Э. Оганесян

О чём нам рассказал А. И. Солженицын

оганесян о чём рассказал солженицын

О том, как построить справедливое общество нас учат социологи, экономисты, философы, политики, военные, писатели и экологи. И каждый из них в чём-то прав, потому что каждый из них рассматривает общество с позиций своих, я бы сказал, профессиональных ценностей. И именно поэтому нельзя с одинаковыми мерками подходить к тем предложениям, которые сыпятся на нас по поводу обустройства общества. И тем более нельзя оценивать предложения политика с точки зрения философа или эколога. Но именно этим мы занимаемся, когда ругаем политика за то, что он не учёл в своих политических расчётах, скажем, право наций на самоопределение, или ругаем военного, который испытывая атомную бомбу, не заботится о чистоте окружающей среды.

Мне кажется, именно писатель, среди всех общественных обустройщиков заслуживает, наибольшего доверия, ибо он, с его целостным восприятием мира, с методом познания, который А. И. Солженицын назвал „опытом художественного исследования, видит общество лучше, чем люди с обыкновенным зрением. Мы живём в такое время, когда людей убеждают наука и логика, но не литература и искусство. В наш просвещённый век чувства потеряли доверие к себе, а вместе с этим, искусство, как средство познания, потеряло своё значение. Уже давно философы не изучают писателей, музыкантов и художников. Всё своё внимание они сосредоточили на учёных, за которыми осталось последнее слово. Кажется, что после Достоевского и Толстого закончилась эра той философии, где художественное дарование, интуиция и чувственное восприятие мира иногда говорили больше, чем Платон и Аристотель.

Но вот, во мраке ГУЛАГа родился ещё один великий русский, и пришёл рассказать нам о том, чего сами мы не увидели.

Нет никакого сомнения в том, что у Солженицына религиозное мировоззрение, но этим ещё не всё сказано. Его мировоззрение является полным, или целостным, и это не только самое главное в его творчестве, не только самое важное для нашего времени, но и ключ ко всем его публичным выступлениям. Дело в том, что религиозное мировоззрение может иметь не только верующий человек, но и тот, кто философски осмыслил ограниченность человеческого разума, или понял общественную полезность религии и связал мораль с верой в Бога. Но это ещё не подлинная вера. Для истинной веры нужен живой контакт с Богом, и именно этот контакт открывает у человека второе зрение, с помощью которого он видит гармонию мира.

Солженицына считают русским националистом. И это не только верно, не только хорошо, но и непосредственно вытекает из его особого восприятия мира. Духовная жизнь есть некая бесконечная целостность, и она отно- сутся не только к настоящему, но и к прошлому. Для жизни духовной прошлое есть реальность и эта реальность проявляется не в пространстве, а в духовном времени, в духовной протяжённости, в которой нет строгих границ между прошлым, настоящим и будущим. Для духовного времени Бергсон употребляет термин „протяжён- ность“. Именно на этой протяжённости, в духовном измерении времени не может Солженицын, с его целостным восприятием, где нет границ между прошлым, настоящим и будущим России, не быть националистом. Эти границы, впрочем, как и все границы, создаёт нам наш ограниченный разум, который в силу своей ограниченности, создаёт зоны своего влияния.

„Кто знает, — говорит Еврипид, — может быть смерть — это жизнь, а жизнь — это смерть». Эту странную мысль повторяет Сократ. Что это за непонятная логика? Каждый человек умеет чётко различать жизнь от смерти, а для мудрейших Платона, Еврипида и Сократа разница между смертью и жизнью — загадка. В этом вопросе они путаются и никак не могут обнаружить границу между жизнью и смертью, которую с такой легкостью отыскивает логика. Не значит ли это, что существует второе зрение, второй слух и седьмое чувство, которые странным образом ослепляют мудрецов и они не видят границ, но видят только безграничное целое?

О своём втором зрении Солженицын рассказывает так:

„Считалось веками: для того и дан преступнику срок, чтобы весь этот срок он думал над своим преступлением, терзался, раскаивался и постепенно бы исправлялся… Нет, ты не только не раскаиваешься, но чистая совесть как горное озеро светит из твоих глаз. (И глаза твои, очищенные страданием, безошибочно видят всякую муть в других глазах, например безошибочно различают стукачей. Этого видения глазами правды за нами не знают ЧКГБ — это наше „секретное оружие» — в этом плошает перед нами ГБ)“. („Архипелаг ГУЛАГ», т. 3-4. YMCA Press, 1974, с. 586).

„Так было у многих, не у одного меня. Наше первое тюремное небо — были чёрные клубящиеся тучи и чёрные столбы извержений, это было небо Помпеи, небо Судного дня, потому что арестован был не кто нибудь, а Я — средоточение этого мира. Наше последнее тюремное небо было бездонно-высокое, бездонно-ясное, даже к белому от голубого» (там же, с. 589).

„Другой — знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя ещё строже его ответственность за всё написанное, нарисованное, за воспринимающие души. Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомнения в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него — и остро передать это людям. И в неудачах, и даже на дне существования — в нищете, в тюрьме, в болезнях, — ощущение устойчивой гармонии не может покинуть его».

(„Нобелевская Лекция»).

Таким образом, перед нами художник, которого не покидает ощущение устойчивой гармонии мира, который знает над собой силу высшую, который радостно работает маленьким подмастерьем под Богом и который своими, очищенными страданием, глазами видит мир в целостности своей.

Так что же увидел и о чём нам рассказал Солженицын по поводу обустройства России? Однако, давайте сначала осознаем, что мы сами увидели нашими обыкновенными глазами в российских межнациональных отношениях?

Так уж принято в публицистической литературе, что рассмотрение национального вопроса ограничивается борьбой малых народов за их национальные права. Такое ограничение психологически понятно, потому что только эта борьба способна вызвать острые эмоции, только она кажется справедливой, и поэтому именно она привлекает внимание политиков и всего общества.

Но для понимания национальных конфликтов и сущности национального вопроса это ограничение даёт только отрицательные результаты. Мы не можем требовать признания за каждой нацией права на самостоятельное государство, совершенно не считаясь с ущербом, какой из-за этого понесёт другая нация.

*

Идея признания за каждой нацией права на государственность получила широкое распространение в 1848 году, когда во главе национального движения шла Италия, руководимая Мадзини и Гарибальди. Идеологом движения был Мадзини, который считал, что все государства Европы, после их переустройства на этнической основе, должны быть объединены в федеративный союз. Это движение носило государственный и объединяющий характер! Такой же характер имели национальные движения в Германии и Польше.

В этих странах носителями национального движения были не этнические меньшинства, а государственные нации с богатым историческим прошлым. На этой почве идеи Мадзини имели крупнейшее положительное значение. Но абсолютная форма, в которой они были выражены, привела к тому, что идея политического самоопределения была распространена и на этнические меньшинства, не имевшие исторического прошлого и государственного воспитания. В этой среде идеи Мадзини должны были иметь не объединяющее, а разлагающее влияние. В самой Италии их последовательное применение привело бы к распаду единства Италии, ибо разница между неаполитанцами и флорентийцами не меньшая нежели между русскими и украинцами. Столь же различны баварцы и пруссаки, австрийцы и тирольцы.

В самой Италии были общественные деятели, в частности известный государствовед Блюнчли, которые не были согласны с концепцией национального государства, считая, что на образование и развитие государства влияют различные факторы, лишь одним из которых является национальность. Основой государственного строительства они считали не нацию, а общество. В России идеи Мадзини разделял А. Градовский, который в 1873 году в своём труде „Национальный вопрос в истории и литературе» писал: „Народность есть нормальное, естественное основание государства. Назначение государства ближайшим образом определяется всесторонними целями народной культуры, следовательно, государство, в тесном смысле, есть не что иное, как политико-юридическая форма народности. Поэтому каждая народность, то есть совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого имеет право образовать особую политическую единицу, то есть государство».

Дальнейшее развитие идея национального самоопределения в русской политической литературе получила у М. Грушевского. Только право каждой нации на обособление в самостоятельное государство он, как практический политик, заменил более мягким требованием территориально-национальной автономии, которая, как показал опыт Австро-Венгрии, фатально привела, при первом же политическом кризисе, к распаду многонационального государства на составные национальные части. По мнению Грушевского, решительно все народности, населяющие Россию, должны получить территориальнонациональную автономию, ибо нет никаких разумных и справедливых оснований делать выбор между народностями, требовать от них какой-либо культурной или исторической метрики. Общественные деятели подобного толка исходили из факта наличия в их стране национального вопроса и национального движения, и строили планы максимального удовлетворения национальных требований, считая каждую национальность в её бытии независимой величиной, принципиально равноправной всем другим национальностям, независимо от достигнутого ею уровня политического, экономического и культурного развития, и имеющей одинаковые с другими право на национальное самоопределение.

Интересно отметить, что принцип самоопределения народов не фигурировал в пакте Лиги Наций. Тогда по этому поводу высказались две комиссии. Одна из них пришла к следующему выводу: „В нормальное время, право распоряжаться национальной территорией есть атрибут суверенитета каждого окончательно образовавшегося государства, поэтому право на отделение от государства известной части его населения не принадлежит ни этой части, ни какому-либо другому государству. От этого общего правила можно отступить только для переходящих эпох. В такие смутные эпохи, создание новых или преобразование старых государств затрагивает интересы всего международного общества, которое может признать право на самоопределение. Но и в таких случаях это право не применяется однообразно. Не следует терять из виду, что даже если предоставить принципу самоопределения преобладающее значение среди всех принципов, влияющих на образование государств, всё же соображения географического, экономического и другого характера могут помешать его всеобщему признанию».

Другая комиссия, в полном согласии с первой, заявила:

„Право самоопределения народов есть начало справедливости и свободы, выраженное в неопределённой и общей формуле. Возможно ли провозгласить как абсолютное правило, чтобы меньшинство населения государства имело право отделения от него с целью присоединения к другому государству или же объявления своей независимости? Ответ может быть только отрицательным. Признание за национальными меньшинствами права выхода из общины, которой они принадлежат, потому только, что такова их воля или доброе желание, было бы равносильно уничтожению внутреннего порядка и устоев государства и введению начала анархии в международную жизнь. Это равносильно было бы защите теории, несовместимой с самой идеей государства, как единицы территориальной и политической. Справедливо, чтобы уважались вековые традиции, культура и религия национальных меньшинств. Но по каким причинам следовало бы позволять меньшинству отделяться от государства, с которым оно связано, если это государство представляет те гарантии, которые меньшинство вправе требовать для сохранения своего социального, этнического или религиозного характера? Такое разрешение, помимо всяких политических соображений, явилось бы в высшей степени несправедливым по отношению к государству, расположенному идти на уступки».

Президент США Вильсон, выставивший принцип самоопределения в его абсолютной форме 27 мая 1916 года, очень скоро от него отказался, признав уже в своей известной речи 22 января 1917 года за всеми народами только право на известный минимум культурной и социальной самостоятельности.

За двадцатилетний период между войнами стало ясно, что Лига Наций не была в состоянии ни принудить народы и государства к миру, ни сохранить его, и что по своей воле национальные государства не собираются отказываться от своего суверенитета. Уже после Второй мировой войны ООН приняла резолюцию о самоопределении, но ни одно государство-член ООН не подчинилось этой резолюции. Ирландцы в Англии, баски в Испании, палестинцы в Израиле, албанцы в Югославии, турки в Болгарии, курды в Турции, венгры в Румынии, французы в Канаде и многие другие мечтают о самоопределении, но им никто не даёт самоопределяться, ибо демократия, в основном, нравственная, а не политическая категория.

И именно с нравственных позиций подходит Солженицын к национальному вопросу и к проблеме обустройства России, в своей статье. Нравственная позиция ищет нравственные основы обустройства общества, и эта позиция ничего общего не имеет с политической позицией, которая, как правило, безнравственна.

Следовательно, уж если критиковать Солженицына за его статью, то это следует делать исключительно с нравственных позиций. Можно не соглашаться с его интуитивным видением, но нельзя не согласиться с тем, что с помощью интуиции человек воспринимает систему или явление в целом, он получает знание об образе явления или вещи.

Такие понятия, как справедливость, душа, ненависть, любовь, красота, Бог могут быть познаны только через интуитивное знание. Эти истины нельзя раскладывать на составные части, как это делает наука, и изучать их через изучение составных частей. Будучи разложенными, эти категории теряют свою сущность, они просто перестают существовать в своем прежнем виде. В отличие от интуитивного знания, логика пытается познать целое, как функцию составляющих его частей. Для неё динамика складывается из статических картин, подобно движению на киноленте. А интуитивное знание, согласно Бергсону, улавливает душу в процессе творчества. И поэтому логические знания несравненно беднее живого интуитивного знания. Логика искажает действительность, но это искажение полезно, поскольку она даёт нам схему окружающего мира. В этом смысле логика является служанкой наших потребностей и позволяет управлять природой. Разделяй, чтобы властвовать — это и есть принцип логики. В отличие от неё, интуиция не преследует никаких практических целей, она объективна и проявляется через нашу любовь к знаниям. Логика рассуждает о мире, но понять его никогда не способна, ибо это выше её возможностей. Для интуиции же открыты все двери знаний, но она, к сожалению, никогда не рассуждает об этом. Логика сделала много попыток объяснить целостность через её части, но все эти попытки кончились неудачей в науке и катастрофами в общественной жизни.

Солженицын хочет избежать этих катастроф, поэтому начинает „не со сверлящих язв, но с ответа на вопрос: а как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать“. И отвечая на этот вопрос, он приходит к самому главному выводу о том, что субъектами права являются не территории, а нации. И если надо обустраивать общество на основе договора, то этот договор нужно заключать не между территориальными образованиями, а между нациями, которые проживают на той или иной территории, и эти территории ровно столько принадлежат нации, сколько на них проживает сама нация. Все мы когда-то, откуда-то пришли на места нашего сегодняшнего проживания, но эти территории всегда были и остаются временными. Они принадлежат нам лишь до тех пор, пока мы на них живём. Между тем нация является коллективной личностью, субъектом права, и до тех пор, пока она существует, её права должны защищаться точно так же, как права личности. И правом этим обладают все нации, независимо от её размера, исторического прошлого или географического положения. Нет никаких других исторических прав на территорию и землю. Земля принадлежит тому, кто её обрабатывает.

Как ни странно, но то, что ищет Солженицын в обустройстве России, то есть методы создания новой формы федерации, фактически уже давно осуществлены, казалось бы в самой космополитичной стране, в США. До образования США все федерации мыслились в форме союзного государства, центральная власть которого управляет главным образом внешними отношениями страны, а поскольку вмешивается в минимальных размерах в её внутренние дела, то делает это через посредство местных властей. Опыт, однако, показал, что подобная организация федерации является совершенно неудовлетворительной и современные федеральные государства, США и Швейцария, например, организованы на совершенно иных основаниях. Токвиль, в своём известном описании „Демократии в Америке» указал, что принципы американской федерации глубоко отличны от строения всех федераций, известных в истории. Он считает это нововведение „большим открытием в политической науке». „Во всех федерациях, — говорит он, — предшествовавших американской федерации 1789 г., заключавшие союз народы соглашались подчиняться приказам федерального правительства, но сохраняли за собой право распоряжаться на своих территориях приведением в исполнение законов союза и его контролировать. Американские государства, заключившие союз в 1789 году, согласились не только на то, чтобы федеральное правительство предписывало им законы, но и на то, чтобы оно само распоряжалось приведением в исполнение своих законодательных постановлений. В обоих случаях право одно и то же, различно лишь приведение его в исполнение. Но это различие приводит к колоссальным следствиям. Во всех федерациях, предшествовавших американскому союзу, федеральное правительство, чтобы достигнуть своих целей, должно было обращаться к местным правительствам. Если предписанная мера не нравилась одному из них, это последнее всегда могло уклониться от подчинения. В Америке союз управляет не государствами, а гражданами. Когда он хочет ввести новый налог, он обращается не к правительству Массачусетса, а к каждому жителю Массачусетса. Прежние федеральные правительства имели дело с народами, а американское правительство имеет дело с индивидуумами».

Дальнейшее развитие эта мысль получила у Дж. Ст. Милля в его книге „О представительном правлении. По мнению Милля, существуют два различных способа организации федеративного союза. Федеративная власть может представлять только правительства, и её распоряжения могут быть обязательными только для правительств как таковых. Но может быть и так, что федеральная власть получает право давать распоряжения, обязательные непосредственно для всех граждан страны. Именно по этому, второму пути, пошли США. Федеральный Конгресс Американского Союза является существенной частью правительства каждого отдельного Штата. В пределах своих полномочий он издаёт законы, которым повинуется каждый гражданин индивидуально, и проводит их в жизнь через своих чиновников и свои суды. Таков единственный принцип, до сих пор найденный, на котором можно построить действительно федеральное правительство. Союз между правительствами представляет собой попросту союз между самостоятельными государствами, подпадающий под действие всех тех случайностей, которые делают все подобные союзы мало надёжными. Если бы распоряжения президента и Конгресса были обязательны только для правительства Нью- Йорка, Виргинии или Пенсильвании, и могли бы быть приведены в исполнение только по указаниям, данным этими правительствами, ни одно распоряжение федерального правительства, которое было бы неприятно местному большинству, не было бы приведено в исполнение.

Но чтобы федеральное правительство свои решения осуществляло через граждан, а не через территориальные правительства, эти граждане должны быть в чём-то единомышленниками, у них должно быть нечто общее и совместные интересы выше, чем на уровне экономики и удобной совместной жизни. Их общность должна быть естественной, созданной на основе общности исторической судьбы. Это общность религии, традиций, истории, культуры, характеров и, самое главное, общность жизненных ценностей. Всё это и есть общность национальная. И совсем не важно, чтобы такая общность уже существовала. Достаточно, чтобы она потенциально была возможной. Известны кровавые войны между различными германскими народами, но именно тот факт, что все они всё-таки были германцами, привело их в одну национальную семью.

Так в чём же мы можем обвинить Солженицына, если он для управляемости общества, в частности будущей России, предлагает создавать её из граждан с естественной общностью, у которых не будет естественных противоречий, какие неизбежны между армянами и азербайджанцами, албанцами и словаками, русскими и узбеками, греками и турками. Из таких народов построить общее государственное образование можно лишь путём принуждения и насилия. Ведь если к предложению „обустройства» подойти с чисто политических и демократических позиций, то почему бы не радоваться нам: трём прибалтийским республикам, трём закавказским, четырём среднеазиатским, да и Молдове, что нам предписано непременное и бесповоротное отделение. Протестовать тут могут лишь украинцы, белорусы да казахи. Но почему-то протестующих больше.

Солженицын категорически обрушивается на имперскую психологию и имперскую структуру России и пытается найти естественных партнёров русского народа, совместная государственная жизнь с которыми будет очень далека от империи, поскольку русский, украинский и белорусский народы имеют одинаковые национальные корни и, во-вторых, сама структура нового славянского государства исключит насилие одной славянской группы над другой. Именно так обстоит дело в Германии, где пруссаки не притесняют баварцев и швабов. Затем, отказавшись от территориального договора и права, Солженицын считает, что та часть территории Казахстана, где практически не живут казахи, также должна быть включена в состав нового славянского государства.

Таким образом, протестовать против „обустройства России» могут украинцы и белорусы, объявив, что они ничего общего с русскими не имеют и жить с ними совместно не собираются, а также казахи, которые всю территорию огромного Казахстана считают принадлежащей казахам и не собираются её никому отдавать. Вне этих протестов, критика в адрес Солженицына не очень понятна.

Создаётся такое впечатление, что большинство критиков Солженицына хотели бы видеть Россию настолько раздробленной, что можно было бы сказать о прекращении её существования. Предложение Солженицына кажется им формой спасения России, которую они хотели бы видеть полностью поверженной.

Что же касается естественных протестов, то протесты казахов наиболее понятны, но и они не очень обоснованы.

Вот народный депутат Казахстана Камал Смайлов в «Казахстанской правде» 30 сентября пишет: „Действительно, начиная с военных лет Казахстан интенсивно начал заполняться переселенцами из других краёв. С начала войны он принял более полутора миллионов человек из западных районов страны. Сюда стали насильно переселять немцев, чеченцев, ингушей, курдов, греков. Потом на освоение целины прибыло около миллиона. После таких демографических вторжений, казахи действительно в своём родном крае оказались в меньшинстве. Об этом говорил и Айтматов: есть ли в этом вина казахского народа?“.

Вины казахского народа в этом нет. Но не виноваты и те, кого переселяли в Казахстан. Проблему должны решать все вместе на основе этнической, а не исторической. Смайлов от имени народов Казахстана заявляет следующее: „А что касается нас, казахов, русских, всех живущих в Казахстане, мы не будем делить родную землю по „дуге“. Нам вместе жить, вместе делать большую и трудную работу, чтобы сделать достойным бытие человека».

Весьма сомнительно, что так же думают и русские, проживающие в Казахстане. Но если я ошибаюсь, и русские действительно не собираются делить „родную» землю, то и проблемы нет никакой. Не станет же Солженицын насильно тянуть в новую Россию русских Казахстана, если сами русские того не пожелают. А если пожелают, то сами и решат судьбу земли, на которой живут.

То же самое относится к украинцам и белорусам. Солженицын лишь призывает их к совместной государственной жизни, но народам этим самим решать свою судьбу. Это они должны услышать или не услышать слово Солженицына о том, что „мы все вместе истекли из драгоценного Киева, „откуда русская земля стала и есть», по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство». Это украинцы должны согласиться или не согласиться с идеей, что „сегодня отделить Украину — значит резать через миллионы семей и людей». Но зачем же нам напоминать об этом, если сам Солженицын в своём „слове» сказал: „Конечно, если бы украинский народ действительно пожелал отделиться — никто не посмеет удержать его силой».

Так о чём же шумят критики Солженицына? Признаться, прочитав и перечитав множество статей, направленных против „обустройства», я так и не понял, чего хотели авторы статей этих. Похоже, они считают, что поскольку А. И. Солженицын — русский националист, его следует ругать по любому поводу.

Вече. Независимый русский альманах, 1990, №40,сс. 125-138