САМОБЫТНОСТЬ ИДЕАЛА РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ

М.Б. Смолин.

 САМОБЫТНОСТЬ ИДЕАЛА РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИСмолин Михаил Борисович, кандидат исторических наук, руководитель Центра гуманитарных исследований РИСИ.

САМОБЫТНОСТЬ ИДЕАЛА РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ

Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи: то есть хвалю печи зимою в северном климате.

Н. М. Карамзин1

Если попытаться сформулировать в одном слове то, в чём наши западные и доморощенные либеральные оппоненты отказывают русскому государству и в целом русской цивилизации — это, скорее всего, самобытность. Нам отказывают в возможности своеобразного и жизнеспособного развития русской жизни (и связанной с ней государственностью). Такое отношение исходит из высокомерной неготовности признавать за непохожими (на европейские) формами и смыслами русской цивилизации определённые онтологические ценности. Об этом мы слышим со времён появления на большой политической арене ещё Московского государства наших великих Иоаннов (третьего и четвёртого) рубежа XV-XVI вв. Появление Второй Византии (в лице православной России) — страшная реальность для Европы, от которой европейские политики и идеологи всячески отмахиваются как от ночного кошмара.

Самобытная альтернатива русской (или более широко — православной) жизни — в мире, в котором главным догматом является безальтернативность западного образа жизни и западного вектора развития, — является глубоко неуместным исключением из пропагандируемого правила.

Размеры этого русского «исключения» всё время ставят под вопрос само западное правило. Само существование России есть [1]вызов этому кажущемуся безальтернативным западному мироустройству.

Наши доморощенные пропагандисты безальтернативности западного пути много и с упоением говорили, что в современном мире нам не нужно иметь никаких имперских амбиций, что православная духовность, большая страна и пестуемая веками военная мощь, всё это — доставшаяся нам в наследство устаревшая политическая рухлядь, с которой мы-де жалеем решительно расстаться только по своему непросвещённому невежеству.

Но возможно ли для страны отказаться от своей исторической географии и от своей исторической миссии? Скорее всего, как человеку высокому невозможно уменьшится без причинения своему здоровью значительного ущерба, как человеку, вошедшему в пору зрелости, невозможно расстаться с тем сознанием, которое он накопил за годы своей жизни, и снова стать ребёнком (кроме как по болезни), так и величайшая страна не может стать незначительной, даже если как Византийская Империя сузит свои границы до Константинополя и его ближайших окрестностей.

Государство, игравшее последние полтысячи лет только заглавные роли на мировой сцене, не способно мелькать в эпизодах или играть в политической массовке. С третьесортностью невозможно свыкнуться, так же как невозможно представить балерину Павлову в подтанцовке у Майкла Джексона или пение на заднем плане (бэк-вокал) Шаляпина на концерте у какого-нибудь Элтона Джона.

У имперского государства, классическим примером которого является наше Отечество, своя логика жизни и развития. Мы можем быть либо великими, либо никакими. Либо мы возродим большое государство с глобальными задачами (Империю), либо дадим миру удивительные примеры ничтожества. Никакой середины, никаких российских Швейцарий не получится, не тот климат, без карамзинских самодержавных «печей» большие дела не получаются…

Исторически сложившийся психологический тип русского народа носит в себе стремление к абсолютному идеалу в самых различных областях жизни. Эта идеальность воззрений сочетает настроения, часто совершенно разнонаправленные, что способствует колебанию политического сознания наших соотечественников между широко распространённым желанием в каждом новом лидере видеть спасительного человека, который поведёт, наконец, Россию к возрождению, и стойким неприятием власти вообще, т.е. своеобразной, по-русски понимаемой вольностью.

Эти два часто взаимоисключающие состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей вид то мощного государственного и национального монолита, то аморфной распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Русские способны либо ригористки строить сверхмощный имперский организм, с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своём стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как- то не приживаются — видимо, опять же, не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.

Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический — имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же — носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более приспособлен к длительному действию.

Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере — государство и общество могли использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным отеческим контролёром и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув её на столетия назад в своём государственном и национальном развитии…

Наши 90-е стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция — всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которым время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами («перекурами») в напряжениях в государственной и национальной деятельности. 90-е гг. ХХ в. в этом смысле похожи на смуты начала XVII и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты, и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой ещё недавно «свободы», и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.

В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было произведено за короткое время нашего анархического припадка 90-х гг. Но уже к началу нового тысячелетия было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к го- сударственническим настроениям в русском обществе.

Сегодня идея Империи, империализма как суть политики великого государства всплывает в сознании нации как непосредственная государственная необходимость, сложившаяся из тяжёлого постсоветского периода и ослабленного разделённого положения России. Это состояние слабости очень остро чувствуется русскими, у которых государственный инстинкт развит сильнее, чем у кого бы то ни было. Упадок государственности переживается лично и болезненно, из чего и рождается новое ожидание спасительной личности, могущей возродить Империю.

Говорят, и правильно говорят — нельзя войти в одну и ту же воду дважды. Но можно неоднократно входить в реку с одним и тем же названием. Конечно, нельзя точно повторить форму Империи, существовавшую до 1917 г. (что и совершенно необязательно), но можно возродить тот же принцип государственной власти, который привёл разрозненные славянские и неславянские племена к одному из величайших государств и цивилизаций в мире.

Монархия — принцип всегда возможный, так же, как и демократия и аристократия. Раз демократический принцип смог воскреснуть в конце XVIII в., но в совершенно других формах, нежели они были в античной и рабовладельческой Греции, то почему мы отказываем в этом монархическому принципу?

Монархия Константина Великого или нашего святого равноапостольного Владимира была отлична от монархии Ивана Калиты, а та, в свою очередь, — от монархии царя Алексея Михайловича и от монархии императора Александра III. Старое имперское вино всякий раз вливается в новые меха современных форм государствова- ния. Первый Рим начинал с монархии, прошёл через республику и стал империей. О Древней Греции можно сказать то же самое, имея в виду Македонскую монархию.

Я не поклонник философских штудий В. Соловьёва, но определение монархической власти как «диктатуры совести», выдвинутое им, мне глубоко симпатично. Монархия как «диктатура совести, неизменная в своих нравственных основах», более близка и понятна нашему народу, чем «диктатура безличного и всё время изменяемого закона». Здесь, возможно, играет роль тысячелетнее русское предпочтение Благодати перед Законом, высказанное ещё первым митрополитом из русских Иларионом (в XI столетии).

Современная эффективная верховная власть в России должна быть персонифицированной, сильной, концентрированной, авторитетной и требующей к себе уважения. А для таких великих дел, как возрождение России, нужна великая власть. И опорой для этой власти должна стать нравственная поддержка нации того, кто взвалит на себя тяжесть несения ответственности за Россию.

Идея Самодержавия, — писал один русский консерватор начала XX в. профессор В. Д. Катков, — не есть какая-то архаическая идея, обречённая на гибель с ростом просвещения и потребности в индивидуальной свободе. Это вечная и универсальная идея, теряющая свою силу над умами при… стечении обстоятельств и просыпающаяся с новою силою там, где опасности ставят на карту самое политическое бытие народа. Это героическое лекарство, даваемое больному политическому организму, не утратившему ещё жизнеспособности...»[2] [3]

Если Россия хочет укрепить свою жизнеспособность, то должна решиться на это героическое лекарство.

 

Самобытность идеала русского Самодержавия

Вот уже несколько веков русская публицистика настаивает на признании принципа самобытности России как религиозно-политического мира, утверждая его реальность и важность перед лицом тьмы отрицающих самостоятельную значимость нашего Отечества в череде человеческих цивилизаций.

Самой удивительной стороной этого процесса было практически абсолютное неучастие в нём академической юридической мысли, которая выказала крайнюю тенденциозность в отношении изучения принципа Самодержавия. Вместо тщательного и глубокого изучения самобытного русского принципа государственной власти правоведы всячески избегали юридического исследования этого явления, не останавливая своё внимание на его национальноправовой уникальности.

В чём же состоит особенность самодержавной власти?

Одну из её базовых особенностей глубоко понял Н. А. Захаров. «С одной стороны, — писал он, — её можно понимать как основное свойство нашей верховной объединённой государственной власти, а с другой — как власть непосредственного волеизъявления, установленную в общих своих чертах в Основных Законах и неограниченную в этой сфере применения или вовсе не упоминаемую, но могущую проявить себя в экстраординарную минуту жизни государства»3.

Самодержавие как власть «непосредственного волеизъявления» не может быть исчерпана точным юридическим определением, чётким конституциированием. Здесь возможно дать лишь описательную характеристику самодержавной власти, которая есть власть «учредительная, умеряющая, последнего решения и внешнего индивидуального олицетворения государственной воли»4.

О самодержавной власти можно также сказать, что это власть, стоящая выше всех частных интересов, и потому власть социально нейтральная, уравновешивающая разнонаправленные стремления общества. А потому необходимой для неё сущностью является действие согласно особому надправному властвованию, или «царской прерогативе», как её называл Л. А. Тихомиров. Это особое, чрезвычайное и непосредственное волеизъявление в области верховного государственного управления есть одновременно и самобытнейшая, и наиважнейшая функция Самодержавия. Государь, прежде всего, лично ответственен за выход из тех чрезвычайных ситуаций, в которые попадает государство и которые никак не могут быть предусмотрены обычным законодательством, рассчитанным на результативное функционирование только в режиме стабильного и устойчивого общества. Для любого государства, активно участвующего в мировой жизнедеятельности, необходимость прибегать к Верховному чрезвычайному управлению напрямую связана с жизненно важной потребностью воплощения воли этого государства.

Такое чрезвычайное включение «царской прерогативы» отнюдь не заменяет собою течение государственных дел в порядке обычного законодательства, но лишь сохраняет особый путь для верховной власти в чрезвычайных исторических обстоятельствах для государства.

Право в государстве отвечает за поддержание разумного уровня следования в обществе таким понятиям, как добро, правда, справедливость, закономерность в том их понимании, какое сложилось в этом обществе. В ситуации же, когда государство подвергается неординарному давлению на принципы его общежития или когда решается вопрос о его существовании как человеческого сообщества, верховная власть не может результативно отстаивать [4] целостность государства, не мобилизуя своих дополнительных властных возможностей для восстановления устойчивости подвергающемуся чрезвычайной опасности обществу. В эти моменты верховная власть как бы возвращается к моменту рождения государства, когда она непосредственно откликалась на всё происходящее с обществом, лично неся все заботы по управлению нарождающимся государством. Никакие отношения в государстве — ни общественные, ни семейные, ни профессионально-сословные, ни личные — не избегают в такие периоды усиленного надзора верховной власти. Власть не может быть тем, чем она бывает в обычные периоды существования государства, когда она выступает как сила направляющая и контролирующая. Почему, собственно, и обычное, не чрезвычайное законодательство в такие моменты не соответствует задаче сохранения как жизнедеятельности государства, так и поддержания нравственной законности общежития.

«И вот в эти моменты, — пишет Л. А. Тихомиров, — верховная власть обязана снова делать то, что делала, когда ещё не успела построить государства: должна делать сама, и по усмотрению совести, то, чего не способно сделать государство»5.

Иначе говоря, при экстренных обстоятельствах сфера чрезвычайного управления, законодательства, суда есть сфера творческого действия верховной власти самодержавия, свободной от внешних юридических стеснений, тогда как действие вне чрезвычайного управления в этих сферах в силу обычного администрирования, законодательства и суда есть простое применение закона к различным случаям управления.

Можно также сказать, что чрезвычайное управление входит в область верховного или личного управления Самодержца как самая сложная и наиболее самобытная часть его государственных обязанностей.

Другими словами, «чем важнее вопрос управления, чем заветнее он для национальных интересов русского народа, охранение и защиту которых Провидение и история концентрировали в руках [5] [6]

Всероссийского Самодержца, — тем нужнее Его личная инициатива, Его верховный надзор и непосредственное вмешательство»6.

Есть в русской монархии много трудно формулируемого и действительно удивительного, завораживающего своей исторической славой, военной и государственной мощью и широтой и одновременно своей потрясающей патриархальной семейной интимностью и христианской незлобивостью и милостью.

В монархии, в отличие от любой другой власти, есть что-то глубоко личностное, человеческое, персонифицированное, понятное и родное для русского человека, но одновременно — в области исполнения своих державных обязанностей — и что-то неимоверно возвышающееся над жизнью простого человека, несоизмеримое со значением жизни этого простого человека, — несоизмеримое, как жизнь полководца и рядового солдата.

Есть в монархии особая привлекательность, особое обаяние, способное подчинять себе сердца людей, даже борющихся с ней. В этом смысле очень показателен рассказ Ивана Солоневича о двух своих приятелях-студентах (оба члены революционных партий, один — польской национальной, другой — социалистической). Во время празднования 300-летия царствования Дома Романовых И. Солоневич и эти два студента оказались в Санкт-Петербурге свидетелями проезда Государя и восторженного приветствия его народом. Увидев Государя, студенты позабыли, по-видимому, все свои предубеждения относительно царской власти и с ликованием возглашали русское «ура» проезжавшему Императору. Сработала какая-то метафизическая, таинственная сила обаяния Помазанника Божия, неизъяснимая человеческим языком. Личность — это вообще всегда тайна, постичь которую до конца нет никакой возможности, тем более личность Помазанника Божия, сердце которого в «руце Божией».

Мощь монархической власти способна увлечь за собой миллионы людей, и не в последнюю очередь личными и династическими качествами её носителей. С одной стороны, нацию привлекает в монархии то, что царская семья, как и все её подданные, живёт семейной жизнью с по-человечески всем понятными личными [7] горестями и радостями: так же, как и у всех, в царских семьях рождаются дети, женятся молодые, умирают старики и т.п.; с другой стороны, нация видит, что при общей всем семьям (в том числе и царской) обыкновенности воспроизведения «рода людского» по заповеди «плодитесь» весь круг личностных и семейных интересов в семье царской подчинён главному — царскому служению на посту главы государства и нации.

Это сочетание обыкновенности государей в семейной жизни и уникальность в служении государственном делает их одновременно и личностно понимаемыми, и метафизически почитаемыми.

В республике же подобной метафизики власти нет, в ней господствует физика количества поддерживающего или просто открыто не бунтующего большинства; в ней (как в типе власти) личностное начало ослаблено, у неё, как правило, нет своего лица (человеческого, персонифицированного), нет человеческой связи с нацией, её нельзя любить как личность, — так как можно любить царя.

Президентство как институт, к которому пришла республика, видя крайнюю неэффективность парламентского государственного строения, ничего не меняет. Срок президентства столь мал, что президент живёт от выборов до выборов в постоянной борьбе за власть, что не позволяет отдавать все силы управлению государством.

Восемь или пять лет, четыре или неполный срок (такое тоже ведь нередко) пребывания у власти демократических президентов — это срок ничтожный для того, чтобы сложились серьёзные отношения (личностные) между правителем и народом. Президенты для нации остаются всегда любовниками, которых ждёт неминуемое охлаждение и почти всегда ненависть и презрение, равные силе первоначального увлечения ими. Нация всегда остаётся обманутой в своих нравственных ожиданиях. И вместо обоюдных любви и согласия, мудрого руководства её духовной жизнью и экономическим хозяйством, она получает лишь очередную любовную интрижку, заканчивающуюся почти всегда новым обиранием простодушной «жены-нации».

Политические партии выступают в республике в роли сводников, предлагающих нации своих политических «ловеласов», профессиональных соблазнителей. Демократические правители пристраиваются только благодаря опыту, энергии и деньгам «сватающих».

Нация же развращается от частой смены своего руководителя по жизни и перестаёт интересоваться, кто с ней живёт, какой сейчас «мужчина» в Доме.

В монархии власть, одним из главных принципов которой является династичность, входит с нацией в самую крепкую связь — связь общей историей. На каждого представителя царствующей династии нация, кроме личного отношения к делам и личности конкретного царствующего Государя, распространяет ещё и отношение, выработанное к его предкам. Связь, переходящая в родственность подчинения и властвования, устанавливается глубже и сильнее.

Вообще параллель личного и общественного во власти очень важна. Для монархии очень существенно не только положительное отношение к монархическому принципу властвования в общем, но ещё и личностное отношение к каждому царствующему монарху в частности.

Как любовь глубже влюблённости, как единение любящих супругов сильнее, чем временных любовников, так и связь между властью и нацией более глубока и значима в монархическом государстве, чем в республиканском…

Таким образом, в споре о самобытности России идеал русского самодержавия, составляющими которого являются понятия верховенства, самодержавия и неограниченности его верховной власти, был и остаётся одним из главных пунктов идейного противостояния православных монархистов и современных демократов.

 

Верховенство самодержавной власти

Принадлежащая государю императору власть верховна, самодержавна и имеет божественное освящение. По мнению юриста Н. А. Захарова, можно говорить о родственности понятий «верховенства» и «неограниченности». «Термин «верховная», — говорит он, — отмечает, так сказать, положительную сторону, а термин «неограниченная» — отрицательную одного и того же явления».

Той же точки зрения придерживался и профессор В. Д. Катков: «Верховная власть, по самому существу этого понятия, не ограничена юридически, ибо если бы она была юридически ограничена, она не была бы Верховной властью — верховной была бы власть ограничивающая»7.

При этом верховной царская власть именуется, потому что она является властью наиглавнейших, окончательных, чрезвычайных и крайних решений в области управления государством, властью учредительной, основополагающей, правообразующей. Таковые решения не могут быть прописаны в обычном законодательстве, почему, собственно, и являются сугубой прерогативой воли государей. Такие решения называются Высочайшими волеизъявлениями, поскольку им обязаны подчиняться все служебные государственные власти и все подданные государства. Исходя из своего верховенства, власть самодержца является универсальной властью в государстве, единственно хранящей в себе все функции государства — как исполнительную, законодательную, так и судебную — в полном их объёме. Верховной самодержавная власть называется ещё и потому, что выше её юридически в государстве нет никакой другой власти.

Профессор В. Д. Катков останавливается на этой стороне Самодержавной власти особо: «Нет в мире власти, кроме Престола Божия, которая могла бы привлечь Верховную власть русского Императора к отчёту и ответственности за Его деяния по управлению страной». Верховная власть «может изменять законы, приостанавливать и издавать новые, но не может нарушать их, не может делать правонарушений, ибо правонарушение есть акт, не одобряемый ни моралью, ни законами, и акт, не согласный с представлением о нравственном и легальном величии Власти, так как предполагает наличность другой высшей легальной силы, служащей источником права и ограничивающей признанную законами Верховную власть»8.

Власть самодержца называется верховной ещё и в силу её надправного положения именно потому, что она сама является свободной, самостоятельной, независимой и учредительной властью в отношении законотворчества. Она творец государственных законов, потому и не может быть подчинена сама своему творению. [8] [9]

У Святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского, читаем: «Царь, по истинному о нём понятию, есть Глава и Душа Царства. Но вы возразите мне, что Душой государства должен быть закон. Закон необходим, досточтим, благотворен; но закон в хартиях и книгах есть мертвая буква, ибо сколько раз можно наблюдать в царствах, что закон в книге осуждает и наказывает преступление, а между тем преступление совершается и остаётся ненаказанным; закон в книге благоустрояет общественные звания и дела, а между тем они расстраиваются. Закон, мёртвый в книге, оживает в деяниях, а верховный государственный деятель и возбудитель и одушеви- тель подчинённых деятелей есть Царь»[10] [11].

Но одновременно Самодержавная власть действует и по писаному закону, во имя исполнения закона, почему и является защитницей законности в государстве, хотя в любой момент сама может придать законам необходимый смысл и форму.

Верховенство в самодержавном государстве принадлежит помазаннику, лицу физическому, фактически олицетворяющему государственную силу России. Именно на этом заострял внимание, описывая сущность Самодержавия, профессор П. Е. Казанский: «Власть есть воля, на основании права распоряжающаяся силой. Таким образом, во главе государства Русского стоит воля физического лица. Сила, которой она распоряжается, есть сила русского государства, русская сила, русская мощь. Русское право принимает все возможные меры для того, чтобы Верховная власть была просвещена всеми данными знания, гения и опыта, которыми обладает русский народ, чтобы она нашла себе организованную поддержку со стороны воль всех русских граждан, была в единении с ними, а равно чтобы она могла действительно опираться на всю русскую мощь, так как только при этих условиях государство может двигаться вперед. Верховная власть имеет право надправных решений при помощи русской силы .

Власть самодержавная никогда не была чисто юридически созданной властью, её генезис глубоко связан с историческим путём самой России, в котором она играла волевую, направляющую роль. Именно самодержавие явилось насадителем Св. Православия на некогда многобожно-языческой Руси, создало из междоусобству- ющих княжеских земель мощнейшую Русскую империю, сплотило разрозненные славянские племена в единую русскую нацию, успешно охраняло на протяжении тысячи лет наш православный мир от внешних и внутренних посягательств на него, взрастило всё, что современное общество называет наукой и культурой.

Власть самодержавная, выступая как положительный фактор на протяжении всей русской истории, входит в состав базовых идей нашей цивилизации, в её генетический код; самодержавие не может уйти из русского мира без патологии его организма. На самодержавии лежало множество важнейших государствообразующих и социально-охраняющих функций, возводимых им на уровень нравственного императива. «Все сложности, — писал Л. А. Тихомиров в 1905 г., — борьба социальных элементов, племён, идей, появившаяся в современной России, не только не упраздняют самодержавия, а напротив — требуют его.

Чем сложнее внутренние отношения и споры в империи, среди её семидесяти племён, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и всяких прочих интересов, тем необходимее выдвигается единоличная власть, которая подходит к решению этих споров с точки зрения этической. По самой природе социального мира лишь этическое начало может быть признано одинаково всеми как высшее. Люди не уступают своего интереса чужому, но принуждены умолкать перед требованием этического начала»11.

Именно самодержавие регулировало, примиряло и соглашало между собою огромное количество всевозможных и зачастую разнонаправленных социальных сил в русском государстве. Все народы и народности, сословные и родовые интересы, аристократические и демократические принципы находили своё место, свой смысл, свою службу в многосложном политическом организме Русской монархии, и беспристрастными третейскими судьями между ними выступали государи императоры, в числе личных [12] интересов которых благо подданных, как и благо всего государства, занимало первейшее место.

Задача эта, непосильная для человеческих сил, становилась посильной для Помазанника Божия (Помазанник на греческом языке означает Христос) — Царя. Так, например, при помазании Царя Саула Священное Писание Ветхого Завета говорит: «И найдёт на тебя Дух Господень, и ты будешь пророчествовать; и сделаешься иным человеком», «Бог дал ему иное сердце» (1 Цар. 10:6, 9). У Царя, как Помазанника Божия, иное сердце (оно «в руце Божией»), он — иной человек, почему с помощью Божией ему и по плечу столь непосильное бремя Верховной власти Империи.

Святой Феофил Антиохийский писал: «Царю некоторым образом вверено от Бога управление…; Царя почитай благорасположенным к нему .

Император «благорасположен» к властвованию, его личность получает особый дар к верховной власти, ему даруются специальные властные таланты для поистине великих государственных подвигов, для которых нужна и великая власть. «А подвиг управления Российской империей, — писал профессор В. Д. Катков, — при разнородности её состава и при отсутствии внутренней дисциплины как в народных массах, так и в так называемом образованном обществе, действительно велик .

Развитие тех же мыслей мы находим и у Н. А. Захарова: «Власть, стоящая выше каких бы то ни было классовых, сословных и фанатично религиозных интересов, власть, руководимая в своих движениях целесообразностью и моральным чувством, не может не существовать в разноплеменном государстве как охранительница целости политического общества»[13] [14] [15].

Цари призваны к охранению не только «души нации» и правоверия церковного, призваны не только к роли третейского судьи в социальных отношениях, но и к творческому применению государственной власти, её силы. Только верховная власть в государстве имеет право повелевать и принуждать к повиновению, это её единоличная привилегия.

Но эту привилегию единоличная власть в широком контексте может применять только через систему передаточных звеньев, т.е. через подчинённые ей власти управительные, поскольку сама она ограничена пределами своего прямого и непосредственного действия, доступного силам одного человека. Это нисколько не уменьшает эффективность монархической власти как таковой, а, напротив, способствует лучшей организации всей государственной вертикали так, чтобы на долю верховной власти оставались лишь наиважнейшие стратегические функции и она не погрязала в рутинной мелочной деятельности. Такое построение управитель- ных дел в империи всегда позволяло верховной власти в нужный момент непосредственно вмешиваться в ход государственных дел и либо восстанавливать нарушенный почему-либо порядок, либо, если это необходимо, кардинально и, главное, оперативно реформировать управление империей.

 

Принцип царского самодержавия

Самодержавие — явление глубоко национальное, самобытное и оригинальное. Как юридический термин слово «самодержавие» появляется в древнерусской письменности задолго до официального принятия его как титула московских государей. Первым официально стал титуловаться самодержцем великий князь Иоанн III Васильевич. Этот титул обозначал, с одной стороны, преемство с византийскими василевсами, а с другой — подчёркивал самостоятельность русских государей от татарских ханов.

Слово «сам» в древнерусской литературе, как утверждают некоторые исследователи (например, профессор И. Т. Тарасов), иногда понималось как держава, т.е. власть или управление15. [16]

Однако в корне «сам» заложено и другое значение — высшая степень чего-либо.

Слово «держава» означает власть, правление. «Отсюда, — пишет профессор И. Т. Тарасов, — из состава слова самодержавие ясно, что этим термином определяется высшая, неограниченная верховная власть, рядом с которой нет и не может быть никакой другой равнодержавной власти»16.

Таким образом, самодержавие есть владение верховной властью в силу самостоятельного, независимого и неограниченного могущества. Такое понимание самодержавия уяснилось для русских государей с самого начала. Особенно ярко об этом говорил царь Иоанн IV Грозный: «Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью и всех святых молитвами и родителей наших благословением и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги». В полемике с князем Курбским Грозный Царь вопрошает: «Как же назовётся самодержцем, если не сам строит землю?»; и в другом месте: «Российские самодержцы изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи»17.

Никаких человеческих источников, из которых могла бы произойти власть самодержцев, т.е. юридических договоров, международных соглашений, делегирования полномочий от одной власти другой, — ничего подобного в истории формирования самодержавной власти в России найти нельзя. Есть только один источник происхождения власти самодержавных государей — Воля Божия. Тем самым отсекаются все другие воли, не могущие быть источником самодержавия. Русские самодержцы, таким образом, есть монархи Божией милостью.

Эта формула — «Божией милостью» — такая же древняя, как и сам термин «самодержавие», и появилась она впервые ещё во времена великого князя Василия II Тёмного. Понимание власти государей ярко выражено у святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского: «Глубочайший источник и высочайшее начало власти только в Боге. От Него же идёт и власть Царская. Бог по образу [17] [18] своего небесного единоначалия устроил на земле Царя, по образу своего вседержительства — Царя самодержавного, по образу своего непреходящего царствования — Царя наследственного»[19].

Таким образом, верховная власть государей императоров является самостоятельной, непроизводной, имеющей единственное основание в самой воле Божией, и потому в земной действительности она являет собою господствующую силу в государстве. Эта сила не только юридически верховная, но и фактически сильнейшая, без чего невозможно было бы и господство.

Вслед за этим можно вывести следующее утверждение: самодержец есть суверен не только юридический, как обладающий юридически закреплёнными в Основных Законах государства правами верховной власти, но суверен и фактический, обладающий фактически господствующей силой в государстве.

Тут же нельзя не отметить, вослед за профессором П. Е. Казанским, преимущества русской юридической терминологии, по которой суверенитет юридический выражается термином «верховенство», а суверенитет фактический — термином «самодержавие». Разделение суверенитетов юридического и фактического принципиально недопустимо из-за возможной борьбы за власть. А потому только та верховная власть может быть юридически верховной, которая самодержавна, и только власть господствующая, а значит, самодержавная должна быть одновременно и верховной.

В исторической жизни государства русского самодержавие всегда стремилось исполнять заповедь Божию о том, что кто хочет быть большим, тот должен быть всем слугою. Русские самодержцы всегда отдавали себе отчёт в том, что их власть не есть самоцель, а лишь орудие для претворения в исторической действительности тех высоких национально-политических идеалов, которыми жила нация. Русское самодержавие всегда служило русскому государству, русской нации, Православной церкви как ревностный служка, не щадивший ни сил, ни самой жизни в своём подвиге. Потому и всякий истинный сын Церкви православной, каждый патриот русского государства видели в самодержцах всероссийских своих державных вождей.

 

Неограниченность и самоограниченность самодержавной власти

Можно ли назвать верховной властью ту, которая не является полновластием и не может сделать то, что ей желательно? Яснее ясного, что такую власть назвать настоящей верховной властью никак нельзя. Она является лишь ограниченной властью, имеющей властных конкурентов в государстве.

Закреплённая в русском государственном праве юридическая неограниченность самодержавия в Российской империи естественно подразумевала, что фактически самодержавная власть самоограничивала себя массой религиозных и национальных традиций. Нормы же права исходят от верховной власти, которая одна только и может законодательствовать.

Неограниченность верховной власти заключается в том, что никакая другая власть не имеет в государстве равенства с верховной властью, никакая другая власть не имеет возможности ограничить свободу верховной власти и нет никаких юридических или фактических препятствий, которыми верховная власть должна ограничиваться в своей деятельности. Верховная власть является неограниченной, если свободе её властвования в государственном организме не положено границ и препятствий, если она не имеет себе юридических конкурентов и если она не подчинена никакой другой власти в государстве или вне его.

Различие между понятиями верховенства и неограниченности очень ёмко определил профессор П. Е. Казанский. В 1913 г. он писал: «Если верховенство понимается как власть, стоящая над правом и над подзаконным управлением, то неограниченность есть отрицание всяких возможностей, при которых эта власть могла бы оказаться ниже какой-либо другой или хотя бы на одной плоскости с какой-либо другой, а в результате этого и подправ- ной. Неограниченность есть действительно только отрицательное выражение верховенства»19.

В дальнейшем неизбежно встаёт вопрос о соотношении неограниченности власти и деспотичности власти. Где граница между этими двумя понятиями? [20]

Деспотическое правление никак не связано законом, при деспотии воля правителя, ясно выраженная им, тем самым уже и становится законом. Таким образом, закон представляет собой трудно определимую и непостоянную почву для деспота. Неограниченный же самодержец, изъявляя свою волю в писаном законе, сам после его издания или собственноручного подписания самоограничива- ет свою волю уже появившимся на свет законом, что даёт возможность устойчивого функционирования государственному законодательству. Иначе говоря, монарх неограничен в праве издания, изменения и отмены законов, но самоограничен в обязанности подчиняться этому закону, пока не пришло время его изменения или отмены. Законы для верховной власти имеют, таким образом, лишь нравственное значение. Как только нравственная правда закона перестаёт работать, как только закон перестаёт обеспечивать поддержание правды в обществе, верховная власть теряет необходимость самоограничиваться в отношении такого закона и либо изменяет, либо отменяет его вовсе.

Самодержец владеет верховною властью не для утехи вседозволенностью, а для исполнения своего долга и для побуждения других к его исполнению. Посему, будучи ограниченным самой сущностью монархического принципа, он должен быть образцом служения долгу, правде. Л. А. Тихомиров даже считал самодержца органом абсолютной правды и справедливости в государстве, так же как, например, суд — органом законности, армию — органом мужества.

Столь же самоограничивающее влияние на верховную власть имеет нравственное единение царя и нации, единение, коим росло и крепло государство русское. Именно в факте единения государя и народа можно увидеть смысл олицетворения государства в образе Царя, а также возможности династической монархии вообще. Только единение народа и Верховной власти способно создавать династии, т.е. единение в историческом прошлом, настоящем и будущем. Наследственный монарх гораздо чаще является ближе нации, чем временный и недавний её правитель. Наследственный государь не добивался своей власти, а получил её от своих предков по праву рождения наследником престола, что не затрагивает никакого чужого самолюбия, и главное — наследственно полученная власть не обязывает её носителя никому и ничем, что сохраняет одинаковое отношение царя ко всем подданным без изъятия. Вообще, дина- стичность является лучшим средством поддержания и сохранения монархической идеи как в монархе, так и в самом народе.

Важнейшим фактором единения является обязательное исповедание русским императором православной веры, веры русского народа, что даёт самую сильную связь — религиозно-нравственную — между царём и народом в России.

«Государь, — писал профессор В. Д. Катков, — ограничен рамками Православной Церкви и ответственностью перед Богом. Этим, с одной стороны, опровергаются нелепые обвинения в «олимпийстве» Верховной власти («нет больше олимпийцев!..») или в возможности её столкновения с велениями религии и Христа; а с другой стороны, подчёркивается невозможность для самого Государя собственной волей изменить характер власти, освящённой Православной Церковью: он не может вводить таких в ней, власти, изменений, которые бы шли наперекор верованиям народа»20.

Это подчёркивает предпочтение, выказываемое самодержавием как религиозно-политическим принципом, началу нравственному, что, собственно, и составляет большое ограничение при юридической неограниченности верховной власти.

Самодержавие — нравственно ценный государственный институт, «диктатура совести» (В. С. Соловьёв), содействующая как нравственному росту общества, так и росту его материального благосостояния. Служение Самодержавию никак не противоречит христианскому служению человека вообще, это не раздвоение человека между Церковью и Государством, а единение в служении нравственному совершенствованию страны в целом.

Идеал самодержавия возрос в России не в безвоздушном пространстве, а в среде русского народа, посему принцип этот на нашей почве впитал многое из самобытной народной психологии. Преданность Самодержавию была для многих синонимом преданности высшим интересам нации. Сие положение совершенно неизбежно в таком огромном государстве, как Россия, поскольку для его скрепы, кроме православной веры, наследственного и неограниченного Самодержавия, необходимо ещё и господство, преобла- [21] дание какого-нибудь одного народа, наиболее потрудившегося на поприще укрепления государства. Такой народ должен почитаться государствообразующим, и монарх не имеет возможности игнорировать фактическое положение вещей, почему неизбежно вводит в жизнь государства направляющий «дух нации» как некую общую силу, единящую государственность.

Как епископы есть «свидетели веры», так государь есть выразитель «духа нации». Как власть в Церкви не у паствы, а у епископов, так и в государстве власть должна быть не у нации, а у императора, который является персонифицированным и единственным представителем народной воли.

Идея самодержавия есть вечная, всегда возможная идея государственного возрождения для России. Эта идея универсальна при решении проблем, стоящих перед нашим Отечеством. А потому применение её к нашему ослабевшему под влиянием «нравственных кислот» либеральной демократии государственному телу есть путь самого эффективного и решительного излечения современной смуты.

[1] Карамзин Н. М. Письмо И. И. Дмитриеву от 22 ноября 1817 г. / Н. М. Карамзин // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 225.

[2] Катков В. Д. О русском Самодержавии / В. Д. Катков. Харьков, 1906.

[3] Захаров Н. А. Система русской государственной власти / Н. А. Захаров. Новочеркасск, 1912. С. 280.

[4] Захаров Н. А. Указ. соч. С. 300-301.

5 Тихомиров Л. А. Монархическая государственность / Л. А. Тихомиров. М., 1905.

[6] IV. С. 155-156.

[7] Романович-Славатинский А. В. Система русского государственного права / А. В. Романович-Славатинский. Киев, 1886. Т. I. С. 262.

[8] Катков В. Д. О власти русского Императора и её недругах / В. Д. Катков // Русская речь. 1912. № 1870.

[9] Там же.

[10] Св. Филарет (Дроздов). Государственное учение / Св. Филарет (Дроздов). М., 1888. С. 18.

[11] Казанский П. Е. Власть Всероссийского Императора / П. Е. Казанский. М., 1999. С. 241.

[12] Тихомиров Л. А. Указ. соч. Ч. III. С. 224.

[13] Сочинения древних христианских апологетов / пер. на рус. яз. протоиерея Петра Преображенского. СПб., 1895. С. 179.

[14] Катков В. Д. О русском Самодержавии. С. 17.

[15] Захаров Н. А. Указ. соч. С. 143.

[16] См.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам / И. И. Срезневский. СПб., 1912. Т. III. С. 256; Материалы для истории письмён. Издание Московского университета к столетию. В отделе материалов Ф. И. Буслаева. Т. V. С. 50.

[17] Тарасов И. Т. Самодержавие и абсолютизм / И. Т. Тарасов. М., 1917. С. 7.

[18] Цит. по: Тихомиров Л. А. Монархическая государственность / Л. А. Тихомиров. СПб., 1992. С. 245.

[19] Кременецкий П. Христианское учение о царской власти и об обязанностях верноподданных / П. Кременецкий. М., 1888. С. 13.

[20] Казанский П. Е. Указ. соч. С. 306.

[21] Катков В. Д. Нравственная и религиозная санкция русского самодержавия / В. Д. Катков. Харьков, 1907. С. 37-38.

 

Российская государственность и современность: проблемы идентичности и исторической преемственности : сб. докл. / под ред. канд. ист. наук М. Б. Смолина ; Рос. ин-т стратег. исслед. — М. : РИСИ, 2012., 35-56