму всей мечтательности коммунизма; нельзя не видеть и коммунизму всей дикости индивидуализма: но нельзя, в то же время, каждому и не чувствовать всей силы ударов, которые наносит ему противник. И вот каждый от чувствительных для него ударов спешит укрыться в самую дальнюю крайность своего воззрения; спасая последовательность, каждый тем думает спасти всю свою теорию, но каждый тем самым только в большей наготе обнаруживает ее несостоятельность. Индивидуалист, ввиду нападений коммунизма, спешит провести свое начало личной исключительности до самых последних пределов прямого вывода. И что ж? Кому бы, например, могло прийти в голову защищать хоть такую мысль, какова странная мысль о необязательности личных пожертвований в пользу общества, высказываемая г. Дубенским со слов его европейских учителей? Или, еще более, кому бы могло прийти в голову защищать мысль, уже не просто странную, а даже поражающую своей дикостью, какова мысль о недозволительности личного благодеяния, высказываемая тем же г. Дубенским и опять со слов тех же своих учителей? Мало того, что дозволит жестокосердое бесчувствие к бедам ближнего, но еще положит запрет на дела милосердия, осудит чувство сострадательной любви, как незаконное, как безнравственное! До чего не доводит система! А всего этого не было бы, если б, как мы сказали, корифеям политической экономии, со слов которых записывает г. Дубенский, не грозил страшный для них призрак коммунизма; если б не приходилось им чувствовать, что, в противном случае, им должно было бы согласиться с тяжеловесными уликами в собственной непоследовательности, и через то самое, следовательно, подписать добровольно, с одной стороны, свой собственный смертный приговор, и с другой — признание системы, самой по себе все-таки не менее, очевидно, ложной. Полагаем также, что и коммунизм, со своей стороны, и вся прилегающая к нему школа, никогда не дошли бы до тех чудовищных размеров немыслимости, в какие они развились теперь, если б пред ними, в свою очередь, не стоял быт Европы со своим личным началом, очерченным в такой резкой односторонности! Борьба вынуждает обе стороны к крайностям, на которые они без этого никогда не решились бы, и которые каждый беспристрастно размышляющий несомненно отвергнет при первом рассмотрении. Одним словом сказать, достаточно, по нашему мнению, только сопоставить эти два учения со всеми их доводами и противодоводами, и это простое сопоставление, само по себе, было бы уже решительным смертоубийством того и другого.
Где же исход, спросят нас, когда та и другая школа ложны? Исход в том, что следует отвергнуть самое начало, на котором они построены. Начало это, как мы сказали, у обеих — эгоистическое. Следовательно, должно поискать другого основания для социальной науки. Объясним это в двух словах.
Каждый желает наслаждаться. Но наслаждение никому не дается даром. При ограничении личных стремлений самыми незатейливыми потребностями, и притом в стране наиболее кипящей готовыми благами природы, все-таки нужно известное напряжение личной силы, чтобы достать себе эти блага и чтобы удовлетворить эти свои незатейливые потребности. Островитянин Тихого океана, в двух шагах от готово насыщающего хлебного дерева, все-таки должен дойти, или хоть, по крайней мере, поднять руку, чтобы достать нужный себе плод. Отсюда необходимость труда для собственного каждого счастья.
Совокупный труд несравненно производительнее отдельного: многие силы, дружно работающие вместе, произведут не только большее количество, чем каждая из них взятая порознь, что уже само собой очевидно, но и произведут гораздо больше, чем все эти силы, взятые вместе, но работающие отдельно. Отсюда — необходимость общественности для собственного блага каждого лица в отдельности.
Как воспользоваться несомненным благом общественности, к возможно полнейшему удовлетворению стремлений каждого к личному наслаждению? Вот общий вопрос, который задают себе обе ныне препирающиеся социальные школы и на который обе они отвечают совершенно одинаково, различаясь между собой только способом применения основного взгляда.
“Хлопочи каждый сам о себе, и не обращай внимания на других, коль скоро не видишь, что можно из них выжать собственную выгоду, — говорит индивидуалист, — и чем более ты будешь заботиться о себе, чем менее о других, тем лучше. Каждый будет делать то же самое, — и всеобщее довольство обеспечено. Исключительное стремление каждого к собственной выгоде увеличит общее напряжение сил. Увеличение общего напряжения сил повлечет к увеличению всеобщего изобилия; а всеобщим изобилием увеличивается и выпадающее, при всеобщем труде, на долю каждого личное наслаждение. Между тем самое стремление каждого получить именно как можно больше, а дать как можно меньше, или, говоря благородным языком, всеобщее соревнование умерит взаимные притязания и установит необходимое равновесие. В сумме произведений, добытых общим трудом, каждый получит себе долю личного наслаждения именно в той самой мере, в какой он заслуживает своей личной деятельностью”.
Словом, зависть с личным самоуправством признается началом общественной жизни, обеспечением всеобщей справедливости и источником общего счастья.
“Но всеобщее равновесие, при неравенстве сил, есть мечта, — возражает индивидуализму коммунист. — Сильный всегда будет давить слабого и заставит его работать в свою пользу. Добытое чужой работой, за исключением удовлетворения потребностей, составит для сильного, в свою очередь, новую силу; образует собственность, образует капитал, на который он снова, дешевле действительной стоимости, купит себе услуги слабого и бедного. В результате вашего порядка вещей, вашего неограниченного простора личности и уединения в кругу собственных интересов, будет всеобщее рабство, при исключительном господстве немногих счастливых избранников, и всеобщая отягчающая бедность при тунеядстве меньшинства. Нужно сделать так, — заключает коммунист, — чтобы все заботились о каждом, и никто не смел брать больше того, что ему дадут. Обеспечьте каждому совершенно равное участие в дарах природы, и вы тем обеспечите самую возможность труда. А обеспечением труда обеспечивается самая свобода личного действия. Между тем, уверенность каждого в неизменном получении справедливого вознаграждения и неизбежная для всех необходимость достигать этого вознаграждения именно трудом уничтожит тунеядство и увеличит труд каждого в отдельности: а чрез то самое и увеличится идущая в раздел всем сумма предметов личного наслаждения”.
Итак, зависть с насильственным нивелированием всех посредством общества признается опять законом общественной жизни, началом справедливости и средством к достижения всеобщего счастья.
Но зависть, по самому существу своему, противна той дружности, которая составляет необходимое основание общества. Поэтому ставить ее началом общественной жизни, значит вступать в прямое логическое противоречие. И в этом состоит коренная ошибка обеих систем.
В практическом применении своем зависть не иначе может разрешиться как в личное насилие. Будет ли то насилием в форме личного самоуправства, как допускает индивидуализм, или насилием со стороны всего общества, как требует коммунизм; явится ли оно неизбежным последствием общественного устройства, как это видим в индивидуализме, или будет первым актом, с которого начинается преобразование общества, как этого хочет коммунизм, — все равно. В том и другом случае оно неразрывно связано с признаваемым основным началом. И в этом состоит вторая, уже производная ошибка той и другой системы. Полагать, что на основании личного насилия, или при допущении его, возможно устроить общее всех личное довольство и счастье, значит вступать в такое же прямое логическое противоречие, как и думать, что во взаимно-враждебных отношениях может скрываться основание общественной дружности.
А полагать, что в том или другом случае, при тех или других формах, основанных на той же вражде и на том же насилии, может быть хоть тень справедливости междучеловеческих отношений — просто смешно.
Та и другая школа очень хорошо видит производные ошибки своих противников и ловко выставляет на вид. Но ни та ни другая никак не умеют понять, что существо ошибки заключается в общем их коренном основании, а совсем не в том, как оно применяется; что различия большего тут нет, стоит ли насилие и несправедливость в самом начале, как исход, или отнесено в конец, как дальнее последствие; что в том и другом случае насилие остается все тем же насилием, и несправедливость все той же несправедливостью, и система, которая их освящает, все также негодной.
Если индивидуалист воображает, что личной разнузданностью можно достигнуть благодеяний общественности, он действительно ошибается, и коммунист прав, когда возражает ему, что при неравенстве сил, какое существует в современном обществе, неограниченный простор личности ведет к несправедливому господству немногих личностей над всеми. Но ошибка индивидуализма не в том, что в обществе существует неравенство сил, а в том, что при неравенстве сил дозволяется личности преследовать свои исключительные интересы.
Равным образом, если коммунист воображает, что удовлетворение личных нужд может быть достигнуто предустановленным общением собственности, то он заблуждается, и индивидуалист прав, когда замечает ему, что при условии предлагаемого им равенства прав всех и каждого общение собственности разграбит всех, а не успокоит никого. Но ошибка коммунизма не та, что он признает равенство прав всех и каждого на участие в благах природы, но та, что, осуществляя это равенство в форме всеобщего принуждения, он надеется достигнуть чрез то всеобщего удовлетворения.
“Всеобщее уравнение есть мечта”, — говорит индивидуалист, и говорит совершенно справедливо. Неравенство лежит в самой природе; особенности физического и нравственного устройства в людях будут всегда, и никакой нивелировкой вы их не истребите. “Следовательно, мечта, — заключает индивидуалист, — и всеобщее одинаковое всех удовлетворение равным для всех общественным обеспечением, и, следовательно, коммунизм несостоятелен”. — Но, следовательно, по тому же самому несостоятелен и индивидуализм: ибо при неравенстве необходимо должно быть насилие одних и стеснение других.
“Неограниченный простор личности есть тоже мечта”, — замечает коммунист, и замечает совершенно справедливо. В сущности, это есть взаимное ограничение одной личности другой, основанное на совершенном случае и произволе. “Следовательно, мечта, — заключает коммунист, — и достижение личной свободы, при личном начале, и, следовательно, индивидуализм несостоятелен”. —: Но, следовательно, по тому же самому несостоятелен и коммунизм: ибо тем менее возможна личная свобода при всеобщем на всех одинаковом давлении.
“Обеспечивая интересы каждого целым обществом, вы не поощряете, напротив, — ослабляете трудолюбие”, — замечают индивидуалисты коммунистам, и опять — справедливо. Какая охота особенно напрягать силы, когда труд заранее взвешен, измерен, определен, и когда результаты его заранее известны? Неизвестность и борьба суть самые лучшие возбудители энергии.
“Предоставляя каждому неограниченное стремление к собственным интересам, вы устанавливаете не вознаграждение за труд, а напротив, — похищение труда”, — замечают своим противникам коммунисты, и — тоже справедливо. Не самое ли естественное побуждение — сработать всего меньше, а взять всего больше, если только мне исключительно предоставлено определить себе цену?
Индивидуалист предоставляет лицу инициативу: совершенно справедливо. Без личной инициативы не может быть никакого преуспеяния. Все обратится в застой и спячку. Общество явится однообразной, откуда-то раз и навсегда заведенной машиной. Род человеческий перестает быть живым организмом, а становится в ряд с слеподействующими явлениями природы. Но несправедлив индивидуализм, что отдельному лицу в нем же самом предоставляет и цель его действия.
Коммунист подчиняет лицо целям общественным: совершенно справедливо. Без этого никакие человеческие права, даже самые священные, не обеспечены. Человек приучается смотреть на подобных себе как на своих естественных врагов. Общество разъединяется; и семья человеческого рода превращается в зверей, готовых при первом случае изгрызть друг друга. Но несправедлив коммунизм, что инициативу общественного действия предоставляет всему же обществу.
Идеал коммунистического устройства есть механический прибор, правильный, но безжизненный. Идеал индивидуализма — стая зверей живых, но диких.
Индивидуализм есть эгоизм непосредственный, действующий во всей случайности произвола и жертвующий многими для нескольких. Коммунизм есть эгоизм, возведенный в абстракт, действующий в силу предоставленной необходимости и жертвующий всеми — ни для кого.
Но к счастью человечества, полное осуществление ни той ни другой системы невозможно. Люди — не машины и не звери, а существа духовно-нравственные. Назло всем системам на свете, в человеческой природе есть бездна непоследовательности, уходящей от всякого искусственного построения законов человеческой жизни и тем самым обличающей их искусственность. В силу того зачастую случается, что, несмотря на всю искренность, твердость и крайнюю последовательность проповедуемых убеждений, жесточайшие в теории безбожники и попиратели всех понятий о нравственном долге на практике являются добрейшими людьми, нежными друзьями, великодушными гражданами. Равным образом, искреннейшие проповедники страшнейшего нравственного ригоризма, строжайшие в теории каратели самомалейших слабостей, не допускающие никаких, даже самых невиннейших ласк чувству, на деле оказываются нередко отъявленными мерзавцами и подлецами. В силу того самого и индивидуализм, ныне господствующий в науке и во всецелом европейском быте, в сущности, вовсе не так безжалостен, как он хочет себя корчить, вопреки здравому смыслу и прямому нравственному чувству. То же самое, наверное, случилось бы и с коммунизмом, если б удалось ему когда стать на твердую ногу в практике. Не слишком-то бы удалось ему прекратить личную инициативу или же остановить естественно присущее каждому стремление к личным интересам! Насколько слова наши справедливы относительно той и другой из упоминаемых систем, разительнейшим доказательством может служить одна из самых вопиющих несообразностей, успевшая проникнуть в ту и другую даже в теории. Кто бы мог подумать, что в последовательном приложении основного социального начала к отношениям половым и родовым, индивидуалист явится защитником семейных уз и родственных обязанностей, и даже — вопреки коммунизму! А между тем это так же верно, как верно и то, что известные оттенки коммунизма склоняются, напротив, на обратную сторону. Это обстоятельство сколько показывает непоследовательность той и другой теории, — неизбежную принадлежность всякой односторонней системы, при соприкосновении с вопросами наиболее жизненными и близкими, столько же, с другой стороны, именно тем самым свидетельствует опять об их обоюдной лжи и односторонности.
Где же истина?
Истина в том самом учении, на которое одинаково ссылается та и другая сторона в свое подтверждение, одинаково не понимая, ни та ни другая, его духа. Истина — в христианстве. Вслед за своими авторитетами, и г. Дубенский, в защиту отстаиваемого им учения, тоже ссылается на христианство. “Только в XIX веке, сбросившем с христианского человечества иго коммунизма, — говорит он, рисуя в блестящем свете свой индивидуализм, — поняли настоящим образом свободу и значение человека”. И вслед за тем тотчас излагает свой уже приведенный и разобранный нами взгляд против членовности человеческого общества, против людского братства. Автор воображает, вероятно, что все эти так называемые им “понятия XIX века” и выражают действительно христианство… Но, впрочем, об этом и спорить не стоит. Нужно посоветовать автору только развернуть Евангелие на любой странице. Там он увидит, к своему удивлению, до какой степени обратно должны быть приложены употребленные им эпитеты “христианский” и “классический”. В словах г. Дубенского слышно обычное воззрение западных ученых, в котором постоянно смешивается христианство собственно с католичеством. К этому 
последнему действительно вполне могут и должны быть отнесены обыкновенные возгласы о возвышении, будто бы христианством человеческой личности (как личности собственно) и об освящении личного самоуважения. Но римское понимание христианской истины и сама христианская истина — не одно и то же. То же самое, только совсем в другом виде, случается, в свою очередь, и с социалистами. Обращаясь гораздо правильнее своих противников за ссылками к первоначальному источнику христианского учения, с желанием показать, что их система есть будто бы только восстановление христианства в чистом его виде, те с своей стороны не менее непростительно смешивают духовное с материальным и правила, касающиеся отношений чисто нравственных, низводят, совершенно вопреки их точному смыслу, в круг предметов и потребностей, грубо и односторонне чувственных.
Не распространяясь более об этих недоразумениях, перескажем кратко, в заключение своих замечаний, те истинные основания социальной науки, которые отчасти уже сами собой выходят из предыдущего сопоставления двух теорий, построенных на начале ложном, и которые не мнимо, а действительно согласны с христианством. Вот они:
Жизнь есть подвиг, а не наслаждение.
Труд есть долг, а не средство своекорыстия.
Верховный закон междучеловеческих отношений есть всеотдающая себя любовь, а не зависть.
Люби ближнего, как самого себя, — вот в двух словах все начало должных общественных отношений, истинно христианских и истинных во всяком другом значении этого слова.
Лицо, сохрани свою инициативу, владей всей свободой, какой одарено, употребляй всю энергию, к какой способно, но клони все свои действия на благо человечества, на пользу братьев. Представьте, что это соблюдается всеми, — и никакого противоречия, никакого неудобства нет: общество сохраняется, труд увеличивается, счастье всех и каждого достигается.
Может быть, на сказанное нами г. Дубенский ответит так же, как ответил он на подобное нашему возражение со стороны “Иллюстрации” — словами своего учителя Бастиа, особенно им уважаемого, как мы заметили. “Но неужели социалисты, — говорит словами Бастиа г. Дубенский, — упорно будут отвергать, несмотря на свидетельство всемирных фактов, ту истину, что человеческие отношения делятся на две категории: одни зависят от начала симпатического — их предоставляем мы наукам нравственным, другие раздаются из личного интереса, существуют между людьми незнакомыми (которые ничем не обязаны друг другу, кроме правосудия) и определяются добровольными условиями, свободно обсужденными? Эти-то последние отношения составляют область политической экономии. Но эти отношения так же невозможно основать на принципе симпатии, как нельзя построить семейные и дружеские отношения на принципе личного интереса” (№ 23 Ж. 3. стр. 125). Скажем на это возражение г. Дубенского, в свою очередь, следующее. Что касается лично до нас, то мы далеко не разделяем всей полноты уважения, какое питает г. Дубенский к авторитетам политической экономии, а к Бастиа, как к наиболее пустозвонному из них, во многих случаях, — по преимуществу. Отдаем всем им полную справедливость там, где дело идет до разработки вопросов экономических в теснейшем смысле слова. Что же касается до вопросов социальных, в более обширном смысле, то не раз приходится у них встречаться с понятиями до такой степени странными, неясными, противоречащими, что это, признаемся, нисколько не может нас обязывать к согласию с ними. Вот хоть бы и это место из Бастиа. Ну, скажите, есть ли тут хоть капля смысла? Человеческие отношения, видите, делятся на две категории: одни зависят от начала симпатического (как слышна тут пустота француза, употребившего фразу и воображающего, что он сказал мысль: что такое это за начало симпатическое?) Другие отношения рождаются от личного интереса. Что ж, скажем мы, в человеке, по представлении Бастиа, существуют две совершенно отдельные полости, не смешиваемые одна с другой: в одной он должен блюсти свой интерес (мы говорим должен, ибо дело идет об основании социальных отношений); в другой должен быть симпатичен. Но где же эти полости? Как их отличить? Где сторона личного интереса и где — симпатии? Когда, в какой день и час, я должен быть симпатичным, и когда — интересным? К кому питать дружбу и в ком видеть доходную статью? Разве все люди, с которыми я нахожусь в сношениях, не одни и те же люди? Разве завтра для меня должен быть совсем иной закон, не тот же самый, что вчера, что ныне? Разве, наконец, самые отношения, в какие я вступаю по симпатичному началу, и в каких нахожусь по началу интереса, разве это суть не одни и те же отношения, касаются не одних и тех же предметов, вызывают не одни и те же действия? Разве семейные и дружеские отношения, которые не подлежат, по словам Бастиа, началу личного интереса, — разве эти отношения не могут касаться также денег, труда, размена услуг и всего прочего, что вращается в отношениях, основанных на начале интереса? И что за различение! Люди незнакомые не обязаны друг другу ничем, кроме правосудия; а друзья и семейство имеют право на симпатию! Итак, науки нравственные, к которым, по словам Бастиа, относятся только симпатические отношения, касаются, следовательно, только семейных и дружеских связей! Отношения ко всем прочим смертным уже не имеют нравственного значения, человек тут, стало, перестает быть существом духовно-нравственным, подлежащим нравственному закону!!! И потом, как понять еще, что по отношению к лицам, к которым мы не обязаны симпатическими отношениями (!) и в поступках с которыми стоим вне ведения нравственных наук (!), мы ничем не обязаны кроме правосудия?” Да разве правосудие не имеет нравственного характера и не относится к предметам наук нравственных?.. Нет, сколько ни ворочайте, с какой стороны ни заходите, а здравого смысла не отыщете: не отыщете простой логической связи между двумя понятиями, какой имеем право требовать от всякого сколько-нибудь смыслящего школьника.
Одно серьезное возражение можем встретить против своих замечаний, и спешим предупредить его. Нам скажут: но разве возможно где-либо всеобщее осуществление утверждаемых вами социальных начал? Соглашаемся, что начала эти вполне истинны и единственно истинны. Но личное самолюбие, тем не менее, врождено человеку, и отказаться от него почти сверхъестественно. Где вы найдете государство таких святых людей, которые все добровольно бы осуществляли в своих общественных отношениях закон любви, во всей его чистоте? И возможно ли же на предположении такого осуществления основать политическую экономию?
На это наш ответ: но где же повод предполагать, что мы считаем государство такой сферой, в которой возможно осуществление сказанных социальных начал? И что политическую экономию мы считаем такой наукой, которая смеет касаться этих начал? В том-то все и дело. Государство, по самой идее своей, есть сфера правды чисто отрицательной; оно есть начало собственно оберегательное, организм, возникающей именно под условием безнравственности, не на чем другом основанный, как именно на предположении необходимого нарушения истинных законов общественной жизни. Политическая экономия, со своей стороны, есть наука также чисто отрицательная; значение ее тоже не более, как оберегательное; она существует опять также под условием неизбежного нарушения начал и истин общественных и притом собственно в сфере экономической. Ее дело — представить общий ход и связь существующих экономических отношений, основанных на ложном, самом по себе, начале личного интереса; ее назначение — показать общие меры, которыми государство может сколько-нибудь предотвращать постоянные и неизбежные в этой сфере нарушения человеческих прав, искусно пользуясь, без нарушения свободы отдельных лиц, внутренней борьбой самого этого начала личного интереса. И только. Но в таком случае, не ее же дело браться за начала положительные, или, что еще хуже, выдавать за положительные начала свои собственные, — отрицательные и условные. И, тем более, не ее дело придавать значение обязательности и законности тому самому, что, по самому существу своему, есть именно отрицание всяких обязанностей и нарушение истинного закона.
В этом-то, собственно, и состоит различие между науками нравственными и экономическими (равно как между нравственными и политическими вообще), а не в бессмысленном различении и между симпатичностью и корыстностью, как будто одинаково в человеке законными, и — между друзьями и незнакомыми, как будто те и другие не те же люди и не одинаково нам братья, и не в одинаково нравственных отношениях к нам находятся! И против этого-то собственно правила грешат как большинство политиков-экономов, — эти, называемые автором индивидуалисты, — так и новая социальная школа, характеризуемая автором под общим названием коммунизма. На этом-то постоянном смешении и основаны все их ошибки. Толкуя о началах отрицательных, действующих в сфере безнравственности, они дают им значение законов положительных; или, ратуя против злоупотреблений в сфере отрицательной, во имя законов положительных, хотят низвести эти последние в ту же сферу безнравственности, и действие их подчинить тем же отрицательным условиям.
Нет, признайте, что людям врождено самолюбие; что в каждом из нас существуют звериные инстинкты; что редкий охотно жертвует другим своими интересами, редкий чувствует себя членом семьи человеческой, братом всех людей; но не говорите же, что все это так и должно быть; что это отношения истинные; что от них происходит и на них основано все благо человечества; что действовать и мыслить иначе, значит действовать и мыслить ко вреду человечества; что проповедовать братство и любовь значит утверждать нравственный коммунизм…
Равным образом признайте, что все люди братья; что между всеми ими должно бы быть равенство, любовь, взаимопожертвование, общение, но не мечтайте же, что эти святые и высокосвободные отношения могут быть предметом внешне-принудительного закона, и что всеобщее осуществление их на земле когда-нибудь возможно…
Равенство и братство всегда останутся на земле идеалом, только идеалом; это — желанный образ, который всегда должен предноситься человечеству, и, несомненно, всегда будет ему предноситься в его прогрессивном движении, но который не осуществится никогда. На этом основана самая идея прогресса. Это — дальнейшая мета, общее мерило, верховный закон, с которым должны сообразоваться все социальные науки; они все должны иметь его в виду, все должны направляться к его осуществлению, при полной уверенности в его неосуществимости; но именно его иметь в виду и к нему направляться. Великую заслугу оказала бы человечеству политическая экономия, если бы хорошенько поняла в этом смысле свою задачу и старалась ее выполнить. Это было бы гораздо полезнее, чем все ее пустые теперешние споры с настоящими и мнимыми социалистами.

* Надеемся, читатели обратят внимание, что мы говорим не о самоуправлении вообще, а именно о том самоуправлении, к полному осуществлению которого идет Северная Америка. Предмет этот, впрочем, заслуживает особого подробного рассмотрения.

Гиляров-Платонов Н. П. «Жизнь есть подвиг, а не наслаждение…» / Составление и комментарии Ю.В. Климакова / Отв. ред. О. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2008. сс.321-349