Э  Оганесян: О национализме вообще и о русском национализме, в частности

Э. Оганесян: О национализме вообщеГоворят, что в мире живет 892 нации и что ни одна из них не считает свой национальный вопрос решенным. У одних нет родины, у других она разделена на части, третьи находятся под чужим правлением, а четвертые с жиру бесятся. Чего-то хотят палестинцы, чего-то армяне, чего-то не дают израильтяне, чего-то турки, чего-то не дают баскам, чего-то ирландцам, кого-то не впускают в Советский Союз, кого-то оттуда не выпускают, чего-то на Кипре ищут турки, чего-то в Афганистане русские, зачем-то в Африку прутся кубинцы, а в Иран иракцы. Словом, все чего-то требуют, защищают и захватывают именем национализма или как они сами говорят, защищая национальные интересы.

И кто-то среди требующих и защищающих наверное прав, а кто-то нет. Кто-то же требует по справедливости, а кто-то нет. Но как же определить эту самую справедливость? Судьи то кто? Международные законы? Исторические права? А может быть сила?

И вот тут-то и начинается философия национализма или, иначе говоря, мировоззренческий подход к нему, который должен ответить на один единственный вопрос: ЯВЛЯЮТСЯ ЛИ НАЦИИ ЗАМЫСЛОМ БОЖЕСТВЕННЫМ? Этот вопрос можно поставить также в форме, которая будет приемлема и для атеиста: являются ли нации кирпичами мироздания, являются ли они необходимыми элементами равновесия мировой системы, или они появились в определенных условиях, как временные исторические категории удобного способа коллективного существования людей?

Когда люди пытаются что-то доказать через философию, они как правило обращаются к Платону и Аристотелю, справедливо считая, что к учениям древних нам мало что удалось прибавить. Я же обращусь к не менее древней проблеме „курицы и яйца”. Что было раньше, что есть причина, а что следствие?

За ответом на этот вопрос нужно пойти туда, где скрыты последние тайны мироздания. Проследив историю одной конкретной курицы мы можем построить бесконечную цепь из звеньев „курица- яйцо”, которая унесет нас в глубь веков, где еще никто не был и откуда наша скудная память не вынесла ничего. Но для верующего человека сама эта проблема надумана, ибо не все, далеко не все можно объяснить причинно-следственными связями и вообще наукой.

В последних тайнах мироздания есть такие, которые можно познать лишь через веру. И в этом смысле, для человека верующего, проблемы „курицы и яйца” не существует, ибо как замысел сначала была курица и только потом яйцо, как средство сохранения этого замысла. В „голове” у природы или Создателя вначале должна была появиться курица, как элемент мироздания, а потом только идея яйца, как средства увековечивания этого элемента. Можно ли это доказать? Нет. Тогда можно ли в это поверить? Да. Вот и вся философия. И точно так же я отношусь к нациям. Нации есть изначальный замысел, т. е. необходимый элемент мировой гармонии, а национализм — средство сохранения этого замысла. Национализм для нации также естественен и необходим, как для курицы несение яиц. Можно даже набраться нескромности и попытаться угадать сам замысел. Почему природе нужны были нации? Я думаю, что нации — это пределы самоуправляемых человеческих групп. Управляемость требует определенных размеров, за пределами которых любая система становится неуправляемой. Не случайно, что нации с ярко выраженным индивидуально национальным характером обычно малы по своим размерам, а нации с более общественным национальным характером, как правило имеют большую численность. Конечно же, это мое личное предположение и поскольку эта вера, а не наука, поскольку здесь нет преобразований Лапласса и принципов суперпозиции, то и спорить то со мной в этом вопросе бесполезно. Изначальность наций и естественность национализмов я принимаю на веру, как принимаются все аксиомы и потому могу легко ответить на вопрос: кто же требует по справедливости? Только тот национализм справедлив, который не выходит за рамки естественности, т. е. основан на принципе самосохранения, а не самонавязывания. С этих позиций и хотелось бы оценить русский национализм.

Конечно при определении естественности того или иного национализма сразу же возникает масса сомнений и неопределенностей. Ну, скажем, можно ли считать естественным стремление нации урвать кусок у соседа, если это делается для самосохранения? Или же можно оправдать нацию, если она в собственных интересах ущемляет интересы других.

И совсем уже непонятно, можно ли по праву цивилизации более развитому народу навязывать свою культуру менее развитым? На эти вопросы ответить весьма трудно как с моральной, так и с правовой точки зрения. Но ведь те же самые трудности стоят в области человеческих отношений! И там мы удивительно легко справляемся с этой проблемой, устанавливая зоны человеческих прав, создавая конституции на основе этих прав и считая справедливым защиту этих прав. Насколько же естественны эти нами установленные права, интересует разве что аспирантов, занимающихся изучением работ Руссо. Думаю, что точно так же мы могли поступить в сфере национальной. Просто нужно сформулировать права нации и отстаивать эти права с теми же энергией и мужеством, с какими в последнее время мы отстаиваем права человека. Уж до того мы стали правозащитниками, что защищаем права бандитов, гомосексуалистов, наркоманов, фашистов, коммунистов и даже убийц. Но аналогичного рвения нисколько не проявляем, когда вопрос касается защиты прав наций. Тут мы начинаем осторожничать, а то и вовсе отказываемся защищать какую-то нацию. Стоит только, к примеру, заикнуться о защите прав русского народа, как подымается хор голосов: нельзя их защищать, у них ужасное прошлое (Грозный, Пугачев, Распутин), — говорят одни. Нельзя их защищать, у них ужасное настоящее (Солженицын — это русский Хомейни, ВСХОН — русские фашисты, Советская власть — порождение русских), — говорят другие. Между тем, по моему глубокому убеждению русский народ больше всех нуждается в защите. Он не только ущемлен в правах, но он просто гибнет на глазах, его уже почти нет. Вместо него есть конгломерат советских людей, говорящих на русском языке. И еще есть правительство, которое вопреки русским интересам выплачивает Кубе дань по 8 миллионов рублей в день и посылает русских ребят умирать в Афганистан. Этот народ нужно защищать, потому — что и прошлое и настоящее у него не хуже, а лучше других. Вот почему, в отличие от Валерия Чалидзе, меня нисколько не удручают „некоторые тенденции в деятельности русской политической эмиграции”, которые якобы взяты под защиту Солженицыным, и которые, согласно Чалидзе, „опасны”. Напротив, меня удручает то, что Солженицын недостаточно активен в пропаганде своих идей, не собирает вокруг себя русскую эмиграцию и не создает русское национальное движение.

Так уж завелось, что говоря о Солженицыне, люди сначала говорят о своем преклонении перед ним, а затем спешат прибавить, что не согласны с ним. Даже Буковский не избежал этого штампа.

Я же спешу заявить, что преклоняюсь не только перед литературными и гражданскими заслугами Солженицына, но и перед его, к сожалению немногочисленными, политическими высказываниями, в том числе перед „Письмом вождям”, „Раскаянием и самоограничением” и другими. Интересно, почему это правозащитник Чалидзе в статье „О некоторых тенденциях в эмигрантской публицистике” отнимает у определенной части русской эмиграции право пропаганды, как он выражается, идеи „националистического авторитаризма”. „Хотя и не будет успеха у этой затеи, — пишет он, — но политическое влияние оно возыметь может и влияние опасное”.

Не мне и не Чалидзе судить о том, что опасно, а что нет для будущей России. Для того, чтобы эта измученная Россия в свое время сумела свободно выбирать, сегодня мы должны иметь свободу предложения — из чего выбирать.

Но сначала о „Письме вождям”. Десяток видных западных ученых, писателей и артистов готовят письмо об освобождении Ю. Орлова или А. Щаранского и посылают его не кому нибудь, а Брежневу. Общественность мира довольна и никто не говорит, что это глупо и наивно. Но вот русский писатель обращается к тому же Брежневу, прося за русский народ и все в один голос твердят, что это очень наивно и глупо. Почему? В чем разница? Ведь и те и другой с помощью слова хотят заставить руководителей Советского Союза сделать нечто, вопреки их собственному желанию. Может быть разница в том, что первые просят мало, а второй слишком много? Нет, но эта разница как раз и не существенна, поскольку Солженицына обвиняют не в том, что он много хочет, а в том, что не в те двери стучался. Давайте посмотрим, чья просьба наивнее. Для этого необходимо отметить ту разницу, которая действительно существует в этих двух письмах. Разница в том, что первые ссылаются на право, корни которого следует искать в Римском Праве, а второй на совесть, т. е. на Бога. Большая ли это разница? Да, большая. Но это извечная разница, которая существует между Востоком и Западом и от которой нам никуда не уйти; да еще и неизвестно, стоит ли.

Конечно, культуроведение, как научная дисциплина, все еще находится в стадии становления, и мы все еще сравнительно мало можем сказать о внутренних двигателях культурных процессов. И все же мы знаем об этом достаточно много, чтобы не проводить границ разделения культур совсем уж произвольно. Всякая культура носит настолько отчетливо выраженный личностный характер, что мировая история должна рассматриваться как жизнь целого ряда сложно взаимодействующих социальных групп или наций. В попытке раскрытия духовной характеристики культуры, прежде всего следует отыскать предмет веры и служения, т. е. „чему веришь” и „чему служишь”. Ответ на первый вопрос определяет мировоззрение создателя культуры. Ответ на второй вопрос относится к миру ценностей и определяет этнический характер культуры, ее нравственное отношение к миру. По разному на эти вопросы отвечает Восток и Запад, поскольку разные характеры у носителей этих культур.

Римский дух оказал сильное влияние на европейца через римское право. Наряду с Реформацией и Ренессансом Римское Право стало третьим большим культурным процессом, который изменил мировоззрение европейца. После готической эпохи, которая создала духовное единство Европы, европейскую культуру, европеец оторвал свой взор от неба и обратил его на землю. Тогда-то и стали возможны крупные географические открытия, развитие наук и техники. Но рая на земле наука не создала. Европеец уже не заботился о спасении души, он был занят овладением мира. А для этого ему нужен был не Бог, а правовое общество. И он его создал. Во всем мире никто больше не смог создать правовое общество, где закон так основательно заменил Бога и религиозную мораль. После готической эпохи для европейца право стало основой его общественного поведения. От десятилетия к десятилетию, на Западе создавался порядок, но вместе с порядком Запад отступал от Бога и обеднялась его душа.

Совсем иначе сложилась судьба Востока. После нашествия арабов, а затем и турок, на Востоке даже христианские народы попали под влияние мусульманского права. В арабском Халифате единственным правовым кодексом был Коран. Однако, подчинение в правовом отношении более развитых народов, заставило Халифат пойти на уступки. Завоеватели постепенно ознакомились с законами покоренных народов и стали эти же законы именем Магомета преподносить покоренным. В VIII веке Абу Ганюфа (696-767) основал первую юридическую школу и создал законы, в которых строгие мусульманские принципы гибко сочетались с жизненными потребностями общества. В частности, в этих законах армянам и евреям давалось право использовать свои традиционные законы. Казалось, что Арабский Халифат пошел по пути становления правового общества. Однако, этого не произошло. Ни Арабский Халифат, ни все последующие восточные государства так и не создали утвержденный государством Кодекс Законов. И главной отличительной особенностью Восточного Права является та огромная пропасть, которая существует между юридическими и реальными правами. Власть Магомета имела теократический характер и содержала в себе как божественное, так и политическое начала. Однако, согласно заветам Магомета, новый Халиф должен был либо избираться на общем собрании, либо перед смертью быть назначенным предыдущим Халифом. Но в действительности власть Халифа всегда передавалась по наследству. Согласно юридическому закону, магометанская община столицы имела право отстранить Халифа за недостойное поведение, за умственную или физическую неполноценность. Но на самом деле власть Халифа была абсолютна и вся страна считалась его собственностью.

Нарушались законы и в обратную сторону, что очень важно. Согласно юридическим законам, иноверец не имел права участвовать в управлении страной. Но на самом деле и при дворе и на местах Халиф по своему усмотрению назначал иноверцев на самые высокие должности. Такая форма правления присуща всем восточным деспотиям и в корне отлична от европейских форм. И настолько различны европейская и восточные культуры, что союз между ними пока еще исключен.

Бывший заведующий кафедрой общей истории Гарвардского Университета, профессор Крей Бринтон в своем капитальном труде „История Западной мысли” пишет:    „Даже самый идеалистически

настроенный космополит обязан считаться с возможностью того, что в течение ближайших поколений остальной мир переймет у Запада по меньшей мере его материальные запросы и что Форд, установки искусственного климата и серийные карикатуры в газетах вытеснят Конфуция, Лао-Цзы и Будду”. Профессор ошибся, этого не случилось. Напротив, мы стали свидетелями того, как в Иране рухнуло по европейскому образцу построенное здание вместе с Фордом и серийными карикатурами и вместо вытесненной Европы встал 80-летний Айятолла и велел женщинам закрыть лицо платками. И женщины закрыли.

Мне лично трудно судить, что лучше: закрытые лица или свобода разврата, запрет алкогольных напитков, или свобода алкоголизма, но одно ясно, запреты эти ничего общего с европейской культурой не имеют. И вместе с тем восточная культура не столь бездушна, как западная, ибо на нее не столь сильное влияние оказали точные науки. Между этими крайностями лежит Россия, которой, может быть, и предстоит решить проблему западновосточного примирения. Может ли в России произойти нечто, подобное Ирану? Не знаю, но если такое произойдет, и вместо Айятоллы пост „авторитара” страны займут нормальные русские люди, такие как академик Сахаров, скажем, будет не так уж и плохо. Я не историк и не могу судить, насколько русская история была кровавее других, но знаю, что у каждого из нас за плечами есть много крови и захватов. У нас, армян, это было в первом веке при Тигране Великом, но это было очень давно и все про это забыли. Потом были Монголы, Арабы, Греки, Турки, Русские, Европейцы, все они захватывали, убивали, насиловали. Но чукчами русские не торговали, как торговали неграми европейцы, и не загоняли кавказских горцев в резервации, как это сделали с индейцами американцы. Проводя политику русификации покоренных народов, русские не подвергали их геноциду, как это делали турки при османизации. Да и еврейские погромы очень далеки от газовых камер. Однажды, на каком-то обеде красивая молодая женщина кокетливо спросила у Дарвина: Скажите, неужели Вы считаете, что я тоже произошла от обезьяны? На что Дарвин спокойно ответил: да, но от хорошенькой обезьяны. И если мы все происходим от тоталитарных обезьян, то, пожалуй, русская обезьянка была довольно хорошенькой. Хотим мы того или нет, но разность культур существует и не может не повлиять она на политическую структуру общества и на политическое мышление людей.

В Советском Союзе обращаться к вождям не столь наивно, как кажется. По крайней мере, не более наивно, чем „качать права” перед ними. И если при правовых обращениях результаты бывают более эффективными, то не потому, что нынешняя Россия становится более правовой, а потому, что ее вождям нужен американский хлеб. Правозащитное движение, таким образом, становится политическим движением, поскольку через него становится возможным оказывать некоторое давление (слишком незначительное, чтобы думать, будто через это возможно что-то изменить) на руководителей Советского Союза. И с правозащитным движением советские руководители считаются ровно настолько, насколько его защищает западное общественное мнение, а через него и западные правительства. Гораздо менее наивно пытаться воздействовать непосредственно на вождей, если мы все так дружно отказались от революции.

В 1952 году я был студентом Московского Станкоинструментального института. Кстати, я учился вместе с Агурским, который слово в слово может подтвердить мою историю. Летом, когда мы были на военных сборах, я имел стычку с одним украинцем, который больно задел мое самолюбие, назвав меня „армяшкой”. Я ударил его ножом и сильно поранил ему плечо. И это в Советской Армии, при жизни Сталина! „ЧП” по дивизии, меня схватили и посадили в тюрьму. И вот свершилось чудо! Мои однокурсники обратились к военному прокурору, к декану факультета, к директору института и ко всем тем маленьким вождям, от которых зависела моя судьба. Говорили, что я способный и хороший, кое-что подсочинили о заслугах отца в годы войны (отец и на войне-то не был), и меня отстояли. Меня не только не судили, но оставили в институте, а затем и в аспирантуре.

Могло ли такое случиться на Западе, даже если бы за меня просили не однокурсники-комсомольцы, а все лауреаты нобелевских премий?

Нет, такого в правовом обществе, где „закон есть закон”, случиться не могло. Такое может произойти только в бесправном обществе, где по приказу Халифа или по телефонному звонку секретаря Обкома можно открыть или закрыть завод, запретить или разрешить науку, освободить или посадить человека. И в такой Стране отказавшийся от революции Солженицын стучался в правильные двери. С чем стучался? С политикой? Да, с политикой. Нам говорят, что не его это дело, он не политик. Почему это он — не политик, и что такое — политик?

Если под политиками понимать людей, которые, защищая интересы своей политической группы (партии, нации, государства) хитрят, обманывают и занимаются откровенной проституцией, то, действительно, Солженицын не политик. Но, может быть, настало время отказаться от политиков-проституток? Может быть, надо передать политику моральным авторитетам, пророкам, что ли? Может, все беды человечества связаны с тем, что политика не связана с моралью?

Когда-то давно, в Советском Союзе, мы хотели отмежеваться от идиотской ленинской доктрины „морально то, что способствует победе пролетариата” и придумывали всякие способы формирования моральных критериев. Тогда мы придумали так называемое „свойство двухстороннего размера”, согласно которому аморальный поступок остается таковым, сколько бы мы ни увеличивали .его размеры. Например, если одна футбольная команда подкупит футболиста из команды противника и тем самым ослабит ее, то все скажут, что это аморально. А если, скажем, ФРГ выйдет из НАТО, получив в награду от СССР, скажем, ГДР, то все в один голос будут поздравлять немецких дипломатов с блестящей победой. Так вот, согласно нашему принципу, второй случай не менее аморален, чем первый. Мораль сама по себе не относительна, а абсолютна и политическая мораль тоже должна быть абсолютной. Но именно ее то и не встретишь в мире, в том числе и на Западе.

Правительство демократической и нейтральной Австрии запретило нам демонстрацию перед зданием ООН в день геноцида армян. В Германии нам запретили построить монумент в память о жертвах геноцида армян. Немного пошумели по поводу вторжения турецких войск на Кипр, а потом собрался Запад и подарил Турции миллиарды, возьми мол, это только в Чехословакию, да в Афганистан вторгаться нельзя, а на Кипр можно. Или, нельзя же серьезно осуждать одних террористов, а других принимать в ООН и открывать им представительства. Все это — политика, и никакой морали в этой политике нет. И с такими политиками ничего хорошего в грядущем разглядеть не удается. Да и сами мы постепенно превращаемся в политиков и портимся. Я лично уверен, что когда наступит очередь Турции и советские войска вторгнутся туда, армяне, греки и курды будут кричать ура, а то и помогать оккупантам. И когда их упрекнут в этом, они гордо ответят: мы — политики! Да и правозащитное движение не смогло устоять перед политическим соблазном. Одного диссидента защищаем больше, другого меньше, а третьего и вовсе не защищаем, потому что не нравятся нам его идеи. Так, что же, политики мы, или правозащитники? Что мы защищаем — взгляды и идеи, или право свободно высказывать их? Не буду пересказывать блестящую статью Солженицына „Раскаяние и самоограничение”, но там все сказано. С таким русским национализмом мы, малые народы, вполне согласны. И не только не боимся его, но и мечтаем о нем. Такой национализм — наш национализм, он естествен и справедлив. И выступать против него могут только те, кто лишен национального чувства и кто не видит естественности и необходимости национальной гармонии. Эти люди свой „национальный атеизм” скрывают под академическими рассуждениями об опасности русского национализма. Между тем, здоровый русский национализм это то, что нам всем сегодня нужно.

,, … Но для созыва народа, для сплочения его воедино, для послушания его кому-либо нужно знамя, нужно слово, которое всем было бы дорого и свято; вот такого-то знамени и нет ни у кого, такое-то слово забыли и найти не могут или не смеют. Да, не смеют, ибо сказать то, чем собирали Русь триста лет тому назад, конфузятся, стыдятся. И сознают многие, что сказать бы: за веру Христову!за православное христианство! и весь народ откликнется. Но слово это засохло, страха ради иудейского, а страх потому одолел, что из сердца это слово утеряно в среде наших общественных деятелей. Не только это слово, но и другие слова, которые были .своими родными и святыми для настоящего русского народа в продолжении многих столетий: родина, семья, община сельская, приход православный, белый царь, правда святая, милосердие, прощение кающихся… ”

Преосвященный Анатолий Митрополит Киевский и Галицкий „Словарь к творениям Достоевского”, Российско-болгарское книгоиздательство, София, 1921 г. 

Вече Независимый русский альманах, 1981 г, №1,сс. 13-26