Въ 1799 г. упразднена была Коломенская семинарія. Учившійся въ ней сынъ соборнаго дьякона Василій Дроздовъ, рекомендованный при выпускѣ, какъ ученикъ «дарованій, прилежанія и успѣховъ похвальныхъ», вынужденъ былъ отправиться для продолженія образованія въ Троицкую Лаврскую семинарію. Здѣсь попалъ онъ подъ опеку благостнаго митрополита Платона, вниманіе котораго къ себѣ обратилъ въ первый же годъ греческимъ стихотвореніемъ, приготовленнымъ въ честь высокаго покровителя семинаріи ко дню его именинъ. Этотъ день, 18 ноября, былъ, по выраженію одного изъ жизнеописателей митрополита Филарета (И. Корсунскаго), «какъ бы средоточіемъ умственнаго напряженія за цѣлый годъ». «Гратуляціи» въ стихахъ и прозѣ соединяемы были въ особый сборникъ, роскошно переплетаемый и подносимый имениннику: всѣ давали, что могли лучшаго, чтобы удовлетворить вкусъ знатока и любителя поэзіи, какимъ былъ митрополитъ. Восемнадцатилѣтній Дроздовъ внесъ свою лепту греческимъ четворостишіемъ, которое самъ онъ, впослѣдствіи перевелъ такъ:
| Пой въ пѣсняхъ великихъ героевъ Омиръ! Дѣла же Платона ты пѣть не дерзай; Поэты наклонны и правду превысить — А какъ превысить дѣянія отца? |
Значительность стихотворенія была не въ его поэтико-литературныхъ достоинствахъ (митрополитъ не одобрилъ его къ печати), а въ томъ, что написано оно было восемнадцатилѣтнимъ семинаристомъ, который всего нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ началъ обучаться греческому языку! Впослѣдствіи онъ достигъ въ немъ такого совершенства, что, по окончаніи семинаріи (1803 г.), назначенъ былъ преподователемъ въ ней же греческаго и еврейскаго языковъ.
Стихотвореніе это показательно и какъ искреннее выраженіе — при всей выспренности формы — чувствъ сыновней любви къ престарѣлому архипастырю, «подъ кроткой тѣнью» котораго, по выраженію самого Филарета, протекали годы его первоначальной дѣятельности.
Владыка приближаетъ къ себѣ молодого Дроздова: онъ исправляетъ при митрополитѣ должность иподіакона. Старецъ все больше /с. 73/ привязывается къ юношѣ. Съ любовію взираетъ онъ на необыкновенные успѣхи молодого преподавателя семинаріи, который съ 1806 года становится учителемъ поэзіи, а съ 1808 г. еще и учителемъ высшаго краснорѣчія и риторики.
12 января 1806 года Дроздовъ произноситъ проповѣдь въ воспоминаніе избавленія Сергіевой Лавры отъ осады поляковъ въ 1610 г. Богомъ отмѣченнаго церковнаго витію распознаетъ въ молодомъ учителѣ поэзіи дряхлѣющій знаменитый проповѣдникъ. Слово въ Великій Пятокъ того же года укрѣпляетъ репутацію Дроздова. Митрополитъ Платонъ умолкаетъ навсегда, заключая свою пятидесятилѣтнюю дѣятельность церковнаго оратора прощальной проповѣдью на новый, 1807 годъ. Всѣмъ ясно: преемника видитъ онъ въ любимомъ ученикѣ и воспитанникѣ.
Въ слѣдующемъ году среди поздравленій, принесенныхъ митрополиту 18 ноября, мы уже не находимъ стихотворныхъ поздравленій учителя поэзіи Василія Дроздова: за два дня передъ тѣмъ, т. е. 16 ноября, состоялось постриженіе его съ именемъ Филарета. «Вы желаете вѣдать обстоятельства моего новаго состоянія», — писалъ молодой инокъ своему родителю черезъ мѣсяцъ послѣ этого событія. — «Но я почти не вижу около себя новаго. Тотъ же образъ жизни; тѣ же упражненія, та же должность, то же спокойствіе, кромѣ того, что прежде съ нѣкотораго времени я иногда думалъ: что-то будетъ, что-то выйдетъ? А теперь и этого не думаю».
Во внутреннемъ строѣ мало что измѣнилось въ Дроздовѣ: инокомъ въ душѣ онъ былъ и въ міру. Характерно поздравленіе, принесенное двадцатилѣтнимъ семинаристомъ матери ко дню ея Ангела, (очевидно, совпадающему и съ днемъ рожденія), 1 марта: «Завтра начало весны — и начало жизни вашей. Дай Богъ, чтобы жизнь ваша цвѣла радостями весны и, наконецъ, премѣнилась въ весну вѣчную».
Но внѣшняя обстановка жизни скоро измѣнилась рѣшительнымъ образомъ. Молодой іеродіаконъ съ марта 1809 года — инспекторъ Петербурской семинаріи и наставникъ философскихъ наукъ въ ней. Очень скоро кругъ его научно-преподавательской дѣятельности расширяется: мы видимъ Филарета въ должности ректора Духовной Академіи, стоящаго передъ повелительной задачей наново поставить преподованіе всего круга наукъ, въ ней преподаваемыхъ!
«Мнѣ должно было преподавать, что не было мнѣ преподано», — скромно говорилъ впослѣдствіи Филаретъ. Въ Троицкой Лаврѣ онъ сумѣлъ получить отъ духовной школы первоклассную филологическую культуру, а затѣмъ, отчасти самоучкой, создать изъ себя первоклассную литературную силу.
Въ Петербургѣ ему приходится въ той ни съ чѣмъ не сравнимой школѣ, которую, для каждаго сколько нибудь даровитаго преподавателя, образуетъ каѳедра высшаго учебнаго заведенія, овладѣвать всей широтой академическаго цикла наукъ. «За короткій /с. 74/ срокъ съ 1810 по 1817 годъ ему пришлось, — говоритъ современный историкъ русской богословской мысли въ Россіи, о. Г. Флоровскій, — прочесть и обработать почти полный курсъ богословскихъ наукъ, со включеніемъ сюда, и истолковательнаго богословія, и церковнаго права, и древностей церковныхъ».
Преподаватель онъ былъ вдохновенный. Вотъ свидѣтельство человѣка, не склоннаго сквозь розовые очки разсматривать Филарета, — знаменитаго архимандрита Фотія:
«Рѣчь внятная; говорилъ остро, высоко, премудро; но все болѣе къ уму, менѣе же къ сердцу. Свободно дѣлалъ изъясненіе Св. Писанія: какъ бы все лилось изъ его устъ. Привлекалъ учениковъ такъ къ слушанію себя, что когда часы кончались ему преподавать, всегда оставалось великое усердіе слушать его еще болѣе безъ ястія и питія. Оставлялъ онъ сильныя впечатлѣнія въ умѣ отъ ученій своихъ. Всѣмъ казалось истинно пріятно, совершенно его ученіе. Казалось, онъ во время одно ораторъ мудрый, краснорѣчивый, писатель искусный. Все доказывало, что онъ много въ наукахъ занимался».
Занимался Филаретъ дѣйствительно, очень много. За столь свободнымъ изустнымъ преподаваніемъ лежала напряженная, можно безъ преувеличенія сказать, сверхчеловѣческая умственная работа подготовительнаго характера. Надо удивляться, когда успѣвалъ Филаретъ, сверхъ того еще готовиться къ проповѣдямъ, которыя скоро стали привычнымъ украшеніемъ всякаго крупнаго церковнаго торжества. Первое же выступленіе (знаменитая проповѣдь въ день Благовѣщенія) поставило Филарета въ связь съ лучшими представителями петербургскаго литературнаго міра. Шишковъ, Державинъ, Карамзинъ, Сперанскій становятся знакомцами и литературными почитателями молодого ректора, который съ 1813 года числится членомъ Бесѣды Любителей Русскаго Слова. Перемежается научно-преподавательская дѣятельность Филарета и выполненіемъ спеціальныхъ, весьма отвѣтственныхъ, порученій, возлагаемыхъ на него свыше. Уже въ эту раннюю пору слово его становится авторитетнымъ: въ Филаретѣ обрѣтаютъ точнаго и строгаго выразителя православнаго вѣроученія.
Ровно 150 лѣтъ тому назадъ въ жизни Филарета происходитъ событіе, которое всецѣло опредѣляетъ его дальнѣйшую дѣятельность вплоть до самой его кончины: онъ становится епископомъ. Недолго пробывъ викаріемъ Петербургской епархіи, онъ, недолго же, остается на посту Тверского архіепископа, перемѣщается затѣмъ изъ Твери въ Ярославль, и наконецъ, назначается (24 марта 1821 года) въ Москву, чтобы тамъ, въ званіи архіепископа, а потомъ (съ началомъ новаго царствованія) митрополита, почти на полвѣка, стать центральной фигурой мѣстной общественной жизни.
«Нѣкогда Москва — говоритъ лѣтописатель московской общественной жизни — была городомъ дворянскимъ. Московскій универси/с. 75/тетъ, славянофилы и западники, Московскій театръ, служители науки и служители искусства — составляли одно нераздѣльное цѣлое. Профессора, какъ наставники юношества, были своими людьми въ московскихъ дворянскихъ семействахъ. Знаменитые актеры связаны были узами дружбы съ профессорами. А надъ всѣми ими царило Троицкое подворье, въ которомъ пребывалъ Филаретъ» (Барсуковъ). Все, что носило сколько нибудь общемосковскій характеръ, не представимо стало внѣ участія митрополита, а слово его, на какомъ либо торжествѣ или публичномъ актѣ произнесенное, бывало не только центромъ вниманія, но и нѣкимъ завершительнымъ аккордомъ, который покрывалъ всѣ отдѣльныя, иногда рѣзко противорѣчивыя, мнѣнія и властно-убѣдительно указывалъ направленіе, въ которомъ всѣ могли сойтись подъ покровомъ церковной Истины.
Не въ одной Москвѣ занялъ митрополитъ Филаретъ положеніе центральное. Какъ то незамѣтно и относительно очень быстро его авторитетъ распространился на всю церковно-дѣйствующую и церковно-мыслящую Россію: нормальнымъ путемъ обрѣтенія отвѣтственнаго сужденія Церкви по тому или иному вопросу становилось обращеніе къ митрополиту Филарету.
«Можно сказать безъ преувеличенія — говоритъ одинъ изъ жизнеописателей святителя, — что за время съ 1821 года, со времени назначенія его въ архіепископа Московскаго, по 1867 г., годъ его смерти, ни одинъ вопросъ догматическій, каноническій, церковноз-аконодательный, ни одно важное административное распоряженіе Св. Синода, имѣвшее значеніе для всей церкви, не рѣшались и не производились безъ предварительной справки о томъ, какъ думаетъ объ этомъ вопросѣ или рѣшеніи Филаретъ, и рѣдко что нибудь дѣлалось въ Синодѣ иначе, нежели, какъ думалъ Филаретъ» (Н. И. Барсовъ).
Такое значеніе митрополита Филарета тѣмъ болѣе поразительно, что далеко не всегда благосклонно смотрѣла на него власть: бывали моменты, когда онъ находился подъ опалой и ждалъ перемѣщенія, носившаго характеръ ссылки. А въ Синодѣ онъ вообще пересталъ бывать относительно очень рано (съ 1843 года), конечно, по причинамъ не случайнаго порядка. Знаменитая фраза Ломоносова нашла осуществленіе въ взаимоотношеніяхъ митрополита Филарета съ Синодомъ: отстраненіе его отъ присутствія въ Синодѣ лишь обусловило особо-внимательное прислушиваніе къ личному его голосу…
Не поколебалось вліяніе митрополита Филарета и послѣ его смерти. Когда изданъ былъ въ 1885 г., первый томъ «Собранія мнѣній и отзывовъ Филарета, митрополита Московскаго, по учебнымъ и церковно-государственнымъ вопросамъ», въ предисловіи къ нему было сказано, что задачей изданія является отвѣтить «желанію современниковъ ближе ознакомиться съ великою личностью святителя, уяснить нравственный его характеръ и опредѣлить его значеніе въ /с. 76/ исторіи Церкви». М. Н. Катковъ, однако, тогда же поспѣшилъ подчеркнуть, что «слово (митрополита Филарета) и въ наши дни не простое только историческое свидѣтельство о временахъ прошлаго, но и высоко-авторитетное руководство и указаніе, какъ слѣдуетъ и должно учить и поступать въ тѣхъ или иныхъ случаяхъ, особенно же касающихся спеціально богословской области».
Съ еще большею рѣшительностью высказывался извѣстный церковный писатель Е. Поселянинъ: «Филаретъ въ вѣкъ столь сильныхъ и разнообразныхъ нападокъ на Церковь, въ своихъ безчисленныхъ трудахъ, выразилъ въ полнотѣ всѣ истины Православія, давъ современной и будущей Россіи, основанный на многовѣковомъ опытѣ церковной жизни и на твореніяхъ всей совокупности учителей церковныхъ, совершенный кодексъ того, «како вѣровати». Такъ говоритъ Е. Поселянинъ и далѣе уточняетъ свою мысль: «Филаретъ такъ подробно раскрылъ, такъ провелъ различныя, заключающіяся въ разныхъ твореніяхъ разныхъ отцовъ Церкви части церковнаго ученія, что при свѣтѣ его твореній видна всякая неточность и ошибка… Богъ послалъ Филарета Русской Церкви, чтобы передъ тѣми днями, когда умножаются лжеученія, отлить содержаніе Православія въ металлическія незыблемыя формы, ясности очертаній которыхъ нельзя закрыть никакими чуждыми придатками отъ глазъ тѣхъ, кто, прежде всего, станетъ искать въ жизни вѣрности своей Церкви».
Неколебимымъ авторитетъ митрополита Филарета остается и и теперь. Показателенъ піэтетъ, съ которымъ о митрополитѣ Филаретѣ говоритъ современный богословъ и историкъ русской богословской мысли о. Г. Флоровскій, мало кого щадящій, въ своей блестящей, но избыточествующей критикой книгѣ о путяхъ русскаго богословія.
Въ чемъ же тайна подобнаго авторитета митрополита Филарета?
Иные готовы представлять себѣ митрополита Филарета въ образѣ холоднаго «князя церкви». Онъ деспотиченъ тамъ, гдѣ открывается поле для безпрекословнаго внутри-церковнаго властвованія. Онъ уступчивъ тамъ, гдѣ ему приходится сталкиваться съ проявленіями свѣтской власти.
Безпощадное сужденіе находимъ въ запискахъ знаменитаго историка С. М. Соловьева: человѣкъ, рожденный быть министромъ, попадаетъ въ архіереи благодаря покровительству масоновъ и угодничеству предъ высшими; къ себѣ же требуетъ онъ такого же угодничества и буквально терроризуетъ людей отъ него зависимыхъ; изъ ректора Московской Духовной Академіи прот. А. В. Горскаго онъ дѣлаетъ мумію. Вотъ каковъ Филаретъ! Е. Сумароковъ, въ своихъ «Лекціяхъ по исторіи Русской Церкви» убѣдительно показываетъ пристрастность и поверхностность такого сужденія, отмѣчая, въ частности, что митр. Филаретъ съ такимъ уваженіемъ от/с. 77/носился къ Горскому, что на просмотръ иногда давалъ ему свои проповѣди. Но существенно не только фактически опровергать такіе навѣты. Надо вникнуть въ существо его натуры, сочетающей въ себѣ, дѣйствительно, неумолимую требовательность съ величайшей осторожностью и обходительностью. Въ чемъ тутъ дѣло?
Это опредѣляется не маневренностью властолюбиваго оппортуниста, а чувствомъ величайшей объективной отвѣтственности, лежащимъ за каждымъ шагомъ, каждымъ жестомъ, каждымъ словомъ іерарха. Находился ли Филаретъ предъ лицемъ свѣтской власти; вступалъ ли онъ въ общеніе со свѣтскимъ обществомъ; долженъ ли онъ былъ явить свое отношеніе къ какимъ либо вопросамъ религіознымъ, выходящимъ за предѣлы православія; выступалъ ли онъ, какъ православный іерархъ, право правящій въ отведенной ему сферѣ дѣйствій, — онъ одинаково далекъ былъ отъ того, чтобы выражать свое личное мнѣніе, какъ и отъ того, чтобы слѣпо слѣдовать какимъ либо отвлеченно-принципіальнымъ установкамъ, разъ навсегда для себя выработаннымъ. Онъ тѣмъ менѣе ставилъ свое рѣшеніе въ зависимость отъ какихъ либо частныхъ непринципіальныхъ, соображеній. Митрополитъ Филаретъ, прозиралъ «вѣчное» во «временномъ». Онъ учитывалъ и всю неупразднимую, хотя и относительную, силу «временнаго», только черезъ посредство котораго и даетъ себя знать въ этомъ мірѣ «вѣчное». Но, это понимая, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, старался духомъ найти рѣшеніе, которое, при данныхъ обстоятельствахъ, во всей ихъ конкретной неповторимости, отвѣчало бы планамъ Божественнаго Домостроительства. Найдя таковое, онъ склонялся передъ нимъ, воспринимая его уже какъ голосъ Церкви. Онъ далекъ былъ отъ мысли о себѣ, какъ о носителѣ власти, проявляющемъ свою персональную волю. Величіемъ его личности было именно самоупраздненіе, ставшее подлиннымъ естествомъ его личности. Въ немъ какъ бы воплощался завѣтъ Христа: «аще кто хощетъ по Мнѣ ити, да отвержется себе и возметъ крестъ свой и по Мнѣ грядетъ» (Мѳ. 16, 24, см. Мр. 8, 34 и Лк. 9, 23). Отсюда возникало и различное отношеніе къ проведенію въ жизнь обрѣтеннаго рѣшенія въ зависимости отъ того, подлежитъ оно осуществленію всецѣло во внутренней жизни Церкви, или въ какой то мѣрѣ обращено къ «внѣшнимъ». Величайшая осторожность и крайняя умѣренность проявляется въ дѣлѣ практическаго примѣненія принципіальныхъ рѣшеній въ отношеніи всего того, что не является прямымъ удѣломъ Церкви. Тутъ митрополитъ Филаретъ вообще дѣйствуетъ только тогда, когда нельзя не дѣйствовать безъ ущерба для авторитета Церкви, но и тутъ дѣйствуетъ лишь въ мѣру строгой необходимости — оберегая свободу дѣйствій внѣ Церкви дѣйствующихъ. Напротивъ, строжайшая требовательность проявляется къ тѣмъ, чье поведеніе можетъ быть воспринято, или даже не можетъ не быть воспринято, какъ дѣло и голосъ Церкви. Здѣсь митрополитъ /с. 78/ Филаретъ склоненъ въ сильнѣйшей степени стѣснять свободу дѣйствующихъ лицъ, исходя изъ сознанія величайшей на нихъ лежащемъ отвѣтственности, связывающей нѣкой какъ бы круговой порукой всѣхъ истинныхъ чадъ Церкви, а особенно тѣхъ, кто занимаютъ ведущее положеніе — пастырское, учительное, душепопечительное. Тутъ митрополитъ готовъ самымъ скрупулезнымъ образомъ взвѣшивать каждое чужое слово, каждый чужой шагъ, каждый чужой жестъ — въ той мѣрѣ, какъ онъ привыкъ это дѣлать по отношенію къ самому себѣ.
Естественно, что, со стороны, поведеніе митрополита Филарета могло производить впечатлѣніе неблагопріятное. А между тѣмъ неизмѣнно митрополитъ Филаретъ дѣйствовалъ умѣренно и осторожно. Но только совершенно иной выводъ изъ этого вытекалъ въ зависимости отъ того, съ «внѣшними» имѣлъ дѣло митрополитъ, или съ «внутренними». Въ первомъ случаѣ возникала «терпимость» максимальная. Активность могла быть проявляема только въ силу повелительной необходимости, вытекающей, въ каждомъ конкретномъ случаѣ, изъ прямой обязанности Церкви проявить свою власть. Во второмъ случаѣ, когда дѣйствуетъ сама Церковь, нельзя допустить, чтобы сотворено было какое либо зло, и тутъ опять на первое мѣсто выступаетъ умѣренность и осторожность. Но она, будучи обращена къ себѣ, рѣшительно связываетъ дѣйствующихъ лицъ, поскольку они воплощаютъ въ данномъ случаѣ Церковь. Съ внѣшней стороны это, конечно, можетъ имѣть видъ придирчивости и деспотическаго навязыванія своей воли.
«Онъ попускаетъ» — готовы были кричать одни, взирая на то, съ какой осторожностью н умѣренностью митрополитъ Филаретъ относился къ дѣйствіямъ свѣтской власти. «Онъ давитъ и душитъ» — готовы были кричать другіе, иногда въ высокой степени одаренные, искренніе, честные, но увлекающіеся и порывистые представители церковной іерархіи, когда митрополитъ Филаретъ безапелляціонно налагалъ на ихъ писанія свое «вето», или болѣе или менѣе крѣпкую узду на ихъ уста. И въ томъ и въ другомъ случаѣ, мотивомъ было однако, не властолюбіе, податливое къ «внѣшнимъ» и деспотическое къ «внутреннимъ», а мудрость церковнаго кормчаго, не только обходящаго рифы, разбросанные въ житейскомъ морѣ, но и блюдущаго дисциплину на своемъ кораблѣ и притомъ чувствующаго себя связаннымъ не просто завѣтами своего Капитана, получившими выраженія въ нѣкихъ общихъ правилахъ, а конкретными велѣніями Его, воспринимаемыми духомъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. Въ томъ и въ другомъ случаѣ, дѣйствовалъ «епископъ», какимъ оставался Филаретъ, какъ о немъ говорили, «съ утра до вечера» и «съ вечера до утра».
Епископская совѣсть — вотъ воплощеніемъ чего былъ митрополитъ Филаретъ, и былъ онъ таковымъ въ условіяхъ /с. 79/ и въ эпоху, когда въ высокой степени труденъ былъ подвигъ слѣдованія епископской совѣсти — не потому только, что чреваты личными послѣдствіями могли быть поступки, ею опредѣлявшіеся, но потому, главнымъ образомъ, что ужъ очень не легко было найти, уразумѣть, усвоить и ясно и точно выразить въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ рѣшеніе, диктуемое этой совѣстью.
Вѣрующая Россія, исконная, существовала, когда Филаретъ входилъ въ жизнь, но находилась она въ своего рода катакомбахъ, охватывавшихъ, въ сущности, всю Русскую Землю, но прикрытыхъ видимостью не только антиправославія, но, въ большой мѣрѣ, даже и антихристіанства. «Общество»; правящій классъ; аристократія; даже верховная власть — все въ подавляющей мѣрѣ было отчуждено, если даже не враждебно въ отношеніи Церкви. Если сравнивать нашъ національно-государственный аппаратъ съ кораблемъ, то можно сказать, что капитанскій мостикъ, палуба, каюты были заполнены элементами чуждыми, если не враждебными Церкви. Движеніе корабля выравнивалось, однако, дѣйствіемъ спасительнымъ того историческаго «балласта», который загромождалъ трюмы, выпирая наружу во всѣ возможныя отверстія. И это придавало какую то спасительную инерцію, затруднявшую отклоненіе корабля отъ историческаго пути.
Митр. Филаретъ вышелъ изъ патріархальной семьи священнической, а духовенство жило по старинѣ, т. е., принадлежало къ катакомбамъ, какъ о томъ свидѣтельствуетъ составленная въ Екатерининское время руководственная книга, Синодомъ изданная, спеціально для пастырей предназначеная — всецѣло и глубоко православная. Но попалъ Филаретъ смолоду въ среду уже иную, въ которую все болѣе погружался, поскольку возвышался. Его пѣстунъ, митрополитъ Платонъ, былъ уже человѣкомъ своего времени. Онъ своимъ личнымъ вліяніемъ на Императрицу Екатерину, обусловленнымъ, главнымъ образомъ, ораторскимъ его дарованіемъ, нѣсколько смягчалъ положеніе вещей, но, конечно, никакъ его по существу не измѣнялъ.
12-й годъ измѣнилъ положеніе къ лучшему. Катакомбы въ какой то мѣрѣ вышли наружу. Однако, духовная окрашенность «элиты» не измѣнилась радикально. Тутъ шелъ процессъ, сложный и длительный. Во всякомъ случаѣ, начальный періодъ становленія митр. Филарета протекалъ въ условіяхъ, когда возвращеніе къ вѣрѣ — сознательное, осмысленное — легко принимало форму не только не церковно-православную, но нерѣдко завѣдомо анти-православную. Это существенно имѣть въ виду, ибо только это учитывая, можно понять подходъ православно-вѣрующихъ, въ частности и самого митр. Филарета, къ явленіямъ даже и анти-православнымъ, но окрашеннымъ именно такимъ оттѣнкомъ: возвращенія къ вѣрѣ, или хотя бы сохраненія ея, но въ какой то иногда совершенно искаженной формѣ. /с. 80/ Тутъ передъ нами развертывается нѣкій своеобразный обликъ «икономіи», усвоенный м. Филаретомъ. Въ этомъ планѣ только и можно, думается, до конца понять разобщеніе радикальное между двумя Филаретами, Московскимъ и Кіевскимъ, и, въ такомъ вопросѣ, какъ переводъ на русскій языкъ Священнаго Писанія. Если для послѣдняго, духовно принадлежащаго къ «катакомбамъ», переводъ этотъ обрѣталъ значеніе отчужденія, явно предосудительнаго, отъ церковно-православнаго языка, то для перваго, напротивъ того, это было успѣхомъ немаловажнымъ, въ смыслѣ приближенія къ Вѣрѣ уже отъ нея, въ ея исконной полнотѣ и чистотѣ, отошедшихъ. При всѣхъ условіяхъ, оцѣнивая установку сознанія митр. Филарета Московскаго, нельзя упускать изъ вида этотъ участокъ его горизонта, весьма обширный, а въ какой то мѣрѣ даже застилающій чуть не все, что было даваемо обыденнымъ личнымъ общеніемъ — и это не только съ «внѣшними»! И чувствовалъ себя митр. Филаретъ не въ средѣ такъ сказать «апостасійно» ушедшихъ, въ отношеніи которыхъ дѣйствуетъ только завѣтъ: «отойди отъ зла и сотвори благо», а въ средѣ именно возвращающихся, или, во всякомъ сличай, заблуждающихся, но никакъ не окончательно и злостно отпавшихъ.
Новую, такимъ образомъ, только номенклатуру получало знаменитое исповѣданіе ап. Павла (1 Кор. 5, 20–22), кончающееся словами: «Всѣмъ бысть вся, да всяко нѣкія спасу». Такъ возникало нѣкое, характерное для митр. Филарета, постоянное, привычное сочетаніе твердаго стоянія въ Истинѣ съ нарочитой терпимостью, диктуемой неустранимыми обстоятельствами, но всецѣло душепопечительной и въ этомъ планѣ могущей носить, какъ относительно-общій характеръ, такъ и спеціально-индивидуальный. Но тутъ нельзя не различать періодъ роста и созрѣванія, еще только предваряющій установку сознанія уже твердо устоявшуюся въ смыслѣ сознательнаго веденія корабля по пути служенія Истинѣ.
Въ эпоху становленія могли быть, конечно, у митр. Филарета нѣкоторыя неполадки. Одинъ примѣръ можно привести, показывающій какъ умѣлъ митр. Филаретъ освобождаться отъ уклоновъ неправильныхъ. Какъ установилась связь митр. Филарета съ архим. Антоніемъ — тѣснѣйшимъ его другомъ и духовникомъ?
Будучи проѣздомъ въ Москвѣ, Антоній, тогда Саровскій іеромонахъ, зашелъ представиться къ Филарету, тогда архіепископу Московскому. Въ бесѣдѣ зашла рѣчь о библейскомъ обществѣ и господствующемъ тогда мистическомъ направленіи. Антоній очень рѣшительно возражалъ Филарету, поскольку у того сказывалось сочувственное къ этимъ явленіямъ отношеніе. Такъ они и разошлись. Филаретъ сказалъ Антонію, чтобы онъ на обратномъ пути къ нему зашелъ. Тотъ этого не сдѣлалъ, и не скрылъ того, что онъ этого не сдѣлалъ изъ нежеланія снова вступать въ пренія… И этотъ именно Антоній оказался намѣстникомъ митрополита въ Св. Троицкой Лаврѣ, /с. 81/ находящимся съ митрополитомъ во всежизненной тѣснѣйшей связи, которая выражалась, когда митрополитъ былъ въ Москвѣ, въ живой перепискѣ его со своимъ духовникомъ, глубоко содержательной.
Итакъ, на чемъ укрѣплялась и затвердѣвала, прежде всего, «епископская совѣсть» митрополита Филарета? На самоутвержденіи въ Истинѣ Православія той Императорской Россіи, которая оказалась вовлеченной въ Западный міръ, отъ Православія ушедшій и все больше отъ Христіанства отчуждающійся. И на самоутвержденіи такомъ, которое смягчаемо было духомъ душепопеченія о той русской средѣ, которая, ставъ принадлежностью этого Запада, не порывала, однако, духовной связи съ историческимъ святымъ прошлымъ, воплощеннымъ въ Русской Православной Церкви.
Одинъ участокъ этого горизонта съ особенной властностью опредѣлялъ направленность духа митр. Филарета: самоутвержденіе то было Императорской Россіи, какъ Православнаго Царства — вотъ что нарочито владѣло его «совѣстью епископской».
Трудно даже говорить о Россіи XVIII вѣка при преемникахъ Петра, какъ о «Православномъ Царствѣ»! Измѣненіе спасительное обозначилось съ воцареніемъ Павла, но даже вторая половина царствованія Императора Александра I шаткое еще въ этомъ смыслѣ имѣла основаніе. Знаменательно одно высказываніе митр. Филарета. Послѣ конца великой войны митр. Филаретъ замѣтилъ митрополиту новгородскому Амвросію: «Кажется, настаетъ время благопріятное для Церкви, также и для Отечества». Отвѣтъ былъ неутѣшительный: «Ты еще не опытенъ; подожди, что дальше будетъ». А вотъ какъ въ концѣ своихъ дней митр. Филаретъ отозвался на этотъ отвѣтъ: «Увы, Владыка былъ опытенъ и прозрѣвалъ въ несвѣтлую даль». И этотъ его отзывъ надо сопоставить съ тѣмъ, что писалъ митр. Филаретъ Е. В. Новосильцевой послѣ кончины Государя: «во многомъ виноваты мы, въ чемъ винятъ его, и потому нашъ здѣшній судъ не осудитъ его на небесахъ».
Новая эра началась съ воцареніемъ Николая I, который, являя въ извѣстной мѣрѣ черты той же отчужденности отъ Церкви, о которой выше мы говорили, какъ о наслѣдіи XVIII вѣка, постоянно, нужно добавить, оживляемой очередными воздѣйствіями Запада, вмѣстѣ съ тѣмъ, являлъ твердую готовность принимать обликъ подлинной православной царственности. Вообще, при всемъ различіи этихъ двухъ замѣчательныхъ личностей и несмотря на столкновенія между ними, они оба совмѣстно осуществляли превращеніе Россійской Имперіи въ нѣкую модальность Православнаго Царства.
Чтобы получить представленіе о взглядахъ м. Филарета на взаимоотношеніе государства и Церкви, ознакомимся со слѣдующими вдохновенными строками его:
«Да, есть въ томъ польза, когда алтарь и престолъ союзны: но не взаимная польза есть первое основаніе союза ихъ, а самостоятель/с. 82/ная истина, поддерживающая тотъ и другой. Благо и благословеніе царю, покровителю алтаря; но не боится алтарь паденія и безъ сего покровительства. Правъ священникъ, проповѣдующій почтеніе къ царю, но не по праву взаимности, а по чистой обязанности, если бы то случилось и безъ надежды взаимности… Вотъ человѣкъ, который недавно былъ рыболовомъ и который, переставъ быть такимъ, не сдѣлался болѣе важнымъ для Іерусалима и Рима, и нѣсколько другихъ подобныхъ имъ вопіютъ іерусалимлянамъ и римлянамъ, іудеямъ и язычникамъ: Бога бойтесь! Вѣруйте въ Господа Іисуса! Сей голосъ проходитъ вѣка. Тысячи и миріады іудеевъ вѣруютъ въ Христа, ими распятаго, милліоны бывшихъ многобожниковъ убоялись Бога единаго. Повсюду христіанскіе алтари на развалинахъ синагогъ іудейскихъ и капищъ языческихъ. Какой могущественный царь помогъ этому огромному перевороту? Константинъ Великій? Но какъ? Онъ пришелъ къ алтарю Христову, когда сей уже стоялъ на пространствѣ Азіи, Европы и Африки: пришелъ не для того, чтобы поддержать оный своею мощію, но для того, чтобы со своимъ величествомъ повергнуться предъ его святынею. Живый на небесѣхъ рано посмѣялся тѣмъ, которые поздно вздумали унизить Его божественную религію до зависимости отъ человѣческихъ пособій. Чтобы сдѣлать смѣшнымъ ихъ мудрованіе, Онъ три вѣка медлилъ призвать мудраго царя къ алтарю Христову, а между тѣмъ со дня на день возставали на разрушеніе алтаря сего цари, народы, мудрецы, сила, искусство, корысть, хитрость, ярость. — Что же, наконецъ? Все сіе исчезло, а Церковь Христова стоитъ, — не потому, что поддерживается силою… Вотъ и другое воззваніе бывшаго рыбаря: царя чтите! Пусть поищутъ мудрецы сомнѣній и подозрѣній, какая взаимность, выгода, надежда могла заставить проповѣдника пристрастно благопріятствовать царю. Кто былъ сей царь, который прежде и ближе другихъ встрѣтился съ проповѣдію св. Петра? — Иродъ. Какія услуги оказалъ же Иродъ христіанамъ? Возложи, — говоритъ книга Дѣяній Апостольскихъ, — возложи царь руцѣ озлобити нѣкія отъ церкви. Уби же Іакова, брата Іоаннова мечемъ. И приложи… яти и Петра, его же и емъ всади въ темницу. Ангелъ чудесно избавилъ Петра отъ темницы и отъ царя, и послѣ того Петръ проповѣдуетъ: царя чтите! Чѣмъ наградила также Петра за подвиги апостольскіе держава Римская? Не крестомъ почести, а крестомъ распятія. Петръ ожидалъ сего… и почтеніе къ царю проповѣдывалъ подданнымъ царя, отъ котораго пострадать готовился. На чемъ же основалась сія проповѣдь? Конечно, не на взаимности, выгодѣ, надеждѣ. На чемъ же? Безъ сомнѣнія — на истинѣ божественной, а не на человѣческой: Бога бойтесь, царя чтите. Первая изъ сихъ заповѣдей тверда самостоятельно: въ мысли о Богѣ необходимо за/с. 83/ключается мысль о благоговѣніи къ Богу. На первой утверждается вторая: ибо, если вы боитесь Бога, то не можете не уважать того, что поставилъ Богъ. Но какъ, по слову другого апостола, нѣсть власть, аще не отъ Бога, сущія же власти отъ Бога учинены суть, и власть верховная ближайшій на землѣ къ Богу слуга есть: то благоговѣя истинно передъ Богомъ, вы не можете не чтить усердно и царя».
Итакъ, никакая историческая власть не можетъ притязать на вѣчное значеніе, на абсолютную значимость, на самозаконную цѣнность въ глазахъ Церкви. Всякая земная власть — временна, относительна, условна. Слѣдуетъ ли изъ этого, что митрополитъ Филаретъ не учитывалъ особыхъ свойствъ русской государственной власти въ ея отношеніяхъ съ Православной Церковью? Нѣтъ. Онъ больше, чѣмъ кто нибудь, помогъ русскому сознанію уяснить роль русскаго Царя, какъ власти отъ Бога поставленной именно для охраны Церкви. Готовый смотрѣть и въ Россіи на государство, какъ на нѣчто внѣ Церкви стоящее и способное дѣйствовать своими путями, внѣшними съ точки зрѣнія Церкви, митрополитъ Филаретъ Царя видѣлъ непремѣнно въ составѣ Церкви, и, въ планѣ тѣхъ историческихъ судебъ, которыя были обозримы въ его время, не мыслилъ Церкви Православной внѣ нераздѣльной связи съ Царемъ, какъ не мыслилъ, тѣмъ паче, Царя внѣ нераздѣльной связи съ Церковью.
И нужно поражаться, какъ изощренъ былъ внутренній слухъ митрополита въ смыслѣ уловленія фальшивыхъ нотъ въ дѣйствіяхъ и выступленіяхъ державныхъ хозяевъ Россіи. Ограничимся однимъ примѣромъ. Вотъ, что писалъ престарѣлый митрополитъ любимому корреспонденту, лаврскому намѣстнику своему, архимандриту Антонію, по поводу приказа по войскамъ, объявленнаго (въ 1855 г.) молодымъ государемъ:
«Благо великимъ, когда близъ ихъ есть одушевленные благочестивою мыслью; и благо симъ, когда они сію мысль искренно представляютъ великимъ. Помню, какъ прежде 1812 года благочестиво мыслящіе жаловались, что въ царственныхъ актахъ употребляется только свѣтскій языкъ, и имени Божія не встрѣчалось. Сей годъ указалъ, гдѣ искать вѣрной опоры и непобѣдимой силы. Императоръ Александръ началъ говорить христіанскимъ языкомъ. Императоръ Николай Павловичъ говорилъ симъ же языкомъ, и особенно съ силою и назиданіемъ въ послѣднее время. Такъ и благочестивый государь, нынѣ царствующій. Но тѣмъ ощутительнѣй разногласитъ вкравшееся нечаянно слово, слишкомъ свѣтское. Нѣкоторые благочестиво мыслящіе изъявили скорбь, что встрѣчалось отъ лица въ Бозѣ почившаго государя и встрѣтилось отъ лица нынѣшняго въ похвалу воинамъ изреченіе: горжусь вами. Зачѣмъ, говорятъ, въ языкѣ благочестивѣйшихъ государей вкралось /с. 84/ это слово, для него чуждое. Слово Божіе не одобряетъ гордости и говоритъ: Богъ гордымъ противится (1 Петр. V, 5). Нѣтъ ли средства редактору царскихъ мыслей подать мысль, чтобы онъ, составляя выраженія, испытывалъ ихъ вопросомъ: будутъ ли они въ гармоніи съ благочестивымъ царскимъ духомъ.»
Не торопился митрополитъ оффиціально высказываться всѣмъ вѣсомъ своего архипастырскаго слова, но и не избѣгалъ этого, а иногда даже проявлялъ иниціативу, когда видѣлъ въ этомъ нужду. Извѣстно нѣсколько болѣе позднее письмо его къ министру двора графу Адлербергу, въ которомъ митрополитъ, со свойственной ему лапидарностью и отточенной явственностью, высказалъ свой, такъ сказать, офиціальный протестъ противъ составленнаго академикомъ Кене проекта державнаго государственнаго герба, въ которомъ находились фигуры архангеловъ Михаила и Гавріила — протестъ, воспринятый Государемъ, какъ безапелляціонный отводъ замысла, низводящаго архистратиговъ силъ небесныхъ до уровня символическихъ фигуръ, поддерживающихъ эмблему государственной власти.
Неподатливъ былъ митрополитъ и тогда, когда Православный Царь, къ которому онъ относился съ піэтетомъ, не избѣгающимъ самыхъ выразительныхъ внѣшнихъ формъ (во время коронованія Императора Александра II, митрополитъ, занимавшій руководящее положеніе во время этого торжественнаго чина, подавая государю корону, скипетръ и державу — каждый разъ цѣловалъ руку Монарха и низко кланялся, касаясь рукой земли, чего не было при коронованіи Императора Николая I), требовалъ отъ него какихъ-либо дѣйствій, расходившихся съ его епископской совѣстью — хотя бы въ вещахъ, на первый взглядъ, принципіально не такъ уже важныхъ. Вотъ любопытная сцена, достаточно характерная для оцѣнки и той тактики которая свойственна была митрополиту, когда ему нужно было дать понять, что отъ него требуютъ невозможнаго.
«Митрополитъ Филаретъ отказался освящать тріумфальныя ворота, потому что на нихъ находились изображенія нѣкоторыхъ изъ языческихъ боговъ. Императоръ Николай Павловичъ самъ вздумалъ присутствовать на открытіи и освященіи тріумфальныхъ воротъ. Когда флигель-адъютантъ Государя пріѣхалъ къ Филарету и объяснилъ ему, что «Государю Императору благоугодно завтра освятить тріумфальныя ворота», Филаретъ, устремивъ взоръ долу, отвѣчалъ: «слышу».
Флигель-адьютантъ продолжалъ: «Государю Императору благоугодно, чтобы Ваше Высокопреосвященнство сами изволили быть на освященіи». Филаретъ отвѣчалъ тѣмъ же «слышу», также понуривъ голову и съ тою же задумчивостью.
«Не будетъ ли какихъ распоряженій, Ваше Высокопреосвященство? Что прикажете доложить Государю Императору».
— А что слышите, — отвѣчалъ тѣмъ же тономъ владыка.
/с. 85/ Когда Государь спросилъ: «а что Филаретъ», — флигель-адъютантъ доложилъ, что онъ его не понялъ, и дословно передалъ Государю разговоръ съ Высокопресвященнымъ.
— А, такъ я понимаю, — замѣтилъ Государь. — Приготовить лошадей: я сегодня уѣзжаю». — Такимъ образомъ, открытіе происходило въ отсутствіе Государя. Полковой священникъ отслужилъ передъ войсками молебенъ и участіе церкви въ этомъ торжествѣ тѣмъ и кончилось».
Государь не прощалъ митрополиту такія вещи, но оба шли къ общей цѣли общимъ путемъ, и подобные инциденты осложняли только личныя отношенія, не имѣя большого значенія по существу. Но и личныя отношенія на торжествѣ въ Москвѣ но поводу 25-лѣтія царствованія Государя, когда митрополитъ растрогалъ Царя своимъ вниманіемъ, были улажены. Архіеп. Леонидъ (тогда архимандритъ), видѣлъ, какъ послѣ литургіи и молебна Государь и митрополитъ стояли на солеѣ, какъ митрополитъ что то говорилъ, а Царь нѣсколько разъ наклонялся и цѣловалъ руку Владыки. «Мнѣ ясно было значеніе этой минуты, писалъ впослѣдствіи архіеп. Леонидъ. Смиреніемъ, молитвою, любовью митрополита побѣждено было предубѣжденіе Государя». Въ дополненіе къ свидѣтельству Владыки Леонида Н. Д. Тальбергъ («Прав. Жизнь», 1956 сент.) приводитъ слова А. А. Барановой о «необычайномъ вниманіи», которое проявилъ Государь къ митрополиту за царскимъ обѣдомъ: «онъ просто ухаживалъ за нимъ и прощаясь проводилъ его до самой кареты».
Чѣмъ же такъ растрогалъ Царя митрополитъ? Онъ связалъ этотъ праздникъ съ 12-мъ годомъ. Тогда похищенъ былъ голубь золотой, который на цѣпяхъ поднимался надъ алтаремъ въ Успенскомъ соборѣ, изображая Св. Духа и служа дарохранительницей. Митрополитъ на свои средства, затративъ 6 т. р., возстановилъ эту святыню, которая стала подношеніемъ Царю отъ московскаго духовенства съ надписью, начертанной на золотомъ свиткѣ, прикрѣпленномъ къ голубю. И кто же это сдѣлалъ? Архіерей, «преимущественно заподозрѣнный, преимущественно нелюбимый, преимущественно оскорбленный». Царь «оцѣнилъ дѣйствіе митрополита и старался показать ему, какъ онъ благодаренъ, какъ онъ тронутъ».
Не было вообще той силы на землѣ, передъ которой способенъ былъ бы митрополитъ свернуть или, хотя бы, нѣсколько склонить свое знамя, подчиняясь дуновенію времени — въ ущербъ тому, что диктовала ему его епископская совѣсть. Быть можетъ, самымъ поучительнымъ въ этомъ смыслѣ было бы изслѣдованіе взаимоотношеній митрополита Филарета съ общественностью. Громадная это сила, и еще большой вопросъ, — гдѣ гражданское мужество подвергается большему испытанію: предъ лицомъ ли великихъ міра сего или предъ лицомъ властителей думъ, идущихъ по вѣтру господствующихъ на/с. 86/строеній и вѣсъ своего авторитета подкрѣпляющихъ могущественнымъ воздѣйствіемъ «общественнаго мнѣнія». Нелегко было митрополиту противиться волѣ Императора Николая Павловича — но то былъ великій Государь, который умѣлъ сочетать талантъ властвованія со способностью вслушиваться въ голосъ правды. Бывали моменты, когда, въ состояніи раздраженія, онъ готовъ былъ въ формѣ оффиціальнаго порицанія съ высоты Престола выразить свое недовольство митрополитомъ (такъ было однажды, когда до свѣдѣнія Императора дошло отрицательное сужденіе митрополита о дѣятельности знаменитаго 3-го Отдѣленія). И все же, взаимная любовь и уваженіе связывали монарха и святителя, и общимъ языкомъ говорили они оба, единымъ сердцемъ и едиными устами исповѣдуя объединяющую ихъ вѣру. Не то было съ обществомъ! Съ силою стихійной оно шло въ направленіи, которое не было попутно фарватеру церковнаго корабля. Церковь утрачивала общій языкъ съ обществомъ, и это надо сказать не только о теченіяхъ анти-церковныхъ и церковно-индифферентныхъ, но иногда и о тѣхъ дѣятеляхъ и мыслителяхъ, которые держались за церковь, ее защищали, были ея опорой. Остаться внѣ воздѣйствія общественнаго мнѣнія, такъ согласно, несмотря на всѣ внутреннія разногласія, разнствующаго по своимъ симпатіямъ и устремленіямъ съ исконными взглядами Церкви — это было, пожалуй, еще труднѣе, чѣмъ въ отдѣльныхъ случаяхъ сдерживать, и даже осторожно одергивать Православнаго Царя. Но и тутъ митрополитъ оставался на высотѣ своего призванія.
Въ эпоху, такъ называемыхъ Великихъ Реформъ, когда общество охвачено было жаждою противопоставить нашему тогдашнему «старому режиму» новыя формы жизни, видя въ нихъ панацею противъ всѣхъ общественныхъ золъ, митрополитъ Филаретъ оставался твердъ. Онъ не шелъ противъ вѣка. Онъ не уклонился даже отъ того, чтобъ дть окончательную редакцію манифесту 19 февраля. Но далекъ былъ онъ отъ тѣхъ преувеличенныхъ надеждъ, которыя связывались съ Реформами и далекъ былъ и отъ тѣхъ, еще болѣе преувеличенныхъ, формъ осужденія и обличенія, которыя становились привычными для русскаго общественнаго дѣятеля того времени.
Крѣпостное право? «У насъ не было рабства въ полномъ значеніи этого слова: была одна крѣпкая наслѣдственная зависимость части народа отъ частныхъ владѣльцевъ», — говорилъ митрополитъ и тѣмъ давалъ точную научную формулу дѣйствительныхъ отношеній, далекую отъ того паѳоса обличенія крѣпостничества, которымъ проникнуты были даже славянофилы.
Тѣлесныя наказанія? «Богодухновенные писатели защищаютъ личность созданнаго по образу Божію не отъ тѣлеснаго наказанія, а отъ порока и его послѣдствій. Ты побиши его жезломъ, душу же его избавиши отъ смерти» (Притчи, 18, 14).
/с. 87/ Какъ далеки были эти сужденія отъ взгляда на «деградирующее» значеніе тѣлесныхъ наказаній, который былъ принятъ обществомъ, какъ нѣчто безспорное и отвѣчающее христіанскимъ идеаламъ общественности!
Судъ присяжныхъ? Скорбно качалъ головой престарѣлый митрополитъ, когда до ушей его доходили страстныя рѣчи, раздававшіяся въ пользу этого института, какъ мѣры, долженствовавшей обезпечить господство справедливости: предъ его духовнымъ взоромъ стояла толпа, которая кричала «Распни, распни Его, кровь Его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ…»
Преклоненіе передъ народомъ, исканіе у него правды, приспособленіе къ его языку, къ его нравамъ и понятіямъ? «Съ нѣкотораго времени, — говорилъ митрополитъ, — въ области русскаго слова распространяется родъ безначалія, невниманія къ принятымъ прежде правиламъ, — подъ видомъ народности и общепонятности развивается направленіе не къ народности чистой, благородной, правильной, но къ простонародности смѣшанной, низкой, безправильной».
Митр. Филаретъ распознавалъ то относительное добро, которое заключалось въ Великихъ Реформахъ, но оно не заслоняло отъ его духовнаго взора то абсолютное зло, которое овладѣвало сознаніемъ людей и противъ котораго онъ не считалъ возможнымъ говорить даже о какихъ либо конкретныхъ «мѣрахъ»… «Можно ли не видѣть, что хотятъ разрушить Россію?»… «Да умолкнутъ раздѣленія и частные виды; да станутъ всѣ вѣрные и благонамѣренные, въ силѣ единства, въ крѣпкій подвигъ подъ общимъ знаменемъ: вѣра, Царь и Россія».
Какъ, по существу, одинокъ былъ митрополитъ, видно изъ того, что приходилось ему высказываться даже противъ такого церковно-лояльнаго, консервативнаго, умѣреннаго человѣка, какимъ былъ М. П. Погодинъ.
Не было созвучія у митрополита и съ Хомяковымъ; не могло не быть нѣсколько чуждымъ строгому, собранному духу святителя размашистое перо свѣтскаго богослова-публициста. По частному вопросу сказалось разномысліе ихъ примѣнительно къ казусу англиканскаго архидіакона Пальмера, прославившагося впослѣдствіи своимъ трудомъ о митрополитѣ Никонѣ. Хомяковъ совершенно не раздѣлялъ той осторожности, съ которой Церковь, въ лицѣ, въ частности, и митрополита Филарета, отнеслась къ интересу, проявленному виднымъ англиканцемъ къ православію. Время показало, — въ какой мѣрѣ правъ былъ митрополитъ: Пальмеръ оказался въ конечномъ счетѣ католикомъ… Епископская совѣсть митрополита Филарета болѣе чутко уловила внутреннее существо духа далекаго поклонника православія, чѣмъ относительно близко знавшій Пальмера и съ нимъ /с. 88/ находившійся въ интенсивномъ общеніи геніальный ревнитель Церкви, Хомяковъ…
Что то большее, чѣмъ «геніальность» лежало въ основѣ дѣятельности митрополита Филарета. Примѣнительно къ проблемѣ «геніальности», пожалуй, легче всего до конца уяснить себѣ тайну авторитета митрополита Филарета.
Когда возникаетъ вопросъ объ истолкованіи вліянія митрополита Филарета, мысль, прежде всего, обращается къ разсмотрѣнію его дарованій. Это естественно! Дарованія митрополита такъ обильны и такъ исключительны, что отвѣтъ кажется легкимъ. Были у Филарета данныя геніальнаго ученаго, геніальнаго писателя, геніальнаго оратора, геніальнаго богослова. Съ этими данными, такъ сказать, порядка кабинетнаго и отвлеченнаго онъ сочеталъ дары геніальнаго администратора, который умѣлъ примирять конкретную дѣловитость съ живымъ зрѣніемъ безбрежныхъ церковно-историческихъ перспективъ, а твердость принципіальной установки согласовать съ учетомъ объективно-желательнаго и практически-цѣлесообразнаго. Но, какъ-бы мы ни углублялись въ истолкованіе многообразныхъ талантовъ митрополита Филарета, это не приблизило-бы насъ ни на іоту къ разрѣшенію вопроса о тайнѣ авторитета великаго святителя.
Таково уже свойство человѣческаго генія, что проявленія его, воздѣйствуя на другихъ людей, рождаютъ споры и пререканія, раскрывая «проблематику» той или иной области человѣческаго творчества, будя мысль, питая чувства, но далеко не всегда и не во всемъ пріобрѣтая значимость объективную, импонирующую волѣ. Поскольку же и возникаетъ такая «объективная» значимость, и она все же остается условной! Нѣтъ такихъ цѣнностей, созданныхъ геніемъ человѣческимъ, которыя способны были бы притязать на значимость безусловную. А, вѣдь, поскольку мы говоримъ объ авторитетѣ, который присущъ, въ глазахъ и современниковъ и потомковъ, митрополиту Филарету, мы презюмируемъ, что за словами его люди церковные съ какой то инстинктивной увѣренностью ощущаютъ обнаруженіе именно абсолютной Истины. Въ нѣсколько парадоксальной формѣ можно утверждать, что митрополитъ Филаретъ оказался въ состояніи на такую высоту поднять свои высказыванія только потому, что сумѣлъ преодолѣть свою геніальность, лишивъ ее самостоятельной значимости, и сдѣлавъ ее безъ остатка служебнымъ орудіемъ Истины Церковной. Не благодаря своей геніальности, а вопреки ей, въ ущербъ ея цвѣтенію, въ плѣненіе свободы ея проявленій, митрополитъ Филаретъ воздвигъ храмину своего слова такъ, что она оказалась не его личнымъ домомъ, а обиталищемъ Истины, въ которомъ самъ строитель ощущалъ себя только работникомъ и приставникомъ. Митрополитъ Филаретъ отвергся себя. Но какъ?
/с. 89/ Относительно легко освободиться отъ соблазновъ, связанныхъ къ какой-либо дѣятельностью, — отказавшись отъ этой дѣятельности. Таковъ обычный путь аскезы. Но упражнять дѣятельность, къ которой чувствуешь призваніе, и въ ней отказаться отъ себя, это — подвигъ исключительной трудности, выполнимый лишь при особой помощи божественной благодати. Быть богословомъ — и не увлечься пареніемъ мысли; быть ученымъ и не пристраститься къ своимъ домысламъ; быть ораторомъ и не увлечься собственнымъ даромъ краснорѣчія, быть властнымъ администраторомъ и не оказаться рабомъ своихъ вкусовъ, взглядовъ, привычекъ, страстей, это — задача, невыполнимая методами самаго упорнаго человѣческаго самовоспитанія и самоограниченія. Тутъ надо нѣчто другое. Надо сумѣть взойти на высоту духовную, съ которой человѣкъ видитъ себя не въ планѣ временномъ, а въ планѣ вѣчномъ, и оказывается способнымъ въ самомъ себѣ временное поставить въ ничто передъ вѣчнымъ. Это именно и сумѣлъ сдѣлать митрополитъ Филаретъ, и въ этомъ — тайна его авторитета. Ему вѣрятъ потому, что ощущаютъ въ словахъ его — не его слова. Авторитетъ, присущій его словамъ, на самомъ дѣлѣ, есть авторитетъ не его, митрополита Филарета, со всѣми его геніальными дарованіями, а той Истины, орудіемъ Которой сумѣлъ онъ сдѣлать свое слово.
Не нужно думать, что такъ просто далось митрополиту Филарету аскетическое преодолѣніе своей геніальности. Наибольшій соблазнъ для него, вѣроятно, составляла именно стихія слова, въ которой онъ былъ мастеромъ исключительнымъ. Какъ часто говоримъ мы о писательски-одаренныхъ людяхъ, что они умѣютъ владѣть словомъ — то-есть, обладаютъ даромъ гладко, выразительно, образно, красиво выражать свои мысли, чувства, переживанія, наблюденія. Но очень трудно бываетъ рѣшить, — въ какой мѣрѣ эти люди владѣютъ словомъ, а въ какой — стихія слова владѣетъ ими самими. Точнѣе было бы говорить о такихъ людяхъ, что они владѣютъ «слогомъ», то-есть, обладаютъ технической одаренностью въ дѣлѣ распоряженія словенснымъ богатствомъ знакомаго имъ языка. Владѣть же словомъ, то-есть, быть въ силахъ сказать именно и точно то, что нужно сказать, не давая слову власти надъ собою, это — дѣло огромной трудности, оказывающееся по плечу лишь крупнѣйшимъ людямъ й то лишь въ опредѣленной сферѣ ихъ вѣдѣнія. И такое владѣніе словомъ покупается непремѣнно цѣною самоотданія нѣкой предметной цѣнности, которая и находитъ себѣ воплощеніе въ словѣ.
Словесное дарованіе митрополита Филарета необыкновенно. Онъ чувствовалъ языкъ, какъ мало кто, и если въ чемъ особенно нужно ему было самоограниченіе, такъ это въ пользованіи языкомъ, которымъ онъ игралъ, какъ послушнымъ инструментомъ, способнымъ издавать самыя утонченныя и изощренныя мелодіи, богато разукра/с. 90/шенныя и сложнѣйшимъ образомъ разработанныя. Не случайно говоритъ о проповѣдяхъ митрополита Филарета одинъ современный церковный писатель, самъ словесно очень одаренный, какъ о произведеніяхъ слова, построенныхъ по сложному контрапункту. Лишь постепенно освобождается митрополитъ Филаретъ отъ излишне-богатаго словеснаго оформленія своихъ мыслей, мѣшающаго проповѣдямъ его быть въ полной мѣрѣ тѣмъ, чѣмъ онѣ всегда являются по существу: благовѣстіемъ Слова Божія. Впрочемъ, съ самаго начала проповѣднической и писательской дѣятельности митрополита Филарета, проза его всегда и неизмѣнно есть мысль, облеченная въ слово, а самая сложность словеснаго оформленія есть одновременно льющаяся черезъ край насыщенность слова мыслью. Никогда не найдемъ мы у митрополита Филарета того, что называется «краснорѣчіемъ». Не случайно онъ никогда не импровизировалъ. Онъ говорилъ точно то, что хотѣлъ сказать, а хотѣлъ онъ сказать то, что выношено было его духомъ, что было провѣрно духомъ. За словами митрополита Филарета всегда стоитъ духъ Церкви, стоитъ облагодатствованная епископская совѣсть.
Какъ мы знаемъ, былъ митрополитъ Филаретъ и поэтомъ. Тутъ соблазнъ попасть во власть слова сильнѣе! Этому соблазну отдавался еще учитель поэзіи Василій Дроздовъ: сохранился обширный стихотворный опусъ, написанный юношей Дроздовымъ въ честь старца Платона подъ названіемъ «Старость», отличающійся всѣми условными достоинствами и недостатками возвышенной до-пушкинской поэзіи. Не порвалъ полностью своего общенія съ лирикой Филаретъ и послѣ постриженія. Склонность его къ сложенію стиховъ отвѣчала, очевидно, нѣкой очень сильной душевной потребности. Извѣстно нѣсколько его стихотворныхъ произведеній.
Ѣдучи въ Петербургъ для присутствованія въ Синодѣ въ августѣ 1820 года, Филаретъ на одномъ ночлегѣ осѣненъ былъ вдохновеніемъ и написалъ слѣдующее стихотвореніе, названное имъ «Вечерняя пѣснь путешественника». Филаретъ взялъ два изреченія изъ Евангелія, имѣющихъ лишь внутреннюю связь, и въ развитіе ихъ написалъ двѣ отдѣльныхъ части стихотворенія. Первая часть возглавляется слѣдующимъ евангельскимъ текстомъ: «Отвѣщавъ же Петръ рече: Господи, аще Ты еси, повели ми пріити къ Тебѣ по водамъ» и проч. (Матѳ. XIV, 28 и дал.). Она читается такъ:
| Къ Тебѣ, о путь непреткновенный, Къ Тебѣ, путь истинный, живой, Взываетъ путникъ утомленный; Пути его во тьмѣ не скрой. Ты волны нѣкогда высоки Въ путь гладкій уравнялъ пловцамъ; Ты воды нѣкогда глубоки Въ путь безопасный далъ стопамъ; |
/с. 91/
| Сей путь мой не въ водахъ и въ морѣ, Но волны есть въ душѣ моей… Явись, волнъ укротитель, вскорѣ, И бури запрети страстей. По зыблемой водѣ текущей Ничтожныхъ временныхъ вещей, Къ странѣ живыхъ присно цвѣтущей Даждь твердый путь душѣ моей. Увы, изнемогаетъ вѣра: Твой легкій трудъ я труднымъ чту; Плоть извлекаетъ маловѣра, И погружаетъ въ суету. Спаси, Наставникъ, гибну, гибну! Умилосердись, ускори… Но съ гласомъ грознымъ руку мирну Извлечь погрязшаго простри. |
Вторая часть соотвѣтствуетъ евангельскому повѣствованію объ эммаусскихъ путникахъ.
| Не познаваемый Своими, Съ Своими былъ Ты на пути; Бесѣдовалъ до нощи съ ними, Чтобы ихъ ко свѣту привести. Тебя ихъ око не узнало, Но духъ, не зная, ощущалъ; Тобою сердце ихъ пылало, Когда Ты умъ ихъ просвѣщалъ. Явися, свѣте вожделѣнный, Явися и на семъ пути, Душѣ моей въ тѣни вечерней Бродить одной не попусти. Не ищетъ око дерзновенно Лица зрѣть славу Твоего, Но сердце ждетъ окамененно, Не коснешься ли Ты его. Коснись — и крѣпостью Твоею Изъ камня искру изсѣки; Коснись — и благостью Твоею Изъ смерти жизнь мнѣ прореки. Возсяди, вечеряй со мною, И хлѣбъ мой преломи мнѣ Самъ; Насыщенъ, услажденъ Тобою, Я живъ, блаженъ, и здѣсь, и тамъ… Тамъ, гдѣ пути всѣ совершатся, Гдѣ безднъ, и бурь, и мраковъ нѣтъ, Гдѣ жизни отъ Тебя родятся, |
/с. 92/
| Гдѣ истина въ Тебѣ живетъ. Даждь, да по правдѣ и святынѣ И сквозѣ мракъ во свѣтъ зрю Твой Да восхвалю Тебя отнынѣ Вовѣки чистою хвалой. Августъ 24, 1820 года. На Т . . . дорогѣ. |
Черезъ нѣсколько лѣтъ митрополитъ Филаретъ отозвался своимъ поэтическимъ словомъ на исполненные мертвящаго унынія стихи Пушкина, написанные имъ въ день своего рожденія. Воспользовавшись и размѣромъ и рифмами великаго поэта, онъ вложилъ въ стихотвореніе радикально иное содержаніе, носящее вмѣстѣ съ тѣмъ характеръ пастырскаго призыва къ душѣ Пушкина.. Извѣстно, какое потрясающее впечатлѣніе произвелъ на поэта благостный архипастырскій «окрикъ». Немедля отвѣтилъ на него Пушкинъ растроганными стихами, которые заключилъ слѣдующими словами, потомъ для печати измѣненными, дабы не называть имени митрополита:
| Твоимъ огнемъ душа согрѣта, Отвергла мракъ земныхъ суетъ, И внемлетъ арфѣ Филарета Въ священномъ ужасѣ поэтъ. |
Не знаемъ, продолжалъ ли святитель давать выходъ своимъ чувствамъ и позже, выливая ихъ въ стихахъ, но знаемъ, что по одному случайному поводу въ 1841 году онъ выразился о себѣ: «уже поздно стихотворствовать». Только передъ самой кончиной два раза разрѣшилъ себѣ митрополитъ вспомнить свое стихотворное мастерство. И нужно сказать, что никогда раньше оно не проявлялось съ такой могучей силою.
Первый случай возникъ такъ. На академическомъ актѣ духовной академіи 1866 года митрополиту было представлено стихотворное переложеніе кондака на Преображеніе Господне, сдѣланное однимъ изъ экзаменовавшихся молодыхъ людей. Старецъ взялъ бумагу и перо, тутъ же написалъ свое переложеніе и, передавая его ректору, А. В. Горскому, близкому своему другу, молвилъ: «не будетъ ли такъ ближе къ подлиннику?» Горскій хранилъ эту запись, и она впослѣдствіи увидѣла свѣтъ на страницахъ «Русской Старины». Вотъ она:
| Преобразился днесь Ты на горѣ, Христе, И славу тамъ Твои ученики узрѣли, Дабы, когда Тебя увидятъ на крестѣ, Страданье вольное Твое уразумѣли, И проповѣдали вселенной до конца, Что Ты — Сіяніе Отца. |
Трудно вообразить болѣе точное стихотворное переложеніе сла/с. 93/вянскаго текста: мастеръ слова сказался необыкновенный, какъ и мастеръ стихосложенія.
Послѣднее поэтическое произведеніе митрополита Филарета не было вызвано обстоятельствами случайными, а было изліяніемъ личныхъ его чувствъ. Но выбралъ старецъ для этого путь не самостоятельнаго творчества: онъ переложилъ одну пѣснь любимаго своего церковнаго поэта, многія произведенія котораго онъ, по свидѣтельству Горскаго, до старсти зналъ наизусть — св. Григорія Богослова. Вотъ, какъ разказываетъ объ этомъ біографъ митрополита Ив. Корсунскій:
«Послѣднимъ произведеніемъ Филарета, лебединой его пѣснью, было стихотворное переложеніе «Увѣщательной пѣсни Григорія Богослова». Нашъ богословъ переложилъ ее въ своемъ любезномъ скиту на русскій самымъ правильнымъ гекзаметромъ и пентаметромъ. Въ октябрѣ 1866 года перевелась эта пѣснь въ часы раздумья о быломъ и грядущемъ, о земномъ и загробномъ. Мнѣ тогда же она была сообщена. Рѣдко кому я показывалъ ее. Но узнали про нее, разнеслась она и дошла до Императрицы. Князь П. А. Вяземскій сказалъ старцу-переводчику, что онъ видѣлъ его стихотвореніе на столѣ Ея Величества и что оно понравилось Государынѣ…и поэтъ-проповѣдникъ слегка покраснѣлъ… Такъ похвалы смущали его смиреніе, можно сказать, отроческую въ старости стыдливость». Вотъ самое переложеніе «Увѣщательной пѣсни Св. Григорія Богослова», сдѣланное Филаретомъ:
| Близокъ послѣдній трудъ жизни: плаванье злое кончаю. Я уже вижу вдали казни горькаго зла: Тартаръ, ярящійся пламень огня, глубину вѣчной ночи, Скрытое нынѣ во тьмѣ, явное тамъ въ срамотѣ. Но, Блаженне, помилуй и, хотя поздно, мнѣ даруй Жизни останокъ мой добрый по волѣ Твоей. Много страдалъ я, о Боже Царю, и духъ мой страшится Тяжкихъ судныхъ вѣсовъ, не низвели бы меня… Жребій мой понесу на себѣ, преселяясь отсюда — Жертвой себя предая скорбямъ снѣдающимъ духъ. Вамъ же, грядущіе, вотъ завѣтное слово: нѣтъ пользы Жизнь земную любить. Жизнь разрѣшается въ прахъ. |
Поэзія есть языкъ души. Поэзія митрополита Филарета показываетъ намъ всю чистоту, всю возвышенность его прекрасной души. Но не случайно наложилъ запретъ митрополитъ на свой поэтическій языкъ: имъ говорилъ все же онъ лично, говорилъ по личному своему побужденію, давая выходъ своимъ личнымъ чувствамъ и переживаніямъ. Только его отвѣтъ Пушкину былъ актомъ пастырской заботливости о симпатичномъ ему, но увлекаемомъ страстями «на страну далече» поэтѣ. Дѣломъ же жизни митрополита Филарета было упраздненіе своей личности, полное /с. 94/ поглощеніе ея епископскимъ служеніемъ. Вѣдь, не только поэтомъ пересталъ быть митрополитъ: пересталъ онъ быть и писателемъ! Правда, писалъ онъ очень много — такъ много, что справедливо сравниваютъ его съ Оригеномъ, плодовитѣйшимъ изъ отцовъ церкви. Но развѣ это громадное литературное наслѣдство, состоящее изъ безчисленнаго количества резолюцій, писемъ, записокъ, отзывовъ, мнѣній, проповѣдей было наслѣдіемъ подлинно «литературнымъ»? Никоимъ образомъ. Съ полнымъ правомъ говоритъ о митрополитѣ Филаретѣ о. Г. Флоровскій: «Филаретъ писалъ немного. Обстоятельства его жизни складывались неблагопріятно для писательства». Такъ оно и было: митрополитъ не писательствовалъ, а излагалъ на бумагѣ то, что, по долгу его епископской совѣсти, отъ него требовалось, и самая громадность его литературнаго наслѣдія сложилась въ значительной мѣрѣ изъ того повышеннаго интереса, который возбуждаетъ каждая строка, вышедшая изъ подъ пера святителя. «Онъ жилъ богословствуя», говоритъ о немъ Флоровскій. Потому то каждое слово его и есть нѣкій отблескъ богословствующей мысли, а всѣ его слова въ совокупности образуютъ систему богословія, постепенно имъ раскрытую по отдѣльнымъ и случайнымъ поводамъ, а въ цѣломъ ставшую своеобразной жизнедѣйствующей сводкой органически воспринятаго, впитаннаго въ себя, духовно пережитаго твердаго ученія вѣры.
Приведемъ для образца примѣръ живого богословствованія митрополита Филарета, одновременно являющій намъ мѣру той отвѣтственности, вѣсами которой опредѣлялъ святитель направленность своего поведенія и своего архипастырскаго руководства.
Извлекаемъ этотъ примѣръ изъ письма митрополита Филарета къ архимандриту Антонію, постоянному, долголѣтнему и любимому его корреспонденту, связанному съ митрополитомъ и личной дружбой и дѣловыми отношеніями, какъ намѣстникъ митрополита (со времени митрополита Платона московскіе митрополиты считались начальниками Троице-Сергіеской лавры и управляли ею черезъ намѣстниковъ своихъ).
«Въ желаніи моемъ, чтобы Іисусъ Христосъ былъ смертію для тѣхъ, въ коихъ живетъ еще ветхій человѣкъ, чтобы, по крайней мѣрѣ, не распространять жизни ложной, — можетъ быть есть не только неясное, но и погрѣшительное. Однако, я хочу показать вамъ, какъ, по моему, могли быть понимаемы слова мои: потомъ опять скажите мнѣ судъ, чтобы по недоумѣнію не распространять ложнаго слова.
«Мнѣ кажется, основаніе словъ моихъ есть въ шестой главѣ посланія къ Римлянамъ. «Аще сообразно быхомъ подобію смерти Его: то и воскресенія будемъ». Здѣсь видны два состоянія: состояніе сообразности смерти Христовой и состояніе сообразности Воскресенію Его. Одно уже совершилось, другое ожидается. Далѣе: /с. 95/ яже умрохомъ со Христомъ, вѣруемъ, яко и живи будемъ съ Нимъ. Опять — два состоянія: состояніе смерти со Христомъ и состояніе жизни съ Нимъ; и опять — одно уже есть, а другое ожидается. Далѣе: еже бо умре, грѣху умре единаго; а еже живетъ, Богови живетъ. Такожде и вы помышляйте себѣ мертвыхъ убо быть грѣху, живыхъ Богови. Вотъ толкованіе двухъ состояній. Здѣсь, правда, два состоянія сближаются: Апостолъ, такъ сказать, спѣшитъ побудить и подвигнуть новую жизнь: такъ должно быть въ намѣреніи, по ревности. Но когда онъ смотритъ на то, что уже есть, и не отдѣляетъ притомъ себя отъ другихъ, — онъ не присвояетъ двухъ состояній вдругъ, но, частью по самой истинѣ, частью по смиренію, присвояетъ только то состояніе, низшее, преуготовительное ко второму, когда человѣкъ дѣлается сообразнымъ смерти Христвой, когда всякій человѣкъ о Немъ распятся, да упразднится тѣло грѣховное, яко же къ тому не работати намъ грѣху. Вотъ то, о чемъ я думаю въ своемъ желаніи. Здѣсь Христосъ дѣйствуетъ силою смерти Своей, или становится спасительной смертью для тѣхъ, въ которыхъ жилъ дотолѣ ветхій человѣкъ. Силу безстрастія, съ которой Христосъ претерпѣлъ страданія и смерть, чрезъ сіе самое Онъ ввелъ въ человѣчество, и ею дѣйствуетъ въ вѣрующихъ, умерщвляя страсти и похоти и погребая помыслы. Сей предметъ желанія мнѣ нужно было отдѣлить, по крайней мѣрѣ, для себя. Лучшимъ желаю лучшаго, — откровенія въ нихъ жизни Христовой, когда откровеннымъ лицемъ славу Господню взирающе, въ той же образъ преобразуются отъ славы въ славу (2 Кор. 11, 18). Лучшіе же да помолятся о худшихъ, и предварившіе да привлекутъ отставшихъ.
«Христосъ умеръ для того, чтобы воскреснуть; и мы для того соумираемъ съ Нимъ, чтобы совоскреснуть. Но одно не есть другое; въ самомъ Христѣ представлены три дніе смерти прежде тридневнаго воскресенія. Итакъ, можно просить предшествующаго, въ упованіи, что милосердіе подастъ и послѣдующее.
«Теперь скажемъ о ложной жизни. О питающейся пространно, сказалъ Апостолъ, что она жива умерла (1 Тим. V, 6). Если умерла подлинно, то жива ложно. Посему всякая жизнь плотская и грѣховная можетъ назваться ложной. Всякій, дѣйствующій, больше или меньше распространяетъ жизнь, какою живетъ, новую или ветхую. Даръ распространять въ другихъ высшую жизнь есть высшее благо тому, кто употребляется благодатію въ орудіе сего. Но, не дерзая приписывать себѣ сего, человѣкъ можетъ желать, чтобы, по крайней мѣрѣ, не распространять жизни ложной, плотской, грѣховной, лицемѣрной — неправымъ словомъ, недостойнымъ примѣромъ. Жизни лицемѣрной представляющей только поверхностный образъ благочестія, особенно приличествуетъ имя ложной.
«Вы приписываете ложную жизнь только антихристу. Но развѣ антихристъ что нибудь совершенно новое? Но зло не можетъ /с. 96/ творить, а только повреждать сотворенное и неврежденное разстраивать больше п больше. Чтобы образовать свою ложную жизнь, антихристъ возьметъ ея стихіи въ адѣ и въ нечестивыхъ людяхъ. И теперь антихристовы мнози быша и, слѣдовательно, есть и ложная жизнь. Какъ подвигами вѣрующихъ и святыхъ распространяется истинная жизнь, созидается и возращается тѣло Христово — Церковь, до исполненія предустановленнаго числа избранныхъ: такъ грѣхами плотскихъ человѣковъ и соблазнами распространяется ложная плотская жизнь, которая, если бы, напротивъ, прекратилась, то антихристу не изъ чего было бы составить своего тѣла — церковь лукавнующихъ».
И затѣмъ, въ другомъ письмѣ, митрополитъ прибавляетъ:
«Мнѣ пришло на мысль еще изреченіе о ложной жизни: имя имаши, яко живъ, а мертвъ еси (Апок. III, 1). Сказано сіе не антихристу, а Ангелу церкви Сардійской».
Такъ и жилъ митрополитъ Филаретъ — умершимъ во Христѣ, такъ и училъ онъ, такъ и писалъ, такъ и рѣшалъ все безконечное множество вопросовъ, жизнью передъ нимъ ставимыхъ.
Знаменательной надо признать, подъ этимъ угломъ зрѣнія, характеристику административной дѣятельности митрополита, данную извѣстнымъ канонистомъ Н. Заозерскимъ послѣ изученія имъ, за извѣстный періодъ, его прославленныхъ резолюцій: «Въ пестромъ хаотическомъ движеніи и игрѣ человѣческихъ силъ, страстей и пороковъ его взоръ отличилъ жизнь души христіанской. Бодро и смѣло, умѣлой рукой, взялъ онъ на себя задачу привести этотъ хаосъ въ стройный порядокъ и взыскать своей попечительностью эту христіанскую душу. Онъ погрузился — такъ сказать — на самое дно мелочей духовной администраціи, внимательно наблюдалъ каждый шагъ дѣятельности ея служителей, вчитывался въ дѣла Консисторій и духовныхъ правленій, въ донесенія благочинныхъ, въ показанія свидѣтелей, прислушивался къ толкамъ и молвѣ: и во все вникалъ, все обсуждалъ, не опуская удобнаго случая наставить, дать совѣтъ, вразумить, указать, наказать и ободрить. По истинѣ администро-судебная дѣятельность Филарета есть не только дѣло таланта, но и великая добровольная жертва великаго духа». И тутъ же отмѣчаетъ Заозерскій отсутствіе всякаго паѳоса радикальныхъ улучшеній и измѣненій: добиться надо добра въ данныхъ условіяхъ, а тѣмъ самымъ осуществляется и общее преобразованіе къ лучшему…
Гдѣ только можно найти центръ, руководящій такой дѣятельностью? Въ сердцѣ, умирающемъ во Христѣ! И тутъ уже нѣтъ формальныхъ преградъ…
Года за три до смерти митр. Филарета возникло дѣло объ увольненіи одного приходскаго священника — за нетрезвенность. Благочинный-сосѣдъ покрывалъ его, выполняя за него всѣ требы, а доходъ отдавалъ его многочисленной семьѣ. Митрополитъ вызвалъ бла/с. 97/гочиннаго. Выговоръ! — Виноватъ! — Садись, пиши донесеніе и подай мнѣ! — Простите, Владыка Святый, не могу! — Я приказываю! — Не могу. — Такъ я тебя отрѣшу отъ должности! — Воля ваша, говоритъ смиренно старичекъ, но донесенія подать не могу… Уходитъ изъ пріемной разсерженный митрополитъ. Старикъ сидитъ, сидитъ. Потомъ пошелъ въ переднюю, сѣлъ въ углу и плачетъ. Проходитъ полчаса. Звонитъ митрополитъ. — Благочинный ушелъ? — Нѣтъ, В. В. — Что дѣлаетъ? — Плачетъ. — Пошли его ко мнѣ. Тотъ входитъ, становится на колѣни. — Добрый ты человѣкъ, тихимъ и кроткимъ голосомъ говоритъ митрополитъ. Вижу, что есть въ тебѣ любовь къ ближнему. Ступай и служи по прежнему въ обоихъ приходахъ, Богъ тебя благословитъ.
Какъ нужно «умереть во Христѣ» предъ лицомъ инославія — объ этомъ повѣдалъ митр. Филаретъ близкому ему Н. С. Сушкову въ послѣдней его бесѣдѣ съ нимъ, за нѣсколько дней до смерти, причемъ говорилъ «съ вдохновеніемъ»: «Всякій во имя Троицы крещеный, есть христанинъ, къ какому бы онъ ни принадлежлъ исповѣданію. Истинная Вѣра — одна: Православная; но и всѣ христіанскія вѣрованія, по долготерпѣнію Вседержителя — держатся. Евангеліе вездѣ у всѣхъ одно: да не всѣми одинаково понимается и изъясняется. Заблужденія отпавшихъ отъ Вселенской Церкви не упрекъ отъ рожденія воспитанныхъ въ томъ или иномъ исповѣданіи. Простыя души — въ простотѣ вѣруютъ по ученію, имъ заповѣданному, не смущаясь религіозными преніями, для нихъ и недоступными. За нихъ дадутъ отвѣтъ Богу ихъ духовные руководители. Ученые богословы встрѣчаются во всѣхъ христіанскихъ народахъ, и благочестивые люди бывали и будутъ, какъ въ греко-католической православной церкви, такъ и въ римо-католической. Истинная вѣротерпимость не ожесточается средостѣніемъ, раздѣляющимъ христіанъ, а скорбитъ о заблуждающихъ и молится «о соединеніи всѣхъ».
Но, конечно, благость и здѣсь не можетъ идти въ ущербъ истинѣ. Митр. Филаретъ до конца своихъ дней оставался вѣренъ тому, что говорилъ въ 1827 г.: «Только тотъ дѣйствуетъ по христіански, чьи дѣла ознаменованы вмѣстѣ и кроткой благостію и строгой истиною. Истина безъ благости подобна лунному свѣту, который хотя нѣсколько разгоняетъ тьму, но не согрѣваетъ и не оживляетъ. Благость безъ истины есть добродѣтель слѣпая, которая идетъ на удачу и часто падаетъ».
«По вступленіи на Московскую епархію, Филаретъ потребовалъ отъ консисторіи, чтобы она прислала ему для домашней его канцеляріи писца. Консисторія прислала Святославскаго; онъ и былъ писецъ, — не болѣе, хотя и получилъ семинарское образованіе; писцомъ онъ и остался до смерти, послѣдовавшей чрезъ тридцать слишкомъ лѣтъ службы его. Во все это время Святославскій былъ неизмѣнной тѣнью митрополита, повсюду его сопровождавшей, ни на сутки, почти ни на часъ, отъ него не отлучавшейся, не потому, однако, и не затѣмъ, почему и зачѣмъ неотлучно состоятъ секретари иногда при другихъ архіереяхъ и правители дѣлъ вообще у сановниковъ, затрудняющихся иногда ступить шагъ безъ «правой руки». Митрополитъ не поручалъ никакихъ дѣлъ секретарю; каждое дѣло обсуживалъ самъ и самъ составлялъ бумагу. Онъ не возлагалъ на секретаря никакихъ и докладовъ, а тѣмъ менѣе позволялъ ему подавать какія-нибудь мнѣнія. Докладывали викарные, секретари консисторій, ректоры, благочинные, — каждый по кругу своихъ обязанностей; просители каждый лично объяснялъ, когда, помимо письменной просьбы, требовалось личное объясненіе. Домашнему секретарю оставалось докладывать не о дѣлахъ, а только о лицахъ, являющихся съ докладами или просьбами, и то въ ограниченныхъ случаяхъ. Первою его обязанностью была регистратура офиціальной переписки митрополита. Затѣмъ онъ былъ переписчикъ и чтецъ. Читалъ онъ иногда митрополиту входящія бумаги (когда онѣ бывали очень обширны), а чаще книги, и притомъ свѣтскія, когда любопытствовалъ владыка о ихъ содержаніи; переписывалъ бумаги, исходящія отъ митрополита. Писецъ и чтецъ — только, писецъ и чтецъ неотступный въ теченіе тридцати слишкомъ лѣтъ, писецъ, чтецъ, составлявшій всю канцелярію сановника, управлявшаго не только епар/с. 99/хіальными дѣлами, но цѣлымъ духовно-учебнымъ округомъ, участвовавшаго во всѣхъ синодальныхъ дѣлахъ сколько-нибудь важныхъ, входившаго въ постоянное должностное соприкосновеніе съ генералъ-губернаторомъ и министрами, — Александръ Петровичъ былъ показателемъ, между прочимъ, всей умственной мощи, всей невѣроятно обширной личной дѣятельности знаменитаго іерарха. Заурядная личность не должна бы выдержать своего скромнаго значенія тѣни; дюжинныхъ человѣческихъ силъ не должно бы хватить и на то, чтобы быть планетой столь большого свѣтила. Но Святославскій выдержалъ, и въ теченіе тридцати лѣтъ не отходилъ отъ владыки, не искалъ повышеній и лишняго вознагражденія, кромѣ помощника себѣ, такого же писца. Онъ носилъ миніатюрный портретъ митрополита вмѣстѣ съ крестомъ на шеѣ, вынималъ его иногда и нелицемѣрно цѣловалъ наравнѣ съ крестомъ, какъ икону. Александръ Петровичъ былъ не только писецъ и чтецъ, но былъ подвижникъ, послушникъ, только одѣтый въ длиннополый сюртукъ вмѣсто подрясника; подвигъ иноческаго послушанія онъ несъ исправнѣе любого монаха. Онъ не былъ женатъ и никуда, за исключеніемъ чрезвычайныхъ случаевъ, не выходилъ изъ своихъ двухъ комнатъ, которыми пользовался въ митрополичьихъ покояхъ. Единственными прихотями его были хорошій чай и трубка съ табакомъ. Хотя куренье табаку не одобрялось митрополитомъ, но онъ не насиловалъ въ этомъ своего секретаря.
Въ теченіе тридцати лѣтъ авва-митрополитъ ни разу не посадилъ своего писца-послушника въ своемъ присутствіи; только въ послѣдніе годы или даже въ одинъ, предсмертный, годъ, когда Александръ Петровичъ, изнуренный, уже носилъ въ себѣ роковой исходъ, митрополитъ указывалъ ему на стулъ, съ позволеніемъ сидя продолжать чтеніе, тянувшееся нѣсколько часовъ. Обращеніе владыки не переходило никогда въ подобіе близости. «Если святитель призоветъ да скажетъ ласковымъ, почти просительнымъ тономъ: «вотъ, поторопись, перепиши, пожалуйста», я ужъ понимаю. Это значитъ какая-нибудь длинная записка, за которою надобно просидѣть и день и ночь напролетъ, да и не одну. Безъ того отдастъ молча или прикажетъ сухо «перепиши». Суровость обращенія, впрочемъ вообще смягчилась послѣ того, какъ за три года до смерти (въ 1856 г.) со Святославскимъ послѣдовалъ ударъ. Начали дѣлаться припадки, и когда доводимо было о нихъ до свѣдѣнія владыки, онъ входилъ къ больному, благословлялъ его; какъ родные увѣряютъ, Александръ Петровичъ немедленно подъ дѣйствіемъ благословенія приходилъ въ себя, раскрывалъ глаза и улыбался».
— Святославскій, — скажетъ митрополитъ, — подай нищимъ.
Это значило, что обыкновенныхъ нищихъ, толпящихся на крыльцѣ, нужно одѣлить по гривенничку, по пятиалтынничку.
— Святославскій, бѣдные дожидаются.
Это значитъ, что въ передней стоятъ просители и просительницы, не принадлежащіе къ уличнымъ нищимъ, которымъ нужно помочь рубликомъ или тремя.
— Святославскій, помоги, — скажетъ тономъ ниже и болѣе тихимъ голосомъ.
Значитъ, какой нибудь чрезвычайный случай; чрезвычайный проситель или просительница объясняли митрополиту свое положеніе.
— Просишь повторить изложенныя владыкѣ обстоятельства и видишь, что нужно выложить сотенку, пожалуй, и три, чтобы выручить изъ нужды.
— Что это! Нельзя отлучиться, и тебя уже нѣтъ. Тутъ бѣдные, нуждающіеся въ помощи; они ждали, я долженъ имъ помочь, и по твоей милости я не могу исполнить христіанской и пастырской обязанности.
И пошелъ, и пошелъ, горячась все болѣе и болѣе.
— Владыка, — отвѣчалъ, наконецъ, доведенный до слезъ Святославскій. — Во всѣ тридцать лѣтъ, какъ служу я вамъ, одинъ только разъ случилась со мной оплошность. Простите, не вмѣните въ вину.
Смягчился митрополитъ.
— Такъ помоги, — сказалъ онъ уже мягкимъ тономъ, — дожидаются».
«Маленькій, хрупкій, сведенный къ простѣйшему выраженію своего физическаго существа, но съ глазами полными жизни и ума, онъ непобѣдимой высшей силой господствовалъ надъ всѣмъ, что происходило вокругъ него. Когда онъ отвѣчалъ, слышался какъ бы /с. 101/ голосъ призрака. Губы его шевелились, но слова, вылетавшія изъ устъ, были только вѣяніемъ. Передъ своимъ апоѳеозомъ онъ оставался совершенствомъ простоты и естественности; казалось, что онъ принимаетъ всѣ эти почести, чтобы передать ихъ Кому-то другому, чьимъ случайнымъ представителемъ онъ теперь являлся. Это было прекрасно! Воистину то былъ праздникъ духа».
А вотъ цитата изъ Розанова, мастера въ нѣсколькихъ строкахъ дать портретъ не только внѣшняго, но и внутренняго человѣка. Въ этихъ строкахъ, какъ бы собрано воедино, какъ въ фокусѣ, впечатлѣніе общее, исторически сохранившееся отъ митрополита Филарета:
«Умъ его былъ до того свѣтозаренъ, что уже въ концѣ царствованія Александра I производилъ какое то всеобщее вокругъ себя обаяніе. Мы лично знаемъ людей, которые однажды видѣли его гдѣ-нибудь въ общей процессіи, въ крестномъ ходу — и не могли забыть его фигуры. «Поодаль всѣхъ одинъ, не поддерживаемый, шелъ святитель; маленькаго роста, полунаклоненная голова… Видѣлъ и не могу забыть… И таково было впечатлѣніе отъ него на простыхъ и на великихъ».
Примѣчаніе:
[1] Въ основѣ настоящаго очерка лежитъ статья, подъ тѣмъ же наименованіемъ, помѣщенная въ «Хлѣбѣ Небесномъ» № 12, 1942 г.
Источникъ: «Православный Путь». Церковно-богословско-философскій Ежегодникъ. Приложеніе къ журналу «Православная Русь» [за 1967 годъ]. — Jordanville: Типографія преп. Іова Почаевскаго. Holy Trinity Monastery, 1967. — С. 72–101.
Отправляя сообщение, Вы разрешаете сбор и обработку персональных данных. Политика конфиденциальности.